Ключ поверни и полетели

      Открытый шкаф с однотонной одеждой, подходящей под все критерии школьной формы, с моей легкой руки вмещает в себя еще и замечательное выпускное платье, которое, я скорее всего, никогда больше не надену.       Да и не хочется, если честно. Если честно, не хочется даже этот день вспоминать. Я вешаю платье, расправляю подол и пару минут еще смотрю на то, как оно отлично туда вместилось.       Я так жалко выглядела, наверное. Теперь черт знает, куда документы подавать. Черт знает, вообще, как быть теперь. Так страшно перед будущим.       Ян и Маяковский не выходят у меня из головы. Я не понимаю по каким причинам может волновать меня Ян, кроме того, что это он оказался рядом так вовремя. Но Маяковский имеет полнейшее право построить в моей голове личный пентхаус и жить в нем до скончания времен. И, мне кажется, он так и сделал.       Я так виновата перед ним. Я все разрушила. Сколько бы раз я это не повторяла, не признавала, все равно будет мало, все равно ничего не изменится. Мне так его жаль, я ужасно не хочу, чтобы ему было плохо, но я сделала все для этого. Неужели, я действительно столько значу для него, что… И все-таки, что я наделала. Я не имела права. Но имела ли я право молчать, если больше его не люблю? А не люблю ли я его? Бо-оже-е…       Я отхожу от шкафа, откликаясь на уведомление, пришедшее на телефон.       А документы все же придется подавать в другой город. У меня есть пара универов на примете, но… если бы я хотела в них, я бы рассматривала только их.       Если бы ты хотела туда, куда собиралась изначально, Катя, ты бы училась нормально. «Привет, встретимся?»       Ян.       Разумеется, он. Влад не пишет мне месяца четыре… И никогда больше.       Неужели же я смогу хоть когда-нибудь его забыть? Он идеальный мужчина, идеальный друг, идеальный… как много многоточий в моей жизни в последнее время. Я люблю его? Я не могу вернуться назад. Я ничего не знаю: ни по школьному курсу, ни по жизненному. Нет, забыть его будет преступлением против себя самой. «Привет. Не уверена. У тебя что-то срочное?» «Хотел поговорить с тобой. Ты в последнюю нашу встречу была так себе. Хочу удостовериться, что все окей.» «Все хорошо, ладно?» «Нет, не ладно. Выйдешь через полчаса?» «Ян, я не хочу.» «Отказ не принимается, я поднимусь к тебе, если у подъезда не найду. До встречи.»       О чем он может со мной говорить? О моем настроении? Не сложно догадаться, какое оно сейчас.       Я выдыхаю, взвешивая все «за» и «против» в своей голове и все-таки соглашаюсь. Ян — он хороший парень. Просто замечательный. Совсем не такой, каким он был мое более-менее детство. Не такой, каким он был в наши редкие встречи. Теперь он дружелюбный. Даже слишком. Он всегда поможет мне, он верный и серьезный. Его я тоже люблю и уважаю, но он только друг мне и не больше.       А расставание с ним все же ничто по сравнению с расставание с Маяковским. *** — То есть, хочешь сказать, что сейчас с тобой все нормально? — с прищуром спрашивает Ян, заведомо зная, что нихера вообще не нормально. — Да. Я думаю да, — уверенно лгу я и ничем, совершенно ничем себя не выдаю. — Окей. А что ты будешь делать с поступлением? С учителем? Как вы расстанетесь, вы уже распрощались? Куда ты поступишь? Документы как бы уже пора подавать. Все эти вопросы остались нерешенными. Я не прав? — он останавливается, серьезно смотря на меня. Он ожидает, что я отвечу ему на все, что я во всем уверена и уже все решила. И он сам же знает, что я ни на один вопрос не знают ответ. Ну, поздравляю, ты прав, что дальше?       Да придурок ты, ты же понимаешь сам, что ничего я не знаю. И ничего я не решила, и если бы это было не так, я бы вряд ли тут сейчас с тобой так монотонно и загадочно бродила! — Ян, отвали, — спокойно отвечаю я и отворачиваюсь. Мы подошли к школе. Замечательно. — Вот видишь! Ты меня еще тут наебывать будешь, солнце мое.       Пока он удовлетворенно говорит свою речь, я рассматриваю прохожих, но не вижу ни одного знакомого лица. И слава богу. Встретить сейчас кого-то кто был на том злосчастном выпускном было бы мучением. — Знаешь, что, Ротов? Пошли отсюда подальше, пока никого не встретили, — я разворачиваюсь, чтобы уходить, а Ян высовывает голову, удлиняя свою шею раза в два, и начинает осматриваться на предмет знакомых лиц.       И прежде чем еще раз сказать: «Пошли», я замечаю, как его вертящаяся на триста шестьдесят градусов голова замирает. — Приплыли, Катя. Ну, что, приветствую, отдаешь долг государству в виде своей милой профессии?       Я оборачиваюсь и вижу, о Господи, спаси и сохрани, Маяковского. Влад.       Ян, ну зачем?       У меня в один миг перехватывает дыхание, сосет под ложечкой, сердечный ритм ускоряется до всравшегося спорткара, и я в один момент хочу сбежать, испариться и остаться.       Я люблю тебя.       Я вру сейчас.       Я не знаю.       Я люблю тебя       Я вру сейчас.       Я не знаю.       Я люблю….       Вот черт. Эта бесконечная мелькающая кинолента обрывается ровно в тот момент, когда его глаза встречаются с моими, и я снова тону в них. Но теперь там не океан, не чертята, жгущие там костры, и не поля васильков. Там сраный айсберг, сраный Северный Ледовитый, там холодно и феерически притягательно.       Прости меня. — Привет, — я делаю непонятный жест рукой и скорее отвожу взгляд. — Привет, — а он смотрит. Смотрит на меня, как в последний раз. Он даже не пытается прикинуться, что ему все равно. Ему не все равно, и он боится меня потерять. Но этот холод в его глазах от осознания неизбежной потери.       Ян как-то мельком просматривает мою реакцию на появление этого чуда света и продолжает свое. — А мы как раз о тебе говорили. Как дела? Как на личном фронте? — он улыбается, а мне хочется ему врезать.       Господи, что Влад сделал ему такого, что он так себя ведет, я не понимаю. Маяковский хмурится, отрывая взгляд от меня, недовольно и настороженно глядит на Ротова. И всем своим видом он показывает, что Яну бы неплохо было свалить куда-нибудь сейчас. И если честно, он прав, потому что поговорить нам необходимо и сделать это надо наедине. — Тебе вот какое дело? — грубовато отвечает он.       А я чувствую, что что-то тут уже идет не так. — Да в общем-то никакого. Просто я вроде как гуляю с твоей девушкой, а ты об этом вот только сейчас узнаешь, прикольно, да? — он острит.       Я вижу, как у Маяковского шевелятся желваки, и это выбивает меня из колеи или колею из меня настолько, что выбивает землю из-под ног, а из грудной клетки воздух. Мне одновременно плохо от того, что этот ублюдок несет такую чушь несусветную, и плохо от того, что я небезразлична Маяковскому, и плохо от того, что Маяковский ведется на все это.       Ну какого черта вы делаете оба. — О, поверь, если бы она все еще хотела быть моей девушкой, вы бы, пожалуй, не гуляли. Но теперь она абсолютно свободна, не так ли? — он смотрит на меня с некой толикой сожаления и банальной «предъявы».       Он хмурится, делает жалкий шаг в мою сторону, всеми фибрами своей необъятной души желая спросить у меня что-то.       Он встает ближе смотрит на меня, а в глазах у него мечется незаданный вопрос, и он не знает, стоит ли его произносить или нет. — Вы встречаетесь? Ты его л, — он запинается на одной букве л.       О боже, милый мой, как ты мог такое подумать. — Нет, конечно, нет. Господи, Влад, да никогда я… Нет. Я хотела с тобой поговорить, мне надо столько всего тебе объяснить, — я произношу это быстро, мучаясь от того, что он не так все понимает, от того, что я никак не могу ему все наконец объяснить. — Ты врешь мне сейчас? Ты запуталась настолько, что сама уже ничего не понимаешь? — Влад делает шаг назад.       И в этот момент я понимаю, что вот сейчас уже на все сто процентов очевидно, что я просрала все, что было у нас. Ничего больше не связывает нас, кроме разбитой вазы, ассоциирующей наши отношения. Поступление, классного мужика, который пошел бы за мной на край света и, наверное, саму себя. Последнее просрать, кстати, было несложно. — Так ты так и не порвала с ним официально? Господи, серьезно, ты все еще не сделала этого? — Ян не то чтобы возмущенно, но пораженно отчасти смотрит на меня. И это его непонимание и вопрос в глазах смущает еще больше.       Теперь и из-за него я чувствую себя тупой эгоистичной дурой. На самом деле не из-за него. Я понимаю все это где-то там, где у нормальных людей мозг, но признать это оказалось чуть тяжелее, чем я думала.       Влад закатывает глаза и переводит свой осуждающий взгляд на Ротова, которому вообще все ни по чем. Он так же вызывающе смотрит на Влада и не сдерживается в выражениях. — Знаешь, учитель, я как-то изначально не был уверен, что вся эта катавасия между вами закончится хорошо. А чем ближе мы с ней общались, тем больше я убеждался, что ты ей не пара, — лихо произносит он, бросая невидимую перчатку, делая вызов Маяковскому. Не надо всего этого. — Интересно насколько близко вы с ней общались… Я разве говорил, что мне интересно твое мнение? — Маяковский смотрит на него и медленно закипает, как, знаете, сахар в кастрюльке. Сначала медленно-медленно, ты его мешаешь, не понимаешь, когда уже, а затем вот он кипит и темнеет за считанные секунды. А после того, как ты выключаешь газ и получаешь темную карамель, он успевает еще сильнее потемнеть, чего тебе вообще было не нужно. Только Маяковский человек, а не сахар. И чем больше он темнее, тем дальше и одновременно ближе он становится относительно меня.       И вот о чем-то таком мне говорила Ева. Надо было объясняться раньше. Надо было рассказать ему все сразу. Как только мы тогда перепутали с Яном диалоги, так сразу надо было все ему рассказать. Расставить все точки, а теперь… Теперь это уже не имеет смысла. Я ничего плохого не сделала. Но я не сделала ничего в принципе. Ничего для того, чтобы позволить хотя бы разойтись нам по-человечески. Вот черт.       Они бросают друг другу какие-то колкие фразы, и все это продолжается до тех пор, пока один из них не бьет другого по лицу. Вот тут вот загорается предупредительная лампочка «Финиш».       Один другого бьет, другой отвечает. Да хватит этого. Остановитесь. Я так больше не могу. Я не хотела всего этого. Я вообще ничего такого даже близко не хотела. Сколько это будет продолжаться? Я уже путаюсь кто из нас кого мучает. Они меня, я их — все одно. — Как вы оба мне надоели, — шепчу я, но слышит меня только Влад, и оборачивается на мой голос. — Остановитесь, придурки! — кричу я и, закрыв глаза рукой, отворачиваюсь. — Я не могу. Я ничего такого не хотела. Я вообще ничего не хотела. Если бы ты не перепутал диалоги, ничего бы не случилось. Если бы ты не… был на ее ст… Если бы я, такая дура, не испугалась бы, не сдала назад, не запуталась бы… и не запутала. Боже, какая же я дура.       Я, окончательно развернувшись, быстрым шагом ухожу прочь, и этот шаг очень степенно, но уверенно переходит на бег. Я скрываюсь за углом ближайшего дома, выдыхаю шумно и надрывно. И мне тяжело, тяжело где-то так глубоко внутри, что просто прокашляться тут не поможет. Я припадаю к кирпичной кладке, ощущая щекой холод этой серой, куда более чистой, чем моя душа, стены.       Я бы хотела плакать. А лучше не плакать, а вообще ничего не чувствовать. Но вместо этого всего я реву белугой. Кричу и задыхаюсь. Мне плохо и противно. Мне жалко себя, жалко Маяковского, жаль всего прошлого, которое никогда больше не будет со мной, жаль эти паршивые экзамены, эти баллы, универ, жаль, что я так далеко зашла, что теперь мне нужна помощь, я не могу одна, но никого нет рядом. Жаль всего упущенного абсолютно сознательно. Но больше всего, конечно же, жалко нас с Маяковским. Я его потеряла. Я никому не нужна. Владу я противна, потому что я фактически предатель, Лиза давно уже не со мной. Ян придурок, но сейчас он просто не понимает меня, его нет здесь. Мама? Да, пожалуй, она простила бы мне все, что я сделала. Она бы обняла и пожалела бы меня будь я в сто раз хуже, чем есть сейчас. Но ее тоже здесь нет.       Я упираюсь лбом в стену, бью пару раз по ней ладонью и кулаком и реву навзрыд. Вслух. Мне больно. Черт возьми, мне больно. Я тоже человек, я имею право на ошибку. Я ненавижу себя, ненавижу обстоятельства: все вокруг. Зачем мне все эти душевные терзания, я хочу покоя. Я хочу тепла и спокойствия. Я хочу, чтобы кто-нибудь обнял меня. Мне противно, холодно и одиноко. Черт возьми, это единственное, чего я заслуживаю.       Это единственное…       С очередным всхлипом я чувствую, как что-то резко припечатывает меня к стене, а затем отдирает от нее и крепко-крепко прижимает к себе. Я чувствую тепло. Поднимаю голову и вижу Маяковского, который одним движением возвращает мою голову обратно, прижимая к своей груди, и говорит мне что-то успокаивающее. — Прости меня, прости. Влад, прости меня. Я так тебя люблю. Ты такой хороший, такой замечатель… — Перестань, — он обрывает меня нежно и серьезно. — Все хорошо.       Я умолкаю, продолжая отрывисто всхлипывать в это глупой истерике. Он сжимает меня до тех пор, пока я не успокаиваюсь окончательно. Выдыхая спокойно, я чуть отстраняюсь, но не поднимаю на него взгляд.       Еще бы. — Прости меня. Я серьезно, прости. Я все тебе объясню. Я так виновата перед тобой, — я тараторю без умолку. — Успокойся, — размеренно произносит он, и я не смею ослушаться. — Ты, конечно, объяснишь мне все, но не чувствуй себя виноватой. Я тебя ни в чем не виню. — Ты ошибаешься. Насчет Яна: мы никогда не встречались. Ничего не было между нами. Он однажды перепутал диалог и позвал меня гулять. Мы с тех пор часто гуляли, но это было, как психологическая помощь. У него были проблемы с девушкой, а у меня с тобой, и мы просто поддерживали друг друга. И Ева. Она сказала мне, что видела меня с ним. Сказала, чтобы я объяснилась с тобой, если соберусь встречаться с кем-то еще, но я бы никогда не поступила так. То есть, я… — Я понял, не торопись, — он в успокаивающем жесте гладит меня по голове. — Прости меня. Я тебя не заслужила, — надрывно и благодарно шепчу я. — Это я тебя не заслужил, — смеется он. Чему ты смеешься, господи? — Ты честная и умная. Кать, прости, что испортил тебе этот год. Все пошло наперекосяк, — он улыбается мне.       Улыбается! Да что ты за восьмое чудо света, я буквально предала тебя, а ты мне улыбаешься. — Да как ты можешь так говорить, господи, Маяковский. Я предала тебя. Скажи все, что угодно. Я сделаю все, что ты скажешь. Я тебя… — не люблю.       Вот, блять.       Я за шаг подхожу к нему и упираюсь лбом в плечо. Это невыносимо. Я не знаю. Он смеется. Ну, чего ты ржешь, дурачина.       Я люблю его как человека, но не люблю больше как мужчину. И это давит мой мозг, как будто опытный кондитер давит тесто, как будто кузнец выковывает монеты, как будто мой мозг — это гусеница, которую переехали на самосвале. — Почему тебе смешно, Господи? Я ведь…- я поднимаю на него взгляд, не отрывая лба от плеча. — Знаешь, Малая, я знал, что так будет. Мне хотелось удержать тебя на подольше, но я догадывался, что тебе со мной станет скучно. — Неправда! — спорю я, но не договариваю всего того, что хочу. Мне не стало скучно, просто я тебя не люблю, просто у меня это прошло и я себя за это ненавижу, но ты в этом не виноват. Я спорю. Я хочу спорить об этом. — Не ври себе. Ты не любишь меня больше. И в этом нет твоей вины. Не чувствуй себя из-за этого виноватой. Если из нас кто-то в чем-то и виноват, то пусть это буду я, пожалуйста. Не думай, что ты что-то мне должна. Мы оба любили, и оба по-своему. У меня до тебя были отношения и, учитывая, как они закончились, я очень сильно боялся тебя потерять. Но я не хотел сковывать тебя. Ты свободна. А сейчас и подавно. В том, что ты меня разлюбила нет ничего ужасного. Так бывает. И знаешь, хорошо, что ты поняла это сейчас, а не через десять лет, — он бережно прижимает меня к себе и гладит по голове.       Как я без тебя, Боже.       Я тянусь к его губам, и он позволяет мне поцелуй. Медленный, неглубокий. Последний. — Влад… Я без тебя не смогу. — Сможешь. Все у тебя будет хорошо. — А если я ошиблась дважды? А если мне показалось, что я тебя разлюбила, и я пойму, что… Тебе надо жениться, Влад, — одна мысль сменяется другой, и я отчетливо замечаю логику.       Он снова смеется. Боже, ну не надо. Почему ты такой добродушный и всепрощающий. — Ну значит вернешься. Я всегда буду ждать. И зачем это мне жениться? — он смотрит на меня сверху вниз, и это почему-то делает мне так хорошо. — Затем, что ты должен быть счастлив. А что сделает тебя еще более счастливым, чем семья? Ты один заслуживаешь счастья больше, чем весь мир. — Посмотрим, — он все еще улыбается, делает это еше ласковей, у меня коленки подкашиваются, все еще обнимает меня.       Я успокаиваюсь. Получая его прощение, я смогу позволить себе простить саму себя. Мне становится хорошо. И я осознаю, что он один может изменить мир. — И что теперь? Что нам делать? — я вопрошаю, как кукушонок, который одиноко тусуется в гнезде. — Жить дальше. Ты поступишь куда-нибудь, уедешь. Я тебя отпущу и, прости мне это, никогда тебя не забуду.       Господи. Это я тебя никогда не забуду. Не смогу себе этого позволить. Забыть тебя — означает предать все, что есть во мне светлого, потому что весь этот свет — это ты. И пусть только кто-нибудь скажет мне, что я слишком тебя ценю. Ты заслуживаешь этого. Не дай Бог мне забыть тебя.       Никогда. ***       И тот день уходит в историю. Черт возьми, все уходит в историю. Тот вечер становиться переломным моментом наших жизней. Чем-то, что навсегда останется в памяти. В тот вечер мы решаем собраться все вместе на той старой бухабельной квартире. Влад вызвонил Лизу с Самойловым, я позвала Яна, Еву. И мы сидели там почти до утра, пили бог знает что и смеялись. Разговаривали и вспоминали весь этот невыносимый год. Мечтали о будущем и как ни странно, эта его фраза «Жить дальше» была как никогда актуальна.       Что еще остается, когда ты насовершал одних ошибок и нигде не попал? Жить дальше.       Да, это было то событие, которое одно стоило назвать «Выпускной». Та официальная часть с ужином, рестораном, родителями, школьным залом — это все показуха. Это не для нас, это для них. А вот для нас нужно что-то, что окончательно убедит нас в том, что мы выходим из гнезда. Из семейного, из школьного. У тебя есть проблемы? Решай их. И теперь никто тебе с этим не поможет и этот вечер — последний вечер, когда ты можешь вспомнить все прошлое, смешное и созидающее. Созидающее тебя. Все, что в тебе есть, все, что ты значишь теперь появилось в это время, с которым теперь тебе предстоит распрощаться навсегда. Так просто — навсегда.       Маяковский и Ян вдвоем провожали меня до дома и, о боже, они вели такую странную дружескую беседу, что мне вспомнились те дни на даче, когда они были вроде как даже друзья, а Влад приревновал меня к Ротову. Было бы прекрасно, если бы у меня была библиотека воспоминаний. Приходишь пересматриваешь некоторые моменты лета — и вот: ты счастлив и несчастен одновременно. Полон и опустошен. ***       Мы подали документы. Кто — куда, правда, но сделали это успешно и, все, кто был в нашей негласной компании, поступили. Пусть не все туда, куда хотели, но поступили. И этот август был, пожалуй, самым печальным августом, потому что разъезжались мы все. Лиза с Самойловым, поступившие в один универ, слезно прощались с родителями и с нами. Обещали заботиться друг о друге, уезжали грустные, но счастливые.       Ева поступила в Питер, поближе к Олегу, который должен был вот-вот закончить свое обучение. Но расписаться они обещали в родном городе.       Я уезжала последняя. И это было странным решением, потому что ехала я не одна. Ян в последний момент, посмотрел на меня, на трясущиеся руки и прочие мелочи и сказал, что его ничего здесь не держит. Он уезжает со мной.       И Маяковский, когда узнал об этом, сказал, что так будет лучше.       О нет, Влад. Лучше, чем ты, уже никогда не будет. ***       На перроне как всегда шум и гам. Остановка поезда полчаса. — Катя, ты все с собой взяла? Если ты что-нибудь забыла, купишь там. Или напишешь, я тебе почтой отправлю. Если ты не будешь приезжать к нам на каникулах, я покажу тебе кузькину мать, не смей у меня забывать про родителей! — возмущенно и назидательно кричала мать.       Мы стояли у вагона, она поправляла все, что можно вокруг меня и на мне. Рядом стоял Ян, которого она знала чуть дольше, чем Маяковского. Сколько нотаций она прочитала Яну: от «не сметь к ней приставать» до «обещай мне заботиться о ней». На все, кстати, он ответил согласием. А вот Маяковский… Про него я родителям так ничего и не сказала. Они ничего не спрашивали, а я ничего не рассказывала. Так мы и похоронили эту тему под грудой двух месяцев. А сам Маяковский в эту минуту, кстати, опаздывал. И, пожалуй, это меня не слабо беспокоило, если не брать в расчет все остальное. — Звони почаще, ладно? А то вы оба уехали, пусто в доме стало. Чувствую, будет твоя мать реветь, — шепотом проговорил мне папа.       Я улыбнулась. Это действительно печально. И на первый взгляд кажется, что не слишком, но когда оказываешься внутри — это прямо драма. Процесс отвыкания очень тяжелый и болезненный. И если у меня от дома будет Ян, то у них от меня только мобильник. — Обещаюсь. Я буду приезжать, как только — так сразу. Честно, — я обнимаю его, и понимаю, что он тоже нервничает.       Это выдают слегка подрагивающие руки, печальный взгляд с наворачивающими, но не выбегающими из глаз слезами. И, глядя на родителей, никуда даже уезжать не хочется. Кто еще будет любить меня так же сильно, как и они?       Маяковский. Где он, черт побери? Я мельком бросаю взгляд на время: до окончания посадки 15 минут. Он до сих пор не явился. — Боишься, что не придет? — шепчет мне Ян на ухо, ухмыляясь. — Конечно, боюсь.       Проходит пара томительных минут, прежде чем я замечаю его черноволосую голову в толпе прохожих и расслабленно выдыхаю. Он бежит к нам, еле отыскивая, как сумасшедший.       И как только он приближается к нам, он бросается на меня с объятьями. Сжимает меня крепче крепкого и выдыхает на ухо тихое: — Я боялся, что опоздаю. — Я тоже этого боялась.       Я тоже крепко прижимаю его к себе и снова думаю, как же все получилось не по-человечески. Он такой замечательный, что я наделала. Однако с его прощением дышать становиться чуть легче. Я с каждым таким вздохом становлюсь ближе на шаг к прощению от самой себя. Он отходит от меня на шаг, здоровается с родителями, кивает Яну и просит меня на две минутки наедине.       Мы отходим в шумную толпу, он делает ко мне пару шагов, и мы стоим совсем близко друг к другу, чтобы было слышно. — Держи, это тебе, — он протягивает мне конверт, выкрикивая на ухо слова. — Это фотки. Наши с тобой. Откроешь в поезде, ладно? Не забывай меня, пожалуйста. Пиши хоть иногда. И…       Я улыбаюсь ему. Господи, мое солнце, мое замечательное чудо, мой любимый Маяковский, как я могла тебя отпустить! Я принимаю конверт и с этим конвертом ко мне переходит часть его бесконечно широкой души. Последнее время он пробуждает во мне только нежность и тепло. И это прекрасно. — Влад, я люблю тебя, — я смотрю ему в глаза, произнося это, и он немножко тормозит. Не отводит от меня взгляд и смотрит с самой безграничной любовью, на которое способно его сердце. — Я тебя тоже, Кать.       Мы оба понимаем, что имеем ввиду. Он улыбается. Слегка ломаными движениями подходит ко мне, и обнимает так нежно, так честно и сильно, как будто это последнее объятие в нашей жизни. И я действительно люблю его. Вот такого вот. Сильного, честного, робкого, любого, настоящего. Мне все равно, какая у нас с ним связь, главное, что она есть. Потерять его было бы самой большой ошибкой.       Мы возвращаемся. Еще раз прощаемся со всеми. Маяковский что-то говорит Яну, пару раз кивает на меня, и я догадываюсь, что он ему говорит. Время истекает, мы садимся на поезд, и трое снаружи долго еще стоят на перроне, провожая наш поезд. Они машут нам, мама плачет, двое обожаемых мной мужчин ласково улыбаются и смотрят вслед.       А вечером я вскрываю конверт и нахожу там под сотню фотографий, и каждая с ним. А у стенки конверта записка, написанная его рукой с обведенной несколько раз фамилией:

Не смоют любовь ни ссоры, ни версты. Продумана, выверена, проверена. Подъемля торжественно стих строкоперстый, клянусь — люблю неизменно и верно! В.В. Маяковский.