Ключ поверни и полетели

Свежий ветер избранных пьянил, С ног сбивал, из мертвых воскрешал, Потому что, если не любил, Значит, и не жил, и не дышал!

      Господи, я не выношу, когда пахнет мятой. И рубашки плотные терпеть не могу. И глаза синие и глубокие, как чертовы океаны, в которых на дне черти жгут свои пламенеющие костры.       Черта с два.       Я не могу без него жить.       Вся нелепость подростковой неопределенности и максимализма состоит в том, что ты ежеминутно мечешься из огня да в полымя и обратно. Это же замечательно.       Но, честно сказать, не пересматривайте фотографии. Не перечитывайте переписки. Не вспоминайте и не ностальгируйте о том, как все было замечательно. По крайней мере до того момента, пока вся эта прелесть прошлого вас не отпустит до такой степени, чтобы сердце истерически не сжималось при каждой фотографии, дыхание не спирало и в глазах не темнело. Больше похоже на сердечную недостаточность, да? Или, например, повышенное давление…       Я открыла переписку в час ночи. Мне не спалось, я никак не могла смириться с окружающей меня обстановкой. А, перечитав всю переписку, к четырем утра я чуть ли не сотрясалась в конвульсиях. О боже! Это надо умудриться пережить, чтобы остаться живой после всего осознанного и пройденного.       У меня было чувство, будто мои внутренние органы щекотали веткой сирени. Боже, как же хочется все исправить, вернуться туда и остаться жить там, где все еще хорошо, где я все еще сохну по нему и прощаю все, что можно и нельзя.       На самом деле чем ближе ты становишься с человеком, тем больше ты им пренебрегаешь. Тем больше ты ставишь ему рамок и условий и удивляешься, какого черта раньше было лучше?! Да ты сам во всем виноват!       Вот и я сама. Откроем клуб анонимных самивиноваты.       Я уснула в пять, вдоволь наплакавшись и не чувствуя сил бодрствовать. ***       Школьные будни тянулись не то что бы медленно, как улитка, но тянулись. Они наскучили мне и всякий раз, когда я встречалась с Маяковским, во мне боролись две стороны. Одна — вчерашняя и другая — позавчерашняя. Одна говорила мне о том, что я люблю его, а другая о том, что он на стороне Безфамильной. Да они все на ее стороне и что дальше? Что дальше? Я всегда была такой разумной/неразумной? Что случилось?       Когда весь мир неправ, может дело в тебе. Да! Я знаю, что дело во мне! Но почему весь мир не может быть неправым?!       На этот и многие другие вопросы я не находила ответа. На русском я скучала, пялясь в учебник. Правила долбили в голову. Лиза бессменно сидела рядом, внимательно следила за мной и Владом, за тем, как мы общаемся, и вздыхала, как бабулька на скамейке. Я понимала ее, но ничего не могла сделать.       Я решила, что Ян прав, когда сказал, что чем больше думаешь, тем сложнее жить. И решила не думать вообще. Я вперилась в учебники. Настолько пристально и точно, что все следующие дни пробегали, как олимпийские чемпионы.       Влад постоянно стоял около моей парты на уроках, опирался на нее рукой, касался моих вещей, а потом уходил к доске. Сидя за своим столом и говоря что-нибудь, он тоже смотрел на меня, смотрел, а не прожигал. Да, был не в настроении, серьезен, что вообще-то не ново для него, но он не злился на меня.       Он не понимал меня. И это было не удивительно, когда даже я сама себя не понимала.       Ян упорно вытаскивал меня на улицу, куда я шла с учебниками и рассказывала все, что выучила. Он говорил, что все это скучно, но если мне это помогает не сдохнуть, то пусть я трачу на это время. И я тратила. Везде и всюду. Я спала с учебниками, просыпалась с ними. Чистила с книгой зубы, завтракала с книгой. Я уже видеть не могла все эти обложки и строчки, но насильно впихивала их в себя.       Я даже засыпала исключительно на диване или в кресле с книгой в руках, повторяя что-нибудь или заучивая.       И к концу среды следующей недели я иссякла. Да, ненадолго меня хватило. Зато я могла наизусть рассказать таблицу Дмитрия Ивановича Менделеева и добрую часть правил русского языка. Гребаные теоремы мешались у меня в голове. Я специально сводила себя с ума, чтобы не думать о том, как плоха моя позиция. ***       К слову о Еве и моем брате. Они проводили удивительно много времени вместе. До пятницы. Потом Олег уехал. В субботу я слышала, как родители удивляются тому, что Олег знаком с ней всего лишь три недели, а уже готов жениться. Это и правда казалось какой-то несуразицей. Олег поступил в приличный ВУЗ, а на Еву у него мозгов не хватило.       Но он отнекивался, что это любовь с первого взгляда. Все мы так говорим. Ева больше не появлялась дома, но я знала, что она теперь имеет невероятный подход к моему брату. Это чертовски возмущало меня, но у меня не было дверей, чтобы выйти.       Она уже не стремилась меня обойти, не стремилась заинтересовать собой Влада, вообще ни к чему не стремилась. Она только ходила довольная и, как прежде, одинокая с телефоном в руках. И я даже знаю, кому она пишет.       Ей в своем одиночестве было хорошо. Она не мутила ни с кем воды, и ее не беспокоили столь тяжелые думы, какие беспокоили меня. Она не хотела нажать на курок водного пистолетика.       В этом и правда я теперь завидовала ей, потому что в ее жизни все складывалось прекрасно. Это не раздражало. Но немного удивляло. Совсем чуть-чуть. Она была с моим братом на самом кротчайшем расстоянии, и теперь у нее все хорошо.       А я что? А у меня вокруг бедлам. ***       В четверг я чувствовала себя особенно прекрасно. Мне казалось, что я настолько близка к нирване, что скоро меня вытошнит. В школу я плелась, чувствовала, что завтрак просится обратно, но мне было не до этого. У меня в наушнике читалась лекция по древнерусской литературе.       Учеба до добра не доведет, но в моем случае это «не добро» и является добром. Тем, что надо.       Я спокойно отсидела два урока. Отсидела их, утыкаясь лбом в книгу, чувствуя, что мозг уже тошнит от впитанной не до конца информации. За полторы недели я прошла половину курса одиннадцатого класса и половину десятого. Исключительно ничего не помня, практически выучила заново. А я и учила-то только по праздникам.       Но сегодня было особенно плохо. Я не могла писать, но заставляла себя. Мне хотелось лечь, свернуться калачикам, поплакать, выплеснуть какие-нибудь эмоции наружу, чтобы не так давил на меня груз сложившихся по моей вине обстоятельств.       И вина на меня давила. И вино мне могло помочь. Нет, я не пила, но думала, что если делать это в нужной компании, то не так уж и страшно помирать. Но эта жалкая мыслишка проскочила всего раз в моей голове и больше я ее не видела.       К последнему уроку литературы я сидела раздавленная и измученная, как под бульдозером. Очень хотелось думать, что я выкаблучиваюсь, что на самом деле все со мной хорошо. Но меня тошнило от одного только вида Маяковского, потому что он снова напоминал мне о том, как я отвратительно поступаю и с ним, и со всем этим миром.       Черт возьми.       Я сидела, упершись лбом в парту, и тихо ревела. Реветь хотелось громко, Лиза смотрела на меня, как на жалкую собачонку на улице, но ничем не могла мне помочь. Даже я не могла ничем себе помочь.       Все смешалось в моей голове и, чтобы не терроризировать себя, я прокручивала поочередно все, что выучила и запомнила.       Меня окликнул Влад. Сейчас он был моим учителем и с чего-то вдруг решил, что со мной что-то не в порядке. Он ошибся. И я его не услышала. Он позвал снова, и я снова не услышала. У кого-то из нас случилось дежавю, потому что когда я уходила от него в тот злополучный вечер, мы делали то же самое.       Он подошел ко мне и одним резким движением за плечо поднял меня, оперев на спинку стула. Я протерла глаза, потому что свет ламп ударом свалил меня в нокаут. — Что с тобой случилось? — спросил он. Весь класс смотрел на меня, а я на него не смотрела. — Все отлично, — я просто не уточнила, в каких достижениях у меня все отлично.       Он внимательно смотрел на меня полсекунды, а потом отошел, полагаю, чтобы не привлекать лишнего внимания. Я бы тоже так сделала. Он молодец.       Он вообще молодец — во всех отношениях.       Голова была сама не своя, и мне снова хотелось удариться во что-нибудь, мало отвечающее моим обыкновенным запросам.       После звонка кабинет опустел, и снова, в очередной раз, мне показалось, что я нахожусь в апреле прошлого года и я только-только начинаю проживать все это. Что-то кольнуло во мне при вдохе.       Он сидел за своим столом, вперив в меня взгляд, внимательно наблюдал за мной. Все одновременно подступает к горлу: приступ тошноты, пресловутый ком, желание оторвать себе голову. Нет, не в прямом смысле.       Он смотрел на меня, а я смотрела на него. В классе было уже давно пусто и теперь раздавалась трель очередного звонка.       Боже мой! Как все поменялось с тех пор. Как все изменилось за такой короткий период! Мы смотрели друг другу в глаза, и я помню, какие они были у него тем апрелем. Я помню, он весь ходил серьезный, строил из себя не пойми кого, глаза у него были синие, ясные, глубокие, а теперь. Он похож на человека, который только что убил кого-то или которого убили. Я его убила. Боже! — Давай напьемся, — говорю я.       Он ничего не говорит, кивает мне и встает.       Когда он подходит к моей парте, я примерно представляю, что он хочет сделать, и сама протягиваю ему руку. Он берет меня выше локтя и резко поднимает. Я встаю, чувствую тупую слабость, потому что человек, находящийся продолжительное время в угнетенном состоянии, начинает болеть и физически.       Его топящий, немножко презрительный взгляд вперяется в меня снова, я разворачиваюсь к нему торсом и обнимаю. Боже, как я могла так поступить с ним! Он же такой хороший! Да утопи ты меня уже этими своими глазами.       Он кладет руки мне на спину. Я опускаю голову ухом ему на грудь, он прижимает меня сильнее, и мы так стоим. Все-таки мы оба дураки. Он прощает меня, а не стоило бы. Мог бы и наорать, чтобы не так тоскливо мне было. Я бы не чувствовала себя такой сволочью.       Он ровно дышит. Его грудь поднимается спокойно и равномерно. Его светлый свитер поверх очередной белой рубашки мягкий и теплый. ***       К вечеру я пришла в сознание. Вся чувственность вновь обрела свои рамки. Я больше старалась смириться со своим шатким положением, поэтому просто продолжала дышать и пить, как это делают все. Знаете, это чувство, когда какая-то тревога грызет тебя или неоконченное дело, обязятельство…и ты пытаешься вдохнуть поглубже и грудная клетка на своем пике, поднимаясь, колет тебя иголками изнутри, краями ребер задевает нервные окончания.       Да уж. И такое, оказывается, бывает.       Я стучу в дверь пару раз, он, наконец, открывает, и я вваливаюсь внутрь. Мне не дурно, меня теперь не узнать. Я пришла с одной целью. Выпить побольше и забыть поглубже. Всего-то. — Привет. — Привет, — так же тихо отвечает он.       Я неторопливо снимаю с себя куртку, ботинки, кое-как оставляю все это в коридоре и иду в ванную. У него немножко холодно, но меня это заботит в самую последнюю очередь.       Я кручу мыло в руках, наверное, целую вечность. Он стоит в дверях, опираясь на косяк, и снова прожигает меня взглядом. Но это меня тоже не заботит. — Как давно ты не стояла у меня в ванной. Катя, как давно ты не была здесь, — говорит он. — Не так уж и давно, чтобы задумываться об этом, — говорю я, глядя на него через зеркало. — Ты серьезно пришла, чтобы выпить? — спрашивает он.       Я вытираю руки. — Да, а что, не похоже? Я не уверена, что правильно сделала, когда предложила это тебе, — сболтнула я. И тут же осеклась. Хотя, чего мне было осекаться, куда хуже? — А тебе есть кому предложить, кроме меня? — задал он свой вопрос.       И вот тут я, посмотрев на него, поняла, что сделала что-то не так. Он немножко изменился в лице. Нет, это было не так, будто у него там челюсть отвисла или будто это было очень заметно. Если бы я не искала изменений, то я бы и не нашла. Он просто посмотрел на меня так, как будто я ему только что выдала всю себя с головой и он мог бы почитать мне нотаций, рассказать, какая я плохая или хорошая. Но, поскольку я не рассказала ему все, что топилось во мне, и он не находил подтверждения своим догадкам, он старался не выдавать себя.       Но мы уже оба знали, что все уже кончено. В том смысле, что уже тех отношений, которые были прежде, нам не достичь. И теперь мы где-то по касательной. — Нет, — шумнула я и тут же замолкла.       Он немного помолчал, но потом выдал: — Ладно, пошли, у меня есть, чего тебе предложить.       И мы ушли на кухню. ***       О, черт знает, какой час ночи шел. Нам завтра было некуда идти, мы не боялись опоздать. В спальне стоял пьяный угар. Я валялась головой у него на коленях, мы что-то шумно обсуждали, я смеялась громко и настолько заразительно, что он посмеивался со мной. Он курил, дым стоял в комнате, который я уже не чувствовала, но отчетливо видела. У нас горела одна-единственная лампа, стоявшая на тумбе. Она светила желтым, теплым светом.       Рядом стояли очаровательные склянки со спиртным или водой. Кому — что.       Я в очередной раз захохотала: — А ты думаешь, в этом есть смысл? В чем он вообще есть? — мне самой непонятно было, от чего я так смеюсь и над чем, но смешно было до чертиков.       Он тоже смеялся, и со стороны это было так, будто мы обкурились какой-то ерундой и теперь в эйфории. И даже если мы были в эйфории, курил тут только он. И в общем-то ничего сверхъестественного. — А у нас он был? — несерьезно спрашивает он, содрогаясь от хохота. — Какая разница вообще: есть он или нет? — он глотнул из своего стакана и со стуком снова опустил его на тумбу.       Вообще, у него были такие очаровательные стаканы. Их было очень много, и все они были разной формы. Шестигранные, еще пятнадцатигранные, какие-то бокалы, какие-то круглые стеклянные и высокие, низкие, фужеры, кружки… Столько предметов, из которых можно было безостановочно глотать что-нибудь, что даже трясло от нетерпения.       Так всегда и бывает. Кто-то пьет за любовь, а кто-то — из-за любви.       Я смотрела на потолок, успокоившись. Он тоже притих. Курил.       Никакой неловкости, просто мне пришло в голову подумать, а к этому действу я сейчас была крайне не расположена. — Да. И правда, был ли он…       Я резко поднимаюсь, отчего голова кружится, теряю равновесие, но вскоре уже медленнее приближаюсь к нему, перекидываю через него ногу и опускаюсь на его бедра. — Ты что думаешь, был?       Он затягивается и, придумав наконец ответ, говорит: — Ну, думаю, определенный был. А что? Ты как думаешь? — Я никак не думаю. Мне жаль, что все случилось именно так, как случилось, — я пожимаю плечами и тоже глотаю из его стакана. — Жаль?       Я киваю.       Мы снова умолкаем. Он в стену за моей головой смотрит. Я глубоко и очень размыто задумываюсь. Мне действительно жаль. И страшно не взболтнуть бы лишнего и грустно от того, что я боюсь чего-то там недосказать. Он и не знает, что я перед ним виновата. А мне и сказать ему — никак. Я помню, как ходила и думала, что все люди вокруг выдумывают себе сложности, что с человеком, которого любишь, надо быть всего на всего искренним. И тогда никаких проблем, ведь если ты его любишь, тебе нечего будет скрывать. А в итоге я стала такой же, как те, кого я осуждала.       Я молодец. Поднялась по карьерной лестнице. — Прости, Влад, — говорю я, обнимая его.       Он обнимает меня тоже. — За что? — За… — я не заканчиваю, замолкаю.       Он кладет сигарету на пепельницу, берет меня за плечи и чуть отодвигает от себя.       Что ты хочешь от меня? Все равно ничего не добьешься. — Влад, я…       Он спускается руками к талии и, прижимая меня к себе, целует в губы. Целует так сладко, будто в последний раз. Будто это я должна запомнить, несмотря на утреннюю амнезию.       Я целую его в ответ, сильнее прижимаясь, чувствуя нашу близость и воспаленным разумом, и больной душой, и большим сердцем, запуская пальцы в черные родные волосы. Как все это примитивно. Но мы сидим пьяные, целуемся и нам все ни по чем.       С каждой секундой я все больше убеждаюсь в том, что он все понимает. Он ведь не дурак. Он видит и чувствует мою холодность, мою отстраненность. И теперь мы оба просто пытаемся удержать то, что было так недавно здесь, то, что было так незыблемо, но так неустойчиво, то, что надо было хранить, а мы спустили в унитаз. Хватаемся за последние испаряющиеся лоскутки. И он тоже все видит и знает, за что я извиняюсь. Да, может быть, не так точно и определенно, но все-таки знает. Догадывается.       Целуя шею, он пальцем отодвигает ворот, переходя к ключицам, когда я пытаюсь расстегнуть третью пуговицу на его рубашке…       Я чувствую, как что-то потягивает в животе. Потом что-то ударяет мне в голову, она невыносимо кружится, я пошатываюсь, и тошнота не заставляет долго себя ждать.       Я отталкиваю его, убегаю в туалет, где меня выворачивает наизнанку. Что называется, не умеешь пить — не пей.       Маяковский через несколько минут появляется в дверях и спрашивает: — Ты беременна?       Ну, конечно! Что еще может прийти мужику в голову. На самом деле, он просто тупит немного, по известной мне причине. Вообще-то я тоже туплю. — Беременна? Не, не думаю, — говорю я. — А может, все-таки да? — он улыбается, явно издеваясь надо мной. — Перестань, — отмахиваюсь я, видя его насмешку. — Детка, у унитаза ты особенно прекрасна.