Ключ поверни и полетели

      Автор правит.       Уже которое утро начиналось у Маяковского с тянущего чувства мысли, неопределенности и беспокойства. Лучше бы и не ложился. Надо же, сколько приходится думать из-за какого-то там другого человека. Пять месяцев назад он решительно не представлял, что его кто-то способен заставить так долго и усердно думать о себе. Это даже показалось ему глупым.       Катя уже сто лет не выходит у него из головы. Совсем не потому, что он влюбился. Он вообще не считал себя влюбленным, не считал, что способен находиться в таком состоянии. Он либо любит, либо привязан, либо не любит. Последний вариант перетекал в холодную дружбу. Это было тонкое знакомство, каким он был связан с Катей сначала.       Кажется, с ней он пропустил длительную стадию привязанности.       Сколько можно ошибаться? Надо бы написать ей, да она не ответит, может, и не прочитает даже. Сегодня понедельник, с четверга прошло три дня. Он уже пытался. Написал — она не ответила. Позвонил — сбросила первые три раза, остальные четыре проигнорировала. Он даже на секунду решил, что она в конец от него отвязалась, отвыкла и живет теперь спокойно. Уверенность спала, но не унималась: он продолжал что-то писать, зачем-то звонить. Что-то делать.       Однажды, кажется вчера, Олег позвонил и сказал, что Маяковский должен занести какую-то вещь ему, но поскольку сам Малаев не может его встретить, это сделает Катя.       Он даже воодушевился. Это снова показалось ему глупым. Олег решил, что надо что-то делать? Спросить про девушку у Влада язык не повернулся, потому что он боялся сболтнуть лишнего (!) лучшему другу (!) и все-таки решил, что знать ему не обязательно. Мало ли, что он еще может сделать ради своей сестренки, которую Маяковский тут уже развратил и мысленно сделал то, за что честный человек обязан был бы жениться.       Он честный.       И это не точно.       Катя тоже не сидела на месте. Она ходила по комнате и думала о том, чем бы заняться и как бы себя отвлечь. Влад вылезал из головы ненадолго, потом залезал обратно, и она лишний раз беспокоилась: а вдруг надо было взять трубку?       Все остальное время в голове сидел Ян и перемывал ее чистой совести кости. Она была уверена: что бы не происходило, она все равно будет верна одному человеку, которого любит и даже в сторону другого не посмотрит. А тут он со своими губами и поцелуями. Это было нагло, но… что это было?       Как много вопросов, как мало ответов. Уже третьи сутки она ходила задумчиво по дому и молча решала конфликт одного полушария с другим. Что-то с этим надо было делать тоже.       Она ждала решительных действий от Маяковского, думала, что зря наговорила про «делай как знаешь». Ничего не «как знаешь»! Теперь он серьезно будет думать, что она вся такая в нем не нуждающаяся, самодостаточная, видишь ли. Дело делом, а поздними вечерочками она все равно сидела в кроватке и мечтала, как вместо одеяла ее обнимает Маяковский. Хотя бы в мечтах можно было не стесняться и признать уже потерянность поколения. ***       Олег взглянул на часы, заглянул в папку с бумажками, проверил дату и, чмокнув сестру в макушку, наказал встретить друга, забрать что-то очень важное и напоить чаем при возможности. Она послушно кивала, а когда он ушел, побежала в комнату решать важную задачу: в чем встречать гостя. Девчачьи заморочки.       Время шло неумолимо, и с каждым движением стрелки нервное напряжение в мозгу девушки все нарастало, она кипятила чайник уже дважды, но можно и третий раз: а то остыл.       Чашки были мытыми и целыми.       Влад, в свою очередь, неторопливо глядел на часы и размеренным шагом ходил по квартире. Ведь ничего не предвещает беды. Ну и что, что она одна там будет: она ясно дала понять, что ничего от него не ждет (а вот он от нее — это уже другой вопрос). Он просто придет, отдаст вещь и уйдет. Она не попросит его остаться, а если и попросит, то для него это не проблема, ведь он знает, как поступать с подобной мелочью. Даже при всем желании понервничать, у него не выходило.       Он же уже взрослый и состоявшийся человек. Все не будет хорошо. ***       Катя же думала о том, что все мужчины — беспомощные дети, когда Олег позвонил и сказал, что ему нужны носки, а они все в стирке, и она должна помочь решить ему эту проблему, потому что «я боюсь эту адскую машину».       Звучало, конечно, детским голосом и в шутку, но ребячества не убавляло.       Она загрузила стиральную машину, поставила нужный режим и спокойно пошла кипятить чайник.       Звонок в дверь раздался в три часа, она вдруг почувствовала, как нервные окончания дернулись с места и испуганно взглянули в сторону двери. Она тоже испугалась. Чайник был еще теплым.       Внутри у нее дрожали все органы, она сама пропускала себя через пытки и боялась, что запнется, скажет что-то не то или чего хуже — упадет не в той позе.       Звонок раздался еще раз, и она все же подошла к двери.       «Фу, как глупо!» — фыркнула она себе полушепотом и нахмурилась. Бояться этого идиота, надо же!       Ключ уверенно повернулся в… двери. В сердце он повернулся давно, но, чтобы точно взлететь, надо было повернуть еще один раз. С половиной.       Перед ней предстал Маяковский, в ветровке, в старых джинсах и каких-то демиксовских* кроссовках. — Привет, — произнесла она и отошла на шаг, мол, входи. — Добрый день, — отозвался он и вошел.       Он развернулся, закрыл дверь, сам давая понять, что пришел на долго. Хотя не хотел этого.       Она и не думала сопротивляться. — Ты что-то должен был передать, — напомнила Катя и выжидающе посмотрела на него. Он вспомнил об этом, кивнул сам себе и достал из ветровки флешку. — Это конспекты, — объяснил он и протянул девушке. Она покорно взяла вещь и, улыбнувшись, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, сказала: — Раздевайся, — а потом оба восприняли это двусмысленно; обстановка ни капельки не разрядилась. Тут даже горы не помогут.       Он прокашлялся, снял кроссовки и куртку. Она отнесла флешку в комнату и поняла, что все еще в халате, хотя хотела переодеться. Ей стало жутко неудобно, что она встретила его в таком виде, что он вообще-то непрезентабельный и короткий. Но переодеваться теперь не было смысла, потому что скрывать уже нечего… Она закатила глаза и, фыркнув, вышла из комнаты. — Чаю? — не смотря на гостя, сказала темноволосая. — Да, — односложно ответил Влад и прошел за ней на кухню. Там было полутемно, потому что верхний свет никто не включал, а день выдался не слишком ясным. Он сел на место, где обычно сидел отец. Она не обратила внимания, поставила кружку, налила заварки и залила кипятком. — Сахару? — спросила она. — Две ложки, если можно, — она опустила в кружку две ложки с сахаром и размешала, вынув ложку и по привычке облизнув. Он пронаблюдал за ней и улыбнулся, а она виновато покрылась румянцем и отвернулась, кинув ложку в раковину, а после подала гостю новую.       Катя села на стул рядом и негласно разрешила ему приступить к чаепитию. На столе был полузасохший хлеб, и она не сразу заметила это, а когда заметила и метнулась, он остановил ее и сказал, что уже пьет с сахаром, поэтому ему этого достаточно.       Мысленно добавил, что из сладкого предпочел бы ее, но удержался и вслух не произнес.       Она села на стул и, когда он глотал чай, заинтересованно глядела на него, что, конечно, не смущало, но удивляло. — А когда ты допьешь чай, ты домой пойдешь? — неожиданно спросила она, он снова улыбнулся и кивнул. — Пей чай, — она замялась, думая говорить или нет, — медленнее, — все-таки сказала. — Налей себе: в одиночестве чай всегда быстро выпивается, — попытался он, но она твердо сказала, что чаю не хочет, и налила воды. Вода — это не то.       Когда он пил чай, они молчали, а когда допивал последний глоток, она уже не знала, что нужно говорить. Он встал без слов, но она, казалось, поднялась еще быстрее.       Маяковский взглянул на часы и насупился. — Чего ты ведешь себя, будто мы знакомы первый день? — резко спросил он, она в силу роста не могла быть выше него, но нахмуриться хотелось.  — С тебя пример беру, — задумчиво сказала она, а смотрела в глаза.       Он с секунду посмотрел на ее лицо, на этот странный нешёлковый и небархатный халатик, на руки, даже на ноги взглянул. Понял, что это все, в общем-то, его, ему подходит и даже устраивает! — Я пришел, чтобы… — он не успел договорить: — Чтобы занести флешку. И всего-то, — обрезала она. Будто бы не хотела слышать другого варианта. На самом деле хотела. Просто совесть и, возможно, гордость твердили ей обратное.       Он нахмурился, шумно выдохнул и как-то слишком настойчиво задел ее плечом, обходя. Катя не обернулась, потому что знала, что поступила неправильно. Он вышел в коридор, надел обувь и сам открыл дверь. — Закрой дверь, — сказал Влад, и, когда она, подойдя, потянула за ручку двери, он безэмоционально отпустил ее и, развернувшись, ушел. ***       Олег вернулся в пять вечера, принес банку топленого молока, поставил на стол и, улыбнувшись, спросил: — Ну что, заходил твой герой-любовник? — Катя сидела на месте отца и рассматривала кружку, которую все еще не помыла. Обычная какая-то. — Заходил, — ответила она тихо и, кажется, печально. — Что-то случилось? — тут же понял Олег. — Флешку-то принес? — Принес, — все так же однотонно и несложно отвечала сестра.       Он не понял, что произошло, но допытываться не решился, хотя надо бы. ***       Влад сидел дома, читал какую-то научную публицистику и курил. Пить было нечего. А думать не хотелось.       Впрочем, он все равно думал. Ни слова не понимал из того, что читал, зато прокручивал в голове Катю, вспоминал, что она говорила и как вела себя, злился, потому что это было так глупо и бессмысленно, что даже дела иметь с этим не хотелось.       Он ведь даже вел себя как человек, а она его выпроводила.       Черт поймет этих женщин!

______________________

      Катя сидела все еще на кухне — правда уже с мытой кружкой — и думала невесть о чем. И думать-то не думалось толком, она все перебирала в руках первые попавшиеся вещи и восседала с чрезвычайно напряженным видом. — Что случилось? — вновь спросил Олег. — Ничего, — промямлила она, а потом, вспомнив про молоко, сказала: — Пить хочу.       Он молча налил ей этого молока и еще раз добродушно попытался узнать: — Да брось, расскажи. Ты не расскажешь — узнаю у Маяковского.       Она пытливо посмотрела на него, взяла кружку и чуть ли не залпом все выпила. Молоко было необычного вкуса, она давно такого не пила. В молоке есть кальций. Нехватка кальция — плохие зубы и кости… — Ну… Он пришел. И мы поговорили. Он выпил чай. А потом он даже попытался… — она сделала бровки домиком и приняла такой жалобный вид, что захотелось расплакаться. — А в итоге я его буквально выгнала. Я его, наверное, обидела.       Она сложила руки на груди и уставилась в пол, которого, впрочем, не видела. — Брось, ты же не думаешь, что он действительно обиделся? Он уже большой мальчик, чтобы расстраиваться по пустякам. Возможно, ты его… разочаровала… взбесила… Но не обидела. Чтобы обидеть человека, — она быстро его перебила, произнося все же медленно: — Достаточно одного слова, — он в принципе был согласен и промолчал. Пауза не неловкая, но неприятная. — А ты, я вижу, уже не имеешь ничего против? — Против? Нет, я не был против, — ровно сказал он. С полуслова понимая все, что она имеет ввиду. — Был, — поспорила она, как раз не очень-то понимая. — Я был в замешательстве. Я прекрасно догадываюсь, что это неправильно. Но в мире много чего неправильного, что, между прочим, делает нас счастливыми. Не знаю, что ждет тебя в будущем, но действительно счастливыми мы бываем дай бог пару раз за всю жизнь, — закончил он и тоже налил себе молока. — Счастье. Пфф, почему это я не могу быть счастлива каждый день и каждую минуту? Я счастлива, например, когда обнимаюсь с кем-нибудь. Когда пью чай. Когда вижу васильки. Когда читаю чудесную книгу. Когда дышу летом. Когда просыпаюсь утром, а за окном хорошая погода… я много когда бываю счастливой.       Она снова налила молока и как-то воодушевилась. Разговаривать с Олегом ей нравилось. Он всегда говорил что-то заставляющее думать. — А ты уверена, что то, что ты чувствуешь в те моменты, называется счастьем? — да.       Но она задумалась. — Не знаю. А чем бы ты это назвал? — будто бы беря его на слабо, звякнула она. — Удовольствием. Каким-то приятным чувством. Эстетическим наслаждением. Счастье — это что-то посущественнее обычных приятностей. — А любовь… похожа на счастье? — Олег улыбнулся и посмотрел куда-то в сторону. — Отчасти, знаешь? Бывает, что человек, которого ты любишь, вызывает такую теплоту внутри, что ты понимаешь, что это именно он и без него жизнь твоя бессмысленна. А иногда ты встречаешь не того человека или становишься для кого-то не тем. И тогда хочешь-не хочешь тебе придется поступать жестоко, потому что человек — эгоист. И можно ли в таком случае назвать любовь счастьем — не знаю. — А как понять: любишь ты человека или нет? — она махнула головой и загадочно улыбнулась. А изнутри ее рвало негодование: она почему-то чувствовала себя виноватой. И некуда было от этого деться. — Ну, ты как думаешь? Ты вот любишь Маяковского? — она мгновенно покраснела и сконфузилась. — Не знаю. Скорее всего… да, — неуверенно произносила она и внимательно смотрела на брата. Закатывая глаза, произнес Олег пресловутое: — Представь на мгновение, что он умер. Что тебе об этом говорят, совсем не подозревая, как для тебя был важен этот человек. Представь, что его больше нет и никогда не будет, он не существует. Пуф! Есть ли для тебя в нем что-то такое, чего нет ни у кого, кроме него? Кажется ли он тебе незаменимым? — она задержала дыхание и поняла, что правда любит его и надо бы извиниться.       И это нельзя отложить на завтра.       Она быстро рванула с места, мгновенно натянула на себя одежду вместо халатика и, сунув ноги в балетки, открыла дверь, выбегая прочь из квартиры, не думая: ждут ее там или нет. ***       Она бежала и мысленно спрашивала себя: «А зачем бежать? Куда бежать? Я ведь не могу опоздать туда?» Делала вывод, что необязательно спешить, и все равно бежала. Кофта, слишком просторная, развевалась, а широкие, но, слава богу, короткие рукава мешали. Но она все равно спешила и чуть ли не каждую секунду думала о том, что, если бы его действительно вдруг не стало, она бы разревелась… И сдохла бы с горя.       А он об этом не знает.       Сдохнуть проще, чем жить с этим.       Это неинтересно.       Ей сделалось так грустно, что она сглотнула еще неподступившие слезы, но печаль не ушла.       Она подбежала к его двору. Солнце садилось и закатные лучи ярко-золотым светом били в глаза, будто хотели ослепить ее. Она бы и без глаз дошла как-нибудь.       Катя подбежала к подъезду, помялась пару минут у двери, а потом, набирая номер квартиры, специально промахнулась и позвонила не туда.       Впрочем, и там ей открыли. Она снова побежала, снова подумала о смерти и снова ей сделалось так грустно, когда представлялось, что дверь ей никто не откроет. Слушать Олега она больше не будет!       За пару минут она добралась до нужной квартиры, отдышалась и смело нажала на звонок.       Маяковский, удивившийся позднему визиту, подошел к двери и по привычке, не спросив кто же пришел, открыл дверь.       Она влетела в квартиру, попутно улыбаясь тому, что он был жив, и обняла, прижимаясь как можно крепче. Теперь возникал вопрос: «А с чего бы ему умирать?» — Прости меня, я вовсе не хотела выпроваживать тебя из квартиры, — затараторила она и к концу своей быстрой и недлинной речи выдохнула: — Я люблю тебя.       Выдохнула с такой проникновенностью, что даже было удивительно откуда у нее столько.       Он опешил и посмотрел на незакрытую дверь, потом на Катю такими глазами, будто ему линзы от лупы в глаза вставили. Влад снова взглянул на ее макушку с растрепанными волосами, ласково улыбнулся, обнял за плечи. — Я тоже люблю тебя, — и столько нежности проснулось в нем в эту минуту, что он даже забыл, как злился на нее; все внутри дернулось легким электрическим разрядом, и он улыбнулся еще нежнее, проскользил руками до лопаток и прижал к себе. — И ты прости, что я послушал твоего брата, — он улыбнулся, — в следующий раз я подумаю, прежде чем делать то, что он мне говорит.       Она глубоко вдохнула и заревела. То ли от счастья, о котором сказал Олег, то ли от страха, что одного из дорогих ей людей может не стать.