Спроси, как он вошёл мне в рот, и я чувствовал вкус смерти, расплескавшийся на языке, текущий вниз по гортани, проникающий во все ткани.
Позже, когда он включил диктофон, а Шимизу убедилась, что дети спят, Имаёши уже взял себя в руки, но это мало помогало. К счастью, она или понимала больше, чем хотела, чтобы остальные думали, или ей уже просто было всё равно, но говорила она свободно и легко, не дожидаясь его вопросов. — Он сам меня нашёл. Не знаю, как, и остальных таких тоже не знаю, и имени его не знала, пока в новостях не показали. Не сказать, что я расстроилась, деньги он мне отдал все и сразу, а когда лабораторию накрыли, с меня просто свалилась обязанность приезжать к ним и проходить тесты по первому их требованию. Но, наверное, лучше бы не сваливалась, да? Мы ведь делали благое дело. По крайней мере, так он говорил. Имаёши наконец разлепил сухие губы, и это далось ему так тяжело, как будто он молчал последнюю сотню лет и ещё сотню лет до этого. — То есть ты заразилась добровольно? Шимизу невесело усмехнулась. — Добровольно, да. Но ты знаешь эту добрую волю: загони человека в угол, и он сам выберет путь в никуда, лишь бы из тупика выбраться. — И ты была в тупике? — Да. Вдова, двое маленьких детей, больные родители. Никакого толкового образования и долги покойного мужа. Наверняка он всё это знал, и к тому же он был таким... — ...располагающим? — севшим голосом закончил Имаёши за неё. — Да! Такой обаятельный и милый, ухоженный, совсем не похож на обманщика. Очень красивый. Я даже на минуту понадеялась, что мы с ним сможем, ну, не в рамках этой работы видеться. Но нет, как только меня укололи, он всякий интерес потерял. — И как он объяснил цели? — Лекарство. Им нужны были подопытные кролики, только люди, чтобы проверять свои разработки и следить за течением болезни в контролируемых условиях, так он сказал. И так складно это прозвучало... Я бы и сейчас поверила, — она помолчала. — Думаю, мы все верили, что делаем правое дело, и это помогало смириться с тем, что мы продавались. — А... как именно тебя заразили? — Укол. Укололи Ханамию, той же иголкой меня... Через месяц тесты уже показали положительный результат. Имаёши бросил быстрый взгляд на диктофон, убеждаясь, что запись идёт. — И что ты чувствовала? — Я?.. Облегчение. Мне тогда было совершенно плевать, какие будут последствия, я смогла расплатиться с долгами и родителей пристроить... А остальное неважным казалось. Вообще. — Сейчас не так? — Имаёши с сожалением ощущал, как просыпается в нём ищейка, как профессиональное чутьё подсказывает, что спрашивать, куда вести разговор. Это было почти обидно — сказка кончилась, началась работа, но он понимал: сказка кончилась, потому что Шимизу решила, что пришло время. Почему — он не стал спрашивать, справедливо полагая, что ответ, лежащий на поверхности, вполне в состоянии найти самостоятельно. — Сейчас не так, — вздохнула она, опускаясь наконец на стул и складывая сцепленные в кулак руки перед собой. Ночь предстояла долгая, долгая и трудная.***
— Я могу познакомить тебя с другими. — Это было бы замечательно, Шимизу-сан. Имаёши даже не знал, что ей есть с кем его сводить, но она пообещала уговорить пару приятелей с первых анонимных встреч, с того времени, когда она на них ещё ходила. — Есть парень, младше тебя на год, он готов встретиться на следующей неделе, — судя по тому, как звучал голос, трубку она прижимала плечом. Имаёши слышал на фоне Тэкэхико и неосознанно улыбался. Дети Шимизу успокаивали его, как будто, пока они были где-то неподалёку, та просто не могла умереть, а значит, можно было забыть о болезни. Забывать, конечно, было нельзя, но иллюзия казалась такой приятной. Шимизу предложила назначить им встречу в том же кафе, где она сама встретилась с Имаёши — тихое местечко, они не раз выбирались туда и после. Парень сидел спиной ко входу, так что видна была только чёрная макушка. Когда Имаёши подошёл к столу, он склонил голову, отодвигая стул, и поднял взгляд, уже опускаясь на него. Сел он просто по инерции, и улыбался по инерции, и дышал, видимо, тоже по инерции. Это лицо он помнил, и об анонимности тут и речи не шло. Напротив него сидел Фурухаши Коджиро. Смотрел своими пустыми глазами, едва заметно вскинув брови, хотя, конечно, он не был удивлён встречей: его-то имя Шимизу называла открыто, а значит, Фурухаши здесь оказался вполне осознанно. «Из любопытства, может быть?» — подумал Имаёши, откашливаясь, закрывая рот сжатым кулаком. Взяв себя в руки, он тряхнул головой, запоздало думая, что мог просто ошибиться столиком и по взгляду Фурухаши даже не понять, что сделал что-то не то, но секунды шли, а тот всё молчал. — Шимизу-сан... — Да, я знаю, — оборвал Фурухаши. — Но думаю, со мной тебе дружить не придётся. Давай сразу перейдём к делу. «Узнаю подход Кирисаки Дайичи», — вяло подумал Имаёши, подзывая официанта и заказывая кофе. Когда юркий юнец удалился с меню, он положил диктофон на стол. — К делу — так к делу. Как давно ты узнал о своём статусе?.. Так началась первая его странная встреча с Фурухаши Коджиро. Первая, но далеко не последняя.***
Тюрьма Футю встретила Ханамию недружелюбно, но это было вполне предсказуемо. Всю дорогу туда он разглядывал свои руки, зная точно, что ладони — лакмус, по которому можно судить о состоянии человека. Возможно, он пытался запомнить себя до заключения, зная точно — тюрьму он уже не покинет. По крайней мере, не покинет её живым. Когда автобус свернул к Футю, Ханамия наконец поднял взгляд, чтобы увидеть зелёные ухоженные аллеи и высокие выкрашенные в нежный персиковый цвет стены. Над входом красовались вставки из стекла — то ли окна, то ли декорации. Как будто приехал в университетский кампус, а не в тюрьму на три тысячи человек. Ханамия хмыкнул, дожидаясь команды встать.***
В первый же день ему обрили голову, выдали зелёную форму, бросили в грязную одиночную камеру и всучили свод правил тюремного распорядка. Он заучил их — потому что больше ему всё равно нечего было делать, несколько сотен пунктов жадный до информации ум уложил ровными рядами иероглифов, хотя укладываться этот гротескный бред отчаянно не желал. В списке были правила обо всём: не мочить волос во время умывания, не открывать глаз за обеденным столом, пока не отдадут команду приступить к приёму пищи. Не вытирать пот с лица во время работы. Хорошая память отнюдь не помогала подавлять внутренний протест. Следующие три недели он провёл в камере и почти сроднился с ней за это время. Одиночка не означала того, что ему не досталось работы. Целыми днями он разглаживал складки на формах для выпечки, сделанных из алюминиевой фольги. Когда он закончил с целой коробкой капсул, наблюдающий за ним охранник смял их все. «Этого стоило ожидать», — мрачно подумал Ханамия, не поворачивая головы, не сжимая кулаков. Самоконтроль. Спокойствие. Очень скоро Ханамия для охраны превратился в азартную игру. И свою первую победу они одержали к концу первого же месяца его пребывания в Футю. Всю последнюю неделю Ханамия провёл в учебке фабрики среди разной степени вышколенности заключённых. Отчаянно не хотелось думать, что он ничем от них не отличается, тем более, он отличался. Бунт, протест — всё это он подавлял умело, по инерции. Пах он, впрочем, так же, как и все остальные: душ разрешался только дважды в неделю. Ханамия упорно не оглядывался, слыша, как избивают других, пусть даже это происходило в нескольких метрах от него. Краем глаза он замечал, что и остальные стараются сдержаться. Вскоре он начал узнавать людей по затылкам. Смотреть прямо перед собой — это казалось издевательской пародией на милосердие, как будто не видя, что творится вокруг, они могли бы забыть, где находятся. В общих камерах это, впрочем, точно было не милосердием: в прорези окон над коридором пробивался яркий свет, на который хотелось смотреть, пока не ослепнешь — прогулки были редкими, и во время них оглядываться тоже было нельзя, — но попытка повернуть голову к солнцу грозила обернуться прощанием с ним на неопределённый срок. Свою победу охранники одержали грязно, и Ханамия не мог их за это осудить. — Эй, Макото! — окликнул его стоящий позади коротышка, и он дёрнулся, только дёрнулся, не успев даже повернуться, но из-за этого сбился с шага. И упал, роняя идущего впереди и ссаживая ладони о бетонный пол. Всё время, пока его тащили в кабинет начальника над заключёнными-японцами, он не смотрел по сторонам, упрямо сжимая зубы. Сдаваться так просто ему тоже совершенно не хотелось. Начальник — ничем на вид не отличавшийся от своих подчинённых — отмахнулся и от охранников, и от Ханамии: — Если он настолько плохо справляется, поставьте его в угол. Когда чьи-то руки — он не мог видеть, чьи именно — стиснули его шею и ткнули носом в стену, как шкодливого щенка, Ханамия не выдержал. Он повернулся к ним лицом. Начальник посмотрел внимательно в его глаза и снова махнул рукой, после чего ближайший охранник повалил Ханамию на пол, не касаясь, тем не менее, кожи — все они брезговали больным, и если раньше им не приходилось его трогать, то теперь оставалось только искать другие точки. Ханамия протянул раскрытую ладонь, глядя, как одна из фигур испуганно отшатывается от него, и он рассмеялся бы, точно бы рассмеялся, да только ботинок, впечатавшийся в его рёбра, выбил смех, превратившийся на выходе в подобие сиплого лая. Тюремного пайка едва хватало для поддержания жизни, и к концу первого месяца он был попросту слишком слаб, так что тьма быстро приняла его в свои ласковые объятия: после очередного крепкого удара по голове мир наконец затих.***
Одзава-сенсей с интересом смотрел на Имаёши. — И что тебя смущает, скажи на милость? Такой отличный информант. — Но мы знакомы. — Неужели настолько близко, Имаёши-кун? — Ну... Друзьями нас вряд ли можно назвать. Даже приятелями не получится, просто пару раз сталкивались на баскетбольной площадке. — Тогда вперёд. Тебя столько лет учили говорить с чужими людьми о важных для них вещах, уж к старому знакомому ты найдёшь подход без особого труда. «Это всё плохо кончится», — подумал тогда Имаёши, но и он, и профессор ошибались в равной степени. Во-первых, беседы с Фурухаши не походили ни на один предыдущий опыт: деловой и собранный, он с недоумением смотрел на Имаёши, который упрямо нащупывал лазейки, чтобы подобраться к его личному пространству. Сухую фактологию Имаёши мог выведать и так. Но ему нужны были люди. Поначалу, кроме той, самой первой встречи, они вовсе не говорили — молча пили кофе, неловко сталкиваясь взглядами, потом просто не затрагивали ничего важного, причём это касалось не только ВИЧ. Их разговоры не касались школы, Ханамии, баскетбола, выбора профессии. Они обсуждали фильмы — сперва неохотно и недоверчиво, но потом и Фурухаши всё более живо включался в диалог, вспоминали книги. Имаёши помог его матери с оформлением пособия по инвалидности, просто потому что мог, и наведывался к ним домой, пока Фурухаши мотался по своим филологическим конференциям. В их общении не было ничего от того, что было между ним и Шимизу — не оставалось даже иллюзии привязанности или дружбы, хотя напряжение и ушло через несколько месяцев. Когда Имаёши говорил об этом самой Шимизу, она только смеялась: — Я знаю таких, как он. Просто подожди, и он расскажет тебе всё. — Как ты? — улыбался Имаёши. — И даже больше, — возвращала она улыбку. Шимизу ошибалась редко. Имаёши общался и с другими людьми, оброс постепенно связями, помогал им, ездил с ними в больницы, слушал, говорил и записывал. Первые его статьи были сыроваты и сходились к пропаганде нарративной медицины, но следующие... Следующие он писал по готовым данным, хотя результаты были разными. Самым удивительным оказалось то, что больные зачастую клеймили себя сами, ощущали виноватыми, даже не проговаривая этого вслух: чувство вины проскальзывало в том, как они говорили, будто извиняясь и оправдываясь на каждом шагу. Имаёши мог только заботиться о них в рамках допустимого, и теперь-то он в полной мере понял, зачем для таких исследований выдаются гранты: едва ли он успевал бы работать над чем-то ещё, с утра до ночи опекая «плюсов». Если он и ощущал таким образом, что заботится и о Ханамии тоже, то вряд ли признался бы даже самому себе. Ближе, чем с Шимизу, он так и не стал ни с кем, так что, когда однажды вечером она внимательно посмотрела в его покрасневшие от недосыпа глаза и поставила перед ним чашку с красным чаем, замечая, что выглядит усталым, он не отпирался. Он действительно чертовски устал. Получая информацию, получая отдачу, получая материал для работы, он расплачивался, в сущности, не временем, он платил собой, своим сопереживанием, на которое, как ему казалось когда-то в школе, он способен не был, своим сочувствием. Хотя вот чувствовать получалось как раз вполсилы, и Имаёши не мог сказать, хорошо это или плохо. Для работы, пожалуй, было плохо, но по ночам он стал спать совсем без снов, засыпая за десять сантиметров до подушки и уж точно не вспоминая о том, из-за чего вообще выбрал свою тему, как оказался там, где был. — Имаёши-кун, ты закончишься, если будешь так отдаваться, — качала головой Шимизу; её слова накладывались на замечания Одзавы-сенсея, и уже в два голоса они просили его не умирать вместе с пациентами, отойти, сделать шаг в сторону и смотреть, не притрагиваясь. Но когда молодые ищущие учёные слушали наставления? А Шимизу действительно редко ошибалась. В этом непрерывном беге между Шимизу, Фурухаши и остальными информантами, Имаёши провёл следующие три года.