Ключ поверни и полетели

      Еще неделя и этот Ад кончится.       Я резко вскакиваю с кровати. Сон. Слава богу. Всего лишь сон. А теперь главное, чтобы не с четверга на пятницу. А сегодня у нас что?.. Пятница. Черт. Какое странное действо мне снилось. Мне снился Маяковский. Он подходил ко мне в школе и так очень деликатно, мягко осторожно, говорил, что ненавидит меня и вовсе не любит, и не нужна я ему, и прочие-прочие неприятности.       А я теперь живи с этим. А он даже и не подумает обо мне, когда проснется. Вот так оно и происходит: я просто девочка-подросток, которая по незнанию всего огня влюбилась и еще не обожглась, но почти. Если он пошлет меня, то обожгусь.       Я медленно встаю с кровати, застилаю ее и иду на кухню. Надо заварить чай, а то потом не успею. Сегодня мама будет долго спать, потому что вчера она решила, что хочет сегодня отдохнуть от домашних хлопот. Папа чуть было не сказал: «А от чего ты устаешь?» Вот бы ему попало, если бы он не промолчал.       Я улыбнулась. Своим же забавным мыслям.       Отец уходит быстро, потому что встает поздно. А я вот уже.       Чай остается стынуть на столе, а я иду умываться и в комнату. Надо найти платье.       Открываю шкаф и передо мной аккуратно висят вещи на вешалках. Пахнет все стиральным порошком. Вкусно.       Я беру платье немного выше колен, приталенное, белое в черную, тонкую и крупную клетку. Рукава чуть выше локтя. Самое то. Я надеваю его и бегу к зеркалу. Улыбаясь, разумеется.       Красиво. Ему бы, надеюсь, понравилось.       Ах да…       Ему, уверена, все равно. Вот это будет вернее. Да, Катя, реальность она вот такая вот, совсем не розовая и, к глубокому сожалению, не синяя. И даже не в клеточку. Она горбатая, острая, тяжелая и суровая. Она мне не нравится. Фу.       Я возвращаюсь к шкафу уже пешком. Открываю один из ящиков комода, который стоит рядом, и достаю оттуда черные чулки. Очень даже ничего. Надеваю.       Снова возвращаюсь к зеркалу и вижу уже не себя, а девушку, которая красивая. Только с моим лицом. Самоуничтожение тоже не катит. Прекрати.       Я молчу и вспоминаю: у меня есть туфли на каблуке? Только чтобы черные.       В коридоре я открываю один из ящиков с обувью и быстро рыщу по коробкам.       Отлично! Вот они. Шпилька семь сантиметров. Катя, куда ты катишься? В самые что ни на есть обыкновенные подростки. О боже.       Я вспоминаю о чае, он, наверное, уже остыл. Быстренько иду на кухню, делаю пару глотков и мне хватает. Больше не хочу. Хочу поскорее выбежать из дома на улицу. У нас май. Почти закончился. Я хочу ночевать на улице.       Я забегаю в комнату, беру сумку и в коридоре надеваю свои странные семисантиметровые шпильки. Господи, зачем?!       Окей, в жизни надо попробовать все, но почему он тогда не дал мне попробовать курить? Разве он не придерживается той же теории?       Странно.       В последний раз думаю, не зря ли я все это, и выхожу из квартиры, не успевая решить да или нет. Ну и запах на улице! Сирень скоро цвести будет, наверное. Великолепно.       Я весьма женственно ступаю по асфальту и думаю только о том, как бы не запнуться и не упасть. Я сегодня не собираюсь бегать. ***       Первый урок проходит весьма забавно, потому что я не опаздываю, а Маяковский опаздывает, и заявляется к нам посреди урока. Я кидаю на него мимолетный взгляд и пытаюсь показать все свое презрение.       Учительница подходит, что-то говорит ему, он кивает, и она выходит из класса. Он заканчивает перекличку и, окидывая всех взглядом, улыбаясь, произносит: — Малая, я смотрю, ты сегодня парня себе подцепить решила? Поаккуратней, а то… — я перебиваю его и, надеюсь, что грубо произношу: — А вам больше смотреть некуда, кроме как на меня? — он принимает разочарованно-строгое выражение лица и заканчивает свою фразу: — Учителей отвлекаешь… Ладно, я пойду, надеюсь, ни один отщепенец не забыл о том, что пятый и шестой урок у меня, ясно? — звучит коллективное «угу» и он скрывается за дверью. Через десять секунд входит преподавательница и продолжает урок.       Я снова проигравшая? ***       Лиза с Кириллом, как и обыкновенно, проводят время рядом со мной, потому что они часть моей жизни. Лиза извинилась за то, что перегибает палку со своей заботой.       Грубо выражаясь, лезет не в свое дело. Но я сказала ей, что если бы не она, то все стояло бы на своем месте. Самойлов травил несмешные анекдоты и мы над ними смеялись. Потом он загадывал нам какие-то непонятные и нелогичные логические задачки, Лиза с одной справилась, а я удивлялась, как люди придумывают эту ересь.       Потом я вернула свою тему про летающих китов, эти два таких же чокнутых человека поддержали, и мы неплохо пофилософствовали. Вот чего-чего, а этого с Маяковским можно сделать только под наркотой.       Пятый урок настал быстрее, чем я ожидала. Мы зашли в кабинет, я села на свое место и непонятно от чего сидела странно прямо, ровно и аккуратно. Будто бы хотела произвести на него впечатление великолепия с моей стороны. И все же, наверное, это было смешно.       Он дал нам контрольную. По примеру моей олимпиады и, видимо, восхитительно помнил, что я не знала тогда первый вопрос. Тем не менее, я написала быстрее всех и тут же сдала. — Малая, не выпендривайся, забери и проверь, — заключил он, но я сурово посмотрела на него и вставила свои пять копеек. — Если Вы, сударь, уверены, что в таком банальном задании можно допустить ошибку, то с уверенностью могу сказать: вы обижены разумом. Если же нет, тогда оставьте мою работу и проверьте ее в любой свободный час, — я парировала? У меня хоть получилось достойно ответить ему? — Детка, не остри, у тебя не получается, — я на секунду вошла в ступор и, решив просто нагрубить и вывести в свет мою часть людского идиотизма, ответила: — Получается, а свое мнение оставьте при себе, — он возмущенно посмотрел на меня и спокойно закончил наш негласный спор: — После уроков, Малая, остаешься отрабатывать свое наглое хамство. Жду от тебя «спасибо», что не отправил к директору.       Я усмехнулась и осмотрелась. Заинтересованные, насмешливые, не одобряющие и поддерживающие взгляды врезались в меня и падали сокрушаясь о мою же железную оболочку. Боже, я все силы истратила, чтобы создать эту всего лишь оболочку, а не себя всю.       И я вновь и не единожды признаюсь себе, что окончательно и бесповоротно в него влюбилась. Даже таким он мне нравится, хотя тогда, в выходные, когда мы были еще и с Олегом, он был настоящим. Не таким, какой сейчас. Тогда он мне тоже нравился. И сейчас. И тогда. И вообще.       Лиза пообещала, что ничегошеньки не будет делать за или против.       А я твердо решила, что не пойду. Опять. ***       Пятый урок заканчивается и на перемене к нам приходит директор. Очень круто. — Десятый класс! Внимание! Ваш класс ответственный за приготовление актового зала для одиннадцатиклассников. Был. Поскольку с олимпиадой я совсем забыл вам об этом сказать, одиннадцатый класс сам похлопотал и все сделал. Однако маленькие неурядицы в виде нехватки шариков они не могут исправить в связи с экзаменами. Поэтому сейчас большинство идет в актовый зал и помогает с исправлениями, — в эту секунду подходит Владислав Максимович и директор с улыбкой и почти радостью продолжает: — а вот и классный руководитель, один или пять человек остаются помочь Владиславу Максимовичу со школьной кладовкой, — сейчас он обращается к Маяковскому, — Вам сколько человек нужно? — тот, не задумываясь, произносит: — Одного человека вполне достаточно. Катерина Малаева. Там нет ничего сложного, поэтому, я думаю, девушка с этим справится, — он безвариантно* смотрит на Добрякова и тот, ведясь на поводу у преподавателя, соглашается. — Ну и отлично. Считайте это отдыхом на шестой урок и моим подарком. Пошевеливайтесь, — звенит звонок, и он подгоняет всех к центральной лестнице, а я просто не двигаюсь с места и остаюсь рядом с ним, провожая учеников взглядом. — Эй, Малая, не тормози, — грубо произносит он и размеренно шагает к кладовке. К слову, она находится на этом же этаже, через помещение от его кабинета. Я хмурюсь и, громко стуча каблуками, обгоняю его и подхожу к двери. — И кто тут тормозит? — спрашиваю я категорично.       Он усмехается, открывает кладовку и, наиграно кланяясь, пропускает меня вперед. А мне совсем не смешно, меня тут между прочим почти кинули.       Точнее я и сама себя. Но он…  — Дурак, — шепотом произношу я и как можно быстрее прохожу внутрь.       Кладовка представляет из себя заполненное вещами помещение. Маленькая и тесная комнатка. Тут поместились бы весьма свободно лишь три человека. Но это при условии, что она была бы совершенно чистой. А так тут едва хватает места для стремянки, которую ставит сейчас Маяковский, и для нас двоих. — Ты полезешь наверх и будешь передавать мне оттуда банки, которые позже пойдут… — начал он объяснять, но я его перебила. Снова. — Короче, сударь. Пожалуйста, короче, — он недовольно вздохнул и невыносимо посмотрел на меня. — Там еще немного вещей, их ты тоже мне передашь. Потом следующая полка и так далее. Половину из этого надо выбросить, ясно? — я подошла к стремянке и тут же вспомнила, что в платье. Я остановилась и то ли виновато, то ли недовольно посмотрела на него. — Чего? Лезь давай. — В платье? — он осмотрел меня, усмехнулся и достал сигарету. О боже, если он закурит в этом помещении, то мы тут сгорим и задохнемся. Я выдергиваю из его рук мерзкую вещицу и лезу вверх. Оставляю ее на верхней полке. — Если вы тут закурите, уважаемый, то мы тут задохнемся, — произношу я и замолкаю. Он тоже молчит. Я наивно полагаю, что у него хватит совести не смотреть мне под юбку. Уже более несмело я спрашиваю: — Какие банки? Их тут нет, — он подходит еще ближе ко мне и, касаясь икры, очень медленно, как можно невесомее и ближе, поднимается рукой вверх, водит пальцами узоры по капрону и останавливается там же, где заканчиваются чулки.       О боже.       Теперь он знает, что я в чулках.       Я могу считать себя официально облапаной*? Я вдыхаю, чтобы что-то сказать, но он прерывает меня тихим: «Ш- ш- ш» — и я послушно замолкаю. И правильно, сердце начинает биться через раз, пропуская самые большие и главные удары. Я задыхаюсь, но мне нравится. Только бы не упасть. Его рука вертится волчком вокруг резинки чулка, не решаясь подняться выше, не желая опускаться ниже, — он не знает, что делать дальше. Боже, он не такой наглый. И это хорошо. Дверь, бывшая закрытой, неожиданно распахивается, его рука так же мгновенно удаляется из-под моей юбки, и он отходит от меня. Хотя выглядит это едва ли правдоподобно. В дверях стоит Самойлов, запыхавшийся. — Марк Геннадьич просил передать, что Малая… В смысле Катя, выиграла олимпиаду, — Кирилл, улыбаясь обычной для него улыбкой, ждет нашей реакции. А мы стоим и не знаем, что нам делать. Я не знаю. Улыбаться ли или плакать. Я просто растеряна, он делает странные вещи. А он… Я не знаю, что он.       Почему он не радуется своим двум тысячам?       Самойлов все еще стоит тут. — Ура, — спокойно произношу я, чтобы типа разрядить обстановку, а Маяковский оборачивается на меня, хмурый и серьезный. — Ты че туда залезла? Слезай. Еще и в юбке, — я послушно слезла, а потом он засмеялся. Я просто не сдерживаю улыбки и таким же образом смеюсь тоже. Я забываю, что злюсь на него, но это не на долго. Я себе обещала.       Самойлов усмехнулся и, закрыв дверь, ушел.       Владислав Максимович успокаивается, я тоже. А теперь выходит очень неудобная обстановка.       Мы вроде бы в ссоре. И я действительно все еще злюсь, потому что он так и не сказал мне, что у него нет девушки, значит она есть? Потому что он, как и все парни, трус. И, я надеюсь, он об этом знает.       Я принимаю серьезное выражение лица и спрашиваю: — Почему же вы не радуетесь своей премии? — наверное, язвительно получается.       Он на секунду впадает в ступор, а потом тут же делает такое же серьезное выражение лица. Единственное — у него серьезность получается исключительно его. — Тебя сейчас только это беспокоит? — Месяц рожу полощет в луже, С неба светит лиловый сатин. Я стою никому не нужен, Одинокий и пьяный, один, — неожиданно для него и даже, наверное, для себя вспомнила я первые строчки из стихотворения Есенина. Боже, мейнстрим. — А хорошего в жизни мало, Боль не тонет в проклятом вине, Даже та, что любил, перестала Улыбаться при встрече мне, — сурово и даже не улыбаясь продолжил он. Это было настоящей неожиданностью для меня. Я и не подумала, что этот гребаный филолог может знать это стихотворение.       И вдруг это что-то значит. — Скажи мне… — произношу я и ожидаю, что он не колеблясь произнесет то, что я так хочу услышать. Я краснею и даже знаю от чего. От того, что теперь мне кажется будто я сказала ерунду.       Но черт. Он молчит и меня охватывает злость. Раздражение. Ненависть? Разочарование! — Трус, — строго заключаю я и, отталкивая его, выхожу из кладовки. — До свидания! И не прикасайся ко мне больше никогда, пожалуйста, — снова категорично. — Блядь… Катя! — он, запинаясь обо что-то, выбегает из кладовки, но я уже прошла его кабинет. Я уже почти у поворота. Я слышу его огромные шаги, он настигает меня у самого угла, разворачивает за локоть и впивается в губы!       Как будто это что-то меняет!       Но черт… Не сегодня!       Я не изменяю своим мыслям и отталкиваю его, немедля и секунды, звонко и сильно ударяю его по щеке, и он меня отпускает. — Катя! Дура… — он не касается щеки, и уже не пытается меня догнать. — Трус! — Какого черта ты это устраиваешь? Тебе так хочется интриги? Ах да… Тебе же всего шестнадцать, — звучит так, будто из-за того, что мне шестнадцать, я становлюсь хуже. Будто я еще ребенок и ничего не понимаю. — Да я понимаю побольше твоего! — он усмехается. — Не неси ерунды! Ты живешь тут на десять лет меньше, чем я. И ты так и не выслушала меня! Нормальные люди дают шанс высказаться! — я дохожу до лестницы. — Ты так ничего и не сказал и вполне можешь считать меня ненормальной! — я выхожу на лестницу и слышу последнее, что он говорит: — Я тебя ненавижу.