Ключ поверни и полетели

— Прошу прощения, — все взгляды устремляются в мою сторону, Влад недовольно выдыхает и тоже смотрит. — А, ну да… Я сейчас выйду на пару минут, услышу хоть одного отщепенца — голову оторву, в задницу засуну и дышать заставлю! — злобно шипит он, указывая в сторону всех учеников указкой. — А ты стой и жди! — так же сурово говорит он мне. Я усмехаюсь и закрываю дверь.       Он выходит через пару минут. С указкой. — Что это было? — спрашиваю я, он, уже не такой суровый, усмехается. — Воспитательно-профилактические беседы с классом провожу. Поведение ни к черту — бить надо. Ты че хотела? — ну норм, нет бы спросил, как я с Добряковым поговорила. — Знаешь что? Он что-то заподозрил! Потому что, когда я пыталась свалить это, — я указываю на засосы, — на пылесос, он спросил: «А имя этому твоему пылесосу не Владислав Максимович»? — я пыталась спародировать голос директора. — И что мне надо было ему ответить? — улыбка с его лица пропала. — Черт. С хера ли он такой умный? И, подожди… на пылесос? — дверь приоткрывается и оттуда высовывается мальчишка с хмурым выраженьем лица. — Чего еще? — недовольно вопрошает брюнет. — Я вообще не к тебе! — хамит мальчишка, поворачивается ко мне и говорит шепотом: — Прошу, помоги нам, он, ирод, нас тут задушит, — а потом говорит нормально, — и всех девок в себя влюбляет! — я усмехаюсь, а Влад замахивается указкой, мальчик начинает хохотать и скрывается за дверью. — Н-да, беседы твои не работают. И че ты у парней их же одноклассниц уводишь? Тоже мне нашелся, — наиграно недовольно я задираю нос. Он улыбается и щелкает пальцами мне по носу. — Готовься, теперь целый месяц тебе придется с нами тут выживать. Я серьезно.       И тут же я вспоминаю, какой он плохой, что все вот это лишь маленькая бутафория. Прикрытие. На самом деле он ужасный. И совсем не милый, не вежливый и не добрый. А я в него влюблена. И что дальше? Не катит это на хорошее настроение. — Ой, да ладно! Нормально все будет. И, по-моему, мы были в ссоре? — я открываю дверь и захожу в класс. Стоит шепот, но не ор, хотя бы. Влад заходит следом. — Че за шум?! — по-бандитски спрашивает он, а весь класс, явно сговорившись, орет в один голос: — Тили-тили тесто! Жених и Невеста! — дожили, старые добрые… Мои щеки покрываются, угадай чем, одна попытка, румянцем? Да, румянцем, я похожа на милую такую, маленькую помидорку… Надеюсь, что на милую и маленькую. — А ну все заткнулись, а то туалеты мыть в виде общественных работ пойдете! Я вам дам: жених и невеста! Кто-нибудь выучил хоть что-нибудь про вводные слова?! — он их тут еще и учит. — Мы сюда не учиться пришли, — ворчит кто-то на первой парте, а потом Маяковский выдыхает, подходит к столу, достает колоду карточек и вяло произносит: — Ладно, хер с вами, давайте в мафию играть, — в классе звучит громкое и коллективное: «Ура!». *** — Эй! Он проституткой был, че они карточками обменялись-то! Ну, Влад! — да, он разрешил им называть его по имени. Здорово живут. — Слышь ты, верни ему карточку, а ты отдай эту и нехер. Продолжаем, — отвечает «Влад». Моя очередь. — Город засыпает, — произношу я и, немного помолчав, продолжаю: — просыпается Мафия… ***       День проходит быстро, когда играешь в мафию с кучкой подростков. Н-да, мы скинулись, Влад немного добавил и накупили на весь класс чипсов с газировкой. Маяковский пошутил: — Хер вам, а не «винишко», потому что мне за вас за всех еще отчитываться, — но ему ответили… — Ну тебя! Это ты свою Невесту напоить боишься!  — Моя Невеста сама-то пить боится, и я с ней как-нибудь сам разберусь, вали уже, — на том и порешили.       Дальше пошло веселее. Расходиться мы должны были в пять, но в пять мы только расходились… Немножко задержались и разошлись в семь, точнее разошлись только дети, обещая повторить. Было правда весело! Черт, я и не думала, что с мелкими так весело бывает, хотя Мафию испортить трудно. — Так, вы все одни-то до дома дойдете? Чтобы завтра в восемь все как штыки! — те ему что-то ответили, и они пошли по домам. В школе стало почти пусто. Учителя еще оставались, но тишина стояла мертвая. Никого будто и не было. Без детей скучно.       Мы стояли у кабинета в рекреации.       Он еще улыбался, но сейчас вздохнул, и улыбка пропала вместе с углекислым газом. Мое веселое настроение тоже испарилось. Не знаю, о чем думает он, но мне думается о том, что мы поссорились утром. Опять, да? А без ссор и не проживешь, а главное, что все эти ссоры имеют значение только здесь и сейчас — пару месяцев спустя никто и не вспомнит.       И все-таки.       Я не знаю, кто виноват. — Так, говоришь, он что-то заподозрил? — серьезно спросил Влад. Я кивнула. — Хрен с ним, пускай подозрит* — больно надо, вот раскроет все до конца, ко всему еще и эти гребаные татуировки найдет, уволит меня к чертовой матери, если заяву не напишет — и с концами, — я представила все в ярких красках. — Знаешь, ты это зря, он вообще-то хороший. А еще… — у меня не хватает смелости попросить прощения. Смелости. Не хватает. — Чего? — Ничего. Забудь.       Он пару секунд подозрительно смотрит на меня, а потом тяжело вздыхает и раздается мелодия звонка его телефона.       Сплин — Новые люди.       Многозначительно. Люблю эту песню.       Брюнет достает телефон еще до слов Васильева и, нажимая на кнопку, прикладывает телефон к уху. — Да, здравствуйте, Марк Геннадьевич, — дальше говорит директор, я прислушиваюсь, но слышу только «…бумаги…» и ничего больше. Учитель послушно кивает. — Хорошо, до свидания.       Дальше он снова тыкает на кнопку, убирает телефон, упирается плечом в стенку, снова вздыхает и медленно переводит взгляд на меня. Что-то не так? — Ну что, Малаева, у тебя есть два выхода: ты идешь домой или ты идешь помогать мне со всякими бумажками. Понимаешь, да?       Я киваю. — Второе, — он еще пару секунд смотрит на меня, соображает, что было второе. Потом смотрит в пол, выпрямляется. — Второе… Смелая ты, однако. Тогда пошли, нам на третий. ***       Он достает ключ, открывает кабинет, замок щелкает. Громко, когда тихо. Мы заходим внутрь и он, улыбаясь почти искренне, садится на свой стул. — За два месяца я поистине полюбил этот кабинет, — я сажусь за первую парту и отвечаю: — А я за два месяца, совершенно случайно, полюбила одного человека. Надо вот оно, а? — он делает серьезное выражение лица. — Бля, бесишь. Надо. Не я портил вполне себе замечательное утро дурацкими записками. Мерзость, — он расставляет ноги, недовольно отводит взгляд. Лезет в карман. Курить. — Прекрати материться каждые пару секунд. Вот это бесит. Ты тоже бесишь, я же не жалуюсь, — отвечаю я тихо и спокойно. — И вообще, да, внимание, цитата: «…сосаться с тобой в школьных коридорах и кабинетах я не боюсь, а разговаривать боюсь». Ясно? — Хуясно, Катя. Прекрати паясничать, мне «наша увлекательная беседа с утра» не особо понравилась, а потому разговаривать так же не особо хочется, — я не знаю, кто виноват — вот это плохо. Надо поступать благородно и брать вину на себя? Черт его. — Ты злишься? — он усмехается. — Что ты, я счастлив, по мне не видно? — издевательски спрашивает он. Ладно.       Я встаю и иду к нему, интересно, что сейчас будет, а? Подхожу, а он ожидающе смотрит на меня. Не дожидаясь следующих действий, я сажусь ему на колени, прогибаюсь в спине для удобства и целую его в шею. Он в смятении, не так ли? — Что ты делаешь, дура? — спрашивает он, а мне от чего-то становится весело. Он тушит сигарету о стол, не находя более подходящего места.       Я продолжаю целовать не отвечая, медленно поднимаюсь к уху и, посасывая, покусывая его мочку, тихо, шепотом, спрашиваю: — Прости меня, ладно? Только не обижайся, я сделаю все, что захочешь, — целую за ухом. Ниже. Ближе. — Прекрати…сейчас же, — нехотя и заторможено говорит он, я отстраняюсь, но все еще сижу у него на коленях. Он сидит с закрытыми глазами. — Что-то не так? — открывает глаза и сурово смотрит на меня. — Я бы предпочел заниматься этим где-нибудь не в школе, а лучше вообще не заниматься, тем более с тобой, — а вот сейчас обидно было. — Тем более со мной… Так бы сразу и говорил, а то сижу тут, как дура. Хотя, почему «как»? — я встаю. — Я домой, до завтра, Владислав Максимович. — Я не это имел ввиду, — он тоже встает рядом, хмурится. — Я поняла, что вы имели ввиду, — какие короткие реплики. Как мало смысла. — Да нихера ты не поняла. Дура, — я быстро его перебила. — Сам дурак! — озлобленно дергаюсь я в его сторону. — Кажется, мы пришли сюда не отношения выяснять, — все еще злобно и холодно говорю я, он достает сигарету снова, а я иду к сумке, достаю телефон. — Курить меньше надо: для здоровья вредно.       Он вздохнул, но все же закурил. Достал из стола пачки бумаги и громко взгромоздил на деревянную поверхность. — Не тебе ли первой плевать на мое здоровье? — вяло произнес он. — А потом, хочу и курю, это все, что мне остается, когда жизнь оказывается не справедлива. Так что смирись и не мешай мне, — он пододвинул ко мне стопку с бумагой. — В наше время каждый первый считает себя обиженным, обделенным, что, интересно, с тобой произошло такого, что ты весь из себя сейчас? — он усмехается, я пододвигаю стул и недоверчиво смотрю на него. — Это ты верно подметила. Что со мной такого произошло? — он в очередной раз вздохнул, улыбаясь, и замолчал в воспоминаниях. Медленно, очень медленно улыбка сползала. С такой же скоростью с которой садится вечернее солнце. — Ну и? — напоминаю я.       Он снова улыбнулся и встал, доставая из нижних ящиков еще бумаг. — Ничего особенного, просто… Не думаю, что ты хочешь знать об этом, а если я тебе расскажу, будешь меня ненавидеть. Потому что после этого тебе будет грустно настолько, насколько это возможно. Так что просто продолжай думать, что жизнь — это здорово, — он достал все бумаги, вышел из-за стола и подошел к шкафу, открывая его. Я подошла следом, встав рядом, у стены. — Меньше выпендрежа. Я жду, — он посмотрел на меня и цокнул языком. — Когда мне было восемнадцать, я начал учиться в университете на филолога. Настя была моей одногруппницей. Если ты думаешь, что сейчас будет великолепная история любви, то ты думаешь правильно, но история без хэппи энда, — он прокашлялся, — я по короче постараюсь, да?       Я кивнула.  — На третьем курсе мы поженились. Круто да? Денег не было, времени — тоже, поэтому, не сказав даже родителям, мы по-тихому расписались. Жизнь особенно не поменялась. Выходило все очень романтично, мы сбегали с пар, смотрели до утра на звезды, разговаривали часами — были весьма счастливы. Все вроде бы хорошо, видишь? — он ожидающе посмотрел на меня, все еще улыбался и говорил с задором. — Вижу, что дальше?  — И, черт возьми, все было прекрасно! — резко оторвал он. Пока что это было интересно только той части моего сознания, которая влюблена. — Через два года она родила мне дочь Алену. Черт подери, как же я был счастлив, когда забирал их на отцовской машине, как я был счастлив, когда было так трудно учиться и работать одновременно, — он вздохнул, но улыбаться не перестал. — Прошел еще год, мне было двадцать четыре, а ей — двадцать три. Алене был уже годик, она выговаривала «мама», «папа» и пыталась самостоятельно ходить. Я так и не понял на кого она была похожа, надо бы еще чуточку короче, да? — я слушала и почему-то мне казалось, что все это слишком хорошо.       Я кивнула, наиграно и не по правде безразлично смотря на него.       И впрочем, он продолжал:  — Семейная жизнь, хоть и требует ответственности, внимания, стоит того, когда живешь с людьми, которых действительно любишь. Было чертовски замечательно жить вот так, втроем, когда тебя кто-то ждет дома вечером.       Он достал еще бумажек из шкафа, продолжал улыбаться, все шире и шире, и я не понимала почему. — Мы собирались втроем поехать за город, была суббота. Кстати, тогда я совсем не курил. И татуировки у меня были только на руках, и то немного. Настя села рядом со мной, справа, впереди. Алена была у нее на руках, дорога была короткой, все было хорошо. Я ездил аккуратно и даже по правилам, представляешь?! — возмущенно и как-то нервно повысил голос он, но тут же спокойно продолжил: — Я предложил поехать по главной дороге, вместо проселочных, мол, там асфальт лучше. Настя согласилась, хотя по началу была против. Я срубил сук, на котором сидел.       Настала тишина, он вдруг замолчал, на секунду сожмурился и снова начал улыбаться, продолжая непринужденно рассказывать. — Что потом? — тихо произнесла я. — Мы выехали на главную дорогу, все было хорошо, а потом… — протянул он, но продолжил, на удивление, так легко и непринужденно, будто рассказывал надоевший анекдот. — Потом на встречку вылетел грузовик, пролетел чуть дальше и врезался ровно в ту половину машины, где сидели мои девчонки, потом я еле узнал их. Машину разорвало, а на похоронах ее родители проклинали меня всеми возможными словами. Всего лишь в этом заключается несправедливость жизни по отношению ко мне. Тебе полегчало или наоборот?..       Он сделал из меня самую несчастную девочку на планете. Стало тяжело дышать из-за действительной несправедливости. Из-за того, как все могло бы сложиться не поедь он этой дорогой. Как все чертовски ужасно, я перестала дышать. Слезы сами потекли по щекам, что было весьма предсказуемо, в горле снова защемило, а грудь будто бы таскала тяжелую ношу. Все разорвалось внутри и захотелось кричать, чтобы все сложилось лучше, чтобы все оставались живы.       И так всегда. Ты не знаешь, когда все встретятся в последний раз.       Тебе приходится всегда выбирать самому. И правильных решений нет. Неправильных тоже. Последствия? Есть только ты и только твой выбор. Больше ничего. Все твои действия, предпринятые, несущие за собой что-то большое и тяжелое.       И потом ничего не исправить. Жизнь не дает возможностей повторить, переиначить, исправить. Все могло бы быть иначе, но все так, как есть. И нет никакой возможности быть уверенным, что все, что происходит сегодня, не станет причиной разрушения завтра.       Он рассказал мне то, что было давно, а я теперь буду думать об этом, будто это случилось вчера, будто можно было что-то исправить, будто кто-нибудь еще успел бы.       И он живет с этим уже два года. Третий.       Я не смогла бы.       Неужели я могу показать ему, что мне стало грустно из-за его рассказа, как он и говорил, неужели я могу? — Прости, — тихо и быстро произнесла я. — Я сожалею. — Не бери в голову, — я перебила: — Это, наверное, нелегко вспоминать, да? — он отходит к окну. — Нелегко жить с чувством вины, а все остальное просто. Знаешь, мне было тяжело. Очень. Я ревел как маленькая девчонка. Я пил, курил, шлялся по странным заведениям, пробовал наркоту, делал все, чтобы забыться и не вспоминать. И все же. Не смог. С другой стороны, об этом нельзя забывать. Если я забуду о них, я потеряю самое дорогое, — он умолк, мы стояли молча, он открыл окно и снова посмотрел вдаль. — Мне кажется, что я не хочу их отпускать. Это плохо, — он все еще улыбался.       Я подошла к нему и тоже посмотрела куда-то за окном. Там было все: деревья, город, асфальт и трава. И люди тоже были. — Так нельзя, Влад. Надо уметь отпускать. Это ведь тяжело. Я знаю. Но отпускать надо, иначе будет хуже. Ты ведь сильный. Ты справишься, — он как-то удивленно посмотрел на меня, а я приобрела серьезность. — Откуда знаешь? — спросил он. Так просто, будто мы знакомы сотню лет. Это странное чувство.  — Когда дедушка умирал, бабушки не было дома, она уехала. Мне было девять. Вернувшись домой, она увидела дедушку, лежащего в кровати. Не дышащего, почти холодного. Это страшно, правда? Приходить домой и… Ну, ты понимаешь. А дальше остается только реветь, вспоминать обо всем этом и делать выбор: отпускать или нет. Надо отпускать. Всегда. Если человек уходит, надо принимать это. И ты. Тоже. Надо просто принять, верно? — я улыбнулась и посмотрела на него. — Кать, — он удивленно смотрел на меня. И так забавно видеть оживленный интерес, неясность в глазах двадцатишестилетнего человека. — Чего? — я снова посмотрела за стекло. — Спасибо, — произнес он и улыбнулся.       Прошло еще немного времени, и мы усердно, уже спокойно сидели и решали, что делать с этими бумагами, как быть. Он, разумеется, решал быстро и бесповоротно. Когда ему надоедало, он наугад говорил, что и куда. Часа через два мы закончили.       Он сказал, чтобы я шла домой и отправила ему хотя бы смску, когда приду. Я не стала спорить, мы обменялись номерами. Когда я спросила, почему он не идет домой, он сказал, что хочет закончить ВСЕ дела на сегодня.       И после нашего разговора мне было неутомимо страшно интересно, ему ведь бывает одиноко? Например, осенью. Пушкин, вот, любил осень, а я ее пережить не могу. С первого ноль девятого у меня душа вянет, у него, наверное, тоже? Ему одиноко в октябре? Или, может, в ноябре? А может, и в сентябре. Может, ему всю осень, всю зиму одиноко?       Я подошла к окну, прежде чем уйти — с третьего этажа вид красивый. Ради этого хотя бы стоит жить.       Я обошла парты, обошла его стол, подошла к двери и, прежде чем уйти, сказала: — Ты, знаешь?.. Если будет одиноко — ты, это, звони.       Дверь несильно хлопнула, раздался щелчок и этот звук эхом покатился по пустым коридорам и лестницам учебного заведения.