Летел и таял… Не соберу. Летел и таял... Больше не тает. Завтра я ещё не умру, Но кто его знает.
Ханамия проснулся рано, практически с первыми лучами. Несколько лет просыпаясь в одно и то же время, не избавишься от этой привычки за пару дней. Он лежал и разглядывал комнату: в ней не было практически ничего личного. В голову закрадывались вопросы, которые он ни за что не задал бы вслух: неужели за эти годы Имаёши не захотелось внести в эту квартиру что-то от себя? Он скользнул взглядом по будильнику и посмотрел на лежащего рядом семпая. Тот дышал спокойно, но лоб его покрыла испарина, как если бы ему снились кошмары. Ханамия справедливо полагал себя не лучшим помощником в борьбе с дурными снами, так что просто смотрел. Было странно видеть Имаёши без очков — он, собственно, не так часто без них его и видел: однажды у себя дома и ещё пару раз — в душевых. Так или иначе, это было слишком давно, ещё в средней школе. Про людей, которые носят очки, но вдруг предстают без них, и тем более про людей спящих обычно говорят, что они кажутся беззащитными. Имаёши таким не выглядел. Уставшим — да, возможно, не агрессивным, но беззащитным его стоило называть едва ли не в последнюю очередь. Острые черты лица, морщинки, прорезавшие кожу в уголках глаз и губ, — молчаливые свидетельства того, как много Имаёши улыбался. Сам Ханамия улыбался слишком редко, но едва ли он выглядел моложе после заключения. Да, он был младше, но рядом с Имаёши, пожалуй, смотрелся безнадёжным стариком. Так ему казалось. Имаёши проснулся быстро, просто открыв глаза и длинно вздохнув, поморгал расфокусировано и снова опустил веки. Пошевелил пальцами, как робот, проверяющий шестерни, и вздрогнул, когда Ханамия подал голос: — Ты не выглядишь отдохнувшим. Имаёши улыбнулся, но ответил с неприкрытым раздражением: — Что такое синдром хронической усталости против синдрома приобретённого иммунодефицита? Вставал он явно с трудом, и хотя Ханамию никто никуда не торопил, тот всё равно поднялся следом, укутываясь в одеяло, как в тогу. К тому моменту, как он дошёл до кухни, Имаёши уже стоял, склонив голову, над кофеваркой, упираясь ладонями в край тумбы. Он покосился на Ханамию и обронил: — Для бога выглядишь хреново. — Иерусалимский синдром не переборчив, — буркнул Ханамия в ответ, неловко опускаясь на стул. — Да и ты тоже, будем откровенными. — Откровенность — это моя работа, — вздохнул Имаёши, забирая вторую чашку из машины и ставя её перед Ханамией. Какое-то время тот просто гипнотизировал кофе взглядом — он не то что не пил, не нюхал его уже почти три года, так что первый глоток сделал с благоговением. Имаёши не обратил на это никакого внимания, ну или сделал вид, что не обратил — невелика, в сущности, разница. Рай, однако, оказался скоротечен — из него Ханамию выдернул знакомый, но неуловимо изменившийся со временем голос, зато с вечным раздражающим акцентом: — Знаешь, мне все эти годы было интересно. Чем для тебя была лаборатория? Ханамия слишком поспешно отозвался, фыркая, не отнимая керамики от губ: — Да ничем. Просто лекарство от скуки. — Ханамия, — в голосе Имаёши сквозила такая усталость, что ему, возможно, стало бы немного стыдно, если бы не было настолько плевать. Не услышав ответа, тот добавил: — Макото. Ты хреновый лжец. — Лжец-то я как раз хороший, — через паузу всё же отозвался он. — А ты вроде не должен влиять на мои ответы? Так это звучит? Никогда особенно не интересовался твоей работой. — И снова ложь, — хмыкнул Имаёши. — И перед тобой не лежит диктофон. — Так принеси его и будь грёбаным профессионалом, если это значит, что ты перестанешь на меня давить, — огрызнулся Ханамия, делая ещё один большой глоток и обжигая горло. — Хорошо, — легко согласился Имаёши. — Но сперва ответь на вопрос. Ты не стал врачом, и лекарство всё равно не успели бы найти до твоей смерти. Так зачем ты это делал? Ханамия посмотрел на него удивлённо, запоздало понимая, что он не издевается, нет, а спрашивает вполне искренне. Медленно, чётко артикулируя, словно объясняя ребёнку, он ответил: — Потому что я мог, — не найдя понимания в чужих глазах, продолжил: — Потому что глупые категории одномоментной морали плохо сочетаются с моралью глобальной, которой, возможно, ты удивишься, я не чужд. Иначе зачем, ты думаешь, я поступал на медицину? Имаёши расслабился, откидываясь на спинку стула и улыбаясь: — О, я думал, тебе просто нравится вид рваной плоти. — Семпай, для того, чтобы рвать плоть, вовсе не обязательно уметь её исцелять. Ханамия замолчал и улыбнулся, и на какой-то краткий миг Имаёши снова залюбовался им, как когда-то. Да, он был болен и выглядел больным: тощий, как скелет, плохая кожа, мелкие шрамы, не скрытые волосами, обломанные ногти. Но улыбка, улыбка на удивление осталась прежней: мягкой, почти ласковой, и такой, как будто на него совсем никто не смотрит. И ещё глаза — удивительно яркие на измождённом лице, горящие жизнью глаза покойника. Имаёши почти завидовал. Подопечные действительно высосали его досуха, но не то чтобы он жалел. Жалеть сил тоже не осталось. Ханамия тем временем продолжил, улыбаясь и запрокидывая голову, будто подставляя беззащитное горло: — Ты же беспристрастный наблюдатель, Имаёши. Ты знаешь о том, как общее расходится с частным, лучше прочих. — Я знаю, как с общим расходится твоё, Ханамия, не юли. — Ты ранишь меня в самое сердце своим неверием. Разве я не сижу перед тобой, готовый ответить на любые вопросы? — казалось, он снова расслабился и начал очередную игру, правила которой были известны только ему. — С тем же успехом ты мог бы вешать на уши лапшу пьянчуге в ближайшем баре. — Но я здесь. И тебе придётся слушать меня, ты же профессионал, а я — эксклюзивный материал, уникальная судьба, — он помахал пальцами. — Ты можешь спросить, что угодно, но тратишь воздух на вопросы мотивации, Имаёши. Тот хмыкнул, безмолвно соглашаясь с чужими аргументами. — Ещё кофе? — спросил он, поднимаясь, чтобы взять диктофон. — Боги, да.***
Имаёши не спрашивал, почему Ханамия пришёл именно к нему. Здравый смысл не позволил бы ему пойти к Харе, к кому угодно, кто был достаточно близок прежде — и, в общем, это Имаёши даже не задевало. Он вообще чувствовал вполсилы. Может быть, он и был бы задет, но, существуя среди мертвецов, трудно сохранить яркость эмоций. Ханамия же со всей очевидностью цеплялся за него больше, чем когда-либо прежде, если с натяжкой те редкие эпизоды, разговоры, игры можно было бы назвать цеплянием. И это наконец стало уместно. Имаёши с лёгкостью принял тот факт, что Ханамия пришёл, намереваясь выдохнуть, выпотрошить себя и уйти. Полиции он сказал бы, что Ханамия угрожал ему. И не слишком солгал бы при этом, возможно. В конце концов, как-то он удрал из-под охраны, из больницы? И вполне мог избавить Имаёши от необходимости давать ложные показания. Пожалуй, этот вопрос он не хотел задавать: чем меньше лишних подробностей и фактологии ему известно, тем меньше он мог бы сказать в суде. И конечно, Ханамии было плевать, как со всем этим вывернутым чужим нутром дальше будет жить Имаёши. Или не было, и это делало его в сотню раз более жестоким ублюдком, чем если бы он просто перерезал ему глотку. Имаёши механически молол кофе, засыпал его в кофеварку, нажимал на кнопки, готовил завтрак, всё это время вяло размышляя о том, почему из всех людей привычную схему: сочетание заботы, внимания, сближения — он теперь применяет именно к Ханами. Почему всё, что он делал в своей жизни, все пути, которыми он пытался держаться подальше, привели его в итоге в эту точку. К этому человеку. К его гниющему нутру. Отвращения в Имаёши не осталось, да и едва ли он почувствовал бы его к Ханамии. Хотя дёргало это стремление стать частью его исследований. Впрочем, частью чего ещё он мог бы рассчитывать теперь стать? Надо было спросить об этом. Надо... Потому что пока это выглядело как чистой воды прихоть: «Хочу, чтобы ты слушал мой голос часами, расшифровывая разговоры, думая, что я сказал больше, чем кажется». «Сломаю»? Нет, даже Ханамия не мог быть столь самонадеян. Имаёши поставил перед ним тарелку с тамагояки, и он уставился на свой завтрак так, как будто увидел восьмое чудо света. «А, ну да, — подумал Имаёши. — Как я мог забыть». И ещё: «Нужно выбраться в магазин перед обедом». Вслух же произнёс: — Ешь, и тогда приступим. Я не тороплю тебя. — Ещё бы, — желчно отозвался Ханамия, не отрывая взгляда от еды. Имаёши захотелось отвернуться, но он прекрасно понимал, что жадность, с которой его гость набросится на еду, никак не связана с тем, наблюдают ли за ним. Так что он просто взял свою тарелку и сел напротив. Ели в тишине, и Ханамия, вопреки ожиданиям, поглощал тамагояки медленно, словно испытывал невероятное уважение к каждому кусочку. Под рёбрами неприятно защекотало от мысли о том, сколько же времени он не видел нормальной еды. Или хотя бы — достаточно еды. Имаёши вздохнул, но Ханамия пропустил это мимо ушей. Доев, он молча отодвинул от себя тарелку, и отсутствие язвительной благодарности говорило лучше любых слов. Имаёши убрал посуду, подлил ещё кофе и включил диктофон, положив его на стол, будто обозначая границу, проложенную между ними. — Итак. Говори без учёта того, что я знаю, постарайся забыть о том, что мы знакомы. — С удовольствием забыл бы об этом на самом деле. — За ночь ты не стал лучше лгать, Ханамия, — Имаёши колюче улыбнулся. — Когда и как ты узнал о своём статусе? — Я поступил в Токийский университет, чтобы изучать медицину. Конечно, всем нам предложили сдать разные тесты, в том числе на ВИЧ. Я не ожидал... Такого. Поэтому просто не придал значения, проверяясь. Впрочем, мне всё равно пришлось бы это сделать рано или поздно, так что я хотя бы не тратил время, — Ханамия дёрнул уголком губ. — Мне было восемнадцать. Значит, это было восемь лет назад. — И что произошло потом? — Бросил учёбу, нашёл занятие поинтереснее. — И какое? — Ну. Вернее будет сказать, что мы с моими спонсорами нашли друг друга. Сперва я искал способы привлечь инвестиции в исследования ВИЧ и разработки лекарств. Насколько мог — без образования, играл на своём статусе, — он пожал плечами, — не надеялся, что сработает. И не сработало, слишком большая структура, слишком неповоротливая... Зато я привлёк к себе внимание некоторых людей из тех же фармацевтических компаний. Из верхушки. Уж не знаю, были среди них самих «плюсы» или нет, но предложение звучало очень заманчиво: мне выделяют обустроенную лабораторию и неболтливых врачей, я ищу людей, готовых стать подопытными кроликами. Оплачивали и мою работу по поискам, и компенсации добровольцам... Если можно их так назвать. — Но почему ты искал их лично? — Потому что я разбираюсь в людях? Я за версту вижу тех, кто готов сломаться, только тронь. Ты знаешь. Имаёши знал — так что хранил молчание. — К тому же, это оказалось гораздо интереснее: не ломать людей, а смотреть, как они ломаются сами. Почти естественно-научное любопытство. Скучно не было, — Ханамия замолчал, прикусывая губу. — До поры. Пока не стало привычкой, — он повёл плечами, будто стряхивая задумчивость, и взял в руки опустевшую чашку, гладя круглый белый бок. — А когда стало, тогда нас, видимо, и накрыли. Спонсоров не нашли, на меня повесили всех собак, — он стиснул пальцы на ручке так, что побелели костяшки, но голос его не дрогнул. — И это было ожидаемо, я знал, что так будет. Но к этому нельзя быть готовым. Помолчав ещё немного, дыша неожиданно тяжело, раздувая ноздри и не разжимая напряжённых пальцев, Ханамия яростно прошипел: — Всё должно было быть не так, — кажется, он впервые был готов сорваться, и уже Имаёши подтолкнул его, надеясь, что тому станет легче после. — А как ещё могло? — проговорил он снисходительно, но обмануть Ханамию, который не заметил внимательного и настороженного взгляда за отросшей чёлкой и стёклами очков, ему удалось лишь потому, что последний был на грани. Ханамия прорычал, вскакивая со стула: — Как? Как?! — он пошатнулся, хватаясь за живот, и замахнулся, бросая оставшуюся в руках чашку на пол. Белые осколки разлетелись по плитке, а Ханамия оперся о крышку стола. Имаёши накрыл его ладонь своей, глядя, как тяжело вздымается его грудь. Сделав несколько судорожных вдохов, тот продолжил уже спокойнее: — К тому моменту, когда, предположительно, нас нашли бы — меня нашли бы, потому что моё лицо видели чаще прочих, — мы должны были сменить город. А ещё через несколько лет я оставил бы работающую систему с базой подопытных и наработками в поиске лекарства. Пустил бы проект в свободное плавание, — он мягко убрал ладонь, опускаясь обратно на стул. Об осколках Имаёши решил позаботиться позже. — У них не было никаких доказательств, кроме слов тех, кто нас сдал. Я думаю, это был кто-то один. Кто-то, кто не доломался, или наоборот, расклеился окончательно. Меня взяли только потому, что в тот день я был в лаборатории лично, — он вздохнул и провёл рукой по ёжику волос. — Суд прошел скучно. Я не защищался и почти не говорил ни в зале, ни даже с адвокатом. Безнадёжное дело, сам понимаешь, никакого смысла, сплошное унижение. Их мне и так предстояло немало, — он хмыкнул и снова замолчал. Имаёши смотрел на него, разглядывающего собственные ладони, и размышлял о том, что по мере приближения смерти Ханамия стал спокоен настолько же, насколько прежде был театрален. Смерть вообще успокаивала если не всех, то большинство, он видел это так часто. Странным ощущалось то, что Ханамия ничем не отличался от других. Но перед смертью люди становились не только спокойными, но и равными. Это тоже было привычно. — Значит, суд был быстрым? — До неприличия. Меня определили в тюрьму Футю, и я слышал о ней много всего, но на деле всё оказалось ещё хуже. Если бы только мои лейкоциты были такими же бойкими, как тюремная охрана.... — он фыркнул, поводя ладонями по столу, будто разглаживая складки ткани. Никакой ткани, впрочем, не было, зато Имаёши толкнул к нему свою чашку с недопитым остывшим кофе, и Ханамия даже не заметил, как благодарно кивнул. — В общем, условия были чудовищны. Ты сам знаешь, тюрьма существует для того, чтобы заставить преступника чувствовать стыд за свою вину. Так вот: чёрта с два это работает. Тебе стыдно за то, что ты японец, и ещё за то, что ты бессилен, но точно не за туманно обозначенные в бумагах преступления. Правила есть абсолютно для всего: как говорить, сколько, когда, как двигаться, как сидеть и как есть. Со временем привыкаешь, да и старожилам уже уделяют чуть меньше внимания, а вот новички попадают в ад. Многие ломаются на первом канкане одори — нужно раздеться догола и поднимать руки и ноги, высовывая язык. Для этого тоже есть правила, порядок действий, ошибся — и всё, начинай сначала. Ошибся снова — одиночка. Любой мелкий проступок — это одиночка, а серьёзный — уже карцер. В карцере могут держать до двух месяцев, если сочтут нужным. Оружия у охраны нет, но никто всё равно ничего не может сделать — не осмеливается. Да и без оружия они бьют заключённых... Нас очень крепко, — он склонил голову, показывая пальцами на мелкие шрамы в волосах. Имаёши заметил, что его предплечья тоже покрыты отметками и следами синяков в придачу. Ханамия всё ещё сидел в одном одеяле, и ему, кажется, было вполне комфортно. Оно чуть съехало с его плеч, но теперь в доме было тепло. — Меня, правда, старались касаться чуть меньше. Принято считать, что любовь и ненависть — самые сильные чувства, но это не так. Сильнее всего отвращение. Им ни о чём не говорило то, что меня держали с остальными заключёнными без опаски. И заключённым не говорило. Так что всё было относительно спокойно. Правда, нас кормили так мало, что едва хватало сил передвигать ноги, и условия... Сыро, холодно, грязно, много туберкулёзных, много воспалений лёгких. Моё состояние ухудшалось с каждым днём, и точно быстрее, чем если бы я оставался на воле. Мне давали лекарства, да. Но в карцере это небольшая помощь. Так что жил я, наверное, на чистом упрямстве. И сбежал на нём же. Имаёши поднял ладонь, останавливая его: — Ты уверен, что мне нужно знать подробности побега? Ханамия посмотрел внимательно на его подрагивающие пальцы и пожал плечами, отчего одеяло сползло ещё ниже: — Вовсе нет. — Тогда расскажи мне больше о том, как ты ощущаешь болезнь. Частью себя? Врагом? Другом? Клянусь, если бы я писал книгу о тебе, она называлась бы «Ханамия Макото: как использовать друзей». — Я никогда тебя не использовал, — рассмеялся Ханамия. — Мы никогда не были друзьями? — улыбнулся Имаёши. Острый взгляд Ханамии не смягчился даже лёгкой усмешкой: — Как непрофессионально. — Я устал быть профессионалом, — совершенно серьёзно ответил он, и поднялся со стула: — Как насчёт прерваться? Пока я приготовлю обед, пройдёт довольно много времени. Ханамия оглянулся на часы над дверью: время действительно бежало неожиданно быстро. Он совсем не заметил этого, рассказывая. Имаёши достал откуда-то совок и щётку и собирал осколки. В какой-то момент он поднял взгляд, оставаясь на корточках, и столкнулся с глазами Ханамии, который внимательно наблюдал за ним. В них было какое-то незнакомое выражение, не спокойствие даже. Что-то сильнее. Имаёши поправил очки и улыбнулся: — Так что? Какие онигири предпочитает бог? Ханамия недоуменно вскинул брови, и Имаёши рассмеялся: — Пока меня не будет, впрочем, ты сможешь хотя бы от иерусалимского синдрома исцелиться. Одежду ты ещё вчера нашёл, развлекайся. — На твой вкус, — проигнорировал Ханамия все потуги на юмор, вычленяя суть вопроса и отворачиваясь к окну. Имаёши выбросил осколки и хмыкнул: чашка была его любимой.