Ключ поверни и полетели

      Странное дело. Правда, странное. Каждый раз, когда вроде бы с ним все налаживается, он, ну, или я, делаем что-нибудь такое, что все портит. Как с этим бороться?       Впрочем, он ведь действительно много курит. Уже не пытается перебивать этот запах мятой. Как же тогда его терпит директор?       Сегодня утром по новостям показывали, в каких салонах делают татуировки. Правда, татуировки там были маленькие и безобидные. Но Добряков, наверное, уже приготовил план по уничтожению этого салона.       Я вполне себе не плохо вангую, так как первое, что я увидела около здания школы — это развешанные повсюду бумажки с призывом к З.О.Ж. и отказом от татуировок. Я знаю, кто за этим стоит.       Я захожу в школу и не вижу никого из знакомых. Мне кажется, все-таки Самойлов конкретно так «украл» у меня Лизу. Но Перышкина вряд ли сопротивлялась. Однако, на второй день мое одиночество уже не казалось мне таким одиноким. Наоборот, я находила плюсы. Теперь никто уж точно не будет волноваться, если я куда-то решу уйти.       Здорово же.       Сегодня среда. Сегодня дополнительные занятия с Маяковским. Он, наверное, все так же меня ненавидит. Но почему-то мне кажется, что и сегодня все сорвется. Вот бы сорвалось. Ладно, не будем торопить события.       Я почувствовала едкое желание разговаривать. Разговаривать обо всем подряд с кем-нибудь. Только, чтобы просто. Не как с Владиславом Максимовичем, которому надо объяснять, почему киты летают. Впрочем, с ним тоже можно: я бы объяснила, почему они летают, почему облака белые и рассказала бы, кто тот мастер, что делает траву зеленой.       Но всего этого я ему не расскажу. Только потому, что он не захочет со мной разговаривать. Скорее бы лето. Бабушка, наверное, приготовит свою фирменную шарлотку, а папа с Олегом сделают шашлыки. И вечером у нас будет обыкновенный летний пиружин* Но мы все, как всегда, наедимся до того, как еда закончится, и утром бабушка будет заставлять нас бесконечно есть.       Желудки-то бездонные.       В такие моменты от нее нет спасения.       Но сейчас мне это все кажется нереальной сказкой. До лета еще полтора месяца, и, наверное, эти полтора месяца будут длиться вечно. Скорее всего, все школьники так думают.       Я уже стояла у кабинета, в котором предстоит урок и это один из тех моментов, когда я не опаздываю. Маяковский, должно быть, как всегда придет к нам на первый урок.       Звенит звонок, и сейчас, вырывая меня из моих же мыслей, он жутко раздражает. Впрочем, это мимолетное чувство быстро проходит. Мысль быстро исчезает, и я не помню, о чем думала.       Обидно.       Я захожу в кабинет и сажусь на свое место. Маяковский не заставляет себя долго ждать и уже через минуту появляется в дверях. — Кто не пришел сегодня? — говорит он, предварительно поздоровавшись с учительницей и как-то устало и нехотя осматривая класс.       Хм… Сегодня рубашка синяя. Это он мне угодить решил? Господи, я с ума сойду от такого количества синего цвета на человеке. На мужчине. Уходи, пожалуйста, и побыстрее!       Я смотрю на него так, будто хочу молиться. Он, видимо, замечает, но самое главное — не замечаю этого я. Потому не отворачиваюсь и продолжаю так же смотреть на него. — Малаева, что-то не так? — он вопросительно смотрит на меня, а я пялюсь на рубашку, думаю о том, что забрала бы ткань себе, стащив ее с Владислава Максимовича. Ну, действительно она ему не нужна, она нужна мне. А что там под рубашкой я давно хотела посмотреть, вот и все.       Он мне нравится даже полным хамом, идиотом, грубияном, алкоголиком и наркоманом. Плевать мне, кто он — он мне нравится. Единственное, что зависит не от меня, — он старше на десять лет и преподает у меня русский с литературой.       Честное слово, мне бы было все равно, но когда рождаешься в семье, в которой принято заводить отношения с кем-нибудь твоего возраста, в крайнем случае, старше тебя года на три, понимаешь, что когда-нибудь родители обо всем узнают. Узнают и поморщатся. Он ведь старше даже не на пять лет…       Хотя, о чем это я? Он даже не давал мне повода… Нет, вру, давал. — Ладно, Малая, когда созреешь ответить, придешь ответишь, — он что-то написал в классном журнале, отдал его учительнице и ушел.       Учительница была удивлена тем, что он назвал меня этим придуманным еще когда-то в первом классе Самойловым прозвищем. Но ее немой вопрос никто не понял, и она решила промолчать.       Еще один урок проходит, я слушаю и лишь к концу замечаю, что Лизы и Самойлова нет. Интересно, где же они могут быть? Вру, неинтересно.       Сусликов появляется на каждый урок и исчезает на каждую перемену. И это вполне в его стиле. Он не такой уж и общительный, я помню об этом.       Проходит еще пара уроков и, наконец, появляется влюбленная пара моих друзей ли? Ну, будем считать, что друзей. Вот и теперь они стоят рядом, но разговаривают друг с другом.       Сейчас урок . Теперь я не буду сбегать. А знаете, как легко за два дня возненавидеть все вокруг? Только потому, что кому-то весьма хорошо и без тебя. Это невероятно обидно. Раньше со мной разговаривал Самойлов. Теперь его у меня забрала Лиза. А Лизу забрал Самойлов.       Хочется дышать.       Я подхожу к открытому кабинету и удивляюсь, почему раньше не замечала, что он открыт. Открываю дверь и заглядываю внутрь. Маяковский сидит за столом, смотрит в одну точку, и мне удается рассмотреть выражение его лица. Неспокойного озлобленного лица. Он определенно с кем-то поругался.       Я смотрю на него еще пару секунд, и он неожиданно и резко поворачивает голову и грубо спрашивает: — Какого хрена тебе надо, Малаева? — я уверенно захожу в кабинет, оставляю сумку на первой парте — получается весьма по-хозяйски. — Вы чем-то расстроены? — спрашиваю я, подходя и опираясь на учительский стол. Он смотрит раздраженно, но явно не из-за меня. — Слушай, отвали, будь добра. Правда. Не твое это дело, — мне что-то вспоминается, как Олег говорил, что его друг очень вспыльчивый. Я вот убедилась. — Я думаю, если вы расскажете, вам будет легче, — он с ненавистью смотрит на меня. Мне кажется, будто я влезаю не в свое дело, и я, конечно, не в свое дело влезаю, но все же… — Ты очень не вовремя думаешь, я ничего не хочу тебе рассказывать, если уж приперлась сюда, сядь и сиди тихо! — повышает он голос к концу предложения. — Но все же… — я пытаюсь настоять на своем, но он снова одаривает меня злобным взглядом. Настолько злобным, что этот его взгляд занимает весь кабинет. И этот его взгляд, он выталкивает меня. Выталкивает, потому что не может пройти внутрь, сквозь.       Господи, это пошло. Но этот его взгляд меня просто взрывает и топит. Убивает. — Малаева, все еще не находишь, что это не твое собачье дело?! — уже кричит он, а я беспокоюсь о том, что его могут услышать в коридоре. Но его это не сильно беспокоит, поэтому он в порыве своей ярости встает со стула, оперевшись на стол обеими руками, неконтролируемо наклоняется в мою сторону, а я, так же неконтролируемо, делаю пару шагов назад.       Хорошо, убедил.       Я сажусь на место. Скоро прозвенит звонок, и наедине мы уже не будем. Хм, дополнительные занятия никто не отменял.       Сижу я тихо. Настолько тихо, что он, надеюсь, уже и забыл, что я тут есть.       Точно с кем-то поссорился. Человеку, конечно, свойственно менять свое настроение довольно часто и резко, но я не хочу, чтобы из-за ЕГО перемены настроения страдала я.       И снова звенит звонок. За десять лет учебы девять (восемь) месяцев подряд он уже раздражает. Последнее время я чувствую это все чаще. Мне это не нравится.       В класс заваливаются люди разных полов и садятся куда попало. Вы знаете, это похоже на предательство. Я про Лизу. И Самойлова. Они должны были… Нет, они ничего мне не должны. — Я надеюсь, все в хорошем расположении духа, — злобно произносит учитель, — потому что я собираюсь испортить вам всем настроение. Открываем тетради и, — он пролистывает десяток страниц учебника, — делаем конспекты семьдесят первого тире восемьдесят шестого параграфов.       Я слышу недовольный… стон учеников и шуршание страниц. Только мне совсем не хочется открывать параграфы. Я читала их дома. Впрочем, не ответила бы, если бы он меня спросил. Он ведь требует отвечать так же, как написано в учебнике. Я не заучивала наизусть. Мне и так хорошо.       Учебник остается покоиться в рюкзаке. Ручка где-то там же. Подарите мне немного свежего и прохладного воздуха. В кабинете очень душно.       Я вновь смотрю на Маяковского, он берется за ворот рубашки, касается пуговицы, но, видимо, что-то вспоминает, и потому убирает руку, так и не расстегнув ее. Это возбуждает во мне еще больший интерес. Мне так и хочется сжечь эту рубашку, избавиться от нее любым способом. Впрочем, это желание появляется только тогда, когда я вижу его. В остальное время я об этом не думаю, и это хорошо.       Он недовольно осматривает всех, но заметно, что думает о другом. А я думаю о том, что не знаю, о чем думает он. И это замкнутый круг. — Малая, ты исключение, что ли?! Пиши! — разъяренно рычит он, я, честно признаться, боюсь. Ну, он это весьма страшновато сделал. Начинаю его ненавидеть, потому что он снова думает, что может орать на меня.       Хотя он как раз и может. Жаль, только потом ему в голову и не придет извиниться.       Я достаю тетрадку, учебник, начинаю писать. Но почему-то мой мозг отчаянно хочет знать, что же произошло с Маяковским, а он точно ничего не скажет. Может быть, спросить завтра у Лизы. Она-то наверняка узнает.       Урок течет медленно, мое внимание привлекают только две вещи. Рубашка и окно. Я жду дождь, снова. Но никто не обещал его, просто погода намекает, а я хочу ливень. Такой ливень, чтобы после него случайно не повеситься на сушилке… На сушилку.       Подарите мне воду. Аквариум.       Урок тоже заканчивается, и это происходит весьма ожидаемо. К концу я только делала, что смотрела на часы и ждала ненавистного гула железного механизма.       Вот и он.       Ученики поспешили скрыться с глаз учителя. Я, заметив в который раз его напряженность, точно знала, что сейчас к нему лучше вообще не подходить и не дышать в его сторону, но умные, добрые и не те книжки научили меня совсем другому. Я понятия не имела, что от него ожидать. Все его выходки — это лишь какая-то часть его характера, а что он в общем за человек в первый день знакомства (Читать: «во вторую неделю») вряд ли узнаешь. Он раздражал меня, и всем своим сердцем я испытывала к нему ненависть и даже отвращение. Но сейчас за эти пару секунд, когда класс был пуст, я испытывала жуткое чувство влезть в его мозг и разобраться, что там, если понадобиться, то поддержать, и от этой мысли мне стало смешно.       Я собираю рюкзак, иду к выходу. Он не задерживает меня, а я жду, что задержит, что сам напомнит о занятиях, но ничего такого не происходит. Он сидит на своем месте и продолжает сверлить дыру своим взглядом, по-моему, в моей парте. Ну, может быть, в полу. Из класса все уходят, и я снова последняя, я снова чувствую, что не должна сейчас никуда вмешиваться. Зачем? Это же не мое дело. Он меня потом не поблагодарит. И вообще, все эти хорошие поступки никому не нужны, правда.       Дурацкие книжки! И эта моя дурацкая совесть! Я поняла, что сильно об этом пожалею, но жребий был брошен, и я смело подошла к учительскому столу.       Я прокашлялась, напомнив о своем присутствии, а тот упорно не заметил. — Владислав Максимович, — спокойно, тихо и неуверенно позвала я, а он сначала будто бы выходит из транса, а потом понимает, что хотел бы продолжить думать о своем, а я тут вмешиваюсь в его дело. Я просто хочу помочь. — Че тебе надо, Малая? — безучастно произнес он и посмотрел мне прямо в глаза. Я решила, что если отведу взгляд, то он победит, поэтому смотрела так же в упор. Ни серые, ни карие, ни зеленые. Бесит он меня.       Стерпится — слюбится. — Все хорошо? — я спросила это, надеясь услышать «да». Зачем я это делаю? Дурацкие хорошие дела никогда не возвращаются добром. Никогда! Он закатил глаза.       Он хмурится и ненавистно, на удивление, громко шепчет: — Малаева, черт возьми, ты какого хера пристала? Свали, пожалуйста, отсюда как можно скорее, — он переводит дух и молчит, видимо, чтобы не наорать на меня. — Уходи.       Звучит резко и четко. Звучит так же твердо, как толстая книга лежит на большом дубовом столе. Вся разница в том, что книга не желает зла, а он желает. Или делает вид. Или я не вовремя. — Я спросила вас: все ли хорошо? Вы можете ответить мне? — он нахмурился еще сильнее.       Фейерверк. Первое, что пришло мне в голову. — Все до невозможности прекрасно, Малая, теперь, надеюсь, ты свалишь отсюда и прекратишь лезть не в свое, черт возьми, дело! — прикрикнул он, а я почувствовала неблагодарность. Так всегда. Ты пытаешься совершить что-то хорошее, а оказывается никто в этом твоем «хорошем» не нуждается. Обидно, конечно.       Я выхожу из кабинета с чувством неудовлетворенности и замешательства. Скоро к голове подступает понимание того, что я еще и довольно наглым образом влезаю в его личное пространство. Он не хочет со мной делится этим всем, а я влезаю.       Ну, дура дурой. Все-таки пора бы мне забыть о нем, как о мужчине, и вспомнить о том, что я все-таки медалистка, и продолжить заворачивать свою жизнь в учебу и посыпать сверху учебниками. Да. — Катенька, — позвал меня чей-то тихий, спокойный и даже ласковый голос, — ты не поможешь мне в библиотеке? Привезли новых книг, а я одна не справляюсь. Тяжеловато уж очень. Да и полки высоко, — заканчивает женщина. Голос со старческой хрипотцой, это - Таиса Игоревна. Библиотекарша. Пожилая покладистая женщина, с памятью у нее есть небольшие проблемы, зато она до невозможности добрая.       Она никогда голос на людей не повышала. Обычно если и ругается, то на своего кота, который «Все фикусы ведь пожрал, ах, ты, наглая рыжая морда!»       Да. Про своего кота она может рассказывать часами. Дети разъехались кто куда, внуков с собой прихватили, и осталась она совершенно одна. Лет пять назад первоклашки подарили ей кота, эту самую наглую рыжую морду, и потом мы всей школой устраивали голосованье как его назвать.       Кто-то с оригинальничал и предложил: «СталонЭ», - так, кстати, и было написано на бумажке. И был забавный вариант с «Джеймсом Бондом». Ласково предлагали «Сталонушка» и «Бондик».       Шутки шутками, а кота назвали Моня Рыжий. Так и назвали — Моня Рыжий. Таисе Игоревне понравилось. Она сказала, что звучит как какой-то «повелитель». Ну, никто против не выступал, мне, лично, тоже понравилось. Как-то Моню принесли в школу…       Те же первоклашки нашли его на улице и притащили в школу, вернуть Таисе Игоревне. Но во время уроков он сбежал, и его снова пришлось искать, только уже всем пятым — девятым классами. Моня забрался в коробку из-под мячей в подсобке, в спортивном зале и с куском рыбной запеканки уснул.       Ростиком женщина была обделена. Мне она была почти по плечи.       Я осмотрелась вокруг, попыталась вспомнить сколько времени, но, решив, что помогать Таисе Игоревне — это святое дело, пошла с ней, отправив матери сообщение, что в ближайшие пару часов я должна была расставлять по полочкам и сортировать по алфавиту книги. Занятие увлекательное! — Конечно, а что за книги? — тут она мне поведала долгую историю про то, как подруга дочери ее подруги хотела выбросить и сжечь множество книг, но, конечно же, ни сама библиотекарша, ни ее подруга не могли позволить случиться такому несчастью. Я ее полностью поддерживаю.       Мы дошли весьма скоро.       Первые полчаса прошли в молчании: мне было неудобно разговаривать. Я даже не знала, о чем. А все мысли мои занимал тот добровольный дурацкий поступок, который я непонятно зачем сделала. Никто ведь не тянул меня за язык, и вместо «спасибо» просто послали. Я уже не в первый раз за сегодня находилась в негодовании…       Через час я уже весело и увлеченно разговаривала с пожилой Таисой Игоревной. Такая теплая атмосфера мне нравилась. А в библиотеке пахло книгами, точнее деревом, и немного хлоркой. Мне все еще нравилось.       Однако, через полтора часа за дверями послышались приглушенные крики, ругань. По голосам ругались мужчины, и я, как самая смелая, решила выглянуть за дверь. Но там никого не было, а крики слышны были где-то вдалеке. Все же постояв пару секунд, оба голоса я узнала, но решила, что вмешиваться в ссору директора и учителя не буду. Вмешалась я в его дела один раз, хватило, спасибо. Скоро крики стихли, послышался хлопок двери. И об этом все благополучно забыли.       Но не я.       Мне начало казаться, будто бы там, где они ругались, кого-то убили. Наверное, дверью. По какому поводу была ссора я не слышала и слышать не хотела. Главное - теперь не попадаться ему на глаза, не спрашивать ни о чем. Вообще молчать.       Таиса Игоревна напевала какую-то мелодию и протирала где-то в дальнем углу полки. Я взяла последнюю книжку — «Анна Каренина». По-моему, это тонкий намек, что с этим Маяковским проще будет броситься под поезд.       Я залезла на стремянку к самой верхней полке и, поставив книгу, довольно осмотрелась. Я решила встать чуточку выше, ближе к потолку, подальше от пола. Шаг не удался, потому что юбка зацепилась за гвоздик, но отцепить ее ничего не стоило. Теперь я стояла на самой последней ступеньке, боялась, что упаду, и все так же осматривалась.       Моя фантазия мне всегда нравилась, с ней у меня было всегда хорошо. Я знала, почему луну особенно ярко видно ночью, и в кого влюблено солнце. Вот и сейчас фантазия моя, со странным желанием непонятно чего, придумало Маяковского, стоящего позади меня и держащего лестницу. Смотрел он тоже на меня. Снизу.       Я отчетливо представляла эту картину, и в какой-то степени мне хотелось, чтобы оно было именно так. В моей голове он просто стоял позади меня, зачем-то смотрел в мою же сторону, и мне хотелось, чтобы это было правдой. Должно быть, меня так испортил этот мир.       Я замечталась.       Я зажмурилась, и мне стало как-то странно-грустно от того, что это — моя голова, но грусть была мгновенна и, наверно, придумана, потому что я тут же ощутила злость! Он снова в моей голове! Он снова делает это!       Он снова…       Помотав головой, я не удержала равновесие, начала падать, но великолепная полка с той же «Анной Карениной» спасла меня, и после удачного непадения* я слезла вниз.       Далее все было весьма просто. Я подошла к Таисе Игоревне, она поблагодарила меня, заставив принять от нее шоколадку, и отпустила.       Теперь я шла по коридору, и, честное слово, черт меня дернул пойти через кабинет директора.       В это время он обычно закрыт, директор уходит рано, а учителя в его кабинет без его ведома не заходят. Впрочем, ключи лежат где-то в канцелярии и, что меня особенно поражает, за их сохранностью никто не следит.       Охранник дядя Ваня не считается. Он заходит туда крайне редко.       Я шла медленно, вразвалочку, мне не хотелось торопиться. Хотелось думать.       Думать о том, что Маяковский все-таки раздражает, и он должен забыть о моем существовании, а я - о его. Думать о том, что броситься под поезд было личным решением Анны. Я могу выбрать другой способ, верно?       Я дошла до кабинета Добрякова и единственное, что показалось и оказалось подозрительным, — дверь была приоткрыта.       Я примерно с минуту смотрела на приоткрытую дверь в кабинет директора и слышала странные звуки, будто бы там кто-то что-то бьет, крушит и ломает. Мне опять пришлось мучиться между «зайти» и «не зайти», и опять я совершила ошибку, выбирав первое. Кто меня просил? Никто. Но об этом не надо просить, я же самостоятельная…       Я открываю дверь, заглядываю, делаю один-единственный шаг внутрь и вижу ужасающую картину.       Весь кабинет был перевернут с пола до потолка. Стулья были сломаны, стол испачкан в краске мерзкого желтого цвета и бумаги - тоже. Краска капала. Бумаги заляпаны чем-то черным и синим. Чернила.       Я учуяла даже запах жженой бумаги, он что-то сжег. Надеюсь, не «кого-то».       Маяковский стоял по середине около опрокинутых шкафов с папками, разрисовывал стены граффити. Заметно, что лучше всего у него получались цветочки, звездочки и мат. Нет, были, конечно, рисунки, принятые называть граффити, но цветочки… Я думаю, они западут в душу Марку Геннадьевичу.       Стояли тишина, дым, запах краски, и мы с Маяковским.       Тишину нарушил щелчок замка. Двери легко закрывались. Я вздрогнула и, прижавшись спиной к твердой поверхности, схватила и сжала ручку. Владислав замер. Рука его, вырисовывающая очередное странное слово, начала медленно опускаться, а мои ноги подкашиваться. Но я держалась. Конечно же, никто не должен был этого видеть! Никто!       А я видела. Я снова вовремя.       Он медленно оборачивается, видит меня, а я надавливаю на ручку со страху, и дверь открывается. Я вываливаюсь, но умудряюсь не упасть, рюкзак тяжелый, но когда хочешь жить, просто понимаешь, что Анна Каренина с Толстым посоветуют не то, что мне нужно в мои шестнадцать. Я бегу со всех ног, бегу, потому что опять хочу дышать, а не висеть где-нибудь в подворотне, подвешенной за ноги в юбке.       В школе никого, и я только сейчас это замечаю, все кабинеты заперты, он тут один.       Я.       Таиса Игоревна. Она - на третьем. Мы - на втором. Она не услышит и забудет. — Малаева, черт тебя дери, стой, дура!!! — страшно орет он, и я слышу топот. Он бежит за мной.       Я скорее спускаюсь по лестнице, забываю забежать в раздевалку и выбегаю на улицу. Бегу еще метров пятьдесят, а потом останавливаюсь. Вдыхаю и чувствую, что дыхалка-то ни к черту.       Задыхаюсь.       Я оборачиваюсь и не вижу абсолютно никого. Город вымер? Где все?       Маяковского я тоже не вижу, и это более чем замечательно. Теперь он позади, как кошмарный сон. Что же будет завтра?..       Его голос все еще стоит звоном у меня в голове, я ничего больше не слышу.       «Стой, дура!!!» — в моей голове. И так тысячу раз.       Что будет завтра?..