Ключ поверни и полетели

      Я практически бегу домой и забываю посмотреть на реакцию прохожих. Под рукой даже зеркала нет, поэтому мир прекрасен! Кажется, в рюкзаке должно быть.       И как он мог вообще так поступить?! Он же… учитель. Боже, это все еще оправдание?.. Такой, как он, даже не воспринимается у меня в виде преподавателя, однако… Он не должен был.       Хотя, будем предельно честны сами с собой и признаем, что, если бы мы ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не совершали того, чего «не должны были совершать», жизнь была бы скучной.       Он не живет по правилам, и это восхитительно, но я бы так не смогла. Нет, смогла бы, но под презренным и недоверчивым взглядом мамы, которая едва ли одобряет кроссовки с юбкой. Поэтому-то я и не ношу кроссовки. С юбками.       Я даже забыла сказать ему, что не выношу чужих прикосновений к своей шее!       Дожили!       Ненавижу! Как он смеет вообще так вести себя, прикасаться и делать что-то подобное!       Ладно, у него неплохо вышло… О боже, что я скажу родителям? Если мама увидит, что у меня на шее следы чьих-то зубов, она точно не на то подумает. Олег уезжает завтра. Скоро лето. Он сказал, что в июле приедет.       Я подхожу к дому, и мысли нацеливаются только на то, что мне совершенно нечем скрыть это его наказание.       Я забегаю в подъезд, достаю зеркальце и пытаюсь разглядеть на шее пятно. Оно ближе к затылку… где-то посередине. Наконец-то нахожу — маленьким зеркальцем многого не рассмотришь, но если захочешь… Даже родинку на спине найдешь.       В этом месте кожа начинает темнеть, и его зубы видно чуть четче, чем раньше. Надо бы хоть ладошкой прикрыть…       Я захлопываю зеркало, прячу его в рюкзак, прикладываю руку к засосу и поднимаюсь по лесенке. Не люблю лифты.       Позвонить в звонок или открыть своим ключом? Открою своим, чтобы не привлекать внимания. Гениально.       Ключ несколько раз поворачивается в скважине, и дверь отворяется. Я осторожно захожу, в коридоре пусто. — Привет! — кричу я, надеясь, что таким образом не вызову подозрений: все же как обычно. Я быстро снимаю ботинки и легкую куртку, снова зажимаю шею и удивляюсь, почему мне никто не ответил.       Я пошла мыть руки. Мыло такое скользкое. Зато вода теплая, а синяк с каждой минутой все больше синяк. Он почти синий.       Сине-серым он будет завтра утром.       Я увлеченно рассматриваю отметину, не замечая, как открывается дверь и входит Олег. — Привет, Малая, — с улыбкой произносит он, я вижу его в зеркале напротив и, пугаясь, в панике, мокрой, но теплой рукой закрываю шею. — Хех, — я пытаюсь улыбнуться, выходит глупо. — Я думала дома никого нет. А где мама? — я выключаю воду и разворачиваюсь к нему. Боже, какой он грозный. Хмурый и немного страшный. Не будь он таким же высоким, как Маяковский, я бы не так его боялась. А я все детство думала, что это я высокая. — Что у тебя на шее? — грубее спрашивает он, но получается все же гуманно. — Ничего, — произношу я, проскальзываю в коридор и шагаю в комнату. К себе. Но он настигает меня раньше и заталкивает в логово. Да, Олег любит проводить разборки в своей обители. — Убери руку, — грозно приказывает он, а я все стою как вкопанная. Рука уже высохла, а шея под ней еще нет. Черт возьми, надо же было так глупо попасться.       Он не дожидается, пока я сама решу, что мне необходимо ему рассказать, поэтому отдергивает мою руку и осматривает — как бы жутко это не звучало в моей голове в его присутствии — засос. Даже стыдно. Вновь появляется чувство, будто я виновата.       Я отхожу от него, недовольно сажусь на кровать и, забрав ноги с собой, упираюсь в них лбом. — Ничего не спрашивай. Лучше скажи, где мама? — он, наверняка, все еще хмурится. — К подруге ушла, отец на работе, — он садится рядом и через минуту странного молчания все же спрашивает: — Кто это сделал? — так недовольно, как будто это просто конец света. Меня же не изнасиловали, в конце концов.  — Ты… довольно сильно удивишься, когда узнаешь кто, — предупреждаю я, а он своей аурой ждет, пока я продолжу. И я продолжаю: Это сделал… Учитель русского языка и литературы — Владислав Максимович , — завершаю я, а он подскакивает с места. — Влад?! — злобно кричит он и начинает метаться по комнате. — Вот ублюдок! Черт возьми! Каким вообще образом?! У него же… черт, — завершает он и останавливается где-то посередине комнаты, — воспользовался служебным… Я поговорю с ним, — он идет к столу за сотовым, но я опережаю и хватаю телефон первая. — А ну-ка успокойся! Никому ты звонить не будешь, ничего страшного не произошло. Ничего. Я переживу, а он просто… Просто. И ты переживешь. Не говори родителям, — он хмурится и, пытаясь отобрать у меня телефон, говорит: — Черт с два! Я не оставлю это так! А если ему как-нибудь захочется тебя тра... ну, это самое! Что, мне тоже промолчать? — боже, какой же он все-таки благородный. Я буду по нему скучать. — Прекрати. Он же адекватный, его посадят за «это самое». И ничего подобного он сделать не захочет. Спокойнее, — он останавливается и отходит от меня на пару шагов. — Господи, Катя! Да ты влюбилась! — недовольно басит он, а я вздрагиваю, будто меня раскрыли, но это же не так. Снова. — И ничего подобного! Он вообще… не в моем вкусе, — я тихо поднимаюсь, кидаю его телефон на кровать и выхожу. — Нечего его защищать, влюбленная глупышка, он на десять лет старше тебя, понимаешь? — это именно то, о чем я говорила, но мне казалось, что Олег воспримет это по-другому.       Я захожу в свою комнату и ложусь на кровать. Ничего такого не произошло. Надо найти тональный крем и замазать синяк. Засос.       Черт!       Я лежу примерно тридцать минут и думаю о том, что Маяковский странный человек, тем и интересен. Печально, что интересен он не только мне. А кто интересен ему? И я уже смирилась с тем, что он довольно часто в моей голове.       Эта чертова безвыходная ситуация, когда ты дышишь через раз, представляя что-то жутко нравящееся сердцу, душе и даже мозгу, а после осознаешь, что все это лишь безнадежная и безжалостная фантазия, воображение. Что всего этого не может быть априори.       И это ужасно.       Проходит еще пять минут, и я слышу в соседней комнате: — Ты же взрослый человек! Ты хоть знаешь, что она младше тебя на десять гребаных лет?! Ты отвечать за свои поступки вообще можешь? Так же было и с Настей! — произносит Олег, а я встаю с кровати и спешно шагаю в его комнату, распахивая дверь.       Он стоит ко мне спиной и молчит, а я слышу ругань в трубке. — Черт подери, Олег, безусловно прекрасно, что ты так беспокоишься о своей сестре, но ничего особенно страшного не произошло! — потом крик притихает и мне приходится напрягать слух, чтобы услышать. — А насчет Насти… — вздох, тяжелый как высотный дом. — Не говори о ней со мной, ладно? Я сам все прекрасно знаю. Ладно, поговорим позже, мне пора, пока, — он произносит последние слова задумчиво и тихо, что я бы не услышала, если бы Олег дышал чуть громче. Владислав Максимович бросает трубку, и Олег отбрасывает телефон.       Поворачивается ко мне, а я замираю. — Ты чего тут стоишь? — удивляется он. — Зачем ты ему звонил? Я же говорила, что все в порядке, — я складываю руки под грудью и думаю спросить о том, кто такая Настя. Но пока молчу. — Я давно хотел с ним поговорить, тем более я скоро уеду. А насчет тебя: я просто должен хоть немного о тебе заботиться, — он обессиленно садится на кровать. Я сажусь рядом. — Кто такая Настя? — он сначала хмурится, далее улыбается, а потом смотрит на меня, будто я спросила то, о чем рассказывать не стоит. — Прости, но это уже его личное дело, окей? Спроси как-нибудь у него сама, я не имею права рассказывать, не спрашивай больше, — может быть, это его мать? Да нет, кто бы называл свою мать по имени. Может, сестра? Подруга детства? Племянница? Кстати… — А у него есть братья? Или сестры? — Олег откидывается назад. — У него есть Артем. Старший брат. А что? — он поворачивает голову на меня, а я думаю о том, что, если бы я была хорошо знакома с Маяковским, мне бы пришлось знакомиться с его братом… ***       Мое прекрасное умиротворенное состояние нарушается лишь тем, что солнце имеет некую власть над миром. И надо мной.       Я просыпаюсь.       Мама вчера пришла поздно, а я просидела весь вечер в комнате, пытаясь придумать способ скрыть все это. Шарфик я нашла.       Сегодняшнее утро начинается чуть раньше обычного, уже не из-за чая, но по уважительной причине.       Нормально ли в шестнадцать с небольшим лет не пользоваться косметикой? Конечно.       Я иду в ванную комнату, где мама обычно хранит свою косметичку, и, недолго поискав, нахожу небольшую баночку кожного цвета. Беру немного ватных дисков и встаю перед зеркалом.       Господи, это сложно!       Я наношу жидкость на вату, начинаю водить по синяку, но у меня совершенно ничего не получается! Чего в этом сложного, казалось бы? Он неровно ложится, слишком ярко выделяется, не покрывает весь синяк и так далее.       Черт!       Я хватаю баночку и диски с собой, иду в комнату и слышу, как просыпается Олег. Зачем так рано? Ему же ехать, выспался бы.       Я одеваюсь и думаю, кого бы заставить помочь мне? Может быть того, по чьей вине произошла несуразица? Я подумаю.       Господи, еще чуть-чуть и будет май. Май — это волшебно. Это великолепней, чем думать о человеке. Впрочем, смотря о ком думать.       Но мне кажется, что Май в любом случае лучше.       Я помню, что как-то обещала себе идти против и одеваться как нравится. Я привыкла к юбкам. Хм, мне нравится!       Я захожу в комнату и распахиваю шкаф. Все самое необычное, что у меня есть?       Ну ладно, это не для школы, это тоже. В этом даже на улицу не выйду. А вот… Юбка в горошек. Почему нет? Все же ходят в чем хотят, и я ни разу не видела у нас в школе юбки в горошек. Буду первопроходцем, основоположником!       Возьму клетчатую рубашку. Помнится мне, что когда-то ее выбирал Олег для себя. Но после она ему не подошла. А вот мне даже очень.       Я открываю один из ящичков и неожиданно даже для себя нахожу полосатые радужные колготки. Это фурор — протест! Но все же, мне кажется, я тут пострадавшая. Боже. Время поныть.       Я надеваю все это на себя и подхожу к зеркалу.       Надо как-нибудь что-нибудь сделать с волосами. Я расчесываю их расческой, и они более-менее послушно ложатся на плечи. Отлично. На рубашке я застегиваю все пуговицы, поправляю юбку в горошек, и с этими колготками все это выглядит странно-восхитительно! Звенит будильник в комнате родителей, а Олег решил, видимо, еще поспать и поэтому не выходит. Я хватаю рюкзак, надеваю балетки бежевого цвета, и они особенно не выделяются с колготками. Я себе нравлюсь, и попробуйте мне сказать, что это глупо! Чертовски не люблю тратить время на одевание.       Я открываю дверь и выбегаю наружу. Вспоминаю, что забыла позавтракать. Но это не столь важно. Я улыбаюсь, думаю, прихватила ли тональный крем и радуюсь еще больше, что прихватила. Остается только решить проблему. С помощью «профессора».       Воздух.       Я люблю мир только потому, что можно жить так, как хочется. Но не люблю за то, что люди считают важным прокомментировать чью-то жизнь. И все же, каждый делает то, что ему нравится и покуда это в рамках закона, все нормально. Пусть оно так и будет.       Я стараюсь идти спокойно, но, замечая пару раз на себе недоверчивые взгляды, зажимаю засос рукой и совсем не думаю о том, что это из-за колготок. Или еще чего.       Мне хорошо.       Сегодня киты в небе предрасположены ко мне. Мило.       А просыпаться каждое утро с хорошим настроением очень воодушевляет! Это мне тоже нравится. И, черт возьми, даже если мне кто-то что-то скажет, я не расстроюсь. Я слишком люблю все сейчас. Главное — не лезть в чужую жизнь, верно?       Я захожу в школу и, уже не заходя в раздевалку, шагаю к расписанию.       Русский язык.       Алгебра.       Литература.       История.       Русский язык.       Восхитительно! Три урока! Куда дели шестой? Опять?! Боже, ладно.       Дополнительные. Кажется, сегодня есть.       Не так уж и сложно сегодня. Никакого разнообразия, и они все еще считают, что нам необходимо больше русского?       Я поднимаюсь к нужному кабинету, до звонка остается пара минут. Нет, заходить туда раньше я не буду.       И вообще, зачем это я должна туда заходить? Помимо того, что у меня там урок. Я стою среди кучи людей и думаю о том, что так и не знаю, как отомстить учителю. Но думать долго об этом не приходится, так как разум решает отложить этот вопрос. Я замечаю на себе парочку заинтересованных и недоверчивых взглядов.       Боже! Я забыла прикрыть шею!       Я резко поднимаю руку и касаюсь шарфика. Ах да…       Звонок. Даже не знаю, ожидаемо или неожиданно. Я, в принципе, стою тут для того, чтобы прослушать звонок и спокойно зайти в кабинет, но тем не менее я в своих мыслях, и он как-то не кстати.       Звонок прекращает свой зловещий гул, и ко мне сзади подбегает Лиза. — Малая! Привет! — протягивает она второе слово. — Решила в моду податься? Ты сегодня восхитительна! Хотя каждодневной ты мне тоже нравишься, — она улыбается, целует меня в щеку, а Самойлов треплет волосы, здороваясь, и Перышкина тянет меня за собой в кабинет. — И тебе привет, спасибо, конечно, но вы сегодня опоздали, — замечаю я, надеясь, что она не попытается стащить с меня шарф. Никто не попытается.  — Ой, боже, как будто в первый раз! — отмахивает она, и мы садимся за парту. — Я, конечно, не против, но, по-моему, Катя слишком цветочек, чтобы знать, чем мы занимались утром, — с ухмылкой шепчет Кирилл Лизе. — Чего?! — изумленно выдавливаю я. — Ой, перестань! Хей, цветочек, не боись*, ничего такого не было, мы всего-то помогали его бабушке сажать лилии, — она улыбается и переходит на шепот, а я совсем забываю, что Владислав тоже тут присутствует и не обращаю на него внимания, слушая Лизу. — Я ей понравилась! — довольно шепчет она, я улыбаюсь и не замечаю кое-чего важного…       Самойлов, гад, берет мой прекрасный шарфик за кончик и со словами: «Занятная вещь, дай посмотреть», — стаскивает его. — Ах ты подлый! — первое, что вырывается у меня приличное. Я вижу внимательный и уже хмурый взгляд Лизы и зажимаю ею замеченный объект на своей шее ладошкой.       Выхватываю шарфик у Самойлова, кое-как заматываю шею и осматриваюсь.       Замечаю, как Владислав Максимович смотрит на меня с улыбкой а-ля «Ой, что это?!». Я закатываю глаза, поворачиваюсь к Кириллу, ругаю его и начинаю что-то писать, не вызывать подозрений чтобы. — Это еще что такое?! — возмущенно произносит Перышкина и ожидающе смотрит на меня. — Ничего, пиши давай, — отвлекаю я ее, но ничегошеньки не получается. — Кто?! — все так же возмущенно говорит она, а я не реагирую, будто бы это она не мне.       Нет бы потише орала, глупая.       Следует тишина, Маяковский, думаю, смотрит на нас. Интересно, кто не смотрит.       А лилии мне тоже нравятся. Большие и красивые. Но все же васильки и незабудки я люблю больше, верно? Верно.       А он об этом не узнает.       Еще секунда и Лиза со своим, оказывается, своеобразным характером выдергивает у меня ручку, тетрадку и, пряча их к себе в рюкзак, продолжает на меня недовольно смотреть.       Хочется сесть еще прямее, но прямее некуда. Я в таких позах обыкновенно пишу и мне неудобно. — Ну! — уже шепчет она. Маяковский отворачивается. Я тут подумала, что пока я его терпеть не могу — называю по фамилии. Назвать его как человека «Владом» язык не поворачивается. — Да блин, Лиза, неужели это так важно? Ничего особенного, — произношу я и вспоминаю прекрасные бабушкины оладушки. Блинчики лучше получаются у мамы, а у бабушки оладушки.       Рифма!        Бинго! — Важно! — шепотом вторит она. — Отвечай! Это не честно! — ее перебивает Самойлов: — Тем более, как это я могу не знать, кто прикасался к тебе за все это время пока меня не было! — вмешивается он, а я недовольно смотрю на него, потом на Лизу, которая соглашается с ним. Честное слово, я ужасная, хотя бы потому, что, если бы у меня был парень, и он бы сказал кому-то другому то же самое, что Самойлов сказал мне, я бы изревновалась*.       Хорошо, что у меня пока нет никакого парня. Мне с книгами круто. Зазнайка. Червяк. — Черт с вами, Маяковский, все? Не комментируйте, пожалуйста, — Лиза раскрывает рот, чтобы что-то сказать, но тут же застывает. Смотрит на Самойлова, хмурится, смотрит на Маяковского и громко, на весь класс, произносит, показывая на него пальцем руки, которая опиралась на парту так же ненадежно, как прыгать с парашютом не зная, действительно ли он есть: — ОН?! — я специально ударяюсь головой об парту и думаю, что было бы круче, если бы я промолчала. — Перышкина, тебя что-то не устраивает? — невозмутимо говорит Владислав Максимович.       Она молчит секунд тридцать, переисполненная возмущения, и ищет слова. Я не понимаю, почему она реагирует примерно так же, как Олег. И почему они вообще так реагируют? — Да как ты мог?! Она же… цветочек! — говорит Лиза, звучит будто в шутку, но она серьезно. Я снова сажусь прямо, закрываю лицо руками, чтобы на случай моего Покраснения, никто не видел. — Что ты несешь? — он садится и немного напряженно сводит брови. Я это вижу через щелки между пальцами. Выглядит красиво и неполно. — Ну ничего-ничего, я с тобой разберусь! — тише заканчивает она, я слышу звонок, забываю о том, что моя тетрадь и ручка у Лизы, хватаю вещи и выбегаю из кабинета. ***       Уроки проходят напряженно, но лишь для меня.       Это я беспокоюсь обо всем, о чем можно. Жизнь-то, оказывается, такая странная! И эти мои великолепные колготки, кроме меня, никто не оценил. И как я теперь к нему подойду?..       Хотя, чего это я. Не я же кричала всякую белиберду ему. А он должен платить за свои поступки и должен помочь мне замазать эту хрень. Ну уж Перышкину я теперь не попрошу.       Вообще объявлю ей разочаровалье*.       Пусть лучше думает про своего Самойлова и про их отношения. Нет, меня тоже забывать не надо, но вот так вот делать нельзя.       Еще один урок у него, я сажусь на последнюю парту, ужасно непривычно. Зато меня не видно. Господи, я слишком много беспокоюсь.       Паранойя.       Шизофрения.       Пошел к черту.       История тоже проходит незаметно и я, правда уже на перемене, отмечаю легкость подачи информации, воспринимать которую слишком просто. Даже запоминать не приходится, само откладывается где-то в правом полушарии. ***       Еще чуть-чуть и урок Великого и Могучего Русского языка кончится. Да, кончится. А я, кроме как смотрела на него, ничего не сделала.       А, нет, вру, сделала.       Сделала выводы, что он чрезвычайно мало улыбается. Ни разу не видела у него улыбки. Нет, может, видела, не помню.       Когда человек улыбается, должно запоминаться, а он не запоминается, значит не улыбается.       Обидно.       На самом деле, это странно.       Звонок.       Жизнь состоит из звонков, потому что я в последнее время слышу их чаще, чем обычно. Может быть, раньше я не обращала на них внимания? — Малаева, останься, у тебя дополнительные, — строго и безучастно говорит Маяковский, а я послушно остаюсь.       Мы сидим и молчим десять минут, дожидаясь пока выйдет последний ученик. И он выходит.       Я сижу еще минутку и молчу. Когда в голову залезает идея с тем, чтобы прервать молчание, я вспоминаю про тональный крем.       Встаю, и он встает одновременно со мной. Я иду к его столу, а он идет ко мне. — Знаешь, Малая, мы так ни разу и не провели эти дополнительные. Я думаю оставить их до конца года, после того, как ты напишешь олимпиаду. Она, кстати, через неделю, — он молчит несколько секунд и, осматривая меня, добавляет: — И че это ты сегодня вырядилась как не знаю кто, что это? — я останавливаюсь, он подходит ко мне и своими движениями возвращает меня к парте.       Он ничего такого не делает. — О, прошу прощения, но я уверена, что справлюсь сама. Специально для вас одевалась, вам не нравится? А к олимпиаде я подготовилась и без вашей… — он хмурится и перебивает. — Да плевать я хотел на эту олимпиаду, стукачка, — он прищуривается и выглядит обделенным.       Он рассматривает мой засос… его засос… Наш (?) засос.       Что? — Почему стукачка? — удивляюсь я, он прижимает меня к парте, а я ухитряюсь на нее сесть, тем самым оставаясь нетронутой. Мо-ло-дец! — Я что ли Олегу и Перышкиной разболтал все? — недовольно, почти грубо и язвительно говорит он. — Я что ли разхреначила кабинет Марка Геннадьевича? — Причем тут это? — теперь удивляется он, но по его лицу, кроме того, что он всех ненавидит, не скажешь.       Или мне кажется. — При том, что это последствия. И во всем виноваты вы! И нечего меня обзывать, — я гордо выхожу из диалога, но он не выпускает. — Тебя никто и не обзывал. Я просто называю вещи… людей своими именами. Ты — стукачка. Ладно бы рассказала Перышкиной, с этой малявкой я бы разобрался, а как я Олегу в глаза буду смотреть? Я тебе сейчас не как учитель говорю. Я серьезно, что, по-твоему, я подойду к нему и скажу: «Привет, мне тут захотелось трахнуть твою сестру, и я почти сделал это, ну ладно, пока»? Так что ли?       Я закатываю глаза. — Не преувеличивайте, я для такого случая буду при себе нож держать, хорошо? — он усмехается, я не сдерживаю улыбку.       Ясно, я поняла в чем дело.       Когда улыбается он, я тоже улыбаюсь и забываю об этом, потому что Я улыбаюсь слишком часто. — Ладно. Хотя бы одно дополнительное занятие должно быть, — говорит он, а я вспоминаю о тональном креме. Еще раз.       Вспоминаю, что хотела отомстить. Он ведь «нанес мне ущерб» физически, так?       Ну ладно.       Я достаю баночку и ватные диски, протягиваю их учителю, который берет, но не понимает зачем. — Вам очень повезло и ни один из родителей это не увидел. Пожалуйста, замажьте, — прошу я. На удивление, мне ни грамма не стыдно. Еще бы.       Формально, мы знакомы очень давно. Столько же сколько Олег знаком с ним. — Чего? — он удивляется, а я хмурюсь. — Ну что тут не понятного?! Замажьте тональным кремом мне ваше художество. Я же не могу так по улице ходить, пока оно не пройдет! — возмущаюсь я. — Можешь, я делал это для того, чтобы было видно, а не для того, чтобы ты прятала, — вот сейчас бесит!       Очень бесит.  — Так, уважаемый Маяковский Владислав Максимович! Я настаиваю! — громко говорю я, он закатывает глаза и неаккуратно поворачивает своими руками мою голову, чтобы было удобнее замазывать шею. Мне попадается на глаза эта чертова рубашка.       Он сам — черт. — Сиди и не смей шевелиться, — шипит он.       Я замираю, чувствую, как его руки снова и снова касаются моей шеи, я терпеть этого не могу. — А вы можете не касаться своими пальцами моей шеи, я терпеть этого не могу, — осторожно выворачиваю я свои мысли, он отвлекается и озлобленно смотрит на меня. — Заткнись, — я следую «совету», но остаюсь недовольной. Еще бы!       Чувствую, как он еще чаще касается моей кожи, поэтому я как можно невыносимее вздыхаю, чтобы он хоть что-нибудь понял, а он не понимает и касается все чаще. Я чувствую холодную жидкую массу и теплую, нагретую его рукой вату. Он аккуратно размазывает все это, иногда надавливая на синяк, а я чувствую, что это немного больно.       Засранец.       Наконец, он выпрямляется и идет к мусорке. — Черт, я ни за что больше не оставлю тебе засос: это себе дороже, — недовольно говорит он.       Не знаю даже, обидно или нет.       Немного.       Он быстро возвращается и, снова наклоняя мою голову уже просто пальцами, размазывает остатки. — Прекратите, это мерзко, — произношу я. — Что мерзко? — он надавливает еще сильнее, а я придумываю как отомстить и забываю о том, что кто-то называл меня цветочком. Я же не такая хорошая.        Зря они. — Ничего, — я за руку подвожу его ближе к себе, странно как-то. Он не особо сопротивляется, не задает вопросов, как это обычно делаю я, но не понимает, что я делаю. Мне хочется смотреть ему в глаза в этот момент. Чтобы он поверил, будто я ничего такого не делаю. Я сижу довольно далеко от края парты и, раздвинув ноги, подпускаю его к себе еще ближе. Он упирается в парту и все так же непонимающе смотрит на меня.       Глаза у него красивые. — Вы когда-нибудь ругались матом при детях? — спрашиваю я случайный вопрос и выпрямляюсь, он все-таки выше, но я, думаю, достану.       Он совсем не реагирует на вопрос. Совсем. Он смотрит на мое лицо, а я чуточку приближаюсь, в последний раз решая, что это не то, чего бы хотела, но ничего лучше я не придумала.       Между нами расстояние равное секунде.       Я ближе к его губам.       Он в самый последний момент хмурится, я чувствую, будто он решает для себя, что все это не так должно произойти, а я нарушаю его план.       Дурацкий план.       Если честно, этого вообще не должно было произойти.       Он хочет отойти, но я сжимаю его руку сильнее и легким движением направляю к себе. Он делает тяжелый и несвоевольный шаг ко мне, он чуть-чуть наклоняется, и в мгновение вселенной я прикасаюсь к его губам своими губами, не закрывая глаз, потому что это не тот момент, когда надо их закрывать, это же не поцелуй, это же не любовь, в конце концов. Пододвигаюсь чуть ближе, почти прижимаюсь, но мне хватает совести не сделать и не хватает смелости сделать этого и, сдавливая его губу между своими зубами, прокусываю ее.       Чувствую металлический привкус.       Fe. Ferrum. Первое, что приходит на ум, после всего остального.       Я тут же отодвигаюсь от него, мягко отталкиваю, а он податливо отходит. Я слезаю с парты, подношу руку ко рту, чувствую, что от него пахнет сигаретами. Сильно. Обхожу парту и иду в конец кабинета, подальше, чтобы не видеть его сейчас.       Не стыдно, а неприятно.       Черт, это не было похоже на поцелуй. Это было что-то типа… как проколоть уши.       Только я в качестве пистолета.       Или иглы.       Простите. — Вам надо меньше курить, — произношу я. Он, наверное, хмурится, но я стою спиной и не вижу. — Что ты сделала? Серьезно? — я слышу, как он сначала не понимает, а потом смеется, но тихо. Хотя, скорее усмехается. — Как думаете, что это? — я поворачиваю только голову и краем глаза вижу его черные волосы. — Отомстила? — он выпрямляется и делает вид, будто бы ни капли не проиграл. Будто бы не поддался мне. А он поддался. Наверняка, ни о том подумал. Я улыбаюсь. — Догадливый…