От подошвы ноги до темени головы нет у него здорового места: язвы, пятна, гноящиеся раны, неочищенные и необвязанные и не смягчённые елеем.
В цехах текстильной фабрики, просторных, а потому обычно прохладных и почти спасительных, в этот день было удивительно душно. Перед глазами плыло, и кашель душил Ханамию. Он смотрел на свои руки — только на них, не отводя взгляда от цветных пятен вокруг обломанных под корень ногтей. Он едва заметно тряхнул головой — не спрятаться было за волосами, бритый затылок светился над зелёной робой, химический запах краски забивал ноздри, забирался в лёгкие и щекотал их изнутри. Он всё-таки закашлялся, но охрана давно уже не следила за ним так пристально: всё же Ханамия не был новичком, которого правилами легко довести до срыва. Едва ли его вообще чем-то можно было бы удивить теперь: месяцы в камере одиночного заключения, где его лучшими друзьями были пауки и клопы, карцер, побои, унижения — всё слилось в фоновый шум. Очередной приступ кашля согнул его, и он рефлекторно выставил вперёд руку, наблюдая, как покачивается мир. Ладонь встретилась с челноком, и кисть обожгло болью, но боль эта была отрезвляющей: Ханамия зашипел и затряс рукой, кристально ясно чувствуя и стекающую струйку крови, и капли пота на загривке, и, казалось, ощущая кожей чужие взгляды. Суеверные, напуганные люди окружали его до заключения, и в тюрьме ничего не поменялось. Уже видя шагающего к нему охранника, Ханамия рассмеялся и повёл окровавленной ладонью перед стоящим за ним несчастным, заставляя того отшатнуться, толкая соседа. В тюрьме каждый развлекался как мог. Очередной безликий коротышка в форме увернулся от его пальцев и перехватил предплечья, заводя их за спину и уволакивая смеющегося Ханамию в одиночную камеру. Одиночка ему была уже почти что дом родной, в какой-то момент он едва не дал имена всем насекомым в ней — от скуки, конечно, вовсе не от одиночества. В тюрьме ему не хватало шоколада, может быть, ещё книг, но вот людей здесь было больше, чем нужно. Слишком много. После краткого визита в лазарет, где ему промыли и заклеили порезы, перед ним открылась знакомая дверь. Объяснять правила нахождения в одиночке ему тоже не потребовалось: он молча опустился на колени в центре комнаты, повернувшись лицом ко входу и спиной — к заколоченному окну. Обоняние его за эти пару лет притупилось, так что вонь — мочи, грязного матраса, мегаполиса клопов — ощущалась едва-едва, а запах собственной крови и вовсе исчез, будто всего только что произошедшего на самом деле не было и быть не могло. Лишь тупая тянущая боль дёргала руку, лежащую на колене. До пяти часов вечера, когда ему позволили бы подняться, оставалось ещё так много времени. Обычно Ханамия мог спокойно отрешиться от происходящего, просто выключиться, вспоминая книги и фильмы, прокручивая новые сценарии (никогда — тот, в котором лабораторию не накрывают, никогда — тот, в котором он здоров), но боль в руке мешала, вытаскивала его из далёкого мира в голове. Тогда он сосредоточился на ней, вслушался, представил, как она затапливает его до кончиков пальцев, и когда разум заполнился багровым туманом, стало легче. Ровно до того момента, пока кашель не заставил его вздрогнуть, навлекая на себя гнев охраны. Даже здоровые люди умирали в Футю. Что уж говорить о таких, как он. В тумане проступали первые наброски плана побега.***
— Ты упускаешь целую группу, — проговорил Фурухаши, задумчиво катая пальцами карандаш перед собой. — У тебя есть хоть один наркоман? Кто-то, кто не пойдёт в больницу? Это был второй раз, когда они подняли тему ВИЧ не в рамках строгого следования логике вопросов, и Имаёши отвечал осторожно, подбирая слова и интонации. — Нет. Есть кто-то на примете? Фурухаши внимательно посмотрел на него, оставляя карандаш в покое и подпирая подбородок кулаком. — Я расскажу тебе историю про лампочку, которая никогда не гасла. Имаёши взглядом указал на диктофон, и Фурухаши небрежно махнул ладонью, явно безразличный к тому, что именно из его слов попадёт потом в отчёты. — Есть одна квартира в Токио, на верхнем этаже одного из обычных домов в Кото — а может, в Сумиде, а может статься, этот дом в Ките — неважно, где-то в Токио есть квартира, в которой окна не занавешивают. Она слишком высоко, чтобы соседи могли видеть, что там происходит, и никто не выглядывает наружу, и откуда бы ты ни смотрел, ты увидишь только лампочку. Никакого плафона, никакого другого света — голые стены и обычная лампа. Сейчас наверняка уже диодная, раньше просто лампа накаливания. Она всегда горит, летом, зимой, в полдень и в полночь, никто не видел, как её меняют, никто не заставал окно тёмным. Фурухаши замолчал, кажется, подбирая слова, и Имаёши кивнул, едва заметно подаваясь вперёд над столом — язык тела и умение выразить им искренний интерес уже были вшиты в него и шли в ход независимо от того, насколько на самом деле хотелось закончить разговор прямо здесь и сейчас. Отчего-то ему не нравилась эта байка, страшная сказка, у которой точно не будет хорошего конца. Но он кивнул всё равно. — Ничего особенного, на самом деле. Обычный притон, каких масса, но этот стал какой-то квинтэссенцией, воплощённой идеей. Люди меняются, не хочу думать, сколько через него прошло человек и для скольких это был путь в один конец, но на свет этой лампочки всё равно летят, как мотыльки. Наверное, потому что туда всех пускают. Никого не отталкивают. — Это то, чего тебе не хватает? — осторожно вставил Имаёши. Фурухаши прохладно посмотрел на него и проговорил: — Не смеши. Я лечусь и веду самую обычную жизнь, мне не нужны маяки. И рассмеялся, но смех этот был скрипучим и совсем не весёлым. Имаёши кивнул снова и начал перебирать вопросы, которые всё равно собирался задать. Ночь обещала быть долгой, но и её едва ли хватило бы, чтобы обсудить хотя бы половину. Вопрос же о том, как заразился сам Фурухаши, Имаёши мелочно отбросил.***
Подходящего момента пришлось выжидать ещё два месяца. Удивительным было то, насколько полная социальная структура была выстроена в Футю, с учётом того, что заключённым позволялось лишь пятнадцать минут разговоров после обеда. За это время могло произойти много всего. Например, можно было неуклонно выводить из себя одного из сидящих рядом несчастных. В сущности, Ханамии даже говорить не приходилось, чтобы бесить людей одним своим видом, одним фактом того, что ВИЧ-инфицированный позволяет себе сидеть рядом и как ни в чём не бывало есть свою кашу. А уж если он ещё и заговаривал... Балансируя на тонкой грани, играя на и без того расшатанных заключением нервах, Ханамия уже чувствовал себя свободным, вольным делать то, что хочется, и играть так, как считает нужным. Так что когда по возвращении на фабрику Ханамия увидел, что одному из охранников от духоты и тошнотворных запахов стало дурно, он действовал чётко и уверенно. Заключённые перетекали от станка к станку, подобно потоку муравьёв — единый отлаженный механизм. Но вот сами станки и резаки такими механизмами не являлись: старые, разболтанные, чистые, но безнадёжно изношенные, они стояли здесь отнюдь не для того, чтобы облегчить заключённым работу. Однако Ханамии — облегчили. Когда пришёл его черёд встать у резака, он с удивительной силой стиснул пальцами болт, держащий лезвие, и выкрутил его. Он успел ослабить и второй, когда ему пора было двигаться дальше: уже неважно было, что он не разрезал ткань, а остальные смотрели прямо перед собой, уж точно не на него. Быкоподобный Хори, выбранный им для осуществления своего плана, был отделён от него всего одним человеком. Стоящий между ними Канэко пробормотал под нос: — Что за чёрт... Хори же, всё ещё взведённый после светской беседы, которую ему обеспечил Ханамия, оттёр его плечом, чтобы посмотреть, что не так. Охранник, стоящий в дальнем конце цеха, окликнул его, но Хори не отреагировал, просто начал шарить взглядом в поисках болта. Ханамия же подошёл ближе, практически прикасаясь грудью к его спине, положил руку на плечо и ласково, заботливо проговорил: — Нужна помощь?.. И Хори взорвался. Шансов, что всё сработает, было не так уж много, но Ханамия всю свою жизнь искал точки слома, он почти слышал хруст, с которым терпение его незадачливого приятеля дрогнуло под натиском бешенства. Хори легко снял второй болт и ухватился за лезвие, едва ли обращая внимание на то, что его край задевает большой и указательный, прорезая их. Он плечом оттолкнул Ханамию и повернулся к нему, осклабившись и выставив резак перед собой, отгораживаясь. Канэко сделал шаг назад, самые любопытные заключённые оглянулись — их, вероятно, ждали теперь одиночные камеры. Самые умные — даже не вздрогнули. А Ханамия, безмятежно улыбаясь, сделал два шага вперёд, насаживаясь на остриё, покачиваясь с пятки на носок, взрезая себя чужими руками. Ужас на лице Хори, расширившиеся зрачки, когда он увидел хлынувшую кровь, пачкающую его руки — уже одно это стоило попытки, независимо от того, как сложится судьба. Ханамия мрачно подумал о том, что с Хори они теперь в равных условиях. Тот, словно слыша его мысли, отдёрнул руку, судорожно вытирая чужую отравленную кровь о робу, а сам Ханамия, который даже боли пока не чувствовал — сплошь затапливающее ликование, — всхрипнул и осел, цепляясь пальцами за станок. Он действительно был слишком слаб, но отключаться было нельзя, никак нельзя, и он лишь прикрыл глаза, слушая топот тяжёлых ботинок охранника, крики, звуки ударов. Ожидая своего маленького путешествия — не в лазарет, нет, там могли бы заштопать лёгкий порез, но такая прекрасная, такая глубокая рана не оставляла шансов: он ожидал поездки в больницу. Но всё же он, истощённый заключением и болезнью, и потерей крови, не смог удержать сознание, плавно скатившись в беспамятство.***
Утро Имаёши встретил не один, о чём пожалел незамедлительно. Утренние часы были единственным временем, в которое он мог не вспоминать о своих подопечных, о студентах, осаждавших электронную почту своими безобразными по качеству и исполнению работами, а мог просто выдохнуть, ненадолго выпадая из контекста, в который годы назад вписал себя сам. Теперь же ему приходилось улыбаться Абэ, поить её кофе и поддерживать ненавязчивую беседу, не показывая, как он хочет, чтобы она ушла. А хотел он очень: голова болела нещадно, как часто бывало в последнее время. Чтобы избавить себя хотя бы от беседы, он включил телевизор и прибавил звук, выбрав новостной канал. Абэ, к счастью, с интересом уставилась в экран. Имаёши практически не слушал диктора, так что когда Абэ воскликнула: «Вот с ним бы тебе поговорить!», — он только завертел головой, поправляя очки. Когда он наконец вслушался в речь ведущего, то похолодел. — По последним данным состояние Ханамии Макото стабильно, и уже к завтрашнему вечеру он будет возвращён в Футю. Напоминаем, что накануне он был тяжело ранен другим заключённым во время работы на текстильной фабрике при тюрьме. К следующим новостям... Другие новости Имаёши не интересовали. Его и эта, пожалуй, не обрадовала, но реакция Абэ была ему понятна: в больнице все знали, чем, вернее, кем он занимался, и уж конечно медсестра была в курсе. По большей части это отталкивало от него людей, но вот таких, молоденьких и добрых, напротив, приманивало: они были уверены, что у Имаёши доброе сердце, раз он так упорно заботится о больных, не будучи даже врачом. Абэ ойкнула, заметив, что опаздывает, и убежала в ванную. Наскоро накрасившись, она выскочила за дверь, напоследок добавив: «Неплохо было бы повторить как-нибудь». Имаёши с улыбкой кивнул, в душе надеясь, что повторить им не придётся никогда. К тому же он догадывался, что в ближайшее время ему будет попросту не до девушек, а отпечаток губной помады на чашке раздражал неимоверно. Видимо, ему передалась капля прозорливости Шимизу, потому что в своей правоте он убедился уже к следующему вечеру.***
Ханамия очнулся в карете скорой помощи. Голова гудела от сирен, и оставалось только радоваться, что видеть проблесковые маячки ему не грозит. Лицо закрывала кислородная маска, но пока ему и не нужно было говорить, достаточно слушать. В конце концов, он никак не мог повлиять ни на выбор больницы, ни на врачей, его латающих. Штопали его быстро и, кажется, не очень аккуратно: с заключёнными Футю даже на операционном столе не церемонились, да и больница, судя по всему, была из совсем плохих — дешёвое оборудование и небрежные хирурги. Охранники настаивали на том, чтобы увезти его обратно немедленно, но врач, единственный, кажется, настоящий здесь, почти нависая над ними, ответил, что знает, в какие условия попадет Ханамия по возвращении, и настоял на том, чтобы оставить его в палате на двое суток. Его надзирателям пришлось сдаться. Ханамия слышал их разговор на второе своё утро в больнице — Мы здесь не нужны, — возмущался тот, что постарше. — Не оба, по крайней мере. Он же не жилец, что он сделает, в конце концов? Он и до резака в брюхе был безобидным, как таракан. «Я ещё и живучий, как таракан, уж поверь», — едко думал Ханамия, не открывая глаз. — Ну поезжай в Футю. Я здесь один справлюсь. Что он мне сделает, в конце концов, да и местная охрана есть. — Охрана дрыхнет на рабочем месте, знаю я эти потрёпанные госпитали... — Его же даже не за убийство посадили, и не за грабёж. Езжай. После недолгих препирательств старший охранник всё-таки убрался восвояси. Ханамия лежал, вдыхая запах антисептика и больницы, и едва заметно улыбался, перекатывая во рту стащенную у медсестры шпильку. Эту же шпильку он вертел в пальцах спустя несколько часов, шагая к станции метро — не ближайшей к больнице, нет, проулками он уходил как можно дальше, рассчитывая только на возможность затеряться в утренней толпе.