Graveyard shift (Ночная смена)

When everything is gone There's nothing there to fear This world cannot bring me down No cause I'm already here (C) 3 Doors Down "Duck&Run"

Брент просыпается. Ему холодно. Он оглядывает себя – ну точно, почти голый. Точнее, в одних трусах. Заперт в стеклянном кубе. Но он не один – за прозрачной стеной Дэнни. В таком же кубе. Над головой – стеклянная крышка. На ноге – цепь. У Дэнни все то же самое. Запись. Где-то должна быть запись. Дэнни стучит в стекло – Брент не слышит, только видит, как кулаки Дэнни пытаются сокрушить разделяющую их преграду. Я здесь, потому что убил Истона. Все повторяется. Для тех, кто ничего не понял в первый раз - повторяется. Во второй, и, возможно, в последний. Запись. Ну, конечно. "Привет, Брент. Ты долгое время жил ради мести, а потом - в страхе разоблачения. Ты преступил закон однажды и мог бы остановиться, если бы готов был за это заплатить. Сегодня у тебя будет такой шанс. Сегодня такой шанс будет и у твоего напарника Дэниела Мэттьюса. Только один из вас выберется живым. У каждого из вас есть шанс. Заплатить за все свои преступления и жить дальше". Брент снова себя оглядывает. Только теперь до него добирается боль. В разные точки на его теле продеты металлические кольца. Около полутора десятков. К каждому кольцу привешен ключ. Сейчас Брент похож на нехилый такой брелок. "Один из этих ключей означает жизнь. Или ты, или Дэниел Мэттьюс. Сегодня выживет только один из вас: тот, кто сумеет открыть замок первым. Если ни один из вас не успеет сделать это к тому моменту, когда сосуды наполнятся водой - вы оба умрете. Жить или умереть, Брент - решать тебе". Брент оглядывается на Дэнни. О, у того-то никаких колец под кожей. Зато пол его стеклянного куба усыпан самыми разными ключами - слоем едва ли не в дюйм толщиной. “Шансы равны", бубнит голос, и наконец затыкается. Откуда-то сверху начинает литься вода. Холодная. Брент смотрит на Дэнни: тот стоит как вкопанный. Широко раскрытыми глазами смотрит на него. Хватай ключи и подбирай, хочется заорать Бренту. Что он и делает. Но Дэнни все стоит, опустив руки. Вода все поднимается. Вот она уже почти достигла колен. Дэнни хватается за горло, словно ему не хватает воздуха. Вода прибывает. Уже почти до бедер. Дэнни словно нехотя наклоняется и, подхватив с пола несколько ключей, пробует их один за одним. Замок на кандалах все никак не открывается. У него, Брента, – меньше попыток, но больше шансов. Брент изо всех сил долбит кулаком в стенки стеклянного ящика, но Дэнни едва ли его слышит. Брент хватается за кольцо, продетое сквозь кожу на запястье, и изо всех сил рвет его на себя. Как близко от вен. И какая прочная у него, оказывается, кожа. Ключ не подходит. Вода в его аквариуме окрашивается слабым розовым цветом. Кольцо в боку. Никакого эффекта. Вода уже выше пояса. Да не выбрасывай ты те, что не подходят, хотел бы он сказать Дэнни. Но тот, двигаясь, как в замедленной перемотке, подбирает с пола куба ключ за ключом, наклоняется (уже нужно задерживать дыхание и головой в воду) и тычет их в замочную скважину и тут же отбрасывает, те смешиваются с остальными, в том числе с уже забракованными. Брент берется за кольцо, продетое в правую бровь. Раз, два, три. Как в детстве, когда отдирал от заживающих ран пластырь. Как в тот раз, когда впервые поцеловал Дэнни. В воде прибавляется красного. Ключ не подходит. Воды уже по горло. Она шумит, прибывая. Они бултыхаются в ней как нерожденные младенцы в околоплодных водах. Сегодня родится – заново – только один. Всемирный потоп: сорок дней шел дождь. Им хватит нескольких минут. Прямо перед потопом – на всей Земле только двое живых. И у каждого есть еще пара секунд, чтобы показать Богу с любовью сложенную дулю. Последний "карман" воздуха. Единственная "воздушная подушка" – они оба летят с обрыва на огромной скорости. Спасется один. Посмотри же на меня. Дэн. Смотри на меня. Ты оставлял на моей спине следы своих пальцев. И на шее. Ну, смотри же! Ты был моим выигрышным номером. Впервые за все годы, Дэн. Дэнни смотрит. Да, черт. Да, ты посмотрел. Тогда какого же хрена ты стоишь и даже не пытаешься спастись? Под крышкой – воздуха на две ладони. Дэнни роняет ключи, зажатые в руке. Не роняет – просто выпускает из пальцев, как будто вообще забыв про то, что надо спасаться. Ключи медленно опускаются на дно. Глаза Дэнни говорят: давай, делай что надо. А мне – мне пиздец, Эбботт. Куб заполняется под самую крышку. Остается какая-то сраная пара дюймов. Брент больше не смотрит на Дэнни. Если прямо сейчас он сам не спасется, то тоже умрет. Не зря же он играл в школьном оркестре. Несмотря на годовой стаж курильщика, у него все еще неплохие легкие, именно поэтому он выживет. Брент изо всех сил дергает кольцо, вдетое в нижнюю губу. Холодная вода слегка приглушает боль. Слегка. Только слегка. Очередное мгновение слабости - хочется забыться, сдаться, раствориться в темной воде, в этом колышущемся покое, который не кончится никогда. Брент вслепую нащупывает замок. Ключ легко проворачивается. В тот же момент, еле слышно скрипнув, открывается крышка, а потом, как будто ничем не скрепленные, распадаются стены его ловушки. Вместе с потоком воды Брент падает на пол. На полу мокро и холодно, но у Брента нет ни сил, ни желания куда-то идти или просто куда-то ползти, менять хотя бы что-то, он издает какой-то невнятный скулеж, и не думает уже ни о чем, ложится, как был, в одних трусах, прямо на ледяной бетон и закрывает глаза, сворачивается клубочком, как ребенок в утробе. Ребенку до рождения уж точно не задают лишних вопросов. Вообще никаких вопросов. Освободи меня, шепчет Брент, а потом чернота под прикрытыми веками втягивает его в себя – целиком. Кто-то трогает его за руку, за шею, проверяя пульс. Брент не хочет, чтобы к нему прикасались. Снова сжимается в комок, колени у подбородка, отгораживается от жизни. Я хочу, чтобы было место, где никто меня не найдет. Я хочу быть с тобой, Дэн. В руку втыкается игла. – Поздравляю, Брент Эбботт, – голос откуда-то издалека. – Ты выжил. Слышишь меня? Слышу. Я, блин, просто немного не готов к таким известиям. Я выжил. И как меня зовут? Меня зовут Брент Эбботт. А ты, Дэн, - я ведь тебе обещал тогда. Не трахну твою мать, не спущу ее с обрыва в машине. Я сделаю. Брент голый и мокрый, как младенец только что после рождения. И ему тоже хочется как следует заорать. Вот только голос, как назло, пропал. Он чувствует легкие прикосновения к коже. Наверное, где-то в дальнем углу – открытое окно, и он замерзнет, если не встанет и не уберется отсюда. А может, его подталкивают – кто в грудь, кто в спину, эй, придурок, не спи, не мешай другим, уйди с дороги, – те, кто движется из мира живых в мир мертвых, и наоборот. Движение не прекращается ни на минуту. Потоки примерно равны в обе стороны. Новорожденные и мертвецы окружают его, и пихают от одной компании к другой, ожидая, пока он свалится с ног. Как в старые добрые времена в школьных коридорах. </i>Не хочу отсюда уходить. В чертов нормальный мир. И тут Брент наконец понимает, почему все то, о чем говорил Бобби Даген – хуета полнейшая. А ведь с ним такое уже второй раз. Вырвавшись из ловушки, жертва, может, просто не понимает, что делать. Куда идти. Жертва просто предпочла бы вернуться обратно. Брента заставляют подняться, укутывают в нечто пахнущее теплом, немного - пылью, а еще - отделом "товары для дома". Его куда-то ведут. *** Сначала Брент не чувствует ничего. Ни боли, ни прикосновений. Разве только холод. Может быть, это хорошая анестезия. Может быть, просто ничего не чувствует. И не хочет ничего чувствовать, хотя кто-то внутри него шепчет, что это неправильно. Что все, – абсолютно все, что он почувствует и сделает, начиная прямо с этого самого момента, – бесценный подарок от Дэнни. На этот раз – последний. Каждый вздох. Каждое биение сердца. Дэнни не дал ему свалиться со школьной крыши. Подавиться орехами. Дэнни не дал ему утонуть. Доктор Гордон накладывает ему швы. На руку, бок, губу и бровь. Говорит, что шрамы получатся аккуратные и незаметные. Что надо просто подождать. Брент не хочет смотреть на себя. Если честно, ему все равно, как он теперь будет выглядеть. Брент чувствует себя брошенным: эксперимент, не доведенный до конца, зеркало, в котором больше никто не отражается. Самый невезучий уебок на этой проклятой Земле. Почти все, кому до меня было дело, уже умерли. Я не могу так больше. Но наружу не прорывается ничего. Наверное, док вколол все-таки что-то, напрочь отшибающее мозги. *** Он может даже разговаривать с доком. – Ты в безопасности, Брент. Ты выжил, прошел свое испытание, и, если останешься помогать мне, как и прежде, у тебя не возникнет никаких проблем. У тебя останется твое будущее. <i>Ошибаетесь, доктор, насчет будущего. С того момента, как я выбрался из аквариума, прошли почти сутки. Будущего у меня не осталось ни капли. Я умер, Дэн. Ты не умер, придурок. Но я помог тебе умереть. Ничего подобного. Ты помог себе выжить. А значит, помог выжить и мне. Как было бы хорошо теперь получить инъекцию седативов – замедлить сердцебиение; и чтобы в глаза закапали что-нибудь, атропин, например, чтобы зрачки не реагировали на свет. Чтобы посчитали за труп. Первый шаг к свободе – мешок для трупов. <i >Долбаные уроки литературы. Я дрых за последней партой. Я и так все знал. Все, что они нам втирали, Дэн. </i> "Мы снова сможем девочек любить, Могилы наши зарастут травой, А траурные марши, так и быть, Наш старый грех покроют с головой." (5) Только вот не будет у тебя траурных маршей. Все как ты хотел, Мэттьюс. Никто ничего не узнает. И вряд ли я когда-нибудь кого-нибудь полюблю. Бренту все еще холодно. Как будто тело вобрало в себя всю ту ледяную воду, в которой он едва не остался навсегда (а Дэнни остался). Но обходится даже без простуды. Его организм, видимо, решил на мелочи не размениваться. Брент скашивает глаза влево – капельница. Вправо – рядом кто-то стоит. Нет, это не доктор Гордон. Это Дэнни. В одних трусах – как тогда, в сраном аквариуме. Потемневшие от воды волосы прилипли ко лбу. Как можно не чувствовать холода, когда я чуть не в ледышку превратился даже под одеялом? Ответ очень простой. Брент зажмуривается изо всех сил и снова открывает глаза, только когда под веками начинает щипать. Капельница – на месте. Дэнни – нет. Ну и хорошо. Брент натягивает одеяло на голову. Дэнни здесь, рядом с ним. В темноте, которую возненавидел после того сейфа. Раны все еще болят. Тихонько, как будто притворяются. А ты видишь меня во сне, Дэн, – может, в твоей другой реальности, где это меня не стало? Спи спокойно, Эбботт. Не реви. Никогда. Я тебя обнимаю. Ты чувствуешь? Он не ест, и доктор кормит его внутривенно. Тут Брент просто не в силах сопротивляться. Сраный врун. Хотел бы умереть – так давно бы издох. Но не есть – все-таки символично в чем-то "Не есть" равнозначно "ни в чем не принимать участия". Сделать вид, что ничего не выбирал. Мой пульс исчез вместе с твоим. Я – это ты. А нет, хуйня, Эбботт. Ничего твой пульс не исчез. Ты – то, что осталось. И пусть все катится к ебаной матери. А ты - остаешься. Потому что я этого хотел. Считай, что ты исполняешь мое завещание. *** – Мы можем съездить к нему? Это же нечестно, если его никто никогда не найдет... – Я могу его похоронить? – Я могу... И на все ответ: – Ты пока еще слишком слаб. Потерял много крови. Ах, черт, если бы он терял только кровь. На второй день Брент звонит Пэм, чтобы та его подменила. Пэм чертыхается, на заднем плане – сердитый голос ее бойфренда. Или бойфрендов. Кажется, там вечеринка. – Да пошел ты. Я пойду. Очень далеко, Пэм. Ты даже не представляешь, куда. Брент говорит: – Извини за беспокойство. И вешает трубку. Матери Брент звонит только на третий день. Его наконец перестало мутить при попытке подняться с постели. Еще вчера, стоило приподнять голову с подушки, кровать начинала раскачиваться, как на волнах, а о том, чтобы спустить ноги на пол, и речи быть не могло. – Не беспокойся. Не ищи меня. Со мной все хорошо. С ним и правда все хорошо. Швы просто прекрасные. – Сегодня вечером я заеду. Я бы хотел сказать "не волнуйся", но... В общем, не волнуйся. Пистолет Хоффмана все еще спрятан под половицей в его комнате. План совсем простой, всего три пункта. А вот потом – бежать из города. *** Рука как чужая, ключ никак не лезет в скважину, проклятые ключи... Тара поднимается ему навстречу, и тут же без сил опускается на стул. Ей трудно держать глаза открытыми. Мать не спала трое суток. Нет, даже больше. – Ох, Брент, – только и говорит она, еле удерживая голову прямо, так, чтобы смотреть на него. - Что у тебя с лицом? Язык у нее заплетается, под глазами - чернота. От транквилизаторов, которые она знать бы еще где добывает, только не в клинике, в ней вообще не осталось никаких тормозов. – Можно я потом как-нибудь тебе все расскажу? Правда – все. А пока нам обоим лучше поспать. Взяв мать за руку, Брент волочет ее по коридору, Тара маленькая и худая, потеряла, похоже, за эти дни едва ли не десять фунтов, но его тело все равно отзывается болью на каждое движение. – Ложись. Я здесь. Все нормально. Правда. Он садится на пол рядом с кроватью. Брент говорит долго, пока не пересыхает во рту. Его собственный голос звучит как из другой комнаты, из другого года, из другой жизни. Издалека. Хочется рассказать себе самому – себя самого. Получается полный бред. Мать cейчас – идеальная аудитория. Тара несколько минут борется с желанием закрыть глаза, хочет видеть его, знать, что он никуда не денется, и Брент протягивает ей руку, Тара крепко сжимает его запястье и проваливается в сон почти мгновенно. Брент выжидает несколько минут, осторожно высвобождает руку и идет к себе. Что ж, ему тоже нужно поспать и набраться сил. У него еще остались дела. С утра ему звонят с работы и сообщают, что уволен. Брент благодарит и кладет трубку. И правда спасибо. Одним делом у него осталось меньше. Брент заглядывает к матери: та все еще не проснулась. Лежит на спине, раскинув руки, на животе – как спящий кот – ее разрядившийся мобильник. Мама все еще ждет новостей. Новости ей будут, но только не по телефону. Холодильник почти пуст, а то, что там еще осталось, он ни за что бы не стал есть. Порывшись в карманах, Брент выходит в магазин. Возвращается с беспорядочным набором продуктов. Всего понемножку. И только на сегодня. Запустив зубы в кусок пиццы, Брент понимает, что просто не сможет заставить себя съесть хоть что-то. Даже не потому, что зашитая губа болит. Бросив надкушенный кусок в пакет для мусора, Брент вдруг отмечает, что голод куда-то делся, значит, можно не мучиться со жратвой. Но так дело не пойдет. Если не есть, он свалится. Чертыхаясь, Брент роется в купленных продуктах, пытаясь сообразить, что бы такого съесть, чтобы не нужно было особо пережевывать. Ты видишь, какое дерьмо я собираюсь съесть, Дэн? Брент умудряется откопать в дальнем углу кухонного шкафчика давно там позабытый пакет с овсяными хлопьями. По-моему, эту дрянь достаточно залить кипятком. Вкусно и полезно. Мы рассядемся вокруг стола в нашей идеальной кухоньке и будем улыбаться, и прогудит школьный автобус, а мать, оскалившись в тридцать два зуба, вручит каждому по коробке с завтраком. Внутри у него - как в недостроенном здании без оконных стекол – пусто, холодно, лужи на полу, если день дождливый. Сраный пафос, Эбботт. Ну же, съешь ложечку. Ложечку за Дэнни. Горячий скользкий ком скользит по пищеводу. Горячее и соленое – по щекам. Отлично, потому что он терпеть не может недосоленную жратву. Нужна жидкость и калории. Нужно функционировать. Гладкая сталь и отполированное стекло посудного шкафчика. Дэнни щурится от слишком яркого света из всех сверкающих поверхностей. *** Мать просыпается немного раньше, чем Брент собирался разбудить. На город опускаются сумерки. – Может быть, хоть теперь расскажешь, что произошло? Прости, я заснула. Пропустила все важное. – Это хорошо, что ты поспала. Тебе понадобятся силы. Я расскажу. Непременно. Все расскажу. Только когда мы будем уже далеко отсюда. Мы все тебе расскажем. – Мы? – Я. Расскажу. А пока нам надо кое-что закончить и убираться из города. Деньги у меня есть. Есть и другие, кто работал на того типа. На нового "Пилу". – На детектива Хоффмана, ты хочешь сказать? – Детектив Хоффман почти месяц отдыхает в подвале, ты же сама это видела. Нет. Есть кое-кто еще. – Тот, у кого та запись, где ты... – Вот именно. – И ты больше не хочешь на него работать, - кивает Тара. - Но тюрьма, сынок... – Мне все равно. Тем более, что я не собираюсь попадаться. И ты поедешь со мной. Потому что если исчезну я, они возьмутся за тебя. – Это, – мать аккуратно проводит пальцем по его лицу – рядом с подживающими уже швами, – имеет прямое отношение к твоему решению? – И это тоже. Собирай вещи. – Мне незачем их собирать, – Тара ныряет в свою комнату и достает из стенного шкафа небольшую спортивную сумку. – Все давно готово, Брент. С того самого дня. Ты знаешь, о чем я. – Теперь слушай очень внимательно. Возьми ключи. Когда будет пора, я позвоню тебе - приедешь вот по этому адресу. Оставишь там машину – и уходи. Я буду тебя ждать. И кстати. Сразу же избавься от мобильника. Тара берет ключи с его ладони. Все-таки мама у него что надо. Смотрит на него как в последний раз. Такой уж у нее теперь взгляд - обожженный. Он постарается вернуться. И еще: долги надо отдавать. *** Может, дело в усталости. Хотя нет, он же поел и даже почти выспался. Брент втапливает в пол педаль газа – хорошо, что на дорогах свободно. Респектабельный пригород. Тишина, чистота и неподвижность. Редкие прохожие старательно отворачиваются друг от друга, спешат домой, как будто утром вышли из оттуда, привязавшись к ручке входной двери длинной веревкой, но вот настало время, срабатывает механизм – веревка накручивается на барабан, людей тащит туда, откуда они ушли. Все замерло как перед концом света. Брент с трудом удерживается: хочется въехать на полной скорости в стену или в фонарный столб. Удар, взрыв, пламя, жар, которого он уже не почувствует, – и все закончится. Но впереди еще куча дел. Темнота на улицах. Как и в его голове. *** Было интересно наблюдать, как из тихони-хлюпика мальчишка Эбботт превращается в совсем другого человека. Может быть, не понимая того сам. Если честно, он не ожидал, что выживет именно Брент. Доктор Гордон сразу привесил на него табличку, как на ногу трупа, - "человек без будущего". Но, раз выжил, значит, так и надо. В нем просыпается любопытство сродни исследовательскому. Вы, доктор Лоуренс Гордон, ремесленник, а не мыслитель, заметил как-то Джон. Когда-то очень давно. Все они были у Крамера как на ладони, что ж, он прекрасно понимает Джона; двое новеньких, Райан и Брэд, пусть и постарше, но не так интересны, как этот восемнадцатилетний сопляк. Вот уж кого бы разложить на столе для вскрытий и посмотреть, что внутри. Гордон не собирается отпускать мальчишку. Было бы забавно рассказать новеньким, кто именно помог затолкать их в ту витрину с пилами. Джон Крамер как будто еще среди них. Он оставил Лоуренсу Гордону много инструкций. Сегодня, получив очередное послание, доктор Гордон даже не удивляется, отчего - именно сейчас. Даже почти не удивляется его содержанию. Он в третий раз пробегает взглядом написанные четким почерком Джона строки. Отчего-то в этот раз - не диктофонная кассета, не видео, не диск. А письмо, все по старинке. Какой-то шорох. С тех пор как Лоуренс стал жить один, дом всегда полон шорохов и скрипов. Но у него нет больше дочери, которая пожаловалась бы на незнакомца в шкафу, чтобы нужно было оторваться от работы и идти проверять. Шорох – или легкие шаги? В затылок упирается ствол, удерживаемый слегка дрожащей рукой. – Нам очень надо поговорить, доктор. Теперь рука мальчишки больше не дрожит. – Понимаете, нам очень нужно кое-куда съездить. И вы покажете мне, как туда попасть. *** Вот теперь Брент чувствует себя готовым решительно ко всему. Здесь и сейчас. В три утра. В крови как будто чистейший кофеин. Сегодня он во второй раз убил человека. Или даже в третий - если считать и Дэнни. А Дэнни здесь, никуда не делся. В этом громадном аквариуме, в толще воды – он как крупная рыба. Только не смотреть лишний раз. Постараться выключить все чувства. Совсем не похоже на льдистый, компактный и такой подходящий для семейного похода в супермаркет запах мяса. И все выбросить из головы. Трупное окоченение. И: жировоск. И все остальное. К собачьей матери научные определения. Но все-таки лучше не дышать носом. Трупное окоченение – следствие исчезновения аденозин... как там его? Мышцы больше не сокращаются. Холодная вода замедляет или ускоряет процесс? Да перестань уже вспоминать эту хуету. Ты же все равно не станешь врачом, Эбботт. Теперь, когда жизнь оставила тело, Дэнни такой тяжелый. Можно даже сказать, неподъемный. Брент заворачивает его в приготовленный брезент. – Поехали со мной, Мэттьюс. Прокатимся напоследок. Брент говорит вслух. Специально. Просто больше не в силах находиться один в этой огромной пустой тишине. *** Все представляется настолько нереальным, что ему кажется: он смотрит какую-нибудь слезливую многосерийную хуету по ТВ. И переключить можно в любой момент. Брент Эбботт за рулем отцовской машины; его отец мертв. Брент Эбботт за рулем отцовской машины; его пассажир тоже не из списка живых. Уткнуться лицом во взмокшие космы на затылке. И так заснуть. Потом. Неужели ты хочешь меня? Да, черт возьми. От меня попахивает потом, от тебя - тоже. Надо бы сначала в душ, после такого-то дня. Перетаскивать чужие тела, пока не останется никаких сил на перетаскивание собственных. Вот наша работа. Или улепетывать от ужаса куда большего, чем мы уже привыкли нести сами. Та баба без ног. Черт. У меня, наверное, испуганный до полного охренения вид мудака, который еще ни с кем никогда не спал, да что там – впервые поцеловался всего несколько часов назад. Ты хмуришься так забавно, Дэн. И говоришь: иди сюда. У тебя идиотская ухмылка. Ты бормочешь что-то совсем неразборчивое, пыхтишь, как будто сейчас задохнешься, и запускаешь руку мне в трусы. Ты пыхтишь как паровоз. А я, оказывается, хрен знает сколько не дышал вообще. Брент останавливается у круглосуточного магазина и по привычке берет два стакана кофе. Для себя – с тройной порцией сахара. Вторую порцию, чертыхнувшись, выливает на землю. Черная грязь на черной грязи. Брент паркуется во дворе заброшенной школы, той самой, с пристройки которой когда-то свалился отец, той самой, с крыши которой ему не дал свалиться Дэнни, берет лопату из багажника и идет искать спортплощадку. Ну, в самом-то деле. Насколько он помнит, самые крутые парни в каждой из его школ постоянно ошивались на спортплощадке. Еще – у одного из черных ходов, но там обычно асфальт. Спортплощадка когда-то освещалась фонарями по периметру бегового круга, сейчас, конечно, уже нет, но в пределах города, и даже в пригороде полной темноты не бывает никогда. Слишком много для него связано с этим местом, Брент готовится отразить атаку совсем не нужных прямо сейчас воспоминаний о том, что происходило здесь, на территории школы – осенью прошлого года. И о том, что – много лет назад. Но вместо тянущей боли в животе, голове, в груди или где угодно, ну что там может болеть, хрен его знает, он не хочет задумываться, хотя когда-то медицинский справочник был его настольной книгой, Брент вдруг ощущает тепло посреди холодной ночи. Как будто кто-то похлопал по плечу и сказал: Да не расстраивайся ты так. Все фигня. Положив включенный фонарь на землю, Брент прочерчивает лопатой периметр будущей ямы. Придется как следует постараться. Последнее пристанище Дэнни не должно быть тесным. Это действительно очень важно. Земля не такая твердая, как он опасался. Весна все-таки. Посмотрим еще, что будет на глубине. Или если земля не промерзла сверху, то и в глубине – тоже нет? Знаний об этом у него никаких. Брент стоит уже по колено в яме и продолжает копать. Скоро Дэнни исчезнет с лица Земли. В самом прямом смысле. Уйдет под ее кожу. Пот заливает глаза, и Брент, распрямившись, вытирает лоб рукавом. Его дыхание - клубы пара, улетающие тут же с ветром, рвущим их в разные стороны. Холодный воздух царапает щеки, глаза слезятся. Просто слезятся. Я и не думал реветь прямо сейчас. Когда находят неопознанный труп, ему дают имя. Может, оно даже совпадет с настоящим. Если, конечно, кого-то и правда могут звать Джон Доу. Джоны Доу появляются на свет ежедневно по всему миру. Разного возраста, роста и вероисповедания. Без прошлого, друзей, профессии и адреса. Пока к Джонам Доу примеривают данные из базы пропавших без вести, те лежат себе в ячейках морга, каждый сам по себе; а ведь тоже могли бы выбирать из тысяч возможностей. Тебе бы понравилось такое развлечение, Дэн. С твоей смертью несколько вероятностей сдохли, не родившись, мне правда жаль. Едва ли мир съежился, едва ли снизилась даже средняя температура по городу. Если тебя найдут, сам все узнаешь, как оно бывает. Я про это читал. Возраст, если тебе около двадцати, могут определить по зубам, еще что-то насчет костей... Что-то про длинные кости... А, ладно. Рост определят по бедренным костям. Как-то там. По большим и малым берцовым. Реконструкция лица, фотоналожение. Отпечатки пальцев. Пробы ДНК, наконец. Тебе интересно? Эй? А у меня еще осталось дело. Ты поймешь когда-нибудь, почему я так поступил. Брент знает, что поступает правильно. Он действительно в этом уверен. Впервые, наверное, за всю свою дурацкую жизнь. Долги надо отдавать. И, если он хоть что-то понимает, то именно Хоффману он обязан тем, что однажды получил возможность решать, жить или умереть виновнику смерти его отца. Пусть потом ему было жаль Истона, и особенно жаль себя. Но все-таки такой шанс мало кому выпадает, вот он и воспользовался. И еще кое-что у них было с Хоффманом общее. Сентиментальная, как для бабского телешоу, история. Каждый вляпался в работу на Крамера из-за одного-единственного убийства из мести. Брент все знал про Хоффмана. Газетчики прямо-таки взвыли от восторга и трясли исподним бывшего копа чуть ли не все то время, когда тот сидел в их импровизированной тюрьме. *** Брент замирает на миг, охваченный идиотским страхом – вдруг в руке у него совсем не тот ключ, а взламывать замки он так толком и не научился. Он стоит на пороге и думает, что, похоже, застрял здесь навечно. Миссис Мэттьюс застыла напротив него, щурится, пытаясь разглядеть, кто пришел. От нее несет виски. Мать без сына, сын без матери. Брент встряхивается, сбросив с себя оцепенение, и оттеснив миссис Мэттьюс, входит, захлопнув за собой дверь. – Это ты, полудурок? – прищурившись, мама Дэнни всматривается в его лицо. – Где тебя всю ночь носило? Миссис Мэттьюс брызжет ему в лицо слюной и даже пытается драться, хватает за одежду. Он отстранился бы, если бы прямо сейчас не старался влезть в шкуру идеального сына. Впрочем, чего тут шугаться? Слюна у нее – стерильная как высокоградусное бухло. Брент стоит и покорно терпит удары маленьких кулачков. Всю ночь носило? А ты хоть помнишь, что даже не одну? Я помню, что тебе обещал. Дэн. Я не знал, что будет так тяжело. Как ты мог так меня подставить? Сука ты, Мэттьюс. – Ну а кто еще? Мам, это я. Отталкивая ее руки, пытающиеся уцепиться за его запястья, Брент поднимается в комнату Дэнни. Проверяет в своей голове: Собрать все вещи, как будто ты сбежал. Потом или писать, или звонить. В стену рядом где-то в двух шагах позади него врезается бутылка. От запаха виски его начинает мутить. Теперь миссис Мэттьюс у него прямо за спиной. Из ее ослабевшей руки Брент мягко вынимает бутылку (так, а это уже джин, да где только она их берет?) и сует себе ее в карман. Комната Дэнни. А сам Дэнни как будто только что вышел за дверь, выжидает момент, чтобы неожиданно заскочить внутрь и напугать его. Но за дверью если кто и есть, так это его пьяная мамаша. Сидит, наверное, на верхней ступеньке лестницы, тупо соображая, куда это подевалась ее спасительная бутылка. А может, миссис Мэттьюс приняла его за грабителя. Что ж, Брент и впрямь собирается немного обчистить дом. Начало положено: полупустая стекляшка с джином оттягивает карман. Выдвигая ящики шкафа, роняя их на пол, Брент не заботится о том, сколько наделает шума. Миссис Мэттьюс похрапывает на полу у самой двери. Шмотки он комком запихивает в сумку. А в ящике стола ждет сюрприз. ”Привет, Эбботт, если ты это читаешь...” Брент рвет бумажку в мелкие клочки. Если я это читаю, ты будь спокоен – сделаю что обещал. Сукин сын. Я любил тебя. А ты меня оставил. Съебался с черного хода. Переступив через спящую миссис Мэттьюс, он спускается вниз. На первой ступеньке лестницы – угловатая, хрупкая и шаткая тень. Дэнни здесь. Ну конечно. Не мог же он пропустить такое. Ну что, ты сделал? – Я сделал. Брент понимает, что снова говорил с Дэнни вслух. Надо бы следить за такими вещами, привычка эта - не из лучших. – Ты же умер там, ты сам это понимаешь, Дэн? Я понимаю. А ты сам? Ты сохранил себе жизнь. Ну а я – помог тебе выжить. Один – только один, – глоток джина из бутылки. Вкус ночей миссис Мэттьюс. Вкус ее отчаяния. В конечном итоге она была права, ожидая, что однажды Дэнни просто не вернется. *** Поначалу Хоффман путается в днях, пугается, понимая, что совершенно необходимо их считать, чтобы сохранить рассудок, сохранить себя, и осознавая, что это невозможно. При нем нет больше часов, а тело, лишенное необходимости жить по расписанию, ведет себя предательски. Мозг, тоже перебежал во вражеский лагерь. То минуты представляются часами, то часы – минутами. Можно засечь время, необходимое, скажем, для того, чтобы сходить в сортир. О том, как от него теперь несет, Марк предпочитает не думать. Зачем? Мертвецам все равно, а он, похоже, успел принюхаться. Разумеется, никакой возможности отследить смену дня и ночи. От бело-синеватого света ламп иногда болят глаза, и тогда он старается пореже их открывать. Чувство голода окончательно свихнулось. Но все равно остались некоторые способы почувствовать, как на дерьмо исходит отпущенное ему время. Во всех смыслах. Марка кормят. Он так же подозревает, что не просто кормят, а просто еще более изощренно надеются продлить его заточение – чтобы, не дай Бог ("Вот тебе и Бог, лейтенант Хоффман!") он не помер раньше времени от воспаления в ране. Скорее всего, в еду подмешивают лекарства. По крайней мере через раз – точно. Для простоты Хоффман решает считать, что еду приносят раз в сутки. Значит, он здесь что-то около трех недель. Или четырех. Его навещают двое. Попеременно, если Марк хоть что еще понимает. Хоть бы раз перепутали. И никто из них не является сукой Гордоном. Судя по манере двигаться, это достаточно молодые парни. Может быть, совсем сопляки. Одежда похожа, и свиные рыла вместо лиц, но разница в росте – где-то полголовы, и нога у одного больше размера на два, один ходит уверенно, как-то даже развинченно, второй – предпочитает приближаться к нему боком-боком, а потом отступать, пятясь. Где-то он их видел. Профессиональная память кое-как пытается встать на подгибающиеся ноги. Один притаскивает дрянную бурду и воду из-под крана, второй же... Когда его впервые кормит второй, Хоффман едва удерживает возглас изумления. Вполне приличная жратва, не из ресторана на главной улице, конечно, но и не из мелкотравчатой семейной закусочной с татуированным поваром и официанткой, которую трахал весь квартал и половина соседнего, о чем написано в сортире на всех доступных поверхностях. Кусочек того, кусочек сего... Бифштекс с аккуратно отрезанным уголком. Картошка-фри с пятном вполне приличного на вкус соуса. Довольно съедобные объедки. После визитов второго у него меньше болит нога. Лекарства, определенно. Зато первый порой демонстративно плюет в его бурду. Один раз даже током шарахнул, – да, да, при помощи того же совсем простого устройства, как в случае с незабвенным доктором и тем фотографом по имени Адам. Интересно, сколько еще будут в рабочем состоянии чертовы штучки давно дохлого Джона? Может быть, это просто изощренная, насколько этот индюк Гордон смог выдумать, пытка. Потыкать его носом. Поиграть в "плохого и хорошего копа". *** Хорошо, что Марк привык расходовать питьевую воду экономно. Потому что однажды свинорылые куда-то исчезают. Может, наигрались уже с ним. Или наоборот – придумали новую забаву. Решили сменить расписание кормежки. Или уморить его голодом. Хоффман пытается понять, сколько суток прошло с последнего визита поросят-переростков, трое суток или четверо, беречь остатки воды в бутылке или на все наплевать и выхлебать ее в один момент. Этим утром (ночью? днем?) приходит второй. Подчиняясь заведенному порядку, он не поднимается, а только открывает глаза, чтобы дать понять – он заметил, он проснулся. Свинорылый, похоже, не принес с собой никакой жратвы. Его бы самого кто-нибудь куда-нибудь отнес. Придурок еле держится на ногах. А в руке, что отведена назад – черная сумка. И будь он проклят (а это давно так), если... – Это ваша сумка, детектив Хоффман. В сотне метров отсюда – ваша машина. Та самая, на которой вы должны были сбежать, когда мы... Он так давно ничего не говорил (разговоры с самим собой – слабость, с тухлятиной по соседству – вообще дурдом, свиные рыла же просто никак не реагировали), что с трудом вспоминает, как это делается. Шумно прочищает горло. – Какого... – Я оставлю ее здесь. Так, чтобы вы могли дотянуться. В подкладку зашит ключ от ваших кандалов. Когда вы сможете добраться до него, я буду далеко отсюда. Ваши деньги, не все, примерно четверть. Новое удостоверение личности, я его не выбросил. Пистолет забрал, но вы уж точно достанете новый. – Какого... Как будто других слов просто не существует. Нет, это очередной сраный розыгрыш. – Думаете, я вас разыгрываю? Думайте что хотите. Вот сумка. Вот ваш шанс. А то, что я оставлю у выхода – мой вам подарок. Хоть вы и козел. Мальчишка уходит, оставив дверь незапертой. Мальчишка сваливает, оставив у порога трость, за которую Марк цеплялся в последней своей попытке подняться с земли, перед тем как очнулся здесь, ту самую, отдаляющийся стук которой был как стук земли о крышку гроба. Хоффман долго извивается на полу, пытаясь подцепить сумку. Сначала рукой, потом связанной в жгут курткой, достав, открывает ее, едва не выдрав молнию с корнем. Да, наличку парень сильно проредил, но вот и ключи от машины, и удостоверение личности новое имя, и бутылка колы, и... Да. Ключ под подкладкой. Попеременно пользуясь ключами от машины, а также собственными ногтями и зубами, он выдирает с мясом ключ к своей свободе. И да, ключ действительно подходит к кандалам. Ползком до двери. Трость как раз ему по росту. Мальчишка Эбботт может валить куда угодно. Да, это тот самый сопляк, насчет которого он когда-то спрашивал Гордона, зачем, по его мнению, того красть вместе с мамашей. Если бы Хоффман не был так занят спасением своей жизни в тот момент, когда чертова сучка Джилл надела ему на голову капкан, а мальчишка, поняв, что от матери проку не будет, сам решился угробить обидчика, то сказал бы, что из парня выйдет толк. Но сейчас ничего не мешает это сказать. – Из тебя выйдет толк, Брент Эбботт. Шаги мальчишки давно затихли в спутанных кишках коридора.