Ключ поверни и полетели

      Если я влюблюсь в него, то буду такой же серой массой, как и все. Я всегда хотела быть исключением, но мне кажется, что это заложено почти в каждом человеке. Всем кажется, что они — исключение. Вот и я. Но это, скорее всего, не так. Впрочем, достаточно просто верить.       Я слишком часто пускаю его в свою голову. А он не знает об этом, и при каждом моем взгляде он ничего не поймет, а мне остается только мучиться и догадываться, что я чувствую, а что не чувствую.       Я вспомнила вечером как в выходные, в субботу, точнее в воскресенье — тогда было уже за двенадцать ночи, верно?.. — мы сидели в коридоре, и мне посчастливилось прикасаться к нему таким образом, каким только захочу… в рамках приличного. Я вспомнила, снова вечером, все тем же, вчерашним, как мы чуть не поцеловались. И что это вообще такое?! Зачем он совращает малолетних? Я-то ему зачем? Интересно, сколько у него было женщин? Наверное, много.       Такие, как он, вряд ли останавливаются на одной. Он точно попортил кому-нибудь кровь. И поломал кости.       Я резво шагала в школу, чтобы, наконец, посмотреть ему в глаза. Чтобы попытаться проявить эту безразличность, которую мне так хотелось показать ему. Чтобы напомнить о том, что он нехорошо поступает. Мне очень нравится представлять все это, но, кажется, по всем законам, я… лоханусь.       Ну, кто не рискует, тот не пьет шампанское. Попробовать тоже надо. А водку я уже пила. Она мне не понравилась. Осталось научится пить, курить и материться. Пить, в смысле, все остальное, кроме водки.       Я зашла в школу и быстро стянула куртку, забежала в раздевалку, проталкиваясь сквозь толпу, и, повесив куртку, с легким сердцем подошла к расписанию. Стояла я недолго, но, развернувшись, пронаблюдала в нескольких метрах от себя, у противоположенной стены и… кажется, это Самойлов. Ну, да, мне кажется, я знаю, по какому поводу они разговаривают. Спасибо, что коридоры у нас широкие. Подходить или нет? Мне кажется, все-таки стоит.       Я подхожу, еще не зная, что говорить, но у меня есть целых пять секунд на раздумья! — Эм… Кирилл… Ты… Не видел Лизу? — о Господи! Это, вообще, что? Хотя, нет, неплохо получилось. Да, неплохо. Я смотрю на Владислава Максимовича, он мельком смотрит на меня, поправляет туго затянутый галстук, я пытаюсь сделать самый надменный и презирающий взгляд. Он молчит, я ловлю себя на мысли, что задушила бы его этим галстуком. И еще посмотрела бы, что у него под рубашкой… Не в этом смысле. Впрочем, и в этом тоже. — Малая, слушай, поищи ее сама, я немного занят, давай, шагай, — он развернул меня и подтолкнул к центральной лестнице.       Нет, мне не хочется плакать, мне хочется убивать. Но, я же гуманистка. Я же молодец. И у меня есть плюс. Если директор увидит тут море крови, он подумает на меня в самую последнюю очередь! Так, я захватила складной нож Олега или нет?.. — О, Катя, у меня есть новость! — слышу я знакомый голос, оборачиваюсь и вижу Лизу. Как хорошо! — Что случилось? — с улыбкой спрашиваю я, придется отложить наше месиво… Она подходит ко мне и обнимает, я обнимаю ее, на этом все заканчивается. — Самойлов вчера признался, что влюблен в меня, — произнесла она, и радость на ее лице начала угасать. — Даже и не думай говорить мне, что это плохо. — Хорошо, не буду, но это правда так. Ты видела сегодня Маяковского? — я вспоминаю, делаю вид, что задумалась и решаю, что скажу… — Нет. У нас сегодня у него урок? — она усмехается, будто разоблачила меня, но это не так. Она не знает, что я только и жду этого урока. — Да, — после я решаю рассказать, как нагло и бесцеремонно поступил со мной Кирилл.       Эта история затягивается, она задает пару вопросов, звенит звонок. Мы опаздываем на урок. Последнее время, я часто опаздываю. Мы заходим в кабинет, я уже не удивлена. — У вас хобби такое — опаздывать? — спрашивает псевдо-учитель Владислав Максимович. — А у вас хобби лишать девочек детства, доставлять людям неприятности и язвить и это не все…- шепотом говорю я, он хмурится и злобно смотрит на меня, я усмехаюсь, он делается еще более недовольным. — Я тебе язык откушу, — тихо произносит он и, кроме меня, это слышит Лиза, Самойлов и Никита.       Усмехаюсь только я, потому что усмешка — это знак победы в споре. Он не победил. Но и я тоже. — Приятного аппетита, — шепчу я. Но никто не слышит, а если и слышит, то не обращает внимания. Нет, ну вы посмотрите, какой же он ужасный и как вообще в него можно влюбиться? Конечно же, никак!       Он смотрит на меня, а я на него. Лиза сидит рядом и пишет записку Самойлову. Мне хочется смотреть на него. Господи, конечно, невозможно в него влюбиться, но мне же удается как-то это делать. А я не хочу. Он смотрит на меня, и я не понимаю, чего он хочет сказать мне этим взглядом, зачем смотрит? Он подходит к преподавательнице, что-то ей говорит, но не сводит с меня глаз, я тоже беспрестанно смотрю на него. Потом он договаривает, я, наконец, вроде бы начинаю что-то понимать, но он отворачивается и уходит. Черт!       Лиза сует мне бумажку, и я ее читаю:       «Ладно, давай сходим. Только все это один раз и ничего больше!»       Я тихо смеюсь. Господи, Лиза, серьезно? Я беру ручку и дописываю уже от себя:       «Ничего подобного, она влюблена в тебя по уши!»       После быстро сворачиваю ее и передаю Самойлову. Она возмущенно смотрит на меня. — Чего ты там написала? — я улыбаюсь и жду, что ответит Кирилл. Ответ не заставляет долго ждать, и он кидает ответку, но почему-то мне. Я читаю:       «Окей, Малая, я учел. Sorry за утро, передай Лизе»       Пробегаю глазами чуть дальше, они о своем, господи, счастливые люди. Я отдаю Перышкиной записку, она читает и краснеет. Я слушаю учителя и пытаюсь вспомнить реформы «Пети I». Мария Степановна, историчка, любит по-простому называть всех великих людей истории. Далеко ходить не надо, у нее всегда все Кати, Пети и Вани. И проходили мы как-то «Ваньку Грозного». А после «Петьки» у нас будут «Катюша I» и «Катюша II». Вот так вот.       Я жду шестого урока. Меня тоже раздражает вечно меняющееся расписание. Я хочу шестой урок. Я хочу, чтобы он длился вечно. Хотя бы чуточку дольше сорока пяти минут.       Весь день Самойлов «крал» у меня Лизу, с разрешения, разумеется, Сусликов пропадал сам по себе, а я оставалась одна. Тут-то я и поняла, как легко и быстро привыкаешь к хорошему. Тут-то я и почуяла, что Самойлов все-таки друг мне, Лиза — подруга. Они нужны мне. Но этот негласный закон о том, что, если друг влюбился, то считай — нет друга. У меня на целого человека хуже.       В прочем, мы и не договаривались, что мы друзья. А разве об этом договариваются? Мне тоже кто-то нужен.       Теперь я уже молча и в одиночестве ждала шестой урок. Сейчас перемена перед пятым, Владислав Максимович решил проверить, как «его любимый класс» проводит свободные пятнадцать минут. Он, видимо, проходил мимо и, замечая какую-нибудь неаккуратность или что-то противоречащее общепринятым правилам, делал замечание. До меня он дошел весьма скоро. На мне задержался. — Малая, че ты тут одна стоишь? — немного хамовато спрашивает он, а мне не хочется признавать, что меня просто бросили. — Я не думаю, что хочу вам рассказывать, — задумчиво произношу я. Вроде бы нормально. — Мне Лиза разболтала, что ей этот… придурковатый такой, Самойлов ли, не Самойлов, в любви признался, — я вспомнила о своем наигранном эгоизме по отношению к нему и решила воплотить это в жизнь. — Здорово, а напомните, пожалуйста, мне какое до этого дело? — давай, пусти острейшую шутку, бесишь. — Да вот знаешь, иду, смотрю на тебя и жалко становится, стоишь тут одна вся такая, пока твоя лучшая подруга время с твоим же лучшим другом проводит, а ты одна, вот я и подумал, — я нахмурилась, он пытается надавить мне на больное, только больное у меня не в этом месте. — Странно, почему только мне себя не жалко? Я, может быть, люблю одиночество? — он усмехается, будто победно. — Ладно-ладно, только не плачь потом, как тогда. А то глупо как-то выглядит. Высмеивать начнут, — он смотрит на меня таким взглядом, будто жалко, но без стекла видно, что он издевается. И вот черт знает, что сейчас у меня щелкнуло, но мне стало жутко стыдно и даже обидно. Спасибо, что плакать не захотелось, захотелось вмазать ему. Черт возьми.       Я замахнулась и дала ему пощечину, но мне показалось мало и через секунду мой кулак прилетел ему в область живота. Он дернулся, но не согнулся, странное дело, в такие моменты всегда все замолкают. Вот и сейчас, весь коридор замолк и устремил свои заинтересованные взгляды в нашу сторону. Его улыбка слезла, он был серьезен, а мне понравилось, захотелось избить его до полусмерти.       Но мне на зло, он снова криво попытался усмехнуться, хотя было видно, что он бы с удовольствием согнулся пополам. — Слабоват у тебя удар, Малаева, — я даже отвечать не хотела. Он снова в одно мгновение все испортил. В одно мгновение. Я встала прямо и ровным, но быстрым шагом ретировалась. Он остался там. Слава богу.       Я представляла, как размазываю его по стенке, но самой становилось смешно, потому что я знаю, что это невозможно. Меня настигло странное чувство неудовлетворенности. Даже обиды, будто человек, которого считал другом, которому доверял, взял и предал тебя. Или прилюдно высмеял. Собственно, он это и сделал, но он не был мне другом. Черт его знает, кем он был. Учителем, которому было позволено чуть больше.       Хотелось кричать. Кричать о том, что люди слепые твари, эгоисты, бездушные, нечеловечные создания! Но никто бы не услышал.       Потому что они еще и глухие, еще и глупые, не понимающие. И снова, мне кажется, что это всего лишь стадное чувство.       Если брать каждого отдельно, у него тоже будут свои мысли, будут свои действия, желания и решения.       Все боятся отвечать за свои поступки. Они боятся последствия. А Маяковский подстраивает их под себя. Он все это высмеивает. Отшучивает.* Глупо как-то.       Прозвенел звонок, но мне было все равно. Я смелая, я крутая. Нет. Если уж меня высмеял такой ублюдок… Спасибо, что никто не слышал. Но что-то мне кажется, что он сделает это и публично.       Я прогуляла урок. Я просто просидела его в школе. В коридорах, прогуливаясь и разглядывая весеннюю природу в окна.       Я не пойду на его урок. Спасибо, хватит. Еще посещать его дурацкие уроки. Я и дома в два раза лучше эту тему разберу.       Я проходила так весь урок, я знала точно, что не пойду к Маяковскому. Но вся моя смелость испарилась. Кажется, вернулся разум. Если он так сделал, потому что он просто хотел поднять себя выше меня в своих глазах. Для себя же казаться лучше. Если ему это помогло, почему нет? Глядишь, это хороший поступок. Может быть, когда я умру, он мне зачтется.       Перемена после пятого урока прошла удивительно быстро. Я даже не заметила. На третьем этаже практически никого не было.       Хотя, как раз там предстоящий урок русского языка, на который я не явлюсь.       Странно, второй день ждала его урока и не приду на него. Сам виноват. А потом окажется, что ему и плевать.       Шестой урок провела на третьем этаже около кабинета русского языка, но все же в таком месте, где меня не видно. Здорово же, меня никто и не искал. Я достала книжку, которую все-таки нашла в рюкзаке. Начала читать и не заметила, как прозвенел звонок.       Да, книга была интересной, а вот то, что, когда я ее закрыла, в этот самый момент, сейчас, я подняла голову и увидела перед собой разъяренного Маяковского. Он стоял со скрещенными на груди руками и еще более казался недобрым. Я увидела, что у него в глазах забушевали черти. Мне показалось невозможно забавным то, что в его синих глазах, серьезно синих, что опять невольно напоминало васильки и море, черти так же серьезно жгли костры. Я подумала об огне на дне океана. «Дурацкая мысль».       Еще одна.       Он смотрел вызывающе. А я гордо закрыла книгу, сунула ее в рюкзак и с, так же гордо поднятой головой, встала вплотную к учителю. Сейчас, вызывающе смотрела я, а не он. Он смотрел так, будто хотел сказать мне что-то типа: «Ты сейчас выглядишь настолько по-дурацки, что мне стыдно стоять с тобой». Ну, разумеется, в более грубой форме.       Видимо, сейчас ему надоело ждать, и он, схватив мою руку мертвой хваткой, потащил меня в свой кабинет. Все это происходило настолько быстро, но медленно. Мне казалось, что медленно, но на самом деле быстро. И в самый последний момент у кабинета, я выдернула руку и спешно пошла к лестнице.       Услышав недовольное и даже злобное «твою мать!» преподавателя, я ускорилась, но он снова настиг меня. — Малаева, черт тебя дери, чтобы я еще раз… — он не договорил и, догнав, снова дернул за руку, но теперь прижал к стене и сунул одну руку в карман, что-то ища. — Что вам нужно, мистер Извращенец? — спрашиваю я, а он достает из кармана ключи и тут же их роняет, я пропускаю смешок. Он недовольно посмотрел на меня, снова, мертвой хваткой вцепился в руку, наклонился, поднял ключи, и опять пошел к кабинету, таща меня за собой.       Только сейчас я замечаю красную отметину моей ладошки. Правда, видно ее не слишком-то ясно. Но видно.       Он открывает кабинет, заталкивает меня туда и, заходя сам, закрывает дверь на ключ. — Объясни мне, твою мать, какого хера, ты, пигалица, сначала поднимаешь на меня свои слабые ручонки, а потом еще и уроки прогуливаешь, а?! — орет он с такой злобой, что становится страшно. Правда.       Я кладу рюкзак на первую парту, а сама сажусь за учительский стол. — Отвечай! — снова орет он. — Ты урод, я терпеть тебя не могу, здорово? Здорово. Я не хочу с тобой разговаривать, правда ли это? Нет, — я снова говорю не то, что планирую. Но он меня не поймет. — Дура! — уже тише, но злобно произносит он. — Взаимно. Я двое суток ждала Вашего, Владислав Максимович, урока и не пошла на него. По-моему, это очень логично, — отвечаю я с сарказмом, а он снова озлобленно смотрит на меня и подходит с другой стороны стола. — Я, черт возьми, убил бы тебя с удовольствием, — он произносит тихо, но четко. — А я бы вас, полное взаимопонимание, — я опираюсь подбородком на руку и, улыбаясь, смотрю на него.       Он обходит стол и, опираясь на него, встает передо мной. — Малаева, если ты такая дура, а ты дура, о чем ты думаешь или мечтаешь? Я сделаю предположение, что ты скучная и однообразная и мечты у тебя на уровне получить золотую медаль, найти новый орфографический словарь и так далее… — будто бы действительно из интереса говорит он, но получается все равно ядовито. — Ох, как же меня задолбали все эти стереотипные мнения! Знаете, сэр, я бы с удовольствием шутила пошлыми шутками, ходила по городу в нижнем белье и сделала бы татуировку! А вы? — он усмехается и отвечает. — А меня иногда в дрожь бросает от нетерпения, когда я представляю, как ты будешь стонать и извиваться подо мной, когда я буду трахать тебя во всех, черт возьми, гребаных позах камасутры, — я молчу, а он ждет моей реакции, однако выглядит так, будто бы ему полегчало от того, что он сказал, как будто он давно хотел выговориться, но сказать было некому.       А теперь об этом знаю я. — Я так и думала, что Вы — маньяк-извращенец, — заключаю я и морщусь. Сейчас стошнит. — Ладно, не кипишуй, пропустишь хотя б еще один урок, я тебя запру… где-нибудь запру и не выпущу, пока не признаешься в любви к литературе, — он усмехается свой же «удачной» шутке и закуривает. — Я и так признаюсь: я люблю литературу, а Вы прекратите курить в кабинете, — он хмурится. — Хватит, я и без тебя как-нибудь разберусь, где мне курить, а где — нет. Что на счет литературы… Похвально, конечно, но тебе это все равно никак не поможет.       Я прищуриваюсь, смотрю на него, он курит в окно. — Ладно, до свидания, Владислав Максимович, — я встаю, но он опережает меня и напоминает о том, что дверь заперта на замок. Я вспоминаю, что надо было делать в экстренных ситуациях. Но в голову что-то ничего не лезет. — Малаева, я решил, что нам нужно проводить чуть чаще дополнительные занятия, потому что в прошлый раз среда выпала… — он задумывается и докуривает. — Я не буду приходить чаще чем среда, пятница и суббота, — Владислав цокает языком, выбрасывает сигаретку и снова недовольно смотрит на меня. — Заставлю. В принципе, если мне будет надо, я могу заставить тебя бегать за мной как хвостик, но ты мне пока не нужна, — я усмехаюсь. — Да пожалуйста. Если вам это как-нибудь поможет, почему нет? Сразу говорю, что убивать людей или животных, а также пытать, избивать и так далее, я не собираюсь. Лучше все в рамках закона, да-да, — он снова подходит ко мне и молчит.       Наступает неудобная пауза, и я не хочу ее нарушать, он, видимо, — тоже, но приходится. Я все-таки говорю первая. — Выпустите меня, пожалуйста, — он хмуро смотрит на меня и коротко и злобно отвечает твердое: — Нет, — я вздыхаю. Спасибо, что у меня много свободного времени. — Тогда давайте поговорим, Вы, например, верите в летающих китов? — я решительно смотрю на него, серьезно и уверенно, а он начинает заливаться в безудержном смехе. Я тоже невольно улыбаюсь, потому что смех, как зевота. Заразен. — Господи, Малая, тебе не шесть лет! — все еще смеясь, говорит он. — В точку, мне шестнадцать, — он пододвигает стул и садится напротив. — Не верю, — я выпрямляюсь и вижу, что человек заинтересован в разговоре со мной. — Очень зря, почему не верите? Если честно, они существуют, — я практически шепчу и стараюсь улыбаться загадочно, надеюсь, получается. — Ничего подобного. Ты просто еще маленькая слишком. Мне Олег говорил, что его сестра странная, но не настолько же. Тема разговора отпадает, — я не хмурюсь и пытаюсь припомнить, что же во мне странного. Но не вспоминаю, а он тянется за второй сигаретой, расслабленно расположившись на стуле.       Снова наступает тишина. Я уж понадеялась, что мы поговорим, ну и ладно. Сейчас мне не хочется думать о том, что у него синие глаза, и возможно он мне нравится. Но я не знаю, что мне делать еще.       Впрочем, когда стараешься о чем-то не думать, только об этом и думаешь. Сложно это.       Проходит примерно десять минут, как мы молчим, он докуривает уже третью и сидит читает какие-то бумаги, изредка отмечая что-то ручкой. Потом проходит еще десять и вместе уже двадцать минут.       Мама, наверное, будет беспокоиться. Он, наконец-то, откладывает все листы и видно, что глаза устали. Если описывать их оттенками синего, то там скорее всего что-то из льда в тумане… Абсурд? Конечно, абсурд. Он же вам не логика, он человек. А человек, между прочим, очень нелогичное существо!       Я, наконец, придумываю что-то дурацкое, что можно сказать. Будет забавно если он сделает это.       Я встаю и подхожу к нему ближе, он недалеко сидит, потому у меня не остается времени, чтобы подумать над тем, надо ли это говорить. Мне просто интересно, что он ответит.       Он смотрит на меня, и я замечаю, что даже сидя он довольно-таки высокий. — Владислав Максимович, — зову я его, он, не отводя от меня глаз, устало смотрит. — Чего? — я смотрю совершенно серьезно и без эмоции. Это ведь не шутка. — Поцелуйте меня, — прошу я, а он первые пять секунд смотрит на меня, потом хмуриться и встает со стула, отходя к окну. — Дурацкая шутка, Катя, — он снова называет меня по имени. Это редко и звучит не привычно. Уж лучше бы Малаева. — Это не шутка, — я снова иду к нему и встаю рядом, он смотрит в открытое окно. Его кабинет на той стороне, откуда видно, что город у нас большой и может быть красивым. Мы смотрим в даль. Я вспоминаю про мелодрамы.       Теперь он поворачивается ко мне. — Я сказал, что шутка, значит шутка. Я все равно этого не сделаю, что ты несешь? Хочешь лишний раз убедиться, что я маньяк-извращенец? — я улыбаюсь и чувствую, как подступает сон. То ли это запах табака виноват, то ли это теплая погода. Я утыкаюсь в его плечо лбом и вздыхаю. — Жаль, — он достает из кармана ключ и подносит к моему лицу свободной рукой. — Вали отсюда, не раздражай меня еще больше. Ключ положишь на стол, — я хватаю «подарок» и радостно бегу к двери, не забывая взять рюкзак. Вставляю ключ в скважину и… Не хочу поворачивать.       Что за странное чувство, кому оно нужно? Надо идти.       Теперь во мне впервые и не единожды произошла маленькая война того, что мне сейчас важней. Маяковский или свобода.       Я стою, воюю и молчу. Ключ так и не поворачивается. — Я сказал: вали. Давай резче, — он не поворачивается и закуривает четвертую.       Все-таки свобода не такая грубая и эгоистичная. — Вам надо меньше курить, Владислав Максимович, — я поворачиваю ключ, вытаскиваю его, кидаю на учительский стол, и дверь за мной с шумом захлопывается.       В конце всегда кажется, что все-таки не такая уж и сложная эта «война» …