Graveyard shift (Ночная смена)

I sat down on the street and took a look at myself Said where you going man You know the world is headed for hell Say your goodbyes if you've got someone you can say goodbye to I believe the world is burning to the ground Oh well I guess we're gonna find out Let's see how far we've come Let's see how far we've come (C) Matchbox Twenty - "How Far We've Come"

Обычно Дэнни прикатывает на своей тачке, но cегодня велено не светиться, так что оба добираются городским транспортом. Брент ждет Дэнни у станции метро. Давно уже ждет, проголодаться успел. Мысль о предстоящем не особенно портит ему аппетит. Брент надеется, что от хот-дога не сдохнет. Это было бы смешно - знать, что через четверть часа пойдешь осматривать место, на котором будет устроена первая ловушка, к которой ему действительно удастся приложить руку, а не просто доставить испытуемого, и город ее уж точно заметит, - и одновременно думать о том, а вдруг тебе придется забить на все высокие мотивы и метаться как больному с мыслью о сортире по всем окрестным жральням. Брент натягивает капюшон на самые глаза. Не рассчитал он с одеждой - декабрьский ветер продувает куртку, как будто она вообще не представляет никакой преграды, и с обувью совсем не то, приходится все время шевелить пальцами ног, чтобы они вновь обрели чувствительность. Сквозь облепившие небо серые тучи просачивается солнечный свет какого-то тускло желто-зеленого оттенка. Проходящий мимо Брента старик затягивается сигаретой и сплевывает на асфальт примерно тем же цветом. Такие дни, возможно, и порождают психов, а большие города - лучшее для них прибежище, всегда - шведский стол со всевозможными жертвами, никто ни на кого не смотрит, все стараются побыстрее проскочить мимо. Город выкармливает психопатов, помогает им ходить по улицам неузнанными. Из перехода метро то тонкими струйками просачиваются, то начинают валить спрессованной массой пассажиры, напоминающие грешников, которых отпустили на полчасика из преисподней. Люди вываливаются и выдавливаются на поверхность, локти впечатываются в чужие бока и спины, застывшие напряженные улыбки царапают одна о другую, лица раскрасневшиеся от злости – а может, просто от предрождественской суеты. Но вот метро выплевывает и Дэнни. Вид у него действительно какой-то изрядно пожеванный. Воздух холодный и тяжелый. Сколько раз им дышал кто-то другой, сколько раз проходил он сквозь чужие легкие? Брент давно привык наблюдать, ни в чем не принимая участия. Не делать, а отделываться. Смотреть на толпу, стоя в укромном уголке, чтобы по возможности меньше пинали локтями и сумками, и каждого оделять судьбой по собственному желанию, просто чтобы убить время. Этого сегодня уволили, того – наоборот, пригласили на новую должность, ту девчонку бросил бойфренд, а эту не сегодня-завтра попросят с квартиры. Дэнни подходит. Заглядывает ему в глаза. – Ты что такой? – А ты? Пар от их дыхания смешивается в воздухе, разъедая защитные слои одиночества, в которые оба упаковали себя перед выходом из дома. Вот были сами по себе, а теперь - в одном пузыре воздуха на двоих. Толпа обтекает их как невидимок. *** Это уже четвертое их совместное дело. И Брент начинает кое-что понимать. Он свою точку невозвращения прошел. Летом, сидя в кухне Сидни, он задумывался, сможет ли вернуться обратно. Не сможет. И никогда не сможет смотреть на вещи прежними глазами. Но в какой момент это случилось? Когда он дернул за рычаг, убивая Истона? Или когда согласился на условия доктора Гордона ? У жертв тоже есть точка невозвращения. У каждого своя. Когда понимаешь, что значит "поздно". И последние секунды жизни превращаются – во что? Уж точно не в сожаление о содеянном. О несделанном – вероятно. И сожаление – просто чудовищное. Может, потому, что для многих – последнее, это не какая-то там сраная репетиция, все по-настоящему. Люди выкладываются по-полной, если решают бороться. И кто решил не слишком поздно, побеждает. *** Все, что у него есть, придется бросить. Рано или поздно. Брент смотрит на Дэнни, склонившегося над схемой устройства, и надеется, что "рано или поздно" – хотя бы не в этом году. Дэнни, наверное, хохотал бы как больной, скажи Брент такое. Особенно, если о нем. Дэнни грызет ногти, взъерошивает пятерней затылок, постукивает по носу и оскаленным в ухмылке зубам обкусанным карандашом. Брент давится арахисом, потому что заржал не к месту. Где в его жизни ржать "к месту", он понятия не имеет. Его спасает Дэнни. Обхватывает поперек туловища из-за спины, резко надавливает на живот. Метод Хаймлиха. Тебе спасло жизнь не то, что ты знал, как называется этот чертов метод. – Ты мой должник, Эбботт. Уже дважды. Помнишь? Брент ничего не отвечает. Дэнни тычет его локтем в бок: – Чего уставился? Сначала дело, потом все остальное. А он думает о сотне разных ответов на этот вопрос. Чего уставился? Да так просто и не объяснишь. Если кратко, то: никак не могу привыкнуть, что рядом со мной кто-то, кому я важен, и для кого, может, даже лучше остальных, я - долговязый нескладный неудачник. Кто-то, чьи глаза (ха-ха, и не только глаза!) порой говорят "Чувак, а ты мне нравишься!" – Я уставился, – говорит Брент, глядя на Дэнни в упор, – потому что хочу... – ... тебя всеми возможными способами, потому что, ха-ха, перед лицом смерти очень хочется трахаться, прямо тут, на всяких мешках с дерьмом, и еще хочу, чтобы в тот момент, когда я почти закончу вам отсасывать, уважаемый мистер Мэттьюс, явился док и сильно удивился. – В общем, да, – спокойно отвечает Брент. А что? Ведь так оно и есть. – Ну, кроме прихода доктора, конечно. Пусть тот удивляется где-нибудь в другом месте. – Если вы настаиваете, сэр, – Дэнни берется за пряжку своего ремня. – Тут довольно холодно, так что поторопись. Брент все понимает правильно. Какая-то хрень сквозь штаны упирается ему в коленку острым краем, он хочет немного передвинуться, но Дэнни тянет его за волосы, недовольно ворча: "Что ты там ерзаешь?", приходится терпеть, отвлекаться нельзя. Липкий плиточный пол в школьном сортире, запах мочи, лезвие блестит у самого глаза, царапает кожу… Нет, не думать об этом сейчас, не думать, ни за что. <i> – Ладно, хватит пока, иди сюда. Теперь уже оба на полу, на сдернутом с незаконченного устройства для испытания Брэда и Райана воняющем чем-то едким куске брезента. <i>Ебаная карусель в луна-парке. Я твоя лошадка. Твоя машинка. Можешь прокатиться на мне. Мы отправимся – куда угодно. Брент прижимает к себе Дэнни, пока тому тоже не становится жарко, как и ему, теперь можно снять всю одежду, потому что она уже не нужна, и кожа у обоих уже гладкая и скользкая, никакого холода нет и в помине, он обнимает Дэнни сильнее, чем собирался до того, вжимается лицом в его затылок, висок, в шею, вдыхает его запах и просто его самого - вдыхает, несколько раз легко кусает в ключицу и в загривок, все равно куда, щиплет чуть повыше задницы, а потом пытается ухватить зубами за то же самое место, рыча и скалясь, как собака, Дэнни вертится в его руках, смеясь и подвывая, постанывая. И пусть все незваные гости обождут за порогом. Если брать за основу теорию вероятностей, то каждый раз очень даже может стать последним. Они прижимаются друг к другу как в последний раз; и как раз успевают привести себя в порядок – перед самым приездом доктора. *** Всю прошлую неделю Брент ни черта не высыпался, нельзя было постоянно забивать на работу. А после смены он каждый раз тащился к Дэнни в мастерскую. Времени было в обрез, доктор непременно требовал закончить всю подготовку к Рождеству. Пару раз Бренту казалось, что боковым зрением он видит что-то, чего на самом деле нет. Снующих под потолком и в углах комнат мух, хотя какие там мухи зимой? Какую-то мелкую погань вроде крыс, прячущуюся по углам. Если с ним кто заговаривал, Бренту казалось, что обращаются к кому-то другому, голоса доносились как будто откуда-то издалека. – Я, кажется, сдохну сейчас, – Брент устало опускается на ящик. – Не спал, кажется, толком почти всю неделю. – Закончим с этим делом, и спи себе сколько угодно. В своей кроватке, малыш Брент. Да, я тоже хочу от тебя отдохнуть, – Дэнни выдает эту тираду, и разражается нервным хихиканьем. – Ох, как же мы в таком виде... то есть не мы, а ты, сопля, пойдем на этих парней? Или тебе оставить девчонку? Вы боитесь женщин, мистер Эбботт? Черная мелкая тварь пробегает по полу прямо у их ног. Показалось или нет? Дэнни перестает ржать. – Поспи хотя бы пару часов. Я сам все доделаю. – Мне просто надо привести в порядок свою башку. – Я догадался. Улегшись на сдвинутые в ряд ящики, накрывшись курткой и подсунув под голову несколько скомканных мешков, Брент засыпает, едва только голова касается импровизированной подушки, а когда его будит Дэнни, то оказывается, что проспал он не пару часов, а все пять. Брент трет глаза, потягивается. Никакой мелькающей фигни. Никаких мух и крыс. Мир - та его часть, что в громадной полутемной мастерской, - больше не кажется ему облезлыми театральными декорациями, держащимися на соплях и на честном слове, а Дэнни не похож на плоскую картонную фигуру, какие ставят у входа в кинотеатр. – В порядке теперь твоя пустая голова, а, Эбботт? Брент ухмыляется и кивает. – Вот и отлично. Осталось только достать эту троицу. А потом перетащить все в павильон на площади. – Это, по-твоему, "только"? – Плевать. Потом просплю сутки. Ни хрена не буду делать. Никуда не пойду. Вот мать удивится. Тебе советую сделать то же самое. *** – Им это просто нравится. Просто никто признаваться не хочет. Максимум четверть часа, и все, что тут наснимали, появится в сети. Брент кивает. Он понимает, что Брэд и Райан предпочли пожертвовать Тиной, и знает, что сейчас случится. Они наблюдают за толпой, стоя с самого краю, чтобы никто их не заснял даже случайно Что ж. Дэнни прав. Людей даже принуждать не надо смотреть. В глубине души они хотят этого. Многие подозревают, что Бога нет, что их молитвы - звонки в службу технической поддержки, да-да, ваш звонок очень важен для нас, сейчас все линии заняты, оператор обязательно ответит, и бесконечно повторяющаяся музыкальная тема, а оператор все не отвечает и не отвечает. Аминь. Людям – всей этой толпе и тем, кто полезет в интернет за подробностями или прильнет вечером к экранам телевизоров, - нравится быть причастными. Да, я сам видел. Да ты что-о? Правда видел! Хочется выделиться – о, я тут стал свидетелем та-акого... И при этом не выпачкать рук. Высший пилотаж. Быть причастным и остаться ни при чем. На работе стать звездой копировальной комнаты, куда коллеги тайком бегают курить (она же трахательная). Остаться ни при чем и делать вид, что "теории шести рукопожатий" не существует. Проблема в том, что "при чем" тут абсолютно все. **** Очередное выступление "Выживших". Из новых лиц – только Райан и Брэд. Хорошо не быть новичком. Черт, да знай Брэд и Райан, что это он помогал тогда – руки и ноги ему бы переломали. Совершенно спокойно справились бы с ним поодиночке, ведь он всегда был слабаком. Каждого брать пришлось вместе с Дэнни. Доктор Гордон только смотрел. От кулаков Брэда у него потом неделю ныли ребра. Док осмотрел и сказал, ерунда. Конечно, все ерунда по сравнению с его отрезанной ногой. Но ребра все же исправно ныли целых семь дней. Дэнни от Райана перепало в глаз. Но в целом операция была проведена на уровне. Если честно, Брент не надеялся, что все этим ограничится. *** Спаситель из Бобби Дагена препаршивый. Даже если бы Брент и не знал про него всей правды . "Посмотрите на мои шрамы". Ну надо же. Нет уж, Бобби, у меня нет никакого желания смотреть на твои сиськи, сраный эксгибиционист. Ведь это почти что "вложите руки в мои раны". Ага, тут все как один – апостол Фома. Да пошел ты, Даген. Но некоторые – верят. Сидни вертится на стуле, потирая ладони. Вот это – шрамы настоящие. Они чешутся и ноют к перемене погоды. Брент хотел бы подсесть к Сидни и погладить ее по руке. И сказать, что теперь все в порядке. И что ему очень жаль. Но, конечно, он бы наврал. Не насчет "жаль". Насчет "в порядке". В порядке далеко не все. И Кевин, тот парень в инвалидном кресле. Конечно, от них с Дэнни требовалось только захватить его и доставить на место. Кевин тоже верит. Может, даже Маллик. Совершенно точно: Эдди. Морган. Почти все постоянные из "Выживших". Итак, сегодня на концерт местечковой группы заглянула настоящая звезда этого жанра. Бренту не привыкать ненавидеть себя самого. Он оглядывается на Дэнни – тот как раз смотрит на него, даже не пряча усмешки. Это вполне может проканать в качестве доброжелательной улыбки. Мы все собрались тут для того, чтобы поддержать друг друга. Симона фырчит как взбесившаяся кошка. Вот кого бы на самом деле стоило бы доку призвать под свои знамена. Но такие дела, извини, конечно, Симона. Ты сама знаешь: парковка для инвалидов – у торгового центра. В их деле ей просто ловить нечего. Когда доктор Гордон хлопает в ладоши, все присоединяются. Большинство – как дрессированные обезьянки на арене по сигналу дрессировщика. Они с Дэнни – тоже. Просто дрессировщик у них другой. Мать смотрит вопросительно, Брент ей подмигивает. Бобби Даген получает так нужную ему бурю апплодисментов. Брент думает мимоходом, не попросить ли у этого козла автограф для Пэм, чтобы почаще соглашалась подменять его. Судя по всему, работы предстоит много. *** В маске Брент каждый раз чувствует себя по-идиотски. Кажется, дышит с таким шумом, что за милю слышно. И уж тем более, его услышит Хоффман. Брента слегка познабливает, и он изо всех сил старается не трястись. Оглядывается на Дэнни – того если от чего и потряхивает, так от нетерпения. Доктор Гордон прячется где-то неподалеку. Итак, они трое, как чертовы Три Поросенка, готовятся напасть на Серого Волка, как известно, Страшного. Брент сейчас: маска под маской. Ему не хочется терять лица перед Дэнни. Вот Хоффман, наконец, выходит. Дэнни поудобнее перехватывает биту. Брент только радуется, что не видит сейчас его лица. И что его собственного тоже никто не видит. Ему и думать не хочется, что получится, если у них ничего не выйдет. Склад взрывается, и у машины Хоффмана едва не вылетают стекла. Тот даже не оборачивается. Чертов псих действительно крут. Дэнни слегка кивает – пора, и Брент распрямляется, готовясь выпрыгнуть из укрытия. У них все получилось. Они с Дэнни с трудом запихивают Хоффмана в багажник машины доктора. – Ты – за руль, - бросает Гордон, – ты – поедешь следом на его машине. Последнее «ты» относится к нему, и Брент, вооружившись вытащенными из кармана Хоффмана ключами, устраивается за рулем его форда. Это все происходит с ним. Прямо здесь и сейчас. Еще пару часов назад Брент, вернувшись после смены, смотрел вечерние новости, а потом зазвонил телефон. Пару часов назад он находился как будто в другом измерении. Да сейчас, если честно, не очень хорошо понимает, где его настоящее место. *** – Я уже видел этот чертов сортир, – бурчит Дэнни, когда они оставляют Хоффмана на полу засранной ванной комнаты, разутого и прикованного за ногу к трубе. – Видишь вон того? – Которого? – спрашивает Брент. – Вот этого, – Дэнни слегка тыкает ногой высохший труп в остатках белой майки. – Ну и? – Это я его. Брент ничего не отвечает. Ему не терпится поскорее убраться отсюда. Чертов коридор кажется бесконечным. Брент задумывается, как это доктору Гордону однажды хватило сил доползти почти до конца. Они с Дэнни чуть не сдохли, волоча Хоффмана, а если бы не тачка, хоть та и заваливалась на один бок, пока они вдвоем транспортировали эту тушу, то проще было бы пристрелить проклятого копа у самых дверей, и дело с концом. У Брента нет никаких сомнений относительно того, что именно доктор Гордон собирается проделать с Хоффманом; но какое, в сущности, ему до всего этого дело? Ему надо думать только о кассете и о том, когда закончится его контракт. Не может же это, нахрен, продолжаться вечно. Доктор дожидается, пока они выйдут из здания, и только потом входит туда сам. Выходит довольно скоро, и распоряжается - обоим убираться по домам. – А что найдете у него в сумке, – говорит он, – можете поделить между собой. Они и делят. Поровну. Благо, кроме денег, стволов там оказывается два. Дэнни выгребает свою долю и засовывает в бумажный пакет, а Брент забирает сумку. Во внутреннем кармане обнаруживается и удостоверение личности на новое имя Хоффмана. Как бы ему хотелось и для себя новое имя. А еще - новую страну или хотя бы новый город. А не "Выживших" два раза в месяц по пятницам, не смен в "Коралле". Новую жизнь взамен этой, которая в любой момент может обрушиться, если он вдруг сделает что-то не так. Брент старается особенно не вспоминать день смерти отца. Но сейчас вроде как подходящий момент. Это не он, конечно, не остался в грязном сортире с цепью на ноге, но все-таки случилось кое-что важное. *** В тот день Брент, как обычно, торчал в школе. Дремал, скрючившись за последней партой. А что еще было делать на уроке литературы? Пережевывать разжеванное кем-то другим политкорректное месиво? В класс вдруг принесло директора Троубриджа и некоторые одноклассники несколько напряглись, но посмотрел тот на одного Брента и подозвал его к себе таким голосом, которого давно никто не слышал. Поднимаясь со своего места, он уже знал, что случилось. Медленно плетясь к учительскому столу, думал, что, наверное, хорошо, что узнает это не от мамы. А через несколько дней, после похорон, когда по их дому толклась куча народу, почти у каждого в руках была плоская тарелка с закусками, и большинство просто не понятия не имело, куда бы их поставить наконец, он узнал об отце много нового. Или, может, не нового, но такого, на что раньше не обращал никакого внимания, как будто оно того не стоило. Брент своего отца, оказывается, совершенно не знал. От этой мысли он охренел настолько, что едва не вылез из самого темного угла гостиной, куда забился, чтобы поменьше доставали сочувствием, но потом понял: да, отца он и впрямь не знал, потому что двадцать семь лет из сорока четырех, прожитых Гарольдом Эбботтом, они и впрямь не были знакомы. Да что там - все тридцать. До трех лет Брент себя совершенно не помнил. Гарольд Эбботт в выпускном классе свалился со школьной крыши - пришлось делать две операции на руке и навсегда распроститься со стипендией и футболом. Маленький Гарольд едва не утонул в ванне; стянув у отца ключи от машины, нечаянно переехал соседкину болонку, записался во все клубы, в которые ходила девочка, что нравилась ему в двенадцать... И так до бесконечности. Брент никогда не говорил с отцом об этом. Или отец говорил, а он все пропускал мимо ушей, думая, что никуда папаша не денется, что как-нибудь потом... А потом на урок английского явился директор. *** Забросив сумку на заднее сиденье машины Хоффмана, Брент заводит мотор и, не оглядываясь на Дэнни и дока, сваливает домой. Смотрит на себя в зеркало заднего вида. Все как обычно. Челка прилипла ко лбу. Под глазами синяки от хронического недосыпа. И вообще: он нахрен лишился разума. Хотя это еще кто кого лишился. *** Сейчас ты чувствуешь себя беспомощным. Да, теперь это про него. Прежде всего надо успокоиться. Теперь на это полно времени. С капканом на башке времени успокаиваться не было, а теперь - есть. Надо хорошенько все обдумать. Спешить некуда. Без воды можно продержаться, кажется, трое суток. Трое суток в кромешной темноте. В обществе трех дотлевающих тел. А он скоро станет четвертым. Нахуй такие мысли. И, раз уж выпала такая возможность, надо поспать. Пара-тройка часов никакой роли не сыграют. Скрючившись на полу, накрывшись курткой так, чтобы под нее попали и голые ноги, детектив Марк Хоффман закрывает глаза. Как ни странно, ему удается заснуть. Практически сразу. Или, может быть, он просто впадает в бредовое состояние - в крови еще плавают остатки лекарства, которым его накачал долбаный докторишка. Анжи, живая и здоровая, держит его голову на коленях и гладит по взмокшим волосам. Скоро мы будем вместе. Лучше уж не скоро, Анж, ты только не обижайся. Все убийства, что он совершал, постепенно сливаются в единое целое. От первого до последнего. Душ, которые он силой заталкивал во мрак, все прибавляется, они кружатся вокруг него в чертовой темноте. Он даже не может выстроить их по порядку. Хоффман просыпается хоть немного отдохнувшим. Уже зная, что сделает. Решиться на такое и впрямь проще, когда смерть стоит за самым плечом, и времени на раздумья - не больше минуты. В кромешной тьме Хоффман, до последнего выжимая в свою иссохшую память куски картинок, что успел увидеть, пока не погас свет, ползком продвигается по полу, пока не находит то единственное, что поможет ему спастись. Вторую крышку от унитазного бачка. Первой воспользовался Мэттьюс. Марк знает, как именно. И поэтому выберется. Что ж, ему не впервой ломать собственные кости. Мысли о том, куда ему идти потом, после подвала, как в таком виде добраться до второго тайника с документами и деньгами, Хоффман пока к себе не подпускает. Точнее, их не подпускает к нему боль. Где-то там, в глубине его черепа, эти мысли выстроились в длинную очередь. Сжав в зубах скрученный рукав куртки, Хоффман размахивается и делает первый удар. Несильный – надо еще примериться, чтобы не нанести себе лишних увечий, но боль все равно такая, что Марк едва не выпускает из рук битый кусок фаянса. Надо продолжать. Хоффман не знает, сколько прошло времени с момента первого удара. Часы ему оставили. Светящийся циферблат - ебаная насмешка над его положением. Минуты утекают медленно. Вместе с шансами на спасение. Вытянув искалеченную ногу из оков, Хоффман понимает, что не в силах продолжать. Что сейчас свалится на пол и не сможет сдвинуться даже под страхом смерти, причем не мгновенной, а очень даже медленной. Минутная слабость. Ха-ха, минутная! На часы он все-таки посмотрел. На минутную слабость и впрямь ушла минута. Хоть с секундомером проверяй. Все же Хоффман прошел неплохую школу у Крамера. Чертова привычка к таймерам. Обмотав перебитую щиколотку футболкой, Марк ползет туда, где в узкую щель под дверью пробивается свет, и надеется на то, что Гордон и его свинорылые ассистенты не додумались навесить замок на дверь . Обломав ногти и растратив последние силы, Хоффман кое-как сдвигает дверь с места. Просвет сначала толщиной в палец , потом - в ладонь. Хоффман ложится на бок и толкает дверь изо всех сил. Уже высунувшись в освещенный мигающими лампами дневного света коридор по пояс, собравшись с силами для еще одного рывка - только полностью выбравшись из чертова сортира, он позволит себе расслабиться, думая, что все-таки победил, Марк получает удар по затылку. Лампы дневного света мигают еще раз, и все погружается во тьму. *** Здоровенная разноцветная рыбина смотрит сквозь стекло аквариума своими выпуклыми глазами. И кому пришло в голову расставить в обеденном зале аквариумы с такими страхолюдинами? – Я тоже в жопе. В полнейшей. Чего пялишься? Тащиться наружу, в долбаную слякоть, не хочется, и Брент, улучив время, ныряет в подсобку. Там, разумеется, нельзя курить. Но подсобка вся пропахла табачным дымом - всем срать на запрет. Табачным дымом и остывшим жиром - как в любом, наверное, заведении быстрого питания. Брент прислоняется к стене и зубами вытаскивает сигарету из пачки. Надо было бы свалить на автостоянку, туда уж точно никто курить не попрется, но Бренту плохо становится от одной мысли, что придется тащиться в такую даль. После вчерашнего ноют все мышцы. Входят Пола, официантка, и Люк, самый молодой из поваров, и Брент понимает - лучше побыстрее докуривать и сваливать, чтобы не ломать им кайф. Совершенно же ясно, что, как только за ним захлопнется дверь, эти двое не разговорами будут заниматься. Люк в первый же месяц перетрахал всех официанток и теперь, кажется, пошел уже по второму кругу. Брента достали, если честно, вечные люковы шуточки про анал и про то, кого в какой день недели ебет на своем столе главный менеджер их ресторана. Но все-таки именно он как-то отбил Брента от двух укурков, которые зажали его в угол на стоянке и продемонстрировали нож. Заступничество было Бренту непривычно, выражать благодарность - тоже, как-то почти не было поводов за всю жизнь, но Люк не стал его слушать, буркнул: "Да о чем ты?" Пола смотрит на Брента и недовольно дергает плечом. – Пэм в зале одна. – Ты еще скажи, что клиенты валом прут. Клиентов и впрямь меньше обычного. Многие, наверное, после вчерашних новостей предпочли остаться дома, и теперь сидят перед своими телевизорами, испуганно или нетерпеливо ожидая выпуска сегодняшнего, чтобы побольше подробностей, от которых как от искры можно загореться, хотя бы ненадолго, хотя бы от страха или от "хорошо, что не со мной" на несколько минут, ощутить себя живым, а не просто отсидевшим всю жопу на работе - и не чувствующим ничего, кроме нее. Люк усаживается на колченогий стул, а Пола – к нему на колени. Стулу скоро достанется по полной. Брент забивает на свое решение быстрее докурить и оставить парочку наедине. Люк и Пола лениво обсуждают вчерашние новости. – Нет, ну ты прикинь, – нацеловывая Люку ухо, говорит Пола, – этот Хоффман убил ее прямо в полицейском участке. Одной из тех херовин, которые придумывал ее муж. – И свалил из страны уже, наверное. – А ты бы свалил? На его-то месте? – Я бы попробовал. Тут Пола решает включить функцию "чуткость к ближнему своему", поэтому предостерегающе кладет руку на живот Люка и шепчет ему что-то, глядя прямо на Брента. Как мило с твоей стороны, Пола, что ты не хочешь топтаться по моей душевной травме, из которой я, как принято считать, должен был выдрать положительный опыт. Уж если выдалось свободное время – можно болтать о катастрофах и убийствах, про которые в новостях говорят – и только пока говорят, курить в подсобке да трахаться. Трахаться Бренту здесь не с кем, обсуждать убийства тоже не особенно хочется, остается курить. Не так уж и мало. Бренту нравится его работа. В кои-то веки нравится быть с людьми, а не просто среди них. Нравится, когда его называют по имени. Нравится говорить людям, что рад их видеть, принимать заказы (блокнот у него практически пустой, но Брент никогда ничего не путает), подходить с вопросом, все ли в порядке, приносить новые порции выпивки и еды, желать счастливого пути, и даже убирать столик . Внимание к мелочам – его защита от непрошеных мыслей, хоть так их можно изгнать из головы, пусть возвращаются, как всегда, перед сном. Нравится случайно услышать: "Какой приятный парень". Такая метаморфоза – из разряда чудес. Мишень для пинков в каждой школе, где учился – куда бы Брент ни отправился, его всегда находили эти ебанутые на всю голову типы, словно на нем было какое-то распознаваемое только ими клеймо, и вдруг – нормальный парень. Превращение началось, когда Брент вернулся в школу (в тот же день, когда закончились допросы): до окончания года и сраной школы в целом оставался месяц с небольшим. Его вдруг резко оставили в покое - как будто Брент стал пустым местом. Пару раз он слышал разговоры, в которых мелькало его имя в сочетании с "теперь совсем псих". Пусть, думал Брент. Это они считают, что я всего лишь был там и все видел. Бренту нравится работа. Правда. Просто нравится – а в сравнении с той, что он порой делает по ночам, особенно сильно. Работая официантом, особой карьеры не сделаешь, да и нахрен ему карьера не нужна, потому что какой смысл на что-то надеяться и строить планы, когда привычное налаженное существование может сделать ручкой в любой момент, и показать голый зад через стекло отъезжающего от станции автобуса – вот я здесь, валю из сраного городишки «Жопа Бездонная», а ты, мудила, стой себе на обочине. Еще Бренту нравится, что с этой работы уж точно можно уйти в любой момент. *** После смены Брент выходит на улицу, привычно ссутулившись. В кармане заливается мобильник. – Это ты, членосос? – Сегодня, – хмыкает Брент, – членосос у нас ты. – Сегодня не получится, – серьезно отвечает Дэнни. – Другие планы. Нам надо встретиться. Начинается дождь, да такой сильный, что куртка и штаны промокают чуть не в секунду, к машине уже можно не бежать, а идти спокойно, разницы никакой. Брент останавливается. – Что опять? У меня после Хоффмана руки чуть не отвалились. Только не говори, что это опять какой-то бугаина тяжелее нас вместе взятых. – Опять, – утешает его Дэнни. – Но особых хлопот не будет. – Кто? – Я же сказал – хлопот не будет. Это Хоффман. – Какого? – Вот такого. После того, как я его вчера вырубил, он проваляется еще долго. Мы успеем. Приедем, он будет еще в отрубе. Добавим, а потом... – Добавим? Ты совсем того? Вдруг помрет? – Его счастье, если помрет. И еще, Эбботт. Нам нужен врач. – Специалист по мозгам тебе нужен, Мэттьюс. – Может быть. Но сейчас не об этом. – Врач-то зачем? – Разобраться с кое-чьей щиколоткой. Поговори с матерью. – Ты... ты серьезно? – Более чем. Хочу посмотреть, что из этого выйдет. Всю ночь думал. – Не понимаю все-таки, за каким хреном тебе это надо, Дэн. Док, кажется, ясно сказал - обо всем забыть. – Не думаешь же ты, что он проверять приедет? – Не думаю. Я вообще-то про другое. Какого ты все это затеял? Ну выбрался Хоффман, так оставил бы его, пусть бы валил отсюда подальше. Или надо было его просто убить. Ты совсем ебанулся. – Он держал моего отца в подвале с крысами. Полгода, Эбботт. Не забыл еще? Пусть на своей шкуре попробует. Так тебе понятнее? Да, так ему было понятнее. Брент кивает, забывая, что Дэнни его сейчас не видит. – И вот еще что. Поможешь мне? Можно я буду брать твою машину – не каждый раз, а через день? Нельзя туда кататься слишком часто на одной и той же. – А ты собрался кататься "слишком часто"? – Не чаще чем раз в два дня. Нам ведь что надо? – Не нам, а тебе. – Ладно. Так вот, мне надо, чтобы чертов мудила не сдох с голоду раньше времени. Это будет как будто мой научный проект. Как в школе, по говенной биологии. – А я что, буду твоим напарником по лабораторке? – Так ты согласен? – Согласен, – только и говорит Брент. Остальное лучше оставить при себе. Потому что слишком уж всего этого "остального" много, и вряд ли кто поймет. Да, впрочем, на всех "кто" ему похуй, такое все равно никому не расскажешь. – Могу даже иногда вместо тебя приезжать его покормить. – А с матерью поговоришь? – Поговорю. Приеду домой, поговорю. Только она медсестра, а не хирург. – А мне и не надо, чтобы этот ублюдок танцевал в балете. Пусть просто остается живым столько, сколько я захочу. У отца было полгода. *** – Мама, – Брент опускается на пол у кровати Тары. – Мама! Та просыпается, нехотя приподнимается и садится на постели. Снова спала одетой. На ней толстый вязаный свитер, в горловине которого ее шея болтается, как в стакане, джинсы размера на два больше, чем надо, черные волосы дыбом, глаза заспанные, но смотрят внимательно - теперь она всегда настороже, как будто готова вскочить и бежать, как при пожаре, как при землетрясении, - подальше отсюда, в безопасное место, если такое вообще существует, видел ли их кто вообще, безопасные места, может, их и нет вовсе. И все из-за него. Чтобы драгоценный сыночек не угодил в тюрьму, где загнется в первую же ночь. </ – Ты должна помочь мне. Прямо сейчас. Или хотя бы - сегодня. – Именно тебе? – Мне. Мне и одному человеку. Тебе придется поехать со мной. – Куда и зачем? – Зачем – я только что сказал. Куда – тебе лучше не знать. – Это связано... с тем? – Да. – Ты так и не объяснил мне всего. – Я не могу объяснить всего. Просто поверь мне: это очень важно. – Я про другое. Если тебе нужна моя помощь, то что именно я должна делать? Мне завтра на работу с утра, и, если это надолго, говори сразу, я должна буду договорится с Эрикой о подмене. – Это связано с травмой. – Ну еще бы. А подробнее? – Перелом щиколотки. Открытый. Как там? Раздробление. – Ясно, – Тара пинает одеяло, пока то не сваливается с кровати. – Иди в машину. Нам придется заехать в пару аптек, или, может быть, ко мне на работу. *** – Это ему я должна помочь? – Да. Не бойся. Он спит. – Спит от того же, чем усыпляли нас? – Да. Он ничего тебе не сделает. – Но кто он такой? – Ты его разве не узнала? Мы же смотрели новости. Но ладно. Правда хочешь знать? – Я правда хочу знать. – Это бывший коп, ма. Марк Хоффман. Тот самый, что засунул нас в ту ловушку. – И я должна помочь ему? Почему он здесь? Его же ищет полиция по всему штату, если не по всей стране. – И если они его найдут, ма...не думаю, конечно, что он о нас вспомнит, но я знаю, что он видел все, что я сделал, на том чертовом мониторе. Он видел, и жена Крамера видела. – Ну уж о ней-то нам точно не стоит беспокоиться, Брент. Ладно. Давай сюда мою сумку. Они друг друга прекрасно понимают. Одна беда развела их по разным углам. Следующая запихнула друг другу в объятия. *** Марк Хоффман никогда не был особенно религиозен, хотя в детстве каждое воскресенье исправно отсиживал свое в церкви. Может, это и есть ад – снова оказаться там, откуда с таким трудом выбрался. Боль просто нестерпимая. Пока Хоффман валялся в отрубе, кто-то наложил на ногу повязку и фиксатор. Довольно умело, если он хоть что-нибудь понимал. И заковал в кандалы здоровую ногу, на этот раз уже не оставив в пределах досягаемости ничего подходящего. Теперь разве что извернуться и грызть собственную щиколотку, заодно и голод одолеешь, и скучно не будет, блядь. Когда-то он запер Эрика Мэттьюса в полном крыс подвале. Но кто же сделал это с ним самим? Крыс, правда, не видно. Это его испытание. Все просто – живи или умри. <i>Живи – ешь то, что приносит свинорылое говно на тонких ножках, и это точно не Гордон, а кто-то из тех двоих, других, ему похуй, кто они такие, убил бы, голыми руками убил, бил бы головой о долбаный кафельный пол, пока черепа не треснут. Но руки у него коротки, а свиные рыла осторожны, никогда не подходят так, чтобы он мог дотянуться, подпихивают еду ногой. Да, давай, жри, если хочешь жить, – какое-то жуткое месиво в пластиковой миске, пей воду из бутылок, молись все равно кому, чтобы в ноге не завелась инфекция. Всегда есть выбор. Умри – откажись от еды и воды, расковыряй рану. В каком случае он будет большим слабаком? </i> Миска с месивом отправляется в дальний угол – в красивом бреющем полете. Воду Марк все же оставляет себе. На второй день Хоффман, поковырявшись в принесенном месиве, выуживает кусок хлеба и куриную кость. Запивает несколькими большими глотками воды из бутылки и ждет, примет ли все это его желудок. Он все-таки решил жить.