Ключ поверни и полетели

      Что может произойти неожиданного, когда тебе семнадцать, выпускной на носу, экзамены где-то там же, а у тебя синдром Маяковского? Да все что угодно.       Оставался месяц до конца. Последний звонок назначили на начало июня, а выпускной — на его конец. Какой разно-о-ос. Нас мучали пробниками, особенно математикой. Но ладно, я осталась на базе, и это радовало меня, потому что я видела, как мучаются другие. Все же школьная жизнь и просто жизнь — две не сообщающиеся между собой формы существования.       Влад нещадно подсовывал нам пробники, и мы молча их решали. Для меня ни русский, ни литература не были проблемой. Конечно, я волновалась, но покажите мне человека, который не волнуется перед экзаменами. Тем более, что я выбрала литературу. Вместе со мной ее выбрала только Ева. И теперь меня это не напрягало. И я неустанно напоминала себе о том, что меня это не напрягает.       И все-таки, пока остальные изнывали из-за пробников по русскому, а я по математике, Влад бесстрастно сидел за своим столом, готовился к тому, что его отправят на экзамен наблюдающим и даже не смотрел в мою сторону.       А я не могла смотреть в его сторону, потому что он был живым напоминанием моего бесчестия.       Лиза давно уже не сидела со мной. Мне она предпочла Самойлова. Вместо нее за моей партой самым неожиданным образом оказалась Ева. Однажды она просто кинула сумку на парту и села рядом со мной. Наверное, это был единственный раз, когда Маяковский намеренно уронил на меня свой удивленный и недоумевающий взгляд. А я отвернулась. ***       Сегодня мы должны идти сдавать русский язык. Идти мы должны были с химиком и все что мы могли получить перед экзаменом — это наставления учителя. Я встала в девять, заглянула на экран телефона и нашла там чудодейственное сообщние от Яна: «У тебя экзамен сегодня? Будь здорова, только попробуй не сдать. Да ладно, учитель тебя поднатаскал, чо ты. Ой, сорри. Ну, будь молодцом.»       Интересно, сколько времени ему понадобилось, чтобы сочинить это.       Я через час подхожу к школе, проверяю паспорт и ручки. Думаю, что это надо было сделать дома, но, благо, нахожу все при себе. Солнце еще не встало, вокруг нас мельтешит химик, стараясь запомнить и пересчитать каждого. Кто-то опаздывает, кто-то вызванивает опоздавших. Я стою рядом с Лизой, она нервничает, трясется и как-то наивно смотрит на Самойлова. Позади всей этой толпы я вижу Маяковского. Во мне просыпается теплое чувство и тут же потухает от дуновения ветра под названием «Все-кончено».       Я ловлю его взгляд, оглядываюсь и поднимаю глаза в небо. У меня трясется нижняя челюсть из-за неожиданно холодного утра. Из-за неожиданно страшного экзамена.       Я слышу, как Самойлов успокаивает Лизу. Я улыбаюсь тому, что они счастливы вместе. Это ужасно трогательно. Я тяжело вдыхаю и, легко разворачиваясь на пятках, неспешно иду к Маяковскому. Встаю рядом с ним. Он не смотрит на меня, все еще осматривает толпу. — Владислав Максимович, вы не собираетесь давать нам наставления? — спрашиваю я, улыбаясь, не смотря на него, а также оглядывая толпу. — Собираюсь, — произносит он, не отрывая взгляда от учеников. — Дам, когда вы все, наконец, соберетесь. — Неужели вам не лень было встать утром? — От меня зависит, как вы сдадите свой экзамен по русскому языку. Мой долг в том, чтобы позудеть вам напоследок. — Да, спасибо, — произношу я неловко. Будто бы извиняюсь. А так здорово начала!       Я устало смотрю на свои ноги, понимая, что… что Влад любит меня. Что вот он стоит тут рядом, не смотрит на меня, но все еще любит. Я разворачиваюсь, чтобы уйти, но слышу за своей спиной. — Ты хотя бы чуть-чуть готовилась? — Я очень хорошо готовилась. Вы готовили меня, Владислав Максимович. — Верю, что ты хорошо напишешь. «Спасибо» — беззвучно произношу я и все-таки ухожу.       Постепенно к нам доходят все те, кто опаздывал, Маяковский читает на лекцию об экзамене. Мы выдвигаемся в нужную школу, под главенством химика и еще какой-то учительницы, которая ничего у нас не ведет.       Русского я не боялась, я писала его долго и мучительно, но уверенно и красиво. Вышла самая последняя и ушла домой. Было страшно, но не страшнее того, что я смотрела на Яна, на Влада и думала, что они оба нужны мне и одновременно с этим соображала, что никто из них. Я не смогу одна, но люди — это правда сложно. С ними я не смогу тоже. По крайней мере, наверное, просто они оба — не мои люди, иначе бы мне было легко. Я думала, что с Яном мне легко, но при виде Маяковского у школы, я решила, что он все испортил (ладно, испортила все я, и знаю это). Но когда я разговариваю с Ротовым, то я убеждаюсь в том, что Влад — это скорее прошлое, чем будущее.       Был бы у меня мозг, он бы сейчас взорвался. ***       Череда экзаменов пролетает одной лентой. Я не смотрю на литературу, потому что туда мы идем с Евой, Маяковский смотрит на нас выжидающе, что-то говорит Еве, а на меня не обращает внимания, лишь окидывает оценивающе-осуждающим взглядом. С таким же взглядом он пришел к нам в апреле. Я проникла в его душу, посмотрела каким он может быть и вылезла обратно на солнышко. Туда, куда он меня еще не выпустил, но я, к сожалению, уже вылезла. Страшно подумать, что было у него внутри. Темнота? Нет. Солнце? Тоже нет.       Черный цвет солнца.       Литература… Мы пишем ее несметно долго и времени едва ли хватает, но хватает, я успешно переписываю все в чистовик и за две минуты до окончания все сдаю. Ева пишет чуть дольше, выходит за минуту, но я ее не жду и нахожусь уже где-то по пути домой. За время сдачи всех этих экзаменов, мы, наверное, с ней так ни разу и словечком не перекинулись. Но я думаю, что оно теперь нам ни к чему. Нам не надо выяснять отношения, делить нам нечего и некого, выговаривать лекции по поводу моего поведения она мне не станет, поэтому теперь мы вроде как и не существуем друг для друга вполне.       Чудовищно все это: сдавать экзамены, поступать куда-то. Но я двигаюсь в одном направлении. И очень надеюсь, что не вниз по карьерной лестнице. ***       Следующим я сдаю обществознание. Со мной его сдает добрая половина нашего чудесного класса. Добрая половина. Я пишу его все время, пока мне не говорят, что время вышло. Тогда я тут же сдаю все, потому что сидела просто так. Не выхожу лишь от скуки и от того, что мне есть, о чем подумать, кроме обществознания.       Самое странное, что от этих экзаменов зависит все мое дурацкое будущее. А они меня не волнуют. Вот что за люди, придумавшие ЕГЭ. Мне почти восемнадцать, у меня ветер в голове. Ну, допустим, не ветер, но точно не учеба. А я вынуждена решать какие-то проблемы, которые под силу только мне тридцатилетней. С другой стороны, с этим чем-то в голове я еще смела и амбициозна, могу кидаться в разные крайности, на которые не осмелюсь в тридцать. Ладно, убедили, во всем есть свои плюсы и минусы.       В такой гребаной прострации я не находилась, наверное, со дня своего рождения. Наверное, когда меня выносили из роддома, я была действительно удивлена резкой сменой обстановки, прямо как сейчас. Пусть она была не совсем резкой, но она произошла и это как-то странно. Я еще не определилась, что с чем и куда. ***       Последней я сдавала математику. Последний предмет был для меня, наверное, самый сложный. Как в плане самого экзамена, так и в плане сопровождающих, потому что вел нас на этот экзамен никто иной, как наш классный руководитель собственной персоной.       Чудо из чудес. Маяковский угрюмо шел в компании какой-то учительницы, которую я не знаю, очень сухо отвечал на все ее несмелые вопросы. И после его ответов и мимики, которой он сопровождал эти самые ответы она еще больше стеснялась спрашивать что-то еще. Даже смотреть в его сторону не отваживалась. Я, кстати, тоже.       Хотя шла я далеко от него, в самом конце нашей огромной толпы, все равно мне было не по себе. Можно ли сказать, что от одного его присутствия в зоне видимости я чувствовала, как что-то невероятно тяжелое падало на меня и оставалось на мне на все время, пока я видела его. Пока он мог меня видеть.       Мы пришли к школе в два этажа. С широкими окнами и длинными рамами у спортзала. Остановившись у входа, мы осматривали толпы из других школ, стараясь найти знакомых. — У всех ручки черные есть? — его громкий и вязкий голос разнесся над нашими головами.       Как-то очень неожиданно для себя я осознала, что голос его совсем рядом со мной звучит и что скорее всего, если он не за моим плечом, то он где-то около него.       Я на автомате полезла в карман, достала оттуда паспорт и вот как раз дурацкой ручки я не нащупала. Готова поклясться, что в этот момент щеки мои были алее маков в поле. Это было ужасно, что я должна была подойти к нему и сказать, что ручки у меня нет. Почувствовать взгляд его, необычайно тяжелый в последнее время, на себе. И я не осмелилась. И самым ужасным было то, что я забыла эти ручки именно в тот день, когда он шел с нами. Закон подлости?       Я подошла к этой девушке, явно работавшей у нас, если не первый, то второй год, и очень молодой для учительницы. — Извините. Я забыла ручку, у вас не буд… — она не дала мне договорить.       Неловко посмотрела на Маяковского и почти шепотом сказала, что вот у него я все найду. Она направила меня к Владу! Жестокая женщина!       Я потопталась на месте, но делать мне было нечего. — Владислав Максимович! — на выдохе произнесла я, разворачиваясь к нему. — Ты забыла ручку? — предугадывает он мой вопрос. — Именно, не найдется ли ее у вас? — я поднимаю на него осторожный взгляд.       Он смотрит в какой-то пакет, роется там с минуту и достает мне целых три. — Держи, Малая, все твои, — натянуто улыбается, впихивает мне в руку эти треклятые ручки, стараясь не касаться моей ладони, за что благодарю его мысленно.       Мы три миллиметра растянули на гребаные триста тридцать три километра.       Ну, честно.       Я улыбаюсь тоже натянуто. И отхожу как можно дальше.       Экзамен дурацкий ничерта не пишется, но я стараюсь сосредоточится, стараюсь не думать о Маяковском, стараюсь не думать об этих чертовых ручках. В конце концов я вывожу все цифры, ставлю все точки и запятые. Решаю все это дерьмо и уже очень неуверенно отдаю бланки, когда мне торжественно объявляют, что время вышло.       И медленно спускаюсь вниз из своей аудитории. Нахожу место, где сидели сопровождающие и отыскиваю там Влада, хмуро читающего какую-то умную книгу. — Я все.       Он поднимает на меня взгляд. Я только сейчас замечаю, что нет этой учительницы. — Я задрался тебя ждать, ты последняя. Пошли отсюда, — он хлопает книгой и убирает ее в пакет.       Быстро поднимается, и мы неторопливо выходим из школы. Мы молчим и идем в одном направлении. Как-то тепло на улице, и я никак не разберу от чего: то ли от того, что солнце светит, то ли от того, что это все что мне было когда-то дорого горит синим пламенем? — Тебя проводить? — он останавливается и в упор смотрит на меня.       Я растерянно глазею на него пару минут, он вдыхает воздуха и берет меня за руку. — Я провожу, — очень тихо, но я разбираю произносит Влад и мы идем в какую-то неизвестную мне сторону.       Я все еще чувствую его ладонь и резко даже для себя выдергиваю руку, и он так же резко оборачивается на меня. По его взгляду я вижу, что он считает это оскорблением. — Послушай, если ты продолжишь молчать, я сгорю здесь от стыда. Взорвусь. Говори что-нибудь. — Прости. Я задумалась. Куда делась учительница, шедшая с нами? — спрашиваю я, оглядываясь. — Ушла. Я сказал ей, что дождусь тебя один и отпустил ее.       Я шагаю чуть позади. Внимательно смотрю на его руку и чувствую себя немного виноватой за то, что так жестокого выдернула у него свою руку. Я слежу за его пальцами и, двумя шагами ровняясь с ним в походке, я подхватываю его руку, крепко сжимаю. И чтобы отвлечь его от этого действия начинаю говорить. — Экзамен был дурацкий. Очень сложно. Я боюсь, что не справилась. Тем более я ни в чем не уверена, а еще этот выпускной скоро. И ручки я забыла, это, наверное, плохой знак. И я все три раза ходила уверенная, так что наверное в четвертый раз мне не повезет, я боюсь что…       Он резко останавливается. Мы давно оставили школу позади и теперь едва ли в нас можно узнать учителя и ученицу. Он смотрит на меня хмуро и выжидающе. Я замолкаю под его взглядом. Чувствую, как импульсивно дрожит его рука, сжимается в кулак. И он произносит: — Ты все еще любишь меня?.. Или уже… нет?       Вижу как у него заходили желваки, как он сам весь меняется в лице из-за того, что этот вопрос такой неудобный, что мы вроде бы оба знаем ответ, что, если я молчу больше десяти секунд, то ответ очевиден. Что все это так глупо и ему приходится это делать потому что он любит меня больше, чем я его!       Ну вот черт! Почему все так сложно! Почему я обязательно должна ответить? Даже, если я не отвечу — это будет ответом и не самым лучшим. Самым худшим. И самое дурацкое, что я даже не ушла от него ни к кому другому, мне другого, кажется, уже не найти, не будет никого такого же замечательного, как он, но с ним быть я… почему-то… не могу.       Боже! Какой вздор! Почему я обращаюсь к тебе, только когда вздор со мной происходит?       Я крепко-крепко сжимаю его руку и утыкаюсь носом и лбом в его плечо, тяжело дышу одно лишь секунду и возвращаю себе прежний вид. Улыбаюсь. — Влад, пошли, — я тяну его за руку. — Не любишь больше, да? — он стоит такой будто ребенок, будто я его безжалостно обидела. — Прости меня! Ну, прости! Что я могу… что… я…- отбрасываю его руку и развернувшись, очень быстро иду в выбранном направлении.       Он делает пару длинных шагов за мной, догоняет одергивает обратно и, развернув, целует. Но я отталкиваю и, смотря ему в глаза, уверенно и жестко произношу: — А ты меня все еще любишь?       Он, не задумываясь, кивает и после уже произносит. — Да.       Дададададададададададада. Да пошел ты. Вот после такого в самый раз совершать суицид, потому, что ты делаешь человека несчастным совершенно осознанно. Ты не можешь поступить по-другому. Ты не можешь поступить иначе и должен причинить ему боль ради своей свободы… Глупости. Вздор.       О какой свободе я говорю? Нет, не так. О какой любви я говорила, если она для меня оказалась — тисками. Скорее, просто это прошло, отпустило. Ведь ключ во мне поворачивали, чтобы лететь, а не чтобы тусоваться за решеткой и мечтать потом о своб… земном. Ну, такое.       Я от негодования топаю ногой, но после минутной вспышки утихаю. Я разворачиваюсь и спокойно иду вперед, стараясь держать себя в руках. В дурацких своих собственных руках. Не расплакаться тут перед ним, не сказать, что я очень сожалею, не соврать о том, что давай все вернем. Мы будем счастливы. Обязательно будем. Он медленно идет со мной, но мы молчим, не смотрим друг на друга, не смотрим даже вперед, а смотрим себе под ноги, периодически разглядывая небо. Это жестоко и бесчеловечно, Катя. Жестоко и бесчеловечно.       Мы идем мимо парка, мимо какого-то пруда, мимо деревьев, мимо счастливых людей, мимо машин и… Господи, поверить не могу, этот Экзюпери был прав! Кто бы мог подумать, что мне придется с этим столкнуться, что в книгах реально пишут правду! Это я теперь за него в ответе? И всячески пытаюсь избежать этой ответственности. Я тяжело вдыхаю и очень медленно выдыхаю. Смотрю на него виновато исподлобья. Но он смотрит вперед. В своей дурной рубашке белого цвета, которую я замечаю только сейчас, с часами поверх рукавов, он смотрит на время. Выпрямляет спину и, слегка сведя брови к переносице, скорее жмурясь на солнце, смотрит вперед. — Результаты экзамена через две недели. Желаю набрать достаточное количество баллов, чтобы поступить в желаемый универ и свалить из этого города.       Жестоко и бесчеловечно.