А я всё стоял, глядя на дом, думал, как счастлив я был бы жить здесь с нею, и знал, что с нею я никогда не бываю счастлив, а только страдаю и мучаюсь.
Поле инвариантности, казалось, должно было давать свободу выбора, но на деле Имаёши совсем не чувствовал себя свободным. Да, он был умён, и простая логика подсказывала, что он сумеет поступить куда угодно, но такой же простой анализ ожиданий показал, что пойти он может только в Тодай. Даже круг специальностей не был полон для него: филология, педагогика и ветеринария точно не сочетались с надеждами отца. Но тянуть адвокатскую лямку ему самому совсем не хотелось, а капитанства в команде в средней и старшей школах хватило с головой, чтобы понять: политика тоже не его. А ещё он знал, что Ханамия станет врачом. Они говорили об этом однажды — когда тот был на первом году обучения в Кирисаки Дайичи, а Имаёши не мог отказать себе в удовольствии посмотреть, как он опутывает своими сетями команду, постепенно выбрасывая тех, кто ему не подходит, и принимая новых людей. Но теперь Имаёши устал. Устал и хотел держаться подальше. Он потратил слишком много сил на то, чтобы сформулировать причину, непозволительно много для такого гибкого ума, потому что, очевидно, рациональному осмыслению это не поддавалось. Ему не поддавалось ни желание коснуться, с которого всё началось, подумать только, в средней школе, ни нездоровый азарт, глушащий голос разума — кажется, старше желания — ни мазохистская тяга видеть игру Ханамии, говорить с ним. Быть. Конечно, он ничего никогда не предпринимал, гормоны, подростковая влюблённость как болезнь роста — нет никаких причин для её возникновения, проходит, растворяется в костях по мере израстания. Вот только она не растворилась к концу старшей школы, и Имаёши полагал, что имеет право на одну поблажку, всего одно отступление от холодной логики — возможность избегать с той же силой, с которой прежде следил. Он не хотел смотреть на Ханамию — ни своими глазами, ни чужими. Медицину он вычеркнул, не поведя даже бровью, не нажимая на карандаш чуть сильнее, по-прежнему не выдавая себя ничем. Прикусил кончик, не сжимая, впрочем, зубов, не оставляя следов, и посмотрел на перечень специальностей. Медик из него всё равно вышел бы никудышный: людей он любил как концепцию, но частности — частности сводили с ума, покуда не были встроены в в общую схему, не были единицами счёта. Частности были его слабостью, а формулы — силой. Строго говоря, преподаватели и не спрашивали его о планах и перспективах, будто теория вероятностей по иронии не работала с ним. Все были уверены, что Имаёши станет математиком. Бизнес-аналитиком в худшем случае. Все, включая его самого, но погрешность, статистическая ошибка — об этом забывать не стоило. Фурукава-сенсей смотрел на зависшего над брошюрой Тодая Имаёши и мягко улыбался. Когда урок закончился, он негромко окликнул огибающего — идеальная дуга с центром в правом нижнем углу — стол ученика. Имаёши одним плавным шагом разорвал иллюзию идеала, останавливаясь и почтительно склоняя голову: — Фурукава-сенсей? Тот смотрел, улыбаясь, а потом пробормотал что-то на грани слышимости. Имаёши различил только «советы» и «не стало легче», а потом Фурукава-сенсей прокашлялся и заговорил: — Имаёши-кун. Я знаю, что ты не подал заявку на поступление. Это нужно сделать за полгода до начала занятий в университете. У тебя возникли какие-то проблемы? Имаёши пожал плечами. — Я... Все думают, что я буду заниматься чем-то, связанным только с цифрами. Он помолчал, постукивая пальцами по лямке сумки, и Фурукава продолжил за него: — И ты сомневаешься в том, твоё это желание или просто соответствие образу, сложившемуся у окружающих? — Да... Да, пожалуй. — Присядь. Имаёши отступил и сел за ближайшую парту, опуская сумку у ног. — Ты ведь не очень хорошо ладишь с людьми, верно? — Предпочитаю считать, что это они не очень хорошо ладят со мной. — Неужели? Или ты провоцируешь их раздражение, потому что не понимаешь, как быть с тем, что нельзя измерить по формуле? Улыбка Имаёши дрогнула, но устояла, когда он снова чуть склонил голову, отвечая: — Это доказывает, что мне надо держаться ближе к формулам, а не к людям, разве нет, Фурукава-сенсей? — Нет, Имаёши-кун. Это доказывает, что тебе нужно заниматься тем, что будет приносить тебе пользу не только в рабочее время. Например, измерением людей. Ты не думал об этом? — Вы имеете в виду, что мне следует податься в статистику? — Не совсем. Я имею в виду, что тебе нужна имплозивная терапия. Изучай людей, Имаёши, теми способами, которыми ты и так владеешь. — С тем же успехом я мог бы стать паразитологом, — Имаёши всё-таки дёрнул плечом, раздражённо это проговаривая, и тут же добавил: — Извините, Фурукава-сенсей. Тот оставил без внимания всё, кроме того, что ожидал услышать. — Будучи паразитологом, ты не общался бы с паразитами на их языке и едва ли смог бы понять, как они мыслят. — Фурукава-сенсей, я... конечно, люблю людей. В общем. Но я не уверен, что это хорошая идея. — Если ты любишь людей, но не понимаешь, твой выбор должен быть очевиден. Или ты хочешь оставить это место слабым? — Ладно. Хорошо. Я полагаю, речь идёт о социальных науках. Но вы говорите о точности, а в них её нет. — А, так вот где закралась ошибка, — Фурукава широко улыбнулся. — Ты отмёл социологию и смежные науки, полагая, что они не точны, но разве ты можешь утверждать это? Общество, Имаёши-кун, подчинено математическим законам. Ты можешь найти связь между политическими взглядами и цветом ботинок, о которой не подозревает даже сам хозяин обуви. Имаёши не прекращал улыбаться, но теперь он выглядел рассеянным и невнимательным, так что Фурукава легко взмахнул ладонью. — Просто подумай об этом, Имаёши-кун. Посмотри на все варианты, которые ты отмёл, не только на этот. И не забывай, что вокруг тебя слишком много людей, чтобы не учитывать их влияния. — Спасибо, Фурукава-сенсей. Имаёши кивнул и подхватил сумку, поднимаясь на ноги. Позже вечером он закопался в статьи и заметки, в списки предметов и курсов, в учебные программы, по-прежнему обходя стороной лишь медицину. Когда отец и сестра уже легли спать, он наконец снял очки, потирая переносицу и жмуря покрасневшие от чтения с экрана глаза, и потянулся, хрустнув позвонками в шее. Сделать то, что от него вовсе никто не ждёт, заняться чем-то на первый взгляд максимально далёким от математики. Должно быть, невероятно раздражающе. «И отличная выйдет шутка», — подумал Имаёши, отодвигая на второй план правоту Фурукавы-сенсея — с людьми ему действительно было слишком трудно. Но эту проблему он собирался решить.***
Имаёши хмуро смотрел на змею, обвившую ножку чаши и склонившую узкую плоскую голову. В некоторой степени он ощущал с ней родство. В некоторой. Он сам не замечал, как отбивал рваный ритм носком ботинка, гипнотизируя неживое хладнокровное. Будто он мог переспорить яд. Дверь открылась рывком, и Имаёши едва заметно вздрогнул. Он не видел Ханамию два года, и этих двух лет тому хватило, чтобы не вытянуться, нет, чуть раздаться в плечах и, пожалуй, ссутулиться ещё больше. Поступление на медицинский, да. Предстояло привыкнуть. Имаёши нетерпеливо дёрнул плечом: — Ну что? Ханамия скривился, но глаза его были пустыми, совсем как у змеи, сцеживающей отраву в кубок. — Семпай, — механически, по привычке протянул он, — результат может быть ложноотрицательным, но он не бывает ложноположительным, я говорил тебе. Теперь ты оставишь меня в покое? Имаёши тяжело опустился на белое металлическое сидение в коридоре. Помолчав немного, он облизнул потрескавшиеся губы и спросил: — И что ты собираешься делать? Ханамия паскудно улыбнулся: — Тебе два года не было интересно, что я собираюсь делать. А сейчас вдруг стало? — Считай это естественно-научным любопытством, — огрызнулся Имаёши. — Нарративная медицина, жизненные стратегии, могу набросать программу исследования, если это важно, — он неопределённо взмахнул рукой. — Так что ты будешь делать? Ухмылка Ханамии из отталкивающей стала почти мечтательной, беззаботной: — Жить? — его мимика была текучей и мягкой, плавкой, как воск, так что даже Имаёши, который лучше многих разбирался в улыбках, не заметил, как на красивом лице заиграл уродливый оскал. — Ищи плюсы. Никто больше не помешает выбирать жизненные стратегии тебе самому. Имаёши едва не вздрогнул, но ирония — это условный рефлекс, не отключаемый даже шоком. Хотя какой тут шок. Чужие, в общем-то, люди. Так что он вернул эту зубастую гримасу Ханамии: — «Плюсы», говоришь. Я вижу одного перед собой, не так уж сложно вас найти, — и кивнул в сторону двери кабинета. Ханамия подхватил игру, хотя глаза его остались пустыми, холодными. Осознание приходит потом, так говорили врачи. Возьмите передышку, подумайте, так они говорили. Побудьте с близкими людьми. Какие у него близкие люди? Близкими всегда были только игры, и он решил попробовать новую: слегка опустился в поклоне, накрывая ладонью руку Имаёши, расслабленно лежащую на колене, сжимая пальцы: — Спасибо за поддержку, семпай, — если и была в его словах горечь, то только чтобы досадить другому. — Дальше я справлюсь сам. Выпрямившись, он снова криво усмехнулся и быстрым шагом ушёл. Имаёши смотрел на свою ладонь, прислушиваясь к ощущениям. Он прекрасно знал, что ВИЧ не заражаются, касаясь. Не так. Он знал, что Ханамия безопасен — настолько, насколько к нему вообще можно было применить это слово, но иррациональный, не подкреплённый ничем страх скрутил его внутренности. Имаёши накрыл другой ладонью живот, размышляя. Казалось, что сама смерть поздоровалась с ним за руку, такая далёкая прежде — и такая близкая теперь. Он повёл плечами, поднимаясь на ноги, раздражаясь этой властью иррационального над собой. Очередной вызов, очередная слабость, очередное чудовище, которое, кажется, нужно было побороть.***
Вот только привыкать к переменам в развороте плеч, к сутулости — не пришлось. Ханамия исчез. Забрал документы из Тодая, поменял телефон, почту, вымел мусор из соцсетей и уехал. Имаёши мог бы съездить к его матери, отыскать Хару или Сето, или даже Фурухаши — у всех них точно осталась связь с Ханамией, — но... Чужие, чужие люди. Зато по ночам он долго не мог уснуть, пытаясь понять, что меняется в голове больного, как он мыслит. Проще всего казалось обратиться к предшественникам, использовать источники, систематизировать, но оказалось, что ВИЧ-инфицированных изучали до обидного мало. Оно и понятно — закрытая группа, существование которой игнорировали с завидным упорством. Никто не хотел видеть слона в комнате. Стигма, воспаление на теле общества — вот чем их считали. Рак, туберкулёз, инфекции и эпидемии резонировали в СМИ, находили отклик и сочувствие, в то время как от «плюсов» брезгливо отворачивались, обвиняя в болезни только их самих. Имаёши старательно пытался воздержаться от предположений о том, как заразился сам Ханамия. «Живой ищущий учёный должен уметь смотреть на ситуацию со стороны, оставаться невовлечённым», — бубнил он, умываясь ночью холодной водой, будто пытаясь смыть косность, будто дело было в ней. Конечно, дело было только в Ханамии. Глупо было надеться на то, что выбор другой профессии поможет Имаёши отдалиться от него. Всерьёз же рассчитывать на это — было глупо вдвойне. Имплозивная терапия хреново оправдывала себя в качестве жизненной стратегии, но Имаёши мелочно думал о том, что недостаточно старался, недостаточно глубоко погрузился, что ещё немного — и получится не гадать, как долго Ханамия болен, и сколько протянет, и куда он делся, и не с собой же покончить он решил, в самом деле... Что стоит немного продвинуться дальше — и Ханамия слетит с его памяти сухой шелухой. «Немного» привело его в отдел нарративной медицины в библиотеке, а преподаватели только хмыкали, глядя на темы эссе. — Я думал, вас больше интересует количественная методология, — Одзава-сенсей смотрел на него поверх очков, в то время как Имаёши нервно постукивал пальцами по краю преподавательского стола. В воцарившейся тишине этот звук походил на грохот пустой оконной рамы, и он, заметив это, перестал, мысленно укорив себя за несдержанность. И ответил с безмятежной улыбкой: — Глупо отвергать качественную методологию, не научившись с ней работать, не так ли, Одзава-сенсей? За ту работу Имаёши получил высший балл. «Ещё немного» всегда было недостаточно, так что к концу обучения он обнаружил себя превосходным качественником и абсолютно несчастным человеком. Отчаянно хотелось поменять профессию, а Ханамия канул в воду, и это совершенно не давало покоя. Всё поменялось, когда началась подготовка квалификационной работы. Одзава-сенсей ему не давал покоя тоже: словно увидев в Имаёши продолжателя своего дела, он таскал его по больницам с энтузиазмом истинного фаната, выбивая допуск туда, куда сам Имаёши попасть и не мечтал. Да, он не стал врачом — из-за Ханамии, в какой-то степени. Но теперь он получил возможность встать с ними рядом. Скажи ему кто-нибудь в старшей школе, что он с таким удовольствием будет расшифровывать интервью, выискивая детали, маркеры, контрольные слова, выцепляя то, о чём человек вздохнул, и то, о чём промолчал, — он бы посмеялся. Теперь он смеялся, когда обрывки интервью сшивались в цельную, полноцветную картину. Страшную картину болезни, боли и отчаяния, в которую такие, как он, могли внести поправки. Строго говоря, поправки вносились уже одним тем, что люди не молчали. Одзава-сенсей одобрительно кивал, глядя со стороны на то, как Имаёши учится слушать и слышать. — Мы не сможем переучить медицинский персонал, работающий с непрерывным потоком клиентов, — говорил он, когда после очередного выхода в поле они пили чай и обсуждали результаты. — Но, работая со смыслами болезни, с тем, что пациенты вкладывают и переживают, ты облегчишь их страдания, Имаёши-кун. — Я хотел стать врачом, — признался Имаёши тогда. Отчего-то он был очень благодарен Одзаве-сенсею, который не спросил, почему же не стал. И он сам не заметил, как забыл о Ханамии, растоптал слетевшую шелуху. Вспомнил о нём ещё лишь раз, когда заполнял документы для поступления в докторантуру, вспомнил и тут же упустил мысль, рассеянно выводя иероглифы. Ощущение было как от прощания с эпохой, и хотя под рёбрами по-прежнему тянуло, это больше не походило на впившийся крюк, лишь на фантомную боль от изъятого нутра. На кошмарный сон, который тает с первыми рассветными лучами. Вот только не всегда кошмары становятся явью, но Имаёши не так уж редко оказывался исключением из правил. Ранним утром он почти пританцовывал, заваривая свой кофе и слушая выпуск новостей. В крохотную квартирку рядом с Тодаем он переехал пару месяцев назад, сразу после защиты, но, несмотря на небольшие размеры, дышалось здесь всё равно легче. Гораздо приятнее было иметь дело с людьми только в рамках исследований и работы, так что без соседа жилось лучше. Он как раз подцепил чашку со стола, когда с экрана телевизора на него взглянул призрак. Не взглянул, на самом деле, — закованный в наручники Ханамия не смотрел в камеру, да и в кадре был всего секунд пять, затем его сменили виды лаборатории, набитой пробирками под завязку. — ...по последним данным Ханамия Макото и его помощники преднамеренно инфицировали ВИЧ по меньшей мере четырнадцать человек, дальнейшая судьба которых устанавливается... Имаёши не выронил чашку, нет. Он даже улыбаться не перестал, только улыбка приросла к его лицу, въелась в уголки губ, пока он, не моргая, смотрел в экран. Медленно он сделал глоток, не чувствуя ни температуры, ни вкуса, невидяще пялясь на цифры в прогнозе погоды, на руки миловидной девушки и на рекламный ролик — кошмар эпилептика. Он просто стоял, пока кофе в чашке остывал, стоял и не двигался, пока не зазвонил телефон.***
Одзава-сенсей смотрел на Имаёши с сомнением, постукивая ручкой по тетради. — Имаёши-кун, ты уверен? Он молча кивнул. Одзава-сенсей вздохнул и отложил ручку, стянул очки и устало потёр переносицу. — Одно дело — работать с обычными пациентами, и совсем другое — с умирающими. К тому же ВИЧ-инфицированные, — он повёл очками в воздухе, — вряд ли охотно пойдут на контакт. Для начала тебе придётся их отыскать, войти в доверие. Это потребует полной самоотдачи, ты понимаешь это? Имаёши кивнул снова, больше напоминая китайского болванчика, чем аспиранта Токийского университета. Одзава-сенсей цокнул языком: — Да они тебя живьём сожрут. Ты будешь им сочувствовать, не сможешь не сопереживать, и закончишься раньше, чем исследование. Ты выгоришь, Имаёши-кун, ты будешь умирать вместе с ними. Ты понимаешь? — Я всё понимаю, Одзава-сенсей, — голос звучал так, словно в горло ему натолкали битого стекла. — Я всё равно хочу работать над этой проблемой. — Ну, если ты хочешь, — отозвался профессор, возвращая очки на место и ставя свою подпись под заявкой с выбранной Имаёши темой. — Грант тебе дадут, тут сомневаться не приходится, слишком эксклюзивное исследование. Надеюсь, ты правда осознаёшь, что делаешь. Это будет гораздо сложнее всего, чем ты занимался раньше. И это было.