Я не думал, что бывает такое. Это как будто видеть стёртое. Ты не то что задеваешь за живое, Ты оживляешь во мне мертвое.
Очередь двигалась медленно. Имаёши поставил корзинку рядом с собой и неторопливо протирал очки. Когда он снова надел их, взгляд невольно упал на покупки стоящей перед ним пары. В числе прочего там был и шоколад — разный и много. В голове что-то щёлкнуло, и он подхватил корзину, снова удаляясь в тернии заставленных полок. К тому моменту, как он вернулся домой, Ханамия действительно переоделся: нашёл где-то старую майку, давно перекочевавшую в разряд домашних, и мягкие пижамные штаны. Имаёши отстранённо заметил, что тот словно избегает зелёного цвета, которого в его гардеробе было с избытком. Впрочем, это было не так важно. Он начал выгружать покупки на стол. Ханамия стоял у окна так, чтобы снаружи его не было видно, и смотрел на улицу, совсем не заинтересованный в содержимом пакетов. Когда же он наконец повернулся к столу, Имаёши почти торжественно положил перед ним плитку горького шоколада и отошёл, чтобы разложить всё остальное по полкам холодильника. Он уже заканчивал, когда услышал окрик: — Какого чёрта, семпай? Даже стоя, они вдвоём помещались в кухне с трудом, и, обернувшись, Имаёши мог разглядеть, как гневно раздуваются ноздри Ханамии, уставившегося на шоколад. Он поправил очки, и Ханамия, заметив движение краем глаза, прищурился. Ещё пару секунд ничего не происходило, а затем он вскинул голову, зло глядя на Имаёши: — Никогда не жалел — и не начинай. Имаёши впору было бы оскорбиться или растеряться, но он лишь мягко улыбался. Пожал плечами, склонил голову и проговорил: — У тебя, верно, совсем испортилось зрение, если ты не видишь разницы между жалостью и заботой. Ханамия, всё также сощурившись, вглядывался в его лицо ещё пару секунд, прежде чем запрокинул голову и беззлобно рассмеялся. Он хохотал искренне и открыто, до хрипоты, пока Имаёши терпеливо ждал. Когда же Ханамия успокоился, он с прежней улыбкой добавил: — Рад, что всё ещё могу тебя рассмешить. И махнул рукой в сторону стола, отворачиваясь к полке, чтобы достать тарелки.***
Ханамия хрустнул шоколадом, пока Имаёши что-то писал в блокнот. Потом он отложил карандаш и снова нажал на кнопку, задавая свой вопрос: — Хорошо. Неважно, как ты сбежал. Почему ты это сделал? Ханамия вскинул брови и облизнулся, глотая: — Страх смерти, помноженный, ты не поверишь, на страх смерти, заставит бежать кого угодно. Имаёши кивнул, но спросить что-то ещё не успел — Ханамия нахмурился и продолжил: — К тому же, до тюрьмы я не знал, насколько зависим от людей. Гораздо меньше, чем остальные, но всё же больше допустимого, — он почесал переносицу. — Три тысячи человек. — Одиночка и карцер. Впрочем, в общей камере было не лучше. Здесь ты, — он махнул рукой в сторону окна, — можешь быть одиноким в толпе, и всё такое. Но в любой момент у тебя есть возможность повернуться и заговорить с кем-то. На самом деле, люди слишком вежливы, чтобы игнорировать тебя в таком случае. Но в тюрьме с тобой не заговорит никто. И письма не всегда разрешают отправлять. И мать я почти не видел, — это он добавил уже полушепотом. — Что вообще не было справедливо, потому что в конечном счёте стало наказанием и для неё тоже. — Что ты чувствуешь сейчас? Несмотря на то, что вопрос был нормальным, рядовым, по глазам Ханамии Имаёши понял, что сказал что-то не то. Это не было важно, так что он пожал плечами в ответ на вопросительный взгляд. — Я имею в виду, чего ты ожидаешь от будущего. Ханамия издал странный звук — не то рассмеялся, не то закашлялся, а может, и то и другое. — Я проведу здесь ещё, — он посмотрел на часы, — около суток. Примерно. Потом уйду, потому что ещё через день полиция, вероятно, доберётся до таких далёких связей, как ты — ну, или не доберётся уже никогда. — А потом? — Найди ответ с помощью теории вероятностей, — улыбнулся Ханамия. — Но ни за что, слышишь, ни за что не говори мне его. Имаёши прикрыл глаза и кивнул, выбирая следующий вопрос. Цифры менялись в голове неохотно, лениво — он со времён бакалавриата почти не считал в уме. Ответ же он спрятал в самый дальний угол памяти. Два дня — это слишком мало, он месяцами сближался с пациентами. Впрочем, ни одному из них просто нельзя было сказать в лоб: «Я знаю, что ты болен, ты знаешь, что я знаю, давай перейдём к делу». Нет. И не в этом был смысл. Да и люди оказались не такими простыми. Даже Фурухаши, хотя как раз от него Имаёши почему-то ожидал в своё время более-менее сложных схем. Впрочем, сейчас, глядя на Ханамию, он понимал свою оплошность. Структурирование не упрощает взаимодействие. То, что у него с Ханамией в основе своей совпадали взгляды на мир, не означало, что в Кирисаки Дайичи все были такими. Скорее даже наоборот.***
С приближением ночи у Ханамии подсел голос — слишком долго он молчал в тюрьме. Просто не привык столько говорить. — Последний на сегодня вопрос, — пробормотал Имаёши, — и закончим до завтра. Если бы ты получил возможность прожить жизнь заново. Ты бы что-то поменял в ней? Вообще-то он собирался спросить совсем другое и сам не знал, что это был за сентиментальный порыв. Ханамия удивился тоже: широко распахнул глаза и ответил аккуратно: — Если бы я родился заново, у меня был бы ровно тот же набор исходных данных и ровно то же незнание будущего, а дар предвидения я бы иметь не хотел. Так что, объективно, никто ничего не поменял бы, выпади ему второй шанс. И ты тоже, Имаёши. Тот вздрогнул, но Ханамия не обратил внимания, только помотал головой: — Жалеть о прошлом нерационально. — Любопытно, почему из нас двоих именно ты раз за разом напоминаешь мне о профессионализме и рациональности. Ханамия пожал плечами и положил в рот последнюю дольку шоколада. Солнце давно уже село, хотя по-настоящему темно в городе не бывало никогда. Имаёши остановил запись и подошёл к окну. Они забыли включить освещение в квартире, так что снаружи, пожалуй, было даже светлее, чем внутри. Он стоял у окна и думал о том, что где-то в городе горит лампочка, та самая лампочка, которая никогда не гаснет. Но однажды кто-то всё же придёт и выключит свет. Он скорее почувствовал, чем услышал, как Ханамия встал позади него, будто кто-то мог увидеть их в кромешной темноте квартиры, и, ощутив дыхание на своей шее, прямо над рубашкой, позволил себе маленькую слабость, всего одну слабость за эти дни. Он просто чуть качнулся назад, прижимаясь к чужой груди, откидывая голову на плечо, и едва заметно вздрогнул, ощутив влажное прикосновение языка к уху. Ханамия действовал осторожно и неуверенно, видимо, помня, что в прошлый раз ему отказали, но сейчас он был трезв, а Имаёши так устал обходить его десятой дорогой — и терпеть в этом неудачу за неудачей, — что не нашёл в себе сил его оттолкнуть. Так, вылизывая и едва ощутимо прикусывая его ухо, Ханамия обнял его за талию, погладил напрягшийся живот и скользнул ладонью ниже, сжимая через ткань встающий член. Сам он уже был ко всему готов — кто бы сомневался, умирающий по-прежнему спешил жить, — так что вжался в ягодицы и уткнулся носом в шею, вдыхая запах чистой кожи. Имаёши накрыл его ладонь пальцами и сжал сильнее. Затем едва заметно отстранился и, длинно выдохнув, снял очки. — Возьми перчатки. Нижний ящик, в ванной. Сам он прошёл в комнату, взял смазку, оставшуюся со вчерашнего вечера стоять на столе, и отнёс её в спальню. Выходя, он столкнулся в тёмном дверном проёме с Ханамией и потянул его за собой, заведя пальцы под резинку пижамных штанов. В спальне было немного светлее: уличное освещение выхватывало край постели и тумбочку, и кусок пола возле них. Сквозняк гладил босые ноги. Имаёши подцепил край майки и стянул её с Ханамии, заводя его руки наверх и склоняясь к губам. Ханамия дёрнулся и отвернулся, но Имаёши уронил одежду на пол и ухватил цепкими пальцами его подбородок, поворачивая к себе и бормоча тихо в приоткрытый рот: — Я тебя умоляю. Это не происходит так. Что «это» — оба понимали без объяснений. Имаёши положил большой палец на обветренные губы и оттянул нижнюю, дожидаясь согласного выдоха, а дождавшись, поцеловал наконец Ханамию. Рот у него был горячий, как чёртов ад, и на вкус отдавал горьким шоколадом. Ханамия целовался с той же жадностью, с какой усталый путник пил воду, и Имаёши повело моментально, но он ни на секунду не забывал ни о швах, ни о том, как человек перед ним истощён и устал. Пальцы Ханамии, впрочем, весьма проворно шарили по его рубашке, расстёгивая пуговицы, теребили пряжку и тянули вниз собачку молнии, пока Имаёши не надавил мягко на острые плечи, заставляя его сесть на постель. Он сбросил с плеч рубашку, вынул наконец чёртов ремень из шлёвок и опустился на колени перед Ханамией, больше смотря, чем касаясь. Принюхиваясь, на самом деле, — нет ли железного запаха крови в воздухе. Ничем особенным не пахло, только потом — едва-едва, и его собственной одеждой, залежавшейся в шкафу, и самую малость — мускусом. Он завёл пальцы под резинку, скользнул ладонями по ягодицам, стягивая штаны, и Ханамия с готовностью отозвался на движение, вскидывая бёдра и помогая раздеть себя. Стоящий член с лёгким шлепком коснулся живота, почти касаясь шва, но всё же только почти. Тогда Имаёши поднялся на ноги, стаскивая брюки вместе с бельём. Он потянулся к прикроватной тумбочке, доставая серебристый квадратик презерватива, и Ханамия сам подставил ладонь. Торопливо, как будто кто-то из них мог передумать, он разорвал упаковку, раскатал латекс по члену и потянулся к перчаткам, не дожидаясь просьбы. Имаёши наклонился, проводя кончиками пальцев по бедру, колену, икре, и мягко обхватил лодыжку, заставляя Ханамию сдвинуться к центру кровати и лечь. Ему самому — и, вероятно, Ханамии тоже — казалось, что они делают что-то привычное. Что-то правильное. Перекинув ногу через бёдра Ханамии, Имаёши мягко опустился на них. Теперь их члены соприкасались, латекс странно ощущался нежной кожей, но он всё равно обхватил их ладонью и пару раз провёл широкими движениями вверх и вниз, насухую, прежде чем потянуться за флаконом. Ханамия перехватил его кисть на полпути обратно, забирая смазку и щёлкая крышкой. Он выдавил на пальцы довольно много, так что густая прозрачная жидкость сразу потекла к ладони, и, отставив флакон, сжал другой рукой напряжённое бедро, заставляя Имаёши приподняться и сдвинуться вперёд. На ощупь он провёл по ягодицам, сразу раздвигая их и поглаживая вход. Имаёши склонился ниже и поцеловал его, так что Ханамия разжал ладонь на бедре и провёл по груди, задевая соски, очерчивая впадинку пупка и обхватывая чужой твёрдый член. Он обвёл головку, и в перчатках всё ощущалось так непривычно, но оно того стоило. Он чуть надавил на вход, и Имаёши охнул в его рот. Тогда Ханамия на пробу протолкнул один палец — всего на две фаланги, ничего особенного. Прислушиваясь к чужому дыханию, он всматривался в знакомые цепкие глаза. Взгляд Имаёши казался расфокусированным, он чуть качнулся, словно прося о большем, и Ханамия не заставил его ждать, добавляя второй. Он сам не думал, что способен на такую аккуратность и педантичность: очерчивал мягким касанием вену, медленно, почти мучительно медленно скользил по члену сжатым кулаком и время от времени сжимал яйца, осторожно растягивая Имаёши, пока тот не начал едва заметно подмахивать, принимая сразу три пальца до основания и изредка издавая тихие стоны. Тогда он добавил ещё смазки и переложил руки на чужие бёдра, уже успевшие покрыться испариной, мягко потянул на себя, и Имаёши оторвался от его губ, выпрямляя спину. Он сам направил в себя его член, одним бесконечно долгим плавным движением насаживаясь до самого конца. Когда он наконец опустился, уже Ханамия не смог сдержать стон, запрокидывая голову на подушке. Заведя руки за спину, чтобы случайно не задеть шов, Имаёши начал двигаться — сперва плавно и размеренно, но затем всё больше ускоряясь. Член тяжело шлёпался то о живот Ханамии, то о его собственный, так что Ханамия обхватил его той же рукой, которой растягивал Имаёши, размашисто и скользко проводя кулаком от основания до головки — и обратно. Не слишком технично, но Ханамия пытался отдать всё, что мог — и принять тоже. Надолго их не хватило: в какой-то момент Имаёши вместо стона хрипло вдохнул, почти давясь воздухом, но не меняя темпа, и сжался вокруг Ханамии, мгновенно опрокидывая его в бездну. Тому казалось, что кровать под ними исчезла, и теперь они летят прямо в блаженную пустоту, где не будет ничего и никого. Сперма брызнула Ханамии на грудь, залила живот, пара капель даже оказалась на щеке, но ему было плевать. Имаёши сидел на нём верхом, загнанно дыша, грудь его ходила ходуном, и Ханамия не смог отказать себе в удовольствии напоследок сжать его посильнее, словно в попытке выдавить всё до последней капли, размазывая белёсые потёки между пальцев. Имаёши вздрогнул и охнул, слишком чувствительный сразу после, и улыбнулся, принимая правила игры. Он осторожно приподнялся, соскальзывая с начинающего опадать члена, и опустился на постель рядом, укладывая голову на единственную подушку. Надо было навести порядок, надо было поменять постельное бельё, надо было... Ханамия повернул к нему голову, и теперь они почти соприкасались носами. В полумраке его лицо казалось совсем юным, словно не было всех этих лет, словно Имаёши снова было девятнадцать, а Ханамии — на год меньше, и это всё ещё казалось пропастью, и не было положительных результатов, и змей, цедящих в чаши яд, и тюрьмы, и лаборатории практически в центре Токио... С этой мыслью, глядя в чужие расслабленные глаза, Имаёши и провалился в тихий, безмятежный сон.