Ключ поверни и полетели

      Мысль о том, что у Моего Любимого Маяковского есть девушка, не отпускала меня уже третьи сутки. Честно сказать, он и сам, по-видимому, чего-то не понимает, потому что вид у него растерянный.       А у меня невидный вид.       Я просто не укладываю это как факт, потому что у него не может быть девушки.       Лиза бы мне сказала. И в этом я себя почти убедила. И пусть его слова звучат неправдоподобно, часть моего мозга, которая дура, верит его версии.       Таким образом у нас есть:       Минус одна нервная система;       Плюс одно недобитое сердце;       Плюс одно доказательство женской логики;       И девушка Маяковского, представляемая мною во всех красках.       Лично я уверенно могу сказать, что эта девушка в моей голове подошла бы ему лучше, чем я, хотя бы потому, что она стройная, красивая, с длинными ногами, умеет делать засосы и много-много всего. А еще она идеальна. И я не думаю, что это плюс, но большая часть планеты стремится к идеалу, поэтому, наверняка, это хорошо.       Если бы он выбирал между мной и версией его девушки, он бы точно выбрал ее; она идеальна.       А я — нет.       Боже, и как я только могла поддаться этому всему. А хуже всего — он сам меня оттолкнул. Он осознанно сделал это. О, боже! Дура! Дура! Дура! И как можно не заметить этого?       Разумеется, я ему противна, и он просто слишком вежлив, чтобы сказать об этом. Хм… Маяковский и «вежлив»? Окей, я не знаю, почему он решил не говорить мне этого, но это очевидно!       Какого тогда хрена он подпустил меня к себе так близко?! Я же… Я купилась на это. Черт! И как я вообще могла подумать, что могу хоть как-то, чем-то понравиться ему?!       Хватит!       И так продолжалось уже третий день. Вечные запутанные угрызения совести и еще кучи всего непонятного. А самое главное наклевывался вывод: не общайся больше с ним.       И этот замечательнейший вывод включал в себя отсутствие общения с ним как с человеком вообще. Я бы смела перекинуться с ним парой фразочек на уроке, если бы он меня спросил. Но не больше.       И так это все должно было закончиться. Но раз уж у него есть девушка, значит оно обязано закончиться, если, конечно, начиналось.       И это все чертовски обидно! Но ему насрать, мне тоже, жизнь прекрасна.       Хватит!       И так продолжалось трое суток.       Я устала. Но за три дня я кое-как промямлила о моем состоянии и о Маяковском пару слов Лизе, которая обеспокоенно смотрела на меня и на Владислава Максимовича.       Самойлов молча наблюдал за сценой, а я старалась не расплакаться, потому что обещала ему.       Честно, плакать не особенно хотелось, но, скажем, кидаться под поезд… Сколько было Анне Карениной? Окей, суицидальные шутки — не моя стихия и вообще, я к этому отношусь только тем, что живу на одной планете с суицидниками. И ни капельки ничего подобного я не одобряю.       Еще через две недели лето и мне не надо ничего сдавать! И я свободна. И у меня нет ни единого шанса с ним поговорить, потому что я твердо решила. Очень твердо. Так же твердо как лед, потому что при желании все это можно растопить и сделать это может кто угодно, но если кто-то хочет все это заморозить да посильнее, чтобы по тверже, (смотри: я=кто-то) то у льда нет ни единого шанса быть растопленным. Лед этот валяется в моей личной Антарктиде и морозилке.       И я постоянно о нем помню.       Пошел четвертый день. — Катя, блин, что случилось?! Три гребаных дня я уже не слышу тебя, потому что ты все время о чем-то думаешь и молчишь! — вдруг, очень неожиданно прервала меня Лиза. — Я? Я ни о чем не думаю. Нет, думаю… Но не скажу о чем, — она сделала презирающий вид и произнесла: — Не скажет она! Как же! Если это касается мерзкого Маяковского, у тебя нет шансов на «молчать», — она просто знает, что, кроме как о нем, я ни о чем не думаю.  — Он сказал, что у него есть девушка, и я верю в это, потому что это наихудшее. А еще я помню, что обещала ничего тебе больше не рассказывать, — я замолчала, не понизив интонацию, и больше не произнесла ничего. — Это он тебе сказал? — удивленно спросила она. Я кивнула. — Милый мой блондинчик, стой тут и охраняй Катю, а я скоро вернусь, — с этими словами она чмокнула Кирилла и убежала в направлении главной лестницы.       И ничего не происходило, кроме моего внутреннего самоуничтожения. Вот так вот и живешь почти уже семнадцать лет на белом свете, а потом приходит какой-нибудь Маяковский и все к черту рушит. Пошел он.       Никто не умер.       Снова идут уроки, а мне плевать. Уже даже на медаль плевать. Мне дороже мое состояние. Внутреннее. И оно сейчас дохнет, а я ничем/никем не могу помочь. Мне проще будет сойти с ума, чем снова что-то делать. А у меня скоро день рождения. Депрессия — это не ко мне.       Но черт.       ДА.       Мне не больно. Мне скучно. Мне никак. Он даже не постеснялся сказать это прямо мне в лицо, прямо во время того, как я хотела с ним сблизиться хотя бы физически. Зачем он тогда поцеловал меня? Только из-за того, что я просила? Это нечестно! И невыносимо.       Снова рифма!       Бинго.       На последнем уроке Лиза решает что-то мне сказать, но после говорит, чтобы я зашла к Маяковскому, потому что он сам мне скажет.       Скажет, что у него семья, двое детей и внуки. Смех!       Дыши ровно. И ты к нему не пойдешь, потому что ему на тебя насрать, значит и тебе тоже.       Я выучила новое грубое слово. Отлично, жизнь видимо поимеет всех и даже меня. Очень круто, всегда об этом мечтала.       Боже, о чем я? Мне шестнадцать и в пятьдесят я об этом и не вспомню, а думаю, что меня видите ли «жизнь имеет». Здорово живу…       Ну, какого черта все так несправедливо?! Боже! Неужели сложно было обеспечить его только мне. Он же всего лишь один. Целый один человек. Да? Может ты и прав: целого человека другому человеку — очень много… А мне мало!       После уроков я, как всегда, надеюсь сбежать. Но Лиза тут же хватает меня и говорит: — Я почему-то так и думала, что ты захочешь сбежать. Ничего подобного, ты сходишь к этому взрослому ребенку! — Лиза тоже на него злится. Не злюсь на него я. Я ненавижу. — Отпусти, я к этому говну на двух ножках не пойду, — заключаю я, она смеется и все еще тащит меня туда. Как я неожиданно грублю, фу. — Еще как пойдешь, нам немного осталось… ***       Она открывает передо мной дверь и заталкивает меня туда. Он сидит и… даю одну попытку, чтобы угадать, что он делает. Неправильно, курит.       В то же мгновение он поднимает на меня свой взгляд, я вижу, как он закатывает глаза и тут же разворачиваюсь к двери. Пошел к черту.       Лиза не дает мне выйти. — Так! А ну-ка села! Еще я должна за ней бегать! — она принимает командный и злой голос и вид. — Тоже мне два маленьких ребенка! Ты вообще во все горазд и за это тебя бог уже наказал, забыл про Настю? Вот тут тоже самое, только ты сам ко всему ведешь, потом поздно будет!       Лиза верующая? — Заткнись! — злобно шипит он. Мне насрать, кто такая Настя и что у него с ней произошло. — Отлично, только давайте без меня? — Я встаю. Она на меня злобно смотрит. Почти злобно, скорее строго, чем злобно. — Села! — командует блондинка, я сажусь. Ладно-ладно, только не кипи. — Кто выйдет из этой комнаты раньше, чем помирится, вырежу печень. Гуд-бай, — она скрывается за дверью и громко ей хлопает.       У меня сносит крышу всего-то от его голоса, а он меня даже в девушки не ставит.       На что я трачу жизнь?       Снова настает тишина. Я чувствую дым — это моя жизнь, мои чувства и все мои нервы горят в его сигаретах. — Я совершенно не хочу с тобой разговаривать, — неожиданно произносит он. — Взаимно, — отвечаю я, а он тут же продолжает: — Мне весьма комфортно с тобой и молчать. И прости, я снова курю. И еще… — я перебиваю: — Оставь это при себе. Мне плевать ровно так же, как и тебе на меня, — отрезаю я, он замолкает. — Тебе Перышкина не сказала, что именно я тебе сказать собираюсь? И, между прочим, по ее воле. Она просто решила объяснить мне… — я снова его перебиваю: — Меньше болтайте, сударь. У меня нет ни малейшего желания с Вами говорить, Вы об этом уже знаете. И уж тем более просиживать в одном кабинете, — у меня этого желания больше чем вселенная, но я не могу позволить себе плакать, потому что влюбилась, а ты отшил. Не честно, а телевизор меня испортил. Мне кажется, я слишком категорична. Но он меня обидел. Это можно считать «обидел»?       Мы виним все что угодно, но только не себя. Да, на самом деле это всего лишь я лох. Проигравший. Он докуривает и оставляет окурок на столе. — Я чертовски ненавижу тебя за твой странный и непонятный мне характер. Только попробуй перебить, врежу! Я слишком многое тебе доверил, чтобы теперь просто так отпускать, правда, понял это после того как сказал, так вот, — и я таки перебиваю его. — Иди к черту, я слышать тебя не могу, — обожаю твой голос. Я встаю и иду к двери. Останови меня и договори. Ты должен. Все так делают. А если ты дашь мне уйти, то я в конец разочаруюсь. Это всего-то женская логика. Очень просто. Останови.       Но он не встает. Я открываю дверь, там Лиза. Черт, сейчас я чувствую себя будто бы брошенной. Брошенной своими мыслями. Сама напридумывала, сама себя и кинула.       Она смотрит на меня, пытается хоть что-нибудь прочесть по моему лицу. Будто я что-то испытываю. Будто она это видит. Девушка очень скоро хмурится и недовольно раскрывает кабинет, дверь открывается одновременно и на пороге стоит Владислав Максимович.       Я оборачиваюсь и смотрю на него глазами. Не то что бы сквозь слезы, скорее сквозь свою досаду. Разочарование. Сейчас я чувствую себя котенком в колодце, за которым никто не собирается возвращаться.        Дура же.       Вечная самокритика мне никак не помогает и это плохо. Я продолжаю существовать неправильно. А «правильно» есть?       Я прикладываю ладонь ко рту, чтобы нечаянно не вздохнуть неверно. Чтобы он ничего не подумал. Он смотрит на меня, будто жалеет, будто провинился и хочет извиниться, а я ему не даю этого сделать.       Я ему не даю возможности.       Напридумывала себе, глупая малолетка.       Я отвожу взгляд, отворачиваю голову, все-таки неверно вздыхаю и быстрым шагом ухожу. Он делает твердый шаг в мою сторону, но, видимо, одумывается и не идет дальше.       Ненавижу. Зачем он тогда позволил быть так близко. Он же всего лишь учитель. Но ничего-ничего, я его три месяца не увижу и слава богу. Он не будет колебать мои и без того слабые нервишки.       Нет, вру, они у меня не слабые. Раз мне удается не орать на него. И вообще больше не орать.       Самым сложным будет разговаривать с ним просто так. Если бы не все это, то я бы и не подумала, что разговор с ним может быть настолько сложным занятием. И все это держит меня в золотой клетке. И он. Тоже держит.       Господи, я хотя бы могу перестать винить себя за каждую секунду моей чрезвычайно неправильной жизни? Я каждое мгновение утверждаю себя в ужасной инструкции к моей жизни, которую я сама писала и сама не поняла. Я не хочу чувствовать себя за это виноватой. Хочу просто спокойно жить, чтобы мир внутри меня был цел, невредим и жил чуточку проще, чем сейчас.       Я останавливаюсь у выхода. Уже на улице. Прохожу пару шагов спокойно и смотрю на окна его кабинета.       Наверное, судьба мне шепчет.       Окна в то же мгновение открываются, оттуда выглядывает Лиза и орет во всю глотку: — Он соврал! Слышишь? Он соврал и нет у него никакой девушки! Стой там, никуда не уходи, я сейчас! — я замираю на миллисекунду, но тут же отгоняю.       Пошел к черту. Не верю. Почему он сам мне этого не скажет, если это правда? Все равно: он пытается меня оттолкнуть, значит я ему не нужна. Тогда он мне…       Нужен.       Я ускоряю шаг и бегу в сторону дома. Они оба знают, где я живу. Но едва ли кто-то решится пойти за мной. Слишком уж большая для меня честь.       Хотя Лиза…       Она, черт подери, помогает мне. Она хорошая подруга. И, наверное, худшая сестра. Я смеюсь вслух, запинаюсь и падаю.       Колготки рвутся, стрелка мгновенно со скоростью ветра разбегается по всей ноге и из коленки сочится кровь. Она какая-то красная, но слишком светлая. А нет, темная, вот.       Хочется плакать от того, что он говорит мне такие вещи, от того, что я на нем зациклилась и, кроме как о нем, ни о чем не думаю, от того, что коленки болят, от того, что я порвала почти новые колготки. Вот черт.       А юбка теперь испачкалась. Пойду завтра в платье. И в чулках.       Колготки особенно жаль.       Я прихожу домой, забегаю в комнату, падаю на кровать, расслабляюсь и само собой рыдаю, как никогда не рыдала, при том еще и улыбаюсь своей же наивности. Ничего не случилось.       А они всегда так — портят девочкам нервы, а сами видите ли обижены.       Они обижены мозгами.