Ключ поверни и полетели

      А вот и завтра. Совсем не серое и не… нет, вру, страшное. Я и не думала, что когда-нибудь в моем общем личном однообразии случится что-то подобное, из-за чего я не захочу пойти в школу. Нет, захочу, конечно, ради интереса, но ни коим образом не ради встречи с Владиславом Максимовичем.       Если подумать, что он может мне сделать?       Много чего, на грани фантастики, чего бы никогда и ни за что не сделал бы другой учитель. Вот же ж черт. Как же он умудрился встретиться мне на моем жизненном пути?       Кто-то сказал, что все в этом мире не случайно, в том числе и случайности. А он не случайность, он — ошибка. Сбой системы. Error 505.       А я все так же продолжаю думать о нем. Даже еще чаще, по-моему. А он — учитель. А он… А он…       Я стою в подъезде, перед дверью на улицу, чувствую, что там погода хорошая, настроение у людей, наверняка, такое же. А как же я? Я стою тут и думаю, нужно ли сегодня, сейчас выходить отсюда туда. На улицу. Там ведь куча опасностей, главная из которых, — Маяковский.       А не плевать ли мне на это будет в пятьдесят, например?       Черт с ним, завтра переоденусь, он замолчит и решит, что я подшучиваю.       Я открываю дверь и выбегаю на улицу. Бегу так, как бегают люди в поле, глотая хлопья воздуха, ловя на себе едкие, но такие притягательные лучи солнца.       Притягательные, как он. Нет, он сильнее.       Воздуха в легких хватает, и я добегаю до первой дороги. Ну, собственно, она и единственная. Перехожу на другую сторону, уже спокойно шествуя вперед, поднимаю голову, щурясь от солнца, и вижу Владислава Максимовича. Он все такой же неправильный в правильном обличье. Я замираю на месте и пытаюсь придумать, куда мне себя деть! Куда?! Он останавливается на месте, смотрит на наручные часы поверх рубашки, точно он. Точно. Оглядывается, а я не придумываю ничего лучше, чем развернуться к нему спиной. Просто спиной, ведь он, наверняка, и не запоминал, как я выгляжу со спины.       А хотелось бы.       Мне навстречу идут люди. Спешат по своим делам. Господи, и так всю жизнь. Я несмело оборачиваюсь и уже не вижу своего учителя, выдыхаю, чувствую, как мои волосы нервно дергаются, а руки холодеют, одновременно покрываясь капельками холодного пота.       Столько холода заставляет меня дернуться: адреналина с утра в кровь пустили, теперь спать точно не захочу. Да уж.       Я без приключений дохожу до школы, но настолько настороженно осматриваясь… Мне в каждом прохожем человеке виделся этот самоуверенный и безбашенный брюнет.       Захожу в здание и осматриваюсь, но снова его не нахожу. Зато вижу Лизу. Боже! Какие люди! Она, улыбаясь, идет ко мне. — Господи, Катя, солнце мое, прости меня! — восклицает она так громко, что я боюсь, ОН услышит. Однако за одно мгновение я перестаю на нее обижаться за то, что она предпочла мне Самойлова, мы ведь так и не подружились по-человечески. Блондинка сжимает меня в крепких объятиях, и я тоже пытаюсь ее обнимать. — За что? — спрашиваю я, она отпускает меня и улыбается. Подходит Самойлов. — За то, что нас не было, ну, я решила, что ты подумаешь, будто мы решили тебя бросить, но это не так. Просто Самойлову Никита сказал одну довольно печальную, но-таки интересную новость, — она говорит быстро, что для нее не свойственно, но, мне кажется, будто она боится, что я сейчас начну выкатывать им претензии. Кирилл улыбается. — Что за новость? — спрашиваю я, глядя то на Самойлова, то на Перышкину. — Его родители переезжают в другой город, что-то с работой связанное, ну и, соответственно, он едет с ними, — она улыбается, но уже не так живо, как несколько секунд назад. Кирилл не улыбается вовсе, он смотрит в одну точку и, видимо, представляет себе жизнь без лучшего друга.       Честно сказать, это похоже на обмен. Он получил Лизу, но потерял Никиту. Я слишком глубоко рою? Ох, грохнусь я когда-нибудь в эту ямищу! — Далеко переезжают? — я не думаю, что этот вопрос помог бы кому-нибудь, кроме меня, но мне он не был другом. Лучшим. Мне не так уж и грустно его терять. Хотя, терять грустно всегда. — В Екатеринбург, — отвечает мне Самойлов, а я прикидываю далеко ли. От нашего города очень. В любом случае, на троллейбусе туда не доехать… Какая глупая мысль!       Мы молча втроем стоим у центральной лестницы. И тишина какая-то неоднозначная. Впрочем, ее нет. Вокруг шумно, но мне почему-то кажется, что сейчас тихо. Должно быть тихо и грустно. Как минута молчания, только немного не она.       Вдруг, очень громко и будто в истерике, в динамиках, предназначенных для оповещения об опасности, послышался сумасшедший голос директора: — Все!!! Абсолютно все до единого после пятого урока в столовую!!! Если кто решит сбежать, исключу, к чертовой матери! — к концу он грубеет и звучит уже угрожающе — никогда его таким не слышала.       Хм, видимо, цветочки все-таки запали ему в душу.       Интересно, что же творится с сейчас… Наверняка, спокоен как удав. И зол на весь мир. Странный он. Главное — теперь ему не попасться. ***       Я медленно иду по коридору. Четвертый урок закончился, и мне остается нервничать все сильнее, вот только непонятно с чего. Как будто это я вчера кабинет Добрякова разхреначила. А не он.       Лиза предупредила меня, что они все-таки сбегут после четвертого урока провожать Сусликова, но я отказалась. Самойлов снова в шутку назвал меня «святошей», а это ведь не так.       Я обдумываю свои же мысли и вразвалочку шагаю, совсем забыв о том, что хотела опасаться Маяковского. А он решил подкрасться. Передо мной открывается дверь, и оттуда выходит он самый. Я и не заметила, что пришла к его кабинету. Дверь с щелчком закрывается, он ее запирает и, выпрямляясь, разворачивается ко мне. Он замирает в шаге от меня, а я так же замираю, только чуть ближе. — Малаева… — начинает он, а я тихо киваю: — Здравствуйте, мне с вами не по пути, — разворачиваюсь и быстрым шагом удаляюсь, но слышу его шаги за спиной.       Как вчера.       Какую-то несуразицу сказала. — Стой… — он хотел ругнуться, но, видимо, неведомая сила ему не позволила.       Точнее то, что сейчас, во время уроков, его услышат. Благо, на этом этаже никого не было. Я быстрее свернула к лестнице и уже скоро спускалась по ступенькам вниз.       Теперь я его не слышу и слава богу. Он просто уже выводит из себя мой и без того кипящий мозг. Точнее наоборот. Вводит себя в мой мозг. Шприцем. ***       Я спешу к расписанию, вижу кабинет математики и теперь уже спешу туда.       Еще один урок и придется идти в столовую. Что же будет?       Я захожу в кабинет и молча сажусь. Интересно, чтобы я могла тут говорить? Мне совсем не хочется слушать учителя, мне ничего не хочется, потому что с каждой минутой я все больше на иголках. Ведь я тут даже не виновата, не я же обливала краской кабинет, не я разрисовывала стены матом. Почему тогда я нервничаю, думаю, сильнее чем сам «виновник» всего этого.       Господи, какая несправедливость!       Фу, мне хочется кричать! Кричать о том, что я не виновата, а меня никто таковой и не считает, кроме меня. А я тоже не хочу считать себя виноватой, а приходится. Я ведь случайно.       За случайно бьют…       Вот и меня. Только он. Он бьет одним взглядом и, черт знает, как у него это получается! Хлещет, как волной! Хлещет как плеткой! Черт!       Сорок пять минут идут слишком медленно, и они мучают мое сознанье, чувствую, до «ШОУ» я не доживу.       Не моя небеда* меня съест.       Я в который раз смотрю на часы, на учителя, на часы, на учителя, на часы и совсем не пытаюсь понять сколько времени, смотрю туда только потому, что больше некуда.       Последние минуты я уже не досиживаю, в животе странно крутит, и голова намекает на то, что хочет начать водить хоровод.       Наконец-то звенит звонок!       Кровь приливает к голове, начинает подташнивать, а я уже не торопясь запихиваю все вещи в рюкзак и почти последняя выхожу из кабинета.       Нет, уж лучше я приду последняя. Да уж. Сейчас Марк Геннадьевич будет пытать ни в чем неповинных школьников, а его любимый учитель русского и литературы будет стоять где-нибудь поблизости и молчать.       Стоять и всего-навсего молчать.       Трус. Однако, у него тут работа, может быть… Нет! Никаких может, он совершенно бессовестный нахал! И, даже если у него вспыльчивый характер, это не освобождает его ни от какой ответственности. Если бы он убил кого-нибудь, ему бы простили?       Я сейчас про Бога.       Обсуждать поступки людей довольно бессмысленное занятие. А также тяжкий и неблагодарный труд.       Я захожу в столовую и вижу уже полный зал детей. Все стоят и перешептываются, не понимая, что происходит.       А я прекрасно понимаю. И он тоже.       Столовая выглядит уже привычно: небольшая возвышенная сцена в конце всего помещения, перед ней свободный промежуток, а ближе к выходу — столы.       Вот и сейчас на этой сцене стоят директор с микрофоном и за ним все остальные учителя. В том числе, и Маяковский. Он стоит ближе к Добрякову, за его левым плечом, надменно и почти презренно осматривает детей.       Пытается соответствовать. Господи, до чего же он самоуверенный!       Я проталкиваюсь сквозь толпу ближе к сцене с тихим своим «извините». Стоя в трех метрах от сцены, я упираюсь взглядом в брюнета, а он ищет кого-то глазами в толпе.       Меня?       Я замираю, чтобы не нашел, смотрю на директора, который нервничает и потому каждые пять секунд поправляет галстук, и сухо прокашливается. Кашлять уже нечем.       Владислав Максимович спокоен. В отличие от Добрякова. Спокойнее всех спокойных, но, я думаю, все это до поры. Ему осталось дождаться начала.       Дверь захлопывается с грохотом, потому что она большая и тяжелая. А я с ее грохотом вздрагиваю и осматриваюсь.       Сколько людей!       Директор мрачным, серьезным голосом громко спрашивает, разумеется, говоря в микрофон: — Вам, наверное, интересно, зачем же я собрал вас здесь?! — он шумно вдыхает и продолжает: — Сегодня утром я зашел в собственный кабинет и знаете, что я там увидел?! — более нервно говорит он. — Полнейший хаос! Бардак! Бум! Как будто танком прошлись! — он активно жестикулирует правой рукой, а левой держит микрофон. — У меня к вам единственный вопрос, на который я ожидаю честного ответа: кто и зачем это сделал?! — медленно произносит он.       Я смотрю на Маяковского, ожидая реакции, а на заднем фоне появляется фотография разрушенного кабинета.       С ним ничего не происходит, он переминается с ноги на ногу и складывает руки на груди. Среди ребят давно настала тишина, они, онемев от происходящего, оглядываются, чувствую я, подозревая друг друга.       Надо же быть настолько неуверенными в людях, с которыми почти живешь одной жизнью.       Ладно, такое могло произойти с каждым.       Ответа на вопрос директора не следует, и он, выжидая еще минутку, приходит в тихую сдержанную ярость. — Если вы не признаетесь добровольно, сейчас, то я все равно посмотрю записи видеокамер! Я все равно узнаю! — вот тут-то мой излюбленный… нет, не мой излюбленный учитель начинает нервничать. Он еще более оживленно ищет меня в толпе и все-таки находит.       Я усмехаюсь. Я знаю, что директор блефует. Нет у него в кабинете никаких камер, но он, видимо, знает, что никто не будет задумываться о правдивости его слов.       Когда-то в январе я с ним разговаривала, и случайным образом он сказал мне, что денег школе на камеры не хватает и на охрану — тоже. Именно поэтому у нас всего-то дядя Ваня.       Но, кроме Марка Геннадьевича и меня, об этом никто не знает. Да уж.       Все снова молчат и правильно, потому что признаваться тут некому. Никто не делал, а директор сам, между прочим, принял в «каратели» того, кто все это совершил. Я почему-то подумала, что учителя у него там в виде судий, если кто-то признается.       Но виновник не признается. — Если виноватый так и не признается, все! Абсолютно все будут наказаны! — не сказала бы я, что у директора хорошая фантазия на наказания, но все-таки таким злым его видят впервые и звучит действительно угрожающе.       Я смотрю на Маяковского, он на меня. Он выглядит все же смелее, чем ему сейчас полагается.       Я молча стою, осматриваюсь и понимаю, что никто из них ни за что бы не взял на себя чужую вину и не понес бы никакое общее наказание.       Кто-то должен пожертвовать собой ради всеобщего спасения. Я снова ушла слишком глубоко, но этот мистер «мечта всех девчонок» тоже не признается, а значит есть всего один выход.       У меня ведь много времени, и я уверена, что нервы крепкие, а пытать-то меня в конце концов не будут. Почему нет? Если это кому-то поможет.       Глупая! Глупая! Гребаная доброта, гребаные добрые умные книжки!       Я медленно поднимаю руку и даже самые тихие перешептывания затихают. Они не объявят мне бойкот? Я смотрела «Чучело»… Читала тоже.       Я внимательно смотрю на учителя, он, кажется, сейчас задохнется. Он смотрит на меня так, как будто готовится к самому худшему, ну и кто тут еще глупый?       Я — последняя буква в алфавите. — Катя? Ты знаешь, кто это сделал? — я улыбаюсь, он говорит спокойнее. — Да, знаю, — Маяковский нервно выдыхает, отводит взгляд, отворачивает голову. Дерганый. — Кто же? — нетерпеливо спрашивает директор.       Я выжидаю минутку. Последний раз решаю, что правильно поступаю и, наконец, говорю: — Это сделала я. Всего-навсего я, — вот сейчас можно употребить фразу «зал ахнул», потому что оно было примерно так. Я точно слышала недоверчивый синхронный вздох.       Добряков застыл в изумленном ступоре, как и Маяковский. И это действительно был ступор, такой не верящий. Они все верили, что я хорошая. А я не хорошая, но только по моим меркам. — Ты? — наконец выдавливает ошарашенный мужчина. Маяковский молчит и не знает, куда себя деть.       Я медленно проталкиваюсь сквозь толпу, поднимаюсь к ним и, вставая перед директором, с улыбкой произношу: — Я. Так какое наказание? — он все еще не верит. А меня это только забавляет. Он даже забывает спросить, зачем я это сделала. — Ты, — утверждает он для себя. — Можете идти по домам, шестой урок отменяется, все дополнительные занятия — тоже, — он вздыхает. — А ты… — он как-то разочарованно поворачивается к Маяковскому, за плечо подтягивает его ближе и продолжает. — А с тобой разберется твой классный руководитель. Черт с вами. Придумай уж ей наказание, хорошо? — брюнет кивает, выходя из изумления. Я хмурюсь, неодобрительно смотрю на своего «надзирателя» и, разворачиваясь, шагаю прочь. Зал быстро пустеет, а мне удается затеряться в толпе, и я иду к выходу.       Я молодец! Я просто восхитительна! Мне кажется, это было… эпично! Вот! Мне даже репутацию не жалко, очень хорошо, что я, оказывается, такая смелая.       Ну ладно, минутки самолюбия пора заканчивать. Маяковский. Что он теперь будет делать? Я же его спасла.       Что ему остается делать? Задать этот вопрос будет вернее.       Позади слышится крик сурового, холодного и знакомого голоса: — Малаева, стой! — я оборачиваюсь, он вмиг оказывается рядом, хватает за руку и выдергивает из толпы. Я по инерции вдавливаюсь в стену, а он ждет, пока в коридоре станет пусто. Пусто становится быстро.       Впрочем, ему кажется малым то, что тут нет ни души, и он еще лишний раз заводит меня за угол. Я даже не сопротивляюсь. А голос его меняется в зависимости от ситуации, как и у всех, но у него по-особенному. — Вы что-то хотели, Владислав Максимович? — произношу я, он прижимает меня к стене, держит мои руки своими около локтей, я не могу ими пошевелить. Всегда мечтала оказаться прижатой к стенке каким-нибудь своенравным, резким и смелым парнем. Маяковским, ага.       Но в этом желании виноват лишь окружающий мир, потому что не узнай я о том, что так тоже можно, я бы этого и не желала. — Зачем ты это сделала? — строго спрашивает он, глядя мне прямо в глаза, я тоже смотрю в глаза. В его.       Он даже взглядом требует. Я вижу его растерянность. Он делает еще один, почти незаметный, шаг ко мне, становится ближе.       Мы стоим за поворотом коридора. Недалеко запасная лестница и ни единой души. Как нам везет обычно: когда мы с ним встречаемся, все сразу исчезают. — Что именно? — наигранно не понимаю я. — Соврала. Что это ты расхерачила его кабинет. Зачем? — чуть повышает он голос и со своим напором вдавливает меня в стену. У меня белеет кожа в тех местах, где он ее сжимает. Таким же образом белеют его пальцы и костяшки.       Я просто знаю это, я не видела. Просто знаю. — Чтобы прикрыть вашу, Владислав Максимович, задницу, — очень даже сексуальную. Ладно, я не особенно смотрела на его задницу, но уверена, что она такая же, как и сам он.       Он резко наклоняется ко мне, почти прижимается, я вдыхаю, резко и коротко, и он шепчет мне прямо на ухо: — Ты мне объясни, зачем тебе это? Зачем? — он вроде как расслабленно выдыхает, но так только кажется. Прижимается ко мне своим торсом и ждет ответа, а мне кажется, будто я сейчас начну дрожать от того, насколько он близко. Наверняка, он знает, что для меня это значит и как действует.       Не сегодня, ладно?       Я ухмыляюсь и так же ему на ухо шепчу: — Затем, чтобы когда-нибудь вы все-таки показали мне, что у вас под рубашкой, — он улыбается, я чувствую, улыбается. — Только для этого? Я ведь придумаю тебе наказание, Катя, — от него мое имя звучит как восхитительный сарказм. Я молчу, он завершает свою и так законченную мысль: — Для начала придумай оправдание для своих родителей, хорошо? — я не понимаю, к чему он это говорит, но!       Последнее «хорошо» он выдыхает мне в шею и в то же мгновение припадает к ней, покусывая и всасывая кожу. Я слышу, как тяжело он дышит, и, черт подери, это кажется мне нереальным. Как я объясню это дома?       Мне нравится. Очень.       Я вхожу во вкус, глаза закрываются сами, но он решает остановиться. Я тут же чувствую, как отметина на шее начинает слегка побаливать и в этом месте становится холоднее.       Я хмурюсь, пытаюсь сделать недовольное выражение лица, будто я против.       Он мне не верит, но я бы и сама себе не поверила. — До завтра, Малаева, не забудь про дополнительные, — тут же он уходит, предоставляя меня самой себе. Спасибо.       Я бешено срываюсь с места, бегу к зеркалу и тут же смотрю на шею. Лишь красная отметина и следы его зубов.       Синяк появится потом. Черт.       Ты все-таки слишком самоуверен, Маяковский, я отомщу.       Я усмехаюсь, представляя план мести.       Отомщу…