Ночь не закончится

Иногда Курамочи бесило, что они с Миюки в одном классе. Временами он хотел вернуться в то безмятежное прошлое, где никто из одноклассников не считал нужным заговаривать с ним, потому что, по общему мнению, он был изгоем общества. Это было удобно: сидишь, и никто тебя не трогает. В Сейдо все было по-другому. Какой-то рок свел их вместе в этом классе, и теперь шорт-стоп проклинал судьбу за такой непрактичный подарок. Сначала Миюки его попросту выводил из себя. Потом добавился азарт, связанный с бейсболом, еще чуть позже — интерес к его закрытой личности, немного — раздражения, немного — зависти, щепотка холодного аналитического суждения, и все это никак нельзя было назвать дружбой. Есть Миюки, который выводит из себя так же, как выводит остальных, а еще есть чисто профессиональный интерес, который связан с Миюки опосредованно. Курамочи, как никто другой, понимает, насколько ему на самом деле все равно на то, как сложится судьба этого кетчера. Он здесь находится только потому, что хочет наблюдать за тем, как этот человек сломается. Или как выстоит. Тогда, если он выстоит, может, он действительно будет стоить внимания, а сейчас Миюки это просто Миюки — раздражающий одноклассник и сокомандник, о котором лет через десять Курамочи, быть может, будет вспоминать с ностальгией. Проблема Миюки была так же очевидна и проста, как лучезарная наивность Савамуры. Он не умел открываться людям, боялся это делать, и следственно, был обречен быть несчастным, потому что для счастья нужен хотя бы один человек, которому ты можешь открыться полностью. Миюки даже наполовину не открывался никому. На протяжении полтора лет их знакомства Курамочи почти не увидел продвижения в преодолении этой проблемы. Изменения начали происходить, когда появился Савамура. Поэтому Йоичи совсем не был удивлен влюбленности Кадзуи, ее следовало ожидать, и шорт-стоп даже обрадовался, когда застал ту неловкую сцену в коридоре. Для Миюки это шанс стать лучше, научиться быть счастливее, и радость, которую испытал в тот момент Курамочи, он вовсе не хотел признавать дружеской. Ему нравилось наблюдать за кетчером отчужденно, как исследователь, но он совсем не хотел привязываться к нему, ведь со всеми рано или поздно приходится прощаться, и чем сильнее ты привязан к человеку, тем больше боли приносит расставание. Он абсолютно не хотел продолжать общаться с этим человеком, потому что он жутко раздражал, подкалывал и издевался при первой возможности и постоянно оставался равнодушным ко всем вокруг. Но Курамочи не мог не видеть в нем нечто большее, чем это, потому что для него за каждым движением другого человека, каждым его словом, скрывалось неразгаданное таинство жизни. Все истории окружающих он проживал, как свои собственные, и как никто другой понимал их ценность в глазах одного единственного человека, для которого это и была жизнь. Поэтому он не мог не принять близко к сердцу ни травму Ре-сана, ни йипс Савамуры, ни вечную ухмылку Миюки, этого раздражающего Миюки, который казался таким серьезным и взрослым, но все еще оставался ребенком в том плане, что однажды обидевшись на мир, до сих пор с ним не разговаривает. Неуемное предчувствие подсказывало Курамочи, что Миюки никогда не изменится. По крайней мере, точно не сможет измениться полностью, а терпеть эту занозу в заднице всю жизнь он не намеревался. Вот и теперь он молился, чтобы в следующем году они оказались в разных классах, и ему не пришлось лицезреть это идеальное лицо сутками напролет, впрочем, его молитвы никогда не заходили за пределы шуток, и поэтому ему все-таки приходилось признаться себе, что в какой-то степени он привязан к объекту своего исследования. Все эти глубокомысленные умозаключения заканчивались очередной полудракой-полуизбиением, и шорт-стоп возвращался к истокам, понимая, что раз от раза меняется только одно: Миюки раздражает его еще больше. — И как это было? Я жажду подробностей! — шепотом поинтересовался кетчер на уроке английского. Курамочи прекрасно понимал, что игнорировать Миюки Кадзую так же бесполезно, как игнорировать Савамуру Эйджуна. Впрочем, ответить ему было нечего, поэтому он просто пожал плечами. — А поподробнее? — продолжал настаивать капитан. Шорт-стоп вздохнул и насел над тетрадью, явно не расположенный к разговору. Он попросту не имел понятия, о каких подробностях его расспрашивают, потому как пока не разобрался даже в собственных мотивах. А в данный момент более важным было сосредоточиться на том, чем отличаются формы «сan» и «could» в английском языке. Миюки ткнул его ручкой в бок. — Ну так? — Next sentence, Miyuki-kun. Шима-сенсей, чья красота и строгость ярко контрастировали между собой, выглядела весьма недовольной, а Курамочи злорадно ухмыльнулся, явно не собираясь подсказывать, на каком предложении они остановились. Больше, чем Миюки, шорт-стопа волновал его первый поцелуй, который безвозвратно и легкомысленно был потрачен сегодняшним утром. Немного подумав, Курамочи пришел к выводу, что скорее всего для Харуичи это тоже был первый поцелуй, поэтому уже на вечерней тренировке Йоичи вызвал Коминато-младшего на разговор. Курамочи никогда не думал о том, что будет нервничать перед тем, кто выглядит безобиднее младшеклассника, но этот день настал, и шорт-стоп чувствовал себя весьма неловко. Он старательно избегал чужого взгляда и осторожно подбирал слова, пытаясь не разрушить те товарищеские отношения, которые только начали между ними складываться. — Прости… за утро. — В общем-то, это было все, что он сказал. — Нет, не извиняйся! — встрепенулся Коминато, снова покраснев. Курамочи озадачился такой реакцией, но потом пришел к логичному выводу: его поступок настолько ужасен, что не заслуживает прощения. На самом деле мотивы Харуичи были несколько иными: он не хотел слышать извинения за то, что в действительности его не оскорбляло. Не догадавшись о таком положении вещей, шорт-стоп помрачнел. — Не хотелось бы, чтобы слаженность команды страдала из-за этого, — произнес он, посмотрев на кохая, и неожиданно обнаружил, что он не единственный, кто избегает чужого взгляда. — Не беспокойся, все будет в порядке, — негромко заверил его бэттер. После этих слов шестой номер озадачился еще больше. Горячей волной проплыло недавнее воспоминание: «Не боишься, что бедняжка влюбится в тебя?», и Йоичи озарила та же догадка. Невольно в висках забилась кровь, и пересохло в горле, словно неожиданно наступило лето. — Ты ведь проспорил Миюки-семпаю, да? — Этот вопрос расставил все по местам, и к шорт-стопу вернулось привычное спокойствие. — Типа того, — проговорил он, почесав затылок. * Савамура знал, что должен поговорить с Миюки, но как это сделать не имел ни малейшего понятия. Эйджун, как человек прямой и бесхитростный, представлял себе это только одним единственным образом: подойти к Миюки и сказать ему все напрямую. Как человек, не лишенный интеллекта, питчер понимал, что такая тактика против Миюки Кадзуи не годится, поэтому решил придумать какой-нибудь план, может, не такой заумный, как мог бы придумать кто-то другой, но и не такой плоский, как тактика «в лоб». Для начала он не без труда убедил Курамочи, что сегодня тот самый день, когда им позарез нужно провести вечер в комнате капитана. Шорт-стоп согласился, в первую очередь потому что он все еще был зол на Кадзую за утренний инцидент и хотел ему немного отомстить, во-вторых, ему было любопытно, что задумал его сосед, который, очевидно, наконец начал реагировать на признание, хоть и начал с опозданием. Йоичи быстро собрал привычную компанию, и совсем не удивил капитана, который уже давно смирился с тем, что его комната — это достояние общественности. Кетчер действительно удивился, когда Савамура знаками позвал его выйти на улицу и под предлогом покупки напитков отлучился сам. Когда питчер реально направился в сторону автоматов, Кадзуя еще больше озадачился, а еще начал нервничать, потому что его не покидало смутное предчувствие, что что-то должно произойти. — Зачем вызвал? Опять будешь просить половить подачи? — устало поинтересовался Миюки. — Если да, то я возвращаюсь, — после этого он только зевнул, прикрыв рот ладонью, и судя по всему, никуда возвращаться не собирался. — Нет, — негромко и необычно спокойно ответил Эйджун, чем еще больше насторожил семпая. — Миюки-семпай, я… я слышал, о чем ты разговаривал с Харуччи. На некоторое время установилась тишина, нарушаемая лишь звуком шагов. Миюки порадовался, что на улице ночь, потому что отчетливо почувствовал, как горит лицо и уши. В этой тьме, скрывающей лица и эмоции, он ощущал уличенным себя в собственных чувствах, как в чем-то низком и недостойном. Ему без причины было стыдно и в то же время обидно за то, что все, что он возвышал в себе больше всего, при попадании во внешний мир тут же было сравнено с землей. Таким образом, еще не получив отказа, он уже чувствовал себя отвергнутым. — И что скажешь? — наконец решился спросить он. Они доходили до угла, где висел фонарь, и Кадзуя совершенно не хотел, чтобы Савамура видел его лицо, когда он задаст этот вопрос. Эйджун остановился на месте по той же причине. Он ответил: — Я думаю, ты ужасный человек. Услышав это, Миюки горько усмехнулся, будто и не ожидал услышать что-то другое. — Из всех людей, которых я встречал, у тебя худший характер, — продолжал тем временем Савамура. — Миюки, ты должен стать лучше. Питчер неожиданно резко сжал в своих пальцах его ладонь, и в отсвете далекого фонаря блеснули глаза, так же настойчиво вцепившиеся в лицо кетчера, хотя в темноте почти ничего нельзя было разобрать. Миюки тоже смотрел на него, хотя они не видели друг друга. По телу кетчера пробежала легкая дрожь, ему хотелось назвать Савамуру идиотом и как-нибудь отшутиться, но его не покидала стойкая уверенность, что в данный момент идиот здесь только он. Эйджун говорит ему вещи, которые он не хочет или не может понять, но которые для самого Эйджуна — просты и очевидны. А Миюки в этот раз остается в дураках, и это осознание больно обжигает и вызывает в нем негодование. Савамура отпускает его руку и, как ни в чем не бывало, идет дальше. Чуть погодя, капитан следует за ним, пытаясь отогнать от себя это невыносимое ощущение собственной тупости. Удается с трудом. — Это «да»? Или «нет»? — спрашивает он, когда их макушки заливает желтизна фонаря. Лицо Савамуры выглядит таким безмятежно спокойным, что он невольно начинает нервничать еще больше. Питчер поднимает на него глаза, и Миюки, выдержав всего секунду, отворачивается, смотря перед собой. — Еще нет, — отвечает первогодка. — Вот если бы ты тренировался со мной до самого конца старшей школы… — Это шантаж! — возмущается Кадзуя, ожидаемо получая в ответ: — Твой приемчик! — и самодовольную ухмылку. Они выходят за пределы освещенной территории, и снова приходится привыкать к темноте вокруг. Несмотря на то, что ясного ответа Миюки так и не получил, напряжение, до сих пор висевшее в воздухе, спало, и теперь он чувствовал себя абсолютно свободным вести себя с Савамурой так, как обычно. Когда они доходят до автоматов, Эйджун останавливается перед жужжащей машиной, чтобы выбрать, что купить в этот раз, кетчер же залезает на скамейку рядом, встает на ней, окидывая взором местность поверх ржавой крыши автомата. Далеко на горизонте небо светлее, и на нем выделяются прямоугольники высоких зданий. Где-то маленькими точками горят окна, напоминая полотно звездного неба. Первогодка закидывает в автомат пару монет, жмет кнопку, банка виноградного сока с грохотом падает в нижний ящик, откуда Савамура тут же достает ее. Озадаченно смотрит на кетчера и уже собирается объявить, что пора возвращаться, когда Миюки неожиданно беззаботно и весело выдает: — Савамура, а давай потанцуем! — Ты что сдурел, что ли? — хмуро интересуется питчер. Кадзуя пропускает это замечание мимо ушей, спрыгивает со скамейки и утягивает Эйджуна за собой обратно, кладет одну руку на талию питчера, другой — нежно держит чужую ладонь, и Савамуре ничего не остается, кроме как положить на плечо кетчера другую руку, в которой он держит полную банку. Они двигаются с одного края скамейки в другой, иногда едва касаясь ногами деревянных досок, старая конструкция скрипит и шатается, и первогодка невольно замечает: — Это не выглядит безопасным… — В этом и смысл, — отвечает Миюки почти шепотом, и они продолжают танцевать, хотя поблизости нигде не слышно музыки. В какой-то момент Савамура теряет равновесие и, взмахнув рукой, падает назад, больно ударившись спиной о железную стенку автомата с напитками. Между ним и скамейкой около полуметра, и питчер застревает в этом пространстве, ногами опираясь о деревянные доски, а плечами в железный лист старой машины. Миюки повис над ним, одной рукой все еще держа его ладонь, а другой — уперевшись в стенку автомата. Банка с соком упала на землю, прошипела и разлилась, добавив в ночной воздух терпко-сладкую нотку винограда. — И что теперь делать? — вздохнул Савамура. — Целоваться? — протянул Кадзуя, усмехаясь, но напряженно чувствуя, насколько близко сейчас к нему находится Эйджун. — Дурак, — бурчит питчер и отворачивается, но тем не менее сжимает сильнее ладонь кетчера. Миюки отталкивается от автомата, делает шаг назад и тянет за собой Савамуру, восстанавливая равновесие. По инерции первогодка приближается к нему слишком близко, но так и остается стоять, вцепившись взглядом в лицо кетчера, освещаемое в бледном свете жужжащей машины. — Савамура, я… — Я знаю. Савамура не дает ему закончить, и Миюки только сильнее сжимает в своей ладони ладонь Эйджуна, потом подносит ее к губам и целует пальцы, прикрыв глаза, задерживается так на некоторое время. Вдруг кетчер вспоминает свой сон, и это воспоминание вызывает в нем легкую улыбку. Он действительно хочет упасть вместе с Эйджуном в лаву. Будь она ядовитая и горячая, или с запахом винограда, не произойдет ничего плохого, если они упадут туда вместе.