Ключ поверни и полетели

— Вла-а-а-ад, может лучше пешком? — я беру его за руку и прижимаю ее к себе. Он улыбается. — Нет, Малая, я просто обязан съездить с тобой в переполненном автобусе.       Транспорт вскоре подъезжает, и Маяковский подталкивает меня ко входу. Сам заходит следом.       Окей, когда мы зашли, там было много людей, но стоять, не касаясь друг друга, у нас бы получилось. Но теперь, после того, как с нами зашло еще человек сорок (я утрирую, да) тут стало одновременно тесно, жарко, громко и недовольно.       Меня каким-то образом зажало между Владиславом Максимовичем и каким-то левым высоким и худым мужиком. И, проехав одну остановку, я поняла, что автобусы — навечно мои враги.       Бог меня не любит, это карма, точно говорю. Потому что, когда тебя зажимает между мужиком и чемоданом другого мужика, при том в таком странном положении, это либо подстроено, либо Бог тебя не любит и это карма.       На каких-то кочках нас еще и подбрасывало, получалась такая своеобразная волна от начала транспорта к концу. Спустя остановку стало еще теснее и тот левый мужик стоял от меня в тридцати сантиметрах, румянец полностью облокотился на мои щеки, потому что обе мои ягодичные мышцы оказались прижаты к детородному органу моего же учителя и с каждым движением автобуса у меня хватало совести тереться об него.       Знаете, что в данной ситуации, беспредельщики — это водитель и те, кто не хочет делать дороги.       Подо мной стоял огромный чемодан этого дрищавого мужика, а надо мной была туева хуча рук огроменных* людей. А я еще думала, что это у меня огромный рост. Ну да, конечно.       Я стояла в такой позе, как обычно в порнофильмах, наверное, показывают. Тот мужик спереди не сводил с меня глаз и явно думал о камасутре. По его лицу было видно.       Впрочем, Маяковский ничем не отличался от него. Спустя несколько минут я почувствовала его руку, которая, задевая каждый миллиметр моего тела, прижимала меня чуть ниже живота к нему. А его детородный орган уперся мне в задницу. Влад был настойчив и возбужден, а потому вырваться не получалось.       Хотя… я не знаю, кто из них был настойчивее (не включая того худого мужика).       Я попыталась выпрямиться, что получилось почти неплохо, но спиной Влада я так и не коснулась. Его рука все сильнее прижимала меня к нему с каждой кочкой. Впрочем, своей пятой точкой я чувствовала его больше положенного, а потому прижиматься спиной было уже как-то неактуально.       Очень скоро, когда я забыла о том, что в автобусе люди и что я все вот это терпеть не могу, я почувствовала внизу живота то же самое, что и Маяковский. От этого стало еще более стыдно. До чего я опустилась?..       Спасибо, Господи, что у меня нечему вставать по этому поводу.       Потом локти над моей головой поисчезали, и рука моего учителя скользнула к животу, под кофту, и он касался кожи, что вызывало еще один ворох чувств; рука преподавателя прижала меня к нему чуть ли не полностью.       Я схватила его руку, чтобы вытащить ее из-под своей верхней одежды, но нечего и говорить, что ничегошеньки не вышло.       В то же мгновение он резким движением достал телефон и держал его перед мои носом, открывая заметки.       Создал новую.       Пишет.       «Я тебя хочу».       У меня начинает кружиться голова. Я хочу либо хотя бы поцеловать его, либо исчезнуть к чертовой матери. Я больно кусаю нижнюю губу и, недолго думая, набираю в ответ:       «Я тож…»       Мозг включается чуть позднее нужного, но раньше мною представляемого. Не допечатывая, я мгновенно все стираю и захлопываю чехол телефона.       Он читает, добавляет оставшуюся букву, прокашливается и прижимает меня еще сильнее (куда сильнее, казалось бы?).       Я отбираю у него телефон, выключаю экран и держу в руке.       Одна остановка осталась.       Он наклоняется к моему уху и слишком жарко шепчет: — Прости, но я тебя выебу.       От его шепота, от его голоса голова идет кругом покруче карусели, я цепляюсь за его ладонь, и это странное чувство снова накрывает меня с головой. Я подношу его руку ко рту и, чтобы не говорить и не издавать никаких звуков, кусаю за большой палец, он усмехается.       Уже и не мерзко, что он матершинник.       Люди в транспорте с каждой минутой потеют, мы не исключение. А потом наступает наша остановка, и я как обалдевшая выбегаю из транспорта, Влад от неожиданности даже не удерживает меня. Выходит следом, так быстро, (не то что бы покраснев) стыдясь выпирающего члена.       Сразу же двери закрываются, и он стоит напротив меня, раздевая глазами.       Все понятно.       На остановке еще человека три. Все остальные уехали. Влад тут же хмурится и резким движением на минуту впивается в губы, безобразно врываясь языком в мой рот. Я не успеваю ответить.       Учитель злобно озирается, хватает меня за руку и тащит через полупустую дорогу куда-то. — Куда мы? — спрашиваю я пустым, осевшим от безумия и желания голосом. Он таким же отвечает мне: — Ко мне.       Этого мне вполне хватает, чтобы сообразить, что меня там ждет. Зачем мы так торопимся и в какую сторону. Идти нам еще минуты три.       Его телефон все еще у меня в руке.       С такой скоростью мы оказываемся у его дома быстрее, он спешно достает ключи. Через минуту мы у его двери. Я второй раз здесь.       Щелчок замка, поворот ключа, и он заталкивает меня в квартиру, сам тут же заходит и мгновенно запирает дверь, круто поворачиваясь. Не глядя, закрывает внутреннюю дверь.       С минуту мы просто смотрим друг другу в глаза, а после он переходит к решительным действиям. Я в ту же секунду оказываюсь вжатой в первую попавшуюся твердую поверхность, с грохотом и ужасной силой. Он жадно кусает мою шею, оставляя там уже знакомые мне, тональнику и Добрякову, засосы, постепенно, но торопясь, снимая с меня верхнюю часть одежды. К слову, это никакая не кофта, а рубашка. И он успевает расстегнуть пуговицы три, как я прихожу в чувства.       Его телефон выпадает из рук и от громкого стука об паркет мы оба вздрагиваем и смотрим на пол. Я хочу наклониться и взять выпавшую вещь, но с единственной попытки движения он злобно и недовольно вновь впечатывает меня в дверь и продолжает целовать.       Я быстро снимаю обувь, он тоже, разворачиваюсь так, что спиной к поверхности оказывается он, и я своим небольшим (по сравнению с его) тельцем вжимаю его в дверь, дотягиваюсь до шеи и безжалостно, а с тем же и бездумно, с силой, кусаю его за всем известную вену-сонную-артерию. Он прикрывает глаза. О-о-о-о.       Он шумно выдыхает. Очень шумно. При том сдерживает стон, потому что опять же правила такие. Я сдерживаю, и он будет.       Хрен с ним.       Я доведу его до ручки.       Я усмехаюсь, принимая в себя уверенность, стаскиваю с него верхнюю одежду и прекращаю какие-либо движения. Он тут же распахивает глаза и злобно, недовольно, бешено, невыносимо смотрит на меня. Уверенность ссыкует и уходит.       Я продолжаю стоять, он легким движением подхватывает меня на руки и несет в комнату. В его спальню. Там я уже была.       Быстрее. Когда еще выпадет такая возможность побыть настолько рядом?       Нихрена не бережно он опускает меня на кровать, я за руку резко опрокидываю его на себя, и он падает, оказываясь лицом где-то около груди. Его затуманенный взгляд злобно и безразлично смотрит на рубашку, расстегнутую не до конца, мешающую. Но он переворачивается, и я оказываюсь сверху.       Меня накрывает волной безразличия к запретам и стереотипам, мое изначальное желание хочет, чтобы он продолжал.       Обхватывая талию руками, он сжимает ее сильнее и скользя по своему телу, оставляет меня сидеть на его бедрах. Притягивая меня к себе за ворот рубашки, становясь ближе ко мне, за пару движений расправляется с «ненужной тряпкой», прикрывающей мою грудь и живот; снова целует.       Я дрожу. Его руки впиваются в талию, прижимают меня сильнее. Он хочет меня.       А любит?       Я начинаю целовать его шею, всасывая кожу, оставляя ярко-красные следы, вспоминаю директора. «Он лежит, запрокинув голову и отведя ее немного в сторону, чувствует ее губы на своей шее и смутно догадывается, что именно этого ему и не хватало. Сию же секунду он уверен, что не врет себе, думая, что готов состариться с ней и, когда ей стукнув восемьдесят, а ему девяносто, он все так же будет рад видеть ее, все так же любить… Он ведь сказал это один раз. Будучи пьяным.       Она снова укусила его за кожу и мысли, рассуждения безукоризненно свились к стадии „любит и, вряд ли врет“».       А что, если не любит? Что, если только эти извращения и нужны?       Все та же, никому не нужная часть мозга. Девчачья.       Влад бессильно, с закрытыми от упоения глазами, лежит, я все еще сверху. Он кусает губу, что выходит у него до жути сексуально, и я караю свой мозг за эти странные мысли и помешательства. Я отстала от мира.       Мысль упорно пробирается в ту часть сознания, куда ей не положено, я злюсь на нее, добираюсь до его уха и, одновременно всасывая кожу, кусаю. Слышу, как он стонет воздухом, но это быстро прекращается, будто бы он осознает, что со мной (почему-то…) так нельзя.       В ту же секунду он останавливается, быстро приподнимаясь, переворачивается и теперь снизу я, но только наполовину.       А мысль тут же влезает в голову и заполняет собой все. Мне становится душно и от желания, и от совести. Ненавижу себя за это.       Он невыносимо целует меня, я бы с удовольствием придалась вечному дрожанию от его прикосновений, но голова твердит обратное.       Мне приходится добровольно, разумно оторваться от него, почувствовать непонимающий и осуждающий взгляд. И с этим еще и жить.       О боже. — Что-то не так? — спрашивает он, ждет, что я отвечу, но нет. Я продолжаю просто смотреть на него. — Что случилось, Катя?       Я все еще молчу и мне стыдно признаться, что мозг против этого действа. Потому что Влад разочаруется, но при этом он же все еще гребаный учитель и должен понимать это своей гребаной головой!       Я все еще молчу.       Кажется, моя мысль до него доходит, медленно, правда, но доходит. Он тут же хмурится и отпускает меня, откидывая руку в противоположенную сторону, ложась на секунду рядом, спрашивая.       Обычно у таких ситуаций четыре стадии.       Первая — недоверие. — Катя, только не говори мне, что твое умозаключение состоит в том, чтобы обломать меня, сказав «ты учитель, я ученица» и прочая херня? Не говори, что ты не готова ко всей этой ереси, — он сам понимает, что именно это я и имею ввиду.       Вторая — злость.       Злобно рычит, срываясь на такой суровый, знаете, мужской крик. У них голоса низкие и крик получается, как басистое громкое недовольство… не знаю, как это объяснить. Он обходит кровать.       Третья — отрицание. — Блять, ну скажи, что это не так.       Он с мольбой смотрит на меня, я принимаю полусидячие положение, набираю воздух в легкие, чтобы сказать то, что он совершенно не хочет слышать.       Но он не дает мне возможности.       Снова недовольство вырывается наружу. Нет, не недовольство. Это злость.       Предположительно злость на самого себя. Или же на меня. А может, на несправедливость мира.       Его силуэт скрывается в дверях, он доходит до кухни, скоро там слышится треск посуды. Разбитого стекла, может быть фарфора. Но сейчас все затихает. Он стоит где-то в определенном месте этой чертовой кухни и думает.       Думает.       О нас.       Ну нет! Ну не надо об этом думать, тут все предельно понятно, зачем усложнять? Обычно я усложняю, но это сейчас не важно.       Я тут же встаю с кровати, что уже остыла примерно так же, как и Маяковский.       Уверенно иду на кухню, прихватывая рубашку. Надеваю ее и прихожу на кухню прежде, чем застегиваю ее. Влад у окна, курит в форточку, а посему на кухне чуть прохладнее, чем везде.       На полу валяются большие осколки стеклянной тарелки. Я застегиваю рубашку до конца и наклоняюсь, чтобы убрать это. Собираю пару штук и его острый, безразличный (!), что уже почти не удивляет голос останавливает меня: — Не трогай, я уберу, — окурок отправляется вниз. Сердце туда же. И нет, не от его «охеренного» голоса. Голос, конечно, ничего, но слишком он у него всегда грубый. Сердце — вниз, потому что он разговаривает со мной, при этом злясь на меня.       Не убьет и ладно.       Четвертая — размышления. — Катя, я педофил?! — он недоуменно разворачивается, сверля меня не взглядом, а вопросом. — Смотря в каком смысле, — я пожимаю плечами, пытаясь выглядеть непричемной*. — Блять! В каком, нахер, еще смысле это можно понять?! — удивленно и несколько раздраженно спрашивает Влад.       Это не то что бы злит. Нет, злит, конечно… Немножко так.       Слегонца. — Да! Да, твою мать, ты педофил, живи с этим, придурок! — почему-то отвечаю я криком. Нет, я знаю почему.       Он опешил.       Но только на секунду. — Ты меня любишь? — спокойно и серьезно спрашивает он.       Занимательный вопрос.       Я не могу перевести тему. Я ничего не могу. Мое величество разворачивается к разбитой тарелке и спешно начинает собирать осколки. А то вдруг кто-нибудь порежется. — А ты как думаешь?       О-о-о-о-о, фак, я его сделаю. — Сука, не увиливай от вопроса! — он хватает меня за руку и дергает на себя, осколки разлетаются и разбиваются на еще более мелкие. — А ты считаешь, что за два месяца возможно влюбиться в человека настолько, чтобы спокойно утверждать о любви? — Это самое херовое предложение, которое ты могла сформулировать, блять, — о, надо же, какое знакомое безразличие. — Неужели вы все еще помните, что филолог по профессии? — наиграно вежливо спрашиваю я. Его взгляд смиряется. Он выпрямляется и смирение меняется на презрение.       Он молчит. Это значит, что он не знает, что ответить. А это мне ужасно не нравится, он должен знать. — Не забудь позвонить директору, — мягче говорю я, разворачиваюсь, даже не будучи уверенной, что точно уйду.       Он делает ко мне шаг, обнимает за талию и утыкается носом в плечо, сгибаясь в три погибели. — Ты чертовски заебала постоянно ссориться со мной.       Да, я всегда в этом виновата. Спасибо, Господи, что хотя бы мозгов хватает, чтобы понимать это.       Д-двусмысленность. — Я тебя и пальцем не тронула, — не то, что уж то слово, которое он сказал.       Он недовольно выдыхает и сжимает меня еще сильней. Я как-то расслабляюсь и впускаю пальцы в его волосы. — Прости, — говорю я и понимаю, что нихера это не изменит. Поступки — не слова, они хоть что-то да значат. Обыденная и несложная истина. — Пожалуй, ты прав. Я говорю одно, но умудряюсь делать другое.       Я ловко разворачиваюсь и тоже обнимаю его за шею. Здорово, что живые люди — теплые.       Так у меня хотя бы есть доказательства. — Больше на общественном транспорте я с тобой не поеду, — он улыбается и целует меня. Нет, не нежно.       Просто целует. Не беспокоясь понравится ли мне, делает это, как получается.       И это здорово.