Ключ поверни и полетели

      Две недели снова пролетели незаметно. Нет, они незаметно тянулись со скоростью улитки. Владислав Максимович настоял на дополнительных занятиях и каждые среду, пятницу и субботу избегал их. Со мной он почти не разговаривал и даже не спрашивал на уроках. Он надеялся, что я забуду его «слабость», которая скорее была слабостью моей.       Марк Геннадьевич каждый день твердил мне, что скоро сообщат результаты олимпиады. А я, улыбаясь, вспоминала о том, что это было действительно памятное событие.       Последнее время я и не заметила, как мне начало нравиться в нем абсолютно все. Все безвыходно и бесповоротно. Я с полным ужасом и страхом осознала, что так же безвыходно и бесповоротно влюбилась в него.       Поскольку он не разговаривал со мной, я обращала внимание на него внешне. Гребаная рубашка. Гребаный костюм. Гребаные волосы. Гребаные ботинки. Гребаный он.       Черт возьми, через две недели лето. Закончится школа, и все станет бессмысленно. И летом он ни разу не попадется мне, и я потеряю с ним связь, и Олег приедет лишь в июле.       Лиза, несмотря на ее скромность и осторожность, которую она пыталась показать при Кирилле, завела меня за угол при первой возможности и, не удержавшись, спросила:  — Что-нибудь случилось? — с ярким огнем в глазах и явным намеком «расскажи мне все», спросила блондинка.       Я подумала и решила, что ничего не случится, если я ей скажу. К тому же, он меня игнорирует, как может. За две недели мы обмолвились всего парой предложений. Я здоровалась. Он пару раз тоже. И когда директор просил его что-то мне передать. Мы больше не разговаривали, и это напрягало. — Да… — многозначительно протянула я. Она улыбнулась еще шире. — Ну же, расскажи! Расскажи все! Он поцеловал тебя?! Пожалуйста, скажи да! — я, наверняка, покраснела и улыбнулась. — Да, да-да, он поцеловал меня, а еще, так-с напомню просто, он старше меня на десять лет, он мой учитель, он лучший друг моего брата, и он твой брат, что дальше? — она на минуту приняла растерянный вид и посмотрела на меня. Прозвенел очередной звонок. — То есть как это: на десять… Тебе шестнадцать, а ему… двадцать шесть. Да, и правда, на десять. Катя, но вы же так хорошо подходите друг другу! О, я бы была безумно рада, если бы ты стала его женой, да и Артем будет в восторге! — она вдохновлялась своими мыслями, а я ужасалась. Ему, блин, пофиг на меня, а она мне тут разворачивает мелодраму. Кто такой Артем? — Так, милая, постой, ты ведь понимаешь, что этого быть не может, минимум по одной причине: ему все равно. Он со мной даже не разговаривает. Он взрослый человек и легкое увлечение стремной школьницей ни к чему хорошему не приведет. А ты не беспокойся, будет у него невеста раз в тридцать лучше меня. И кто такой Артем? — я проговорила все как скороговорку, только что поняла, что мы опаздываем на урок, но все же продолжала ждать, пока она ответит. — Не хочу я никакой ему невесты… — она хитро улыбнулась, — кроме тебя. А Артем — это его брат. Родной, между прочим. Но ему сейчас где-то около тридцати пяти, он старше его и у него своя семья давно, потому он о нем не говорит никогда. Хотя вообще-то у них хорошие отношения. А еще жена Артема, Оля, готовит ахринительные пирожки, — она захихикала и осмотрелась. — У нас урок, — она наиграно ужаснулась. — У кого? — я пожала плечами, хотя мы стояли у кабинета русского языка, но урок у Маяковского — это еще одно молчаливое мучение. Если бы я там курила и материлась, он бы все равно ничего не сказал. — История, пошли, точно история, — мы быстро дошли до кабинета и, стоя у двери, Перышкина стучала, а я думала, что, наверное, хотела бы быть его женой… Но, блин, как оно все не складывается, куда я замахиваюсь, если мы даже наладить отношения не можем?! Он ведет себя как пятнадцатилетний мальчишка. Но мужчины — вечные дети и, судя по Олегу, который не сильно младше Влада, который в восторге от летающих вертолетиков, Маяковский такой же. — Простите, мы опоздали, можно войти? — я выглядываю из-за ее спины и вижу Владислава Максимовича, который разговаривает с учительницей, осматривая класс. — Перышкина, Малаева? Малаева, тебя-то как угораздило опоздать? Ладно, особенно не располагайтесь, сейчас пойдете с Владиславом Максимовичем, — строго и как всегда с улыбкой произнесла преподавательница. Я ткнула Лизу в плечо, она сама удивленно на меня посмотрела и шепнула: — Тебе просто судьба шепчет, а ты ничего не понимаешь, — она тут же развернулась и нашла глазами Самойлова. Он сидел на ее месте, за моей партой. — Мария Степановна, а можно Самойлов с нами пойдет? — учительница с Маяковским посмотрели на Кирилла и синхронно сказали:  — Еще чего! — но Мария Степановна продолжила: — Он двоечник! — Я бы и Перышкину не взял: она тоже плохо учится, верно? — произнес преподаватель, даже не глядя на нас. Мария Степановна кивала. — Ну уж нет. Поздно уже что-то менять, я пошла, — она усмехнулась и, обойдя меня, прошла по коридору. — Ладно, я их забираю, до встречи, Мария Степановна, — произнес своим непревзойденным басом брюнет. Я тут же выскочила за дверь и следом за мной вышел он. Мне осталось стоять столбом посреди коридора и смотреть на него. Я действовала строго этому плану. — Перышкина, — он позвал ее, она не отозвалась, — Лиза-а. — Ну, слава богу. Я уж думала, ты имя мое забыл. Ну-ка изволь-ка мне объяснить, почему ты обижаешь маленьких девочек? — по-свойски сказала она. Он улыбнулся и даже растерялся. — Ты это о чем? — я продолжала стоять и наблюдать за этим, не понимая, к чему клонит Лиза. — О том, что ты сначала целуешь ее, а потом даже разговаривать не хочешь! Ведешь себя как ребенок, — он тут же сделал серьезное и злое выражение лица. Украдкой посмотрел на меня и коротко произнес: — Не твое дело, оʼкей? — обошел ее и пошел вдоль по коридору. Мы тихо пошли за ним. Я шепотом ругала Лизу, что она так прямо палит меня, угрожала, что не буду больше ничего рассказывать. А она доказывала, что поступила правильно.       Ничего подобного. Нет. Совсем нет.       Лизу он отправил в актовый зал помогать подшивать занавес. Меня взял с собой, сказал, что я буду проверять тетрадки.       А урок-то пятый. Да и на небе тучи. И, по-моему, планеты не так сошлись сегодня. Может быть, даже какой-нибудь пингвинчик сейчас грустит из-за того, что сейчас происходит.       Мы заходим в кабинет, он садится на свое место за учительским столом, показывает на стопку тетрадей, стоящих с краю. Он закуривает и, зажимая сигарету между зубов, произносит: — Оставить тебя на шестой урок тут? — я беру стопку тетрадей, перекладываю ее на первую парту. — Неужели вы не побрезговали со мной заговорить? — он усмехается и повторяет: — Так оставлять или нет? — я сажусь за парту, раскрываю первую тетрадку и наблюдаю, что это всего-то пятый класс. — Как хотите, мистер, — я пытаюсь язвить, — мне без разницы, — он курит медленно. — Я оставлю, — я ничего не отвечаю и продолжаю проверять тетрадку. Ну и пожалуйста, оставляй сколько угодно. Если бы я знала, что так будет, я бы… все равно бы пошла на это. Ну и черт с ним. Теперь он не вылетит у меня из головы, даже если я решу, что разлюбила его. Хотя я так решу вряд ли. Не решу вообще.       Мы долго молчим. Он закуривает вторую, и я опять думаю о том, как же он много курит и, главное, зачем столько. А еще у него есть брат… — У тебя большая грудь, ты знала? Это тоже возбуждает, — он говорит это серьезно и не смотрит на меня. Боже, что?! Мне надо привыкнуть к его пошлым и развратным, эксцентричным словам и мыслям. — Знала, — отвечаю я, надеюсь, нормальным голосом.       Он продолжает молчать, я тоже тишину не нарушаю, и так проходит еще час.       Начинается шестой урок.       Лиза успевает прибежать один раз, доложить, что она сваливает с этой невыносимой каторги и, гордо хлопая дверью, уходит. Он недовольно цокает языком и, возмущаясь, говорит, что она «хренова непослушная девчонка». Больше он не говорит и ничего не делает, кроме как курит. Сигарета за сигаретой. Затяжка за затяжкой. Наркоман. Я заканчиваю с тетрадями раньше, чем звенит звонок и, ничего не говоря, выхожу из класса.       Хм, сегодня рубашка тонкая, но какая-то грязная. Серая, что ли. Боже, нет бы он хотя бы редко носил футболки. Или еще что-нибудь. Он не снимает пиджака, а если и снимает, никогда не закатывает рукава. Дурацкие у него рубашки!       Терпеть его не могу, ненавижу!       Я прогуливаюсь от одной рекреации до другой. Возвращаюсь и вижу, как Маяковский выходит из кабинета. Я совсем близко, иду с мыслью о ненависти к этим его рубашкам. Он закрывает дверь, разворачивается ко мне, а я, совсем теряя рассудок, видимо, тихо пылая ненавистью, придуманной только что, делаю необдуманные вещи.       Любопытство съедает остатки совести и разума и, не выдерживая, с негромким вопросом: «что же ты там скрываешь?!» — я прямо в, слава богу, пустом коридоре раздираю наглухо застегнутую рубашку учителя. Пуговицы разлетаются в разные стороны. И передо мной предстает торс учителя, но не светлый, как можно подумать. Он темный. Полностью покрытый тату.       Полностью.       В некоторых местах разноцветными.       Я молчу. — Что ты делаешь, Малаева? — злобно шипит учитель, озирается по сторонам и, хватая меня за руку, тащит в кабинет. Снаружи он зол, недоволен, но также высокомерен и дерзок. А что внутри?       Я вижу его выражение лица, испытывающее лишь едкую злость, ненависть, растерянность, испуг. Я не знаю.       Он весь темный. Сплошь. Все тело, до самой шеи, — татуировки, нет ни единого чистого места. Они продолжаются и к плечам, и дальше. На животе под безграничными тату еле видно шрам. Большой, но весь забитый рисунками и афоризмами.       «Он боится, что теперь и ей он не понравится. Каждая девушка мирилась с его „подростковым увлечением“ не больше чем на месяц Теперь и она. Она испугается. Побрезгует. Посмеется или отморщится*. Она разочаруется в нем. Это бьет по самолюбию. Это бьет по уверенности. Это бьет. Просто бьет. Теперь он не так уж и смел. Внутри, конечно».       Звенит звонок.       Сейчас он устроит мне концерт.       Заталкивает в кабинет, закрывает дверь и злобно почти орет: — Что это сейчас, мать твою, было?! Блядь, Катя, я постараюсь не сильно орать! Ты хоть понимаешь, что ты наделала?! Во-первых, расскажешь кому-нибудь — убью на месте. Во-вторых, какого хуя?! — он в некой панике метался от парты к парте, от стула к стулу. От стены к стене. — У тебя есть татуировки… — произношу я, будто бы не верю. Ну, к этому сложно привыкнуть, когда всю твою сознательную жизнь директор промывает мозги. — Представь себе, я еще пью, курю и матерюсь! — язвит он и все еще не находит себе места.       Я сама прижимаюсь к первой попавшейся стенке. С кем я связалась? А вдруг он какой-нибудь маньяк-насильник или, чего хуже, зек. Так, нет, это бред, разумеется, бред. У него есть брат и Лиза. Тем более Олег. Нет, ничего подобного. Но, черт возьми, что это?! — Владислав Максимович, я, пожалуй, пойду, — я кидаюсь к двери, и он тут же, настигая меня, отталкивает от нее. — Только попробуй, я тебе не верю. Только попробуй кому-нибудь рассказать, я серьезно, — он обнимает меня сзади, отводит от двери и опирается на парту, отпуская. Мы стоим у парты: я — потому что боюсь его, а он — потому что нервничает. — Катя, ты меня боишься? — я, не раздумывая, киваю.       Вру.       Проходит около десяти минут, пока он, наконец, собирается с мыслями и, застегивая рубашку на оставшиеся две пуговицы сверху, накидывает пиджак, берет в руку ключ, запахивает рубашку, как только может, чтобы не было видно. Маяковский открывает дверь и указывает мне кивком на выход. Я быстрее ветра выхожу, не забывая взять портфель.       Не дожидаясь ничего более, я несусь к выходу, чтобы побыстрее скрыться с его глаз, чтобы не смотреть на него вообще, никак. Теперь он меня возненавидит. Или я его. И вообще как-то это все очень странно выходит. Я боюсь, что он является каким-то сложным составляющим этого мира, а на самом деле он кто? Да и не такой уж он и страшный. Он все равно продолжает мне нравиться. Еще, когда он перестанет со мной разговаривать, надо подарить ему рубашку.       Не забыть бы… *** «Катя, ты вчера разорвала рубашку своему преподавателю-тире-классному-руководителю, — первое, что пришло мне в голову утром. Тут же я додумала эту мысль. — А под рубашкой у него безграничные растатуированные* просторы. Упругие такие просторы… Ладно, я не трогала, не знаю».       Завтрак проходит быстро и почти в одиночестве. Родители весьма скоро разбрелись по своим делам. Мама ушла в магазин, который видите ли очень рано открывается и там большая очередь к вечеру. А папа на работу. Я быстро доела и, схватив куртку, побежала в школу.       Да, я торопилась туда непонятно зачем. Мне безумно хотелось увидеть Маяковского и так же безумно не хотелось. Он, наверняка, теперь придушит меня. А как же директор? Он же, если узнает… А я…       Господи, вот зачем ему гребаные рубашки.       Я все-таки предпочла бы видеть его без нее, чем в ней.       Я отворяю двери школы, захожу внутрь, и день начинается, как и сотни других. ***       Последний урок заканчивается, Лиза с Самойловым говорят мне о том, что собирались сегодня погулять и позвали меня с собой, я согласилась. Самойлов пошутил на счет «приходи с парнем». Я приду с книгой, потому что, как всегда бывает, они будут все время целоваться и флиртовать, а я, чтобы не скучать, хоть книжку почитаю.       Они выходят из кабинета, стоят, ждут меня в дверном проеме, я тоже шагаю к ним, но Маяковский прерывает наши планы. — Малая, останься, а вы вдвоем идите. Перышкина, вернешься позднее десяти, голову оторву, — напоследок произносит он, доставая сигарку и располагаясь на кресле. Они послушно уходят и закрывают дверь, а я так же послушно остаюсь на месте, предугадываю, что сейчас будет странный разговор, сажусь за первую парту и ожидаю.       Он, не торопясь, курит, встает с места, проходится вдоль кабинета, совершает еще множество ненужных глаголов и подходит к окну, докуривая.       Уже десять минут молчим. Это не напрягает, но и не успокаивает. Особенно после вчерашнего. Я бы на его месте себя застрелила, но пусть он меня не трогает.       Еще через пять минут он приземляется рядом со мной на соседний стул, и мы продолжаем вместе молчать.       Он сидит так же, как сидят все мужики: развалившись, раздвинув ноги, а руки сунув в карманы. Но в его случае, руки, вновь в рубашке, лежали на коленях.       Еще не на моих.       Но давайте не будем исключать непредвиденных случаев. Ведь я люблю сюрпризы. Ненавижу их.       Он пару раз косит на меня менее суровый взгляд и все равно ничего не делает. А я, наоборот, осмеливаюсь.       Между прочим, во время влюбленности только девушка смелеет, а парень, наоборот, поддается сомнениям. Он не парень, он — мужчина. И он все равно в чем-нибудь сомневается.       А я уже слишком смелая.       Я аккуратно поднимаю руку и так же бережно подношу ее к его руке, он разворачивает ее ко мне ладонью, а я медленно и осторожно кладу свою на его и наши пальцы сплетаются.       Я улыбаюсь.       Он тоже.       Дальше мои действия им не предугадывались. Я высвободила руку и, чуть подняв ее к его локтю, с легкостью расстегнула пуговицу на рукаве. Он резко отдернул руку, сейчас же застегнув ее обратно. Я встревоженно и непонимающе посмотрела на него. Он же одарил меня недовольным взглядом. — Это бессмысленно, — констатирую я. — Меня напрягает, — я усмехаюсь. — Напрасно.       Он слишком быстро поворачивает голову в мою сторону и пытливо смотрит на меня. — Напрасно? — он с десять секунд молчит. — То есть ты вчера вообще ничего такого особенного не видела? И в непонятном страхе не бежала от меня? — он снова произносит быстро. — Я не бежала. И не в страхе. И… что теперь? Как будто мы все идеальные… — завершаю я и разворачиваюсь к нему лицом.       Он пару секунд смотрит на меня серьезно и даже не улыбаясь. Я тоже смотрю серьезно и жду его следующих действий. Проходит еще пара секунд, он накрывает меня жадным, безвоздушным поцелуем, прижимая к себе резким, неаккуратным движением.       Я приподнимаюсь, сажусь на него и, обнимая за шею, отвечаю на его поцелуй. Он разрывает все через минуту и, прижимая меня, упираясь лицом мне в шею, шутливо произносит: — Ты, кажется, хотела быть сверху? — я улыбаюсь и молчу.       Хочу еще.       Я аккуратно беру его лицо в ладони и, поворачивая к себе, сама осторожно целую: он не умеет осторожно. Брюнет впивается в губы и поддается мне. И вся эта идиллия длится слишком коротко, он сам не дает мне этим насладиться. Поднимаю его голову и целую в шею. — Катя, перестань, — фу, он когда называет мое имя, сразу имеет в виду что-то плохое.       Я отрицательно качаю головой, при этом так же отрицательно помычав. Он улыбается, снова замолкает, а через несколько секунд добавляет: — У меня есть девушка, хватит, — я замираю. Выпрямляюсь, упираясь о его плечи руками, смотрю прямо в глаза. Он снова смотрит безразлично, не испытывая ничего.       Я за мгновения слезаю с него, хватаю сумку и несусь к выходу.       Что за черт?! Меня так никогда не обманывали. Такое чувство будто бы надо мной подшутили, а я повелась. Первое апреля давно прошло! Какого хрена ты вытворяешь?!       Девушка, блин, у него.       Девушка.       У него есть девушка…