И я тоскую по тебе, как мёртвый тоскует по жадности крови живых.
Спускаясь в метро, Ханамия всегда ощущал это: липкое, удушающее чувство неправильности происходящего. Не количество людей, нет, даже не то, что он ходил среди них. Скорее то, что город жил наполовину под землёй. Тоннели испещрили фундамент Токио, сами люди, как древоточцы, прокопали эти ходы. Муравейник был не снаружи и даже не в Футю, он находился здесь, внизу, в прохладных залах, которые отчего-то никогда не бывали пусты, гудел поездами и свистел в решётках вентиляции. Муравьи отличают умирающих собратьев по запаху и относят их на собственное подобие «кладбища». У людей не настолько тонкое обоняние, и поэтому эскалатор под Ханамией, лениво уползая вниз, спрятал его — от остальных, от воздуха и от долгожданного солнца. Здесь, в глубине подземки он мог сойти за полноценного человека, даже будучи таким бледным и измождённым. Меры безопасности? Не смешите. Легче всего затеряться в токийском метро. Ханамия глубже натянул капюшон и скользнул в разверзнувшуюся пасть подземного червя. Людей в вагонах было много, слишком много, пожалуй, хотя это был даже ещё не час пик, да и едва ли здесь могло быть иначе. Всё и везде теперь было чересчур, а после месяцев в одиночной камере — пусть и с перерывами на работу на фабрике — такая толпа могла бы просто выбить Ханамию из седла, но на деле оказалось, что ему по-прежнему плевать. Он вцепился длинными узловатыми пальцами с воспалённой кожей — краску смыли в больнице — вокруг ногтей в поручень, покачиваясь, повинуясь ритму, заданному рельсами и лёгкими изгибами путей. Он скользил взглядом по остальным пассажирам, прикидывая статистическую вероятность того, что в одном вагоне с ним окажется кто-то, кто знает его в лицо, а ещё того, что вышел уже в его честь экстренный выпуск новостей, — когда зацепился за очередной рекламный стикер над дверьми. На багровом фоне расстилались белые перья, огромное крыло, журавлиное ли, ангельское — неясно, но белизна резала глаза, как режет яркость больничного халата, стерильных простыней, сияющий хром лотков и жёсткий пластик неудобных стульев. Как всё, что он когда-то проигнорировал, оставляя себе зрение и право выбирать. Как всё, от чего он отказался. Бодрый слоган, отпечатанный чёрным на развёрнутом крыле, должен был, видимо, вдохновить и дать надежду. На деле он звучал как выкрик из мира живых. Из мира, где таким, как он, не осталось места. Эти слова... были написаны живыми для таких же: предостережение. Угроза. Для больных они стали обвинением. Там, где здоровый должен вздрогнуть и отвести взгляд, Ханамия ясно читал: «Ты сам виновен в своей болезни». Но он не был. И это усложняло и упрощало всё одновременно. Ханамия смотрел на чёрные иероглифы на белых перьях, словно не видя их на самом деле, глядя сквозь. Когда поезд затормозил на нужной станции, он качнул веками, будто легко смаргивая наваждение, и вышел, не оглядываясь. Адрес он каким-то чудом не забыл, хотя какие уж тут чудеса — прекрасная память, спасение и проклятие одновременно. Он бывал неподалёку лишь раз или два, и то — пробегая мимо, даже не обозначая своё присутствие, — но всё же он безошибочно узнал дом. Пожарная лестница, пара пролётов, и пускай его тело почти забыло, как это — двигаться, но разум подсказывал путь, подбрасывая расчёт количества квартир на этажах. Помогло и то, что замки у Имаёши стояли ненадёжные, нарочито простые, будто он негласно сообщал: здесь ничего нет. Здесь никто ничего не прячет. Пожалуй, Имаёши действительно никогда ничего не прятал: он выводил окружающих из равновесия с изяществом большой панды в пуантах, но делал это искренне. Как если бы он хотел отпугнуть своей честностью тех, кто был достаточно глуп, чтобы поверить в то, что уже всё в нём рассмотрел. Ханамия глупым не был. Сентиментальным — тоже, так что сохранённая шпилька быстро пошла в дело. Он толкнул дверь и вошёл в пустую квартиру, оглядываясь и проваливаясь в чужую жизнь, впитывая штрихи и мелкие детали: на полках книги, которые никогда не открывались, обивка дивана потрёпана — им-то пользовались постоянно, — стол погребён под бумагами и записями. Живой ищущий учёный и его открытая для всех обитель. Ханамия притворил за собой дверь и прошёл к дивану, устало опускаясь на жёсткие подушки. Пахло пылью и жжёным перцем. Не самый приятный запах, но лучше, чем запах тюрьмы, и, очевидно, лучше, чем запах больницы. Приготовившись ждать, Ханамия позволил себе краткую передышку, всего лишь лёгкую дрёму, и сказать, что в этом не было защиты от страха перед встречей, который тёрся о рёбра изнутри, — определённо означало бы солгать. Он шёл наугад. И наконец оказался здесь.***
Поднимаясь на свой этаж, Имаёши иррационально хотел закрыть глаза, предвидя, что его ждёт. Дверь его квартиры, конечно же, была открыта: чуть покачивалась, оставляя узкую, едва заметную щель. Толкая её, он уже знал, кого увидит внутри, все телеканалы, радиоволны и новостные ленты сайтов щерились на него улыбкой Ханамии, закономерно плохим поворотом было бы увидеть его теперь у себя дома. Действительно, ему же больше некуда было пойти. Имаёши всегда знал, что с ним не так, хотя и почитал за спасение золотое правило: меньше знаешь — крепче спишь. Чёрта с два Имаёши выспался хоть раз за последние семь лет. Ему почему-то казалось, что это он не уследил за Ханамией, и хотя разум упорно намекал, что это не совсем так, чувство ответственности, которое всё время вынуждало его брать на себя больше, чем следовало бы, слегка теснило здравый смысл. Здравым смыслом, видимо, вообще не пахло, раз он спокойно запер дверь изнутри. Ханамия лежал на диване, хоть и не спал. Тощий, грязный, в помятой толстовке, он откинул голову на подлокотник так, что капюшон съехал и обнажил короткий ёжик волос, покрытый испариной лоб и лихорадочно, безумно блестящие глаза. «Нет, — подумал Имаёши. — Нет, ты не безумен. Ты здоров настолько, насколько к тебе применимо это слово». Вслух же произнёс: — Ну, и каково это — быть беглым заключённым? — Весьма увлекательно, — поднял голову Ханамия. Взгляд был расфокусирован, будто он проснулся только что или вовсе ещё не просыпался. — Уже прикидываешь план статьи? Ханамия сполз ниже и поморщился, задирая край футболки и обнажая впалый живот с не слишком аккуратно наложенным швом. Ни к чему заботиться о красоте шрамов преступника, не правда ли? Ещё и без пяти минут покойника. Рядом с диваном неопрятной кучей лежали бинты. — Мой тебе совет, семпай: по возможности избегай острых предметов в своём теле. Крайне неприятная штука. — Как твой семпай, я хочу знать всё о том, как ты удрал из клиники. Но как твой... старый знакомый, я хочу знать, что ты мне просто мерещишься — с галлюцинациями я, по крайней мере, могу справиться. — О нет, — Ханамия пропустил ремарку про знакомство и облизнул воспалённые губы, — я здесь. В цвете и в натуральную величину. Выпить есть? Имаёши молча сделал несколько шагов и опустился на колени у дивана, проводя чуткими пальцами рядом со швом. Как семпай, он хотел отыскать телефон Мидоримы Шинтаро и шантажом вынудить его снять эту пародию на нормальный шов и наложить настоящий. Как... старый знакомый, он хотел сам вырезать Ханамии печень и скормить придонным рыбам. Впрочем, теперь это было бы немилосердно по отношению к окружающей среде. — В жизни не поверю, что ты не обшарил все шкафы и ящики до моего прихода. — Я всего лишь пытаюсь быть вежливым. — Именно поэтому ты, сбежав из тюрьмы, первым делом направился сюда? Не смеши. — Я не смешу... Нет. Ты никогда не издевался, не смеялся надо мной, верно? Над кем угодно, но не надо мной. Ты даже не пытался вывести меня из себя. Почему? Почему ты никогда меня не презирал? Ты ведь видел меня насквозь. Имаёши резко поднялся с колен, оставляя вопрос без ответа, и прошёл в крохотную кухоньку. Что-то звякнуло, хлопнула дверца холодильника, и вскоре он вернулся со стаканом джина в одной руке и миской, полной кубиков льда, в другой. Пару он сразу кинул в бокал и протянул его Ханамии: — Тоника нет. Уж прости, что не ждал тебя. Тот принял запотевающее стекло и сразу отставил на пол. Движения его были неловки и скомканы, но за галстук Имаёши он ухватился удивительно крепко и быстро, притягивая к себе и вглядываясь в тёмные глаза сквозь блики на очках. — Врёшь. Ты врёшь, Имаёши, потому что ты — ждал. Ханамия отпустил его, не отталкивая, и тот молча, скупо двигаясь, прошёл в ванную, вернувшись с ватой, перчатками, склянками, и занялся, наконец, его раной. Споры с Ханамией никогда не были его сильной стороной. Как минимум потому, что невозможно спорить с безумцем, который таковым даже не является. Пока Имаёши стирал потёки вокруг шва, Ханамия шипел, глядя на его пальцы, а потом вдруг склонил голову ниже и пробормотал: — Я хочу знать, зачем тебе целая коробка латексных перчаток в доме? Я видел в ванной. — Уборка. Хлорсодержащие чистящие средства. Ещё дурацкие вопросы? — Не злись, я лишь пытаюсь поддержать беседу. — Избавь меня от светской болтовни о латексе. — Как угодно.***
К вечеру Ханамия слегка ожил и даже поднялся на ноги. Грязный и блёклый, он тенью ходил по квартире, распространяя зловоние. Имаёши, впрочем, за годы, проведённые бок о бок с врачами и пациентами, привык и не к такой вони, так что даже не морщился. Вопрос о провокациях и провокаторах оставался открытым: Ханамия не спрашивал позволения, вторгаясь в его пространство, прежде, вряд ли начал нуждаться в нём теперь. Тем более что просить подлить ещё ему не мешали ни гордость, ни совесть, ни предложение лёгких обезболивающих — последнее он отверг, салютуя бокалом и покачиваясь то ли от слабости, то ли от обилия спиртного на предположительно пустой желудок. Желание силой накормить ослабшего Ханамию Имаёши задавил в зародыше. Он лениво щёлкал вкладками в браузере, пытаясь сообразить, как скоро полиция вспомнит о существовании старинного школьного не-то-чтобы-друга, с которым, как считали окружающие, беглый преступник давно не поддерживал отношений. По всему выходило, что не более четырёх дней. — Двое суток и пять часов, если быть точным. Минимум. Вероятнее, что больше, но ни к чему рисковать, верно? — Ханамия навис над ним, держась за бок, словно это чем-то могло помочь. Приятно было видеть хоть что-то человеческое в его реакциях, но ещё приятнее было бы вовсе не видеть его в своём доме. Внутренний голос протянул: «Врё-о-ошь» — с отвратительно знакомыми глумливыми интонациями. Ханамия же выпрямился и прошлёпал босыми ступнями в спальню. Когда через несколько минут оттуда раздался грохот, Имаёши даже не пошевелился. Пасьянс «Паук» был интереснее членистоногих в его квартире, хотя и эта мысль пахла нечисто, совсем как сам Ханамия. То, что его перемещения можно было отслеживать по запаху, начинало раздражать — больше как факт, чем как проявление. Пасьянс не сходился. Звёзды, видимо, тоже. Края раны, оставленной очередным человеком, которого Ханамия достал, сошлись идеально настолько, насколько позволял безобразно наложенный шов, но Имаёши не был уверен, что это хорошо. В любом случае можно было порадоваться тому, что, скорее всего, Ханамия умрёт в каком-то другом месте и не оставит на память о себе вонючего пьяного полтергейста. Имаёши потянулся, заводя руки за голову и нажимая на основание шеи, вдавливая позвонки, встал и пошёл в кухню, когда на его пути возник навязчивый гость. Губы Ханамии были не слишком аккуратно размалёваны красной помадой, к тому же он где-то откопал старую рубашку Имаёши и нацепил её вместо той видавшей виды толстовки. — Смотри, что я нашёл, — Имаёши задумчиво глядел на то, как движутся эти яркие гусеницы, пропуская большую часть услышанного мимо ушей. — Эй, — Ханамия ткнул его пальцем в грудь, и тот невольно опустил взгляд. Нет, не палец. Тюбик помады, очевидно, забытый Абэ. Возможно, не забытый, а оставленный, и это был какой-то намёк, теперь уже неважно, лишь бы не решила вернуться за ней. Стало вдруг интересно, нашли бы они с Ханамией общий язык. Во всяком случае, было бы ему проще говорить с ней. По всему выходило, что нет: просто потому, что он не укладывался в общие схемы и закономерности, согласно которым миловидная девушка из младшего медперсонала должна быть более приятным собеседником для молодого мужчины, чем другой молодой мужчина, к тому же раздражённый до крайности. Пока он размышлял о предпочтениях Ханамии, тот решил то ли внести ясности в свои намерения, то ли просто обратить на себя внимание, но из размышлений Имаёши выдернула неловкая попытка поцеловать. Неловкая, но удачная: вкус дешёвой помады, смешанный с еловым запахом джина, напоминал о рождественских вечеринках на работе. Аромат помойки мешал ассоциации развернуться в полную силу, а холодные влажные пальцы, блуждающие по щекам, горлу и скулам, отнюдь не добавляли ситуации очков. — Я хорош, семпай? Внезапно накатившая злость заставила прибегнуть к грязным приёмчикам. Словно хотя бы одному из них действительно был нужен повод ими воспользоваться. Вопрос привычки, натренированности, не бей в слабые места слишком часто, не то они окрепнут и знание окажется бесполезным. — Как мокрая мечта, которая едва держится на ногах, Макото. На секунду в глазах Ханамии мелькнула беззащитная растерянность, которой там не бывало даже в средней школе, не говоря уже о всех последующих годах. Он дёрнулся, как от пощёчины, явно намереваясь что-то ответить, когда его горло стиснул спазм. Имаёши едва успел скользнуть в сторону в узком проходе, удерживая сгибающегося Ханамию за плечи и не давая упасть в его же рвоту. — Полагаю, этот поцелуй не войдёт в десятку лучших в моей жизни, — устало проговорил он, толкая ногой дверь в ванную. — Но хотя бы в первую сотню? — хриплый голос Ханамии звучал так насмешливо, что блевать захотелось уже Имаёши. Он не ответил, осторожно пятясь в маленькую комнатушку и одной рукой начиная расстёгивать пуговицы на своей же рубашке. И без того хрупкий, в тюрьме Ханамия вовсе истончился, и одежда Имаёши теперь висела на нём, как на примитивном пугале, без ветоши похожем на распятие. Больное умирающее животное — вот кем он был. Имаёши помог ему переступить через бортик ванны и открыл воду. Тёплые струи ударили в эмаль и бледную спину, смывая запахи и ржавчину крови. Он двигался сосредоточенно, со скупым подобием профессионализма поворачивая Ханамию под душем, пока не заметил, как внимательно тот смотрит в его лицо. — Что? Ханамия покачал головой и опустил воспалённые веки, позволяя смыть с себя и тюрьму, и больницу, и бегство. Имаёши нахмурился, глядя на шов, и отвернулся к шкафчику над раковиной. Доставая перчатки, он словно смотрел на происходящее со стороны; на что это было похоже: врач и его пациент? Или жертва и её убийца? Растянув по пальцам латекс, он взял в ладонь кусок мыла и приступил к делу с неприсущими ему дотошностью и тщанием. Ведя руками в мыле по впадинам за ушами, по тонким ключицам и клетке рёбер, он следил за тем, как вязко движутся его собственные мысли, курсируя по заданному маршруту целей и средств их достижения. Взяв в руки ладонь Ханамии, Имаёши мыл каждый палец отдельно, скользя упакованными подушечками между ними, оттирая полукружья ногтей от запекшейся бурой корочки. С той же прохладной точностью он смыл те остатки крови вокруг раны, которые прежде пропустил, и скользнул ладонями ниже. Ханамия вздрогнул, взгляд его потемнел и блеклые губы порозовели, приоткрываясь в участившемся дыхании, но Имаёши оставил всё это без внимания, не давая поблажек ни себе, ни ему. Поочерёдно он вынудил его поднять ноги на бортик, и когда его пальцы коснулись белеющего, давно зажившего шрама на голени, его сердце наконец сбилось с такта. Он почувствовал что-то вроде далёкой боли и застарелого, липкого страха, будто ему снова четырнадцать и он снова ничем не может помочь. Он мог разве что отмыть и накормить его. Ничего большего, чем он сделал бы для любого своего подопечного. Действительно ничего? Имаёши набросил на сутулые плечи полотенце, помогая Ханамии выбраться из ванны. По-прежнему придерживая незваного гостя, он прошёл за ним в комнату, где Ханамия, слегка — но не до конца — протрезвевший после расставания с содержимым своего желудка, замер перед полками над письменным столом. Имаёши не убрал рук, просто смотрел на стекающие по бледной коже капли, на проступающие позвонки — седьмой шейный характерно выпирал, выдавая сидячий образ жизни. Так себе шутка. Он не видел лица, но был уверен, что Ханамия хмурится и закусывает нижнюю губу, чтобы не проговаривать беззвучно названия с корешков. Всё было заставлено книгами по нарративной медицине и медицинской социологии, и это Имаёши помнил, но он совсем забыл, что там же стоят толстые картонные папки с расшифровками интервью и номерами пациентов. Когда Ханамия резко вздрогнул, он сразу вспомнил и о папках, и о таблице, прикреплённой к полке, висящей там только для него. В строчке «Пациент № 2» значилось лаконичное «Фурухаши Коджиро» — без характерных для других граф пометок о возрасте и продолжительности заражения. Сказать было нечего, да и смысла не имело. Ханамия ещё больше сгорбился, натягивая полотенце на острые плечи. Из-за этого и руки Имаёши скользнули к груди, так что он вздохнул и подался вперёд, обнимая Ханамию, который казался теперь ещё младше, совсем подростком рядом с ним, хотя даже в росте разницы между ними не осталось. В комнате было прохладно, так что Имаёши чувствовал чужую дрожь, а ещё — как влага с полотенца пропитывает его рубашку, но зато там, где он прижимался сердцем к торчащим вразлёт лопаткам, было тепло. Постепенно Ханамия успокаивался, пока не откинул голову на его плечо, снова тоскливо выдыхая и прижимаясь поясницей к пряжке ремня. В Имаёши, давно выгоревшем, опустевшем, вспыхнула и тут же погасла искра, но этого оказалось достаточно, чтобы осветить дальние закоулки памяти. Напомнить о том, как в старшей школе жадно следил за каждым матчем Кирисаки Дайичи, даже покинув площадку. Напомнить, как завидовал Харе, который касался Ханамии невозбранно. Теперь Имаёши тоже мог его коснуться: смертнику плевать на репутацию, тем более когда он сам приходит в твои руки. Сосредоточиться на мысли о том, сколько в этом поступке от истерики, не дало собственное неотвратимо подступающее возбуждение. Ханамия хмыкнул и потёрся об его поднимающийся член сквозь ткань брюк, но Имаёши только сжал руки чуть крепче, останавливая. Предостерегая. Если ему и почудилось разочарование в очередном вздохе, так что с того? Имаёши прикрыл глаза. И разомкнул объятие, скользя ладонью к лопаткам, роняя полотенце, надавливая и заставляя упереться руками в стол. Он знал об этом — из книг и от людей, с которыми общался теперь постоянно, умирающее тело в отчаянной попытке удержаться в мире требует больше плотского, отдавая силы возбуждению в ущерб сну, еде и отдыху. Ничего удивительного, что Ханамия всхлипнул, прогибаясь в пояснице, опускаясь на столешницу локтями, бесстыдный и почти уже неживой. Перчатки Имаёши не снял, так что скользнул пальцами по впалому животу, обводя шов и незаметно бросая взгляд: не пошла ли кровь. Не пошла. Тогда он убрал ладонь, задевая головку крепко стоящего уже члена, и потянул ручку верхнего ящика, доставая смазку. У Ханамии комментировать происходящее скорее не было сил, чем желания, так что Имаёши тоже молчал. Плеснул густой силиконовой смазки на пальцы, глядя на то, как она растекается по перчаткам, согрел её — руки горели, казалось, прожигая тонкий латекс. Легко переступив на другую ногу, оказываясь не позади, но сбоку, он подавил желание положить свободную ладонь на влажную черноволосую макушку, вместо того — кисть на поясницу. Ханамия тут же отзывчиво прижался к ней, как будто изголодался по ласке, и Имаёши знал: в нём говорит болезнь, болезнь и заключение. Или он думал, что знал. Невелика разница. Он прикоснулся подушечками ко входу, не надавливая пока, просто обозначая присутствие, но Ханамия сам подался назад, почти дёрнулся, и Имаёши нажал на его поясницу сильнее, одновременно проталкивая один палец сразу на два фаланги. Скорее почувствовал ладонью, чем услышал тихий стон, осторожно поворачивая палец, пробуя и растягивая. Потом раздалось неразборчивое ругательство, и Имаёши улыбнулся, добавляя ещё один. На узкой спине расцвели алые пятна, а прохлада комнаты, казалось, была забыта окончательно. Он неторопливо растягивал Ханамию, и это совсем не было похоже на то, что он представлял когда-то, когда гормоны бурлили в крови у обоих, в головах не было никаких статусов, а в носу — въевшегося запаха антисептика. Когда ничего не было, кроме будущего. Когда же не осталось ничего, кроме прошлого? Имаёши улыбнулся — тенью привычной лисьей ухмылки, устало и горько — и добавил третий палец, переходя на резкий, грубоватый темп, убирая руку с поясницы. Чуть сжал себя через два слоя ткани, чтобы сразу после обхватить чужой член, широким движением проводя до самого основания. Ханамии хватило всего ничего, чтобы скудно выплеснуться, тихо поскуливая и опуская пылающий лоб на глянцевую поверхность стола. Имаёши не сразу вынул пальцы, он вообще не торопился, а вот Ханамия, как водится у умирающих, спешил жить, так что быстро развернулся, опускаясь на колени и дрожащими пальцами расстёгивая ремень и молнию. Имаёши стянул одну перчатку и легко перехватил его кисти чистой рукой, одновременно качая головой. Ханамия снова ссутулился, но позволил помочь подняться и отвести себя сначала в ванную — стереть ещё одним полотенцем пот и сперму — а затем и в спальню, где в постели Имаёши он моментально уснул беспокойным, мятежным сном.