Redemption blues

*** Райнера будит стук в дверь камеры. Во-первых, уже давно никто не подходил к его камере лично. Во-вторых — никто не стал бы стучать, будто в чужое жилище. Необычно. Происходит что-то не то. Он быстро натягивает тюремную робу и перекладывает матрас с пола на остов кровати. Стук повторяется. Похоже, от него действительно ждут ответа. — Вы можете войти, — отвечает он. Неужели человек за дверью полагает, что услышит что-то? Замок лязгает и дверь открывают. На пороге стоят два охранника, которых он не знает. Наверное, тот самый новый штат. Вид у них неагрессивный, Райн такое научился различать, однако он раньше не видел подобного выражения лиц у сотрудников. Слишком официального что ли? Они заходят в камеру, и низенький охранник, откашлявшись и мучительно покраснев даже под защитой тёмной кожи, объявляет: — На сегодня назначена ваша казнь, герр Линдерман. Сперва будут проведены традиционные мероприятия, а потом мы с коллегой отведём вас в медицинскую комнату. Наблюдателей не будет. Первые несколько секунд Райнер не может подобрать слов. Это не то, что слышишь каждый день. Не то, к чему есть возможность морально подготовиться. Наконец, он спрашивает: — Вы случайно не знаете, к какому событию приурочили мою смерть? К какой-то важной победе? — К сожалению, мы не знаем… Этим числом подписан приказ. Охранники выходят, но замечают что-то в коридоре и оставляют дверь открытой. Слышится звук, похожий на колёса тележки, и лёгкое бряцанье. — Уже привезли? — спрашивает высокий охранник, исчезает из поля зрения и возвращается в камеру с подносом в руках. Там не запечатанные контейнеры, а настоящие тарелки с приборами. Еда дымится, горячая. Столика нет, и поднос вынуждены аккуратно опустить на постель. — Это повар приготовил, специально для вас, — выпрямляется охранник, объясняя. — Вы говорили, что вам это нравится блюдо. Он запомнил. Древние люди считали, что даже преступник не должен умирать на голодный желудок, для него всегда приносили «последний ужин». — Понятно. С днём смерти меня. Его оставляют одного. У каждого человека когда-то наступает тот момент, когда он ест в последний раз. Когда он последний раз спит или видит солнце. Не у всех есть возможность осознать, когда этот «раз» наступает. Что меняется в событии от осознания, что это больше не повторится? Становится ли всё острее? Острее становит лишь сожаление о том, что всё заканчивает так. Хотя повар и правда постарался на славу. Наверное, так готовят только дедушки горячо любимым детям. И у Райнера есть право не торопиться. Через некоторое время, за которое он успевает и вымыться, и причесаться, в дверь стучатся снова. Низенький охранник вручает ему стопку белых листов и набор цветных карандашей. Вероятно, недолговечные ручки с чернилами или фломастеры найти было гораздо сложнее, лишь в магазинах для художников. — Вы должны изложить свою последнюю волю, — поясняет альфа. — Я думаю, это что-то вроде завещания, и его потом может заверить юрист. Но можно и послание. Положено писать на настоящей бумаге, писчими принадлежностями. Так указано в протоколе. В планшете нельзя. Через час придёт, эээ, священник. Он заберёт листы. — Хорошо, — односложно отвечает Райн. Что ещё он может сказать в такой ситуации? Относились ли бы к этому событию с такой внимательностью прошлые охранники и работники тюрьмы, для которых избить и унизить человека — раз плюнуть? Которые не испытывают жалости? Или их точно так же привёл бы в ступор, в трепет этот старый обряд, к которому в колонии не привыкли и он не стал рядовым, понятным? Они боятся, что если не исполнят ритуалы уважения, он вернётся к ним призраком и будет мучить, преследовать? Соприкосновение с тем, что человеку неподвластно и непостижимо, призывает людей обращаться к таким же неведомым ритуалам, инструкциям и опыту поколений предков, которые с этим сталкивались. Чек-лист, записанный в планшетах и в памяти ЭВМ далёкой планеты, был придуман во времена, когда не изобрели даже электричества, и с тех пор — не пересматривался. Никакая техника не отменит того, что человек — смертен, и исчезает в тот момент, когда умирает его мозг. Если бы мёртвые и правда возвращались и мстили, насколько лучше было бы жить! Как бы сильно снизилась преступность! Что бы он хотел написать в «последней воле»? Законы, которые должны быть приняты в колонии для улучшения жизни всех людей? Список преступников, виновных в его злоключениях? Всё это сто раз озвучивали каналы Организации. Тогда — благодарность и пожелания всем, кто ему дорог? Рассказ о самом себе? Горькие мотивирующие слова? Наверное, он должен написать то, что хочется ему самому. А не то, что он должен написать, зная, что это прочитает очень много людей. Обещанный посетитель приходит немного позже, чем через час. Это нелепо одетый лысоватый бета пожилого возраста. — Доброе утро, герр Линдерман, — доброжелательно, насколько это возможно в контексте его миссии, приветствует он. — Меня зовут Альберт Шварцкопф. В протоколах указано, что к смертникам должен приходить священник. Священник чего именно — мы не знаем, да и нет у нас таких. Поэтому решили, что стоит заменить его на психолога или психоаналитика. Но кое-что сохранилось: видите, я в чёрном пиджаке, белой рубашке и оранжевом халате, также на шее у меня крупные бусы и прочие атрибуты. Действительно, довольно странное одеяние. Словно он не мог выбрать, к какому богу подземного царства собрался его отправлять, и решил подстраховаться. Райнер встаёт навстречу, но священник указывает жестами, чтобы они оба заняли места на единственной кровати, за неимением каких-либо стульев. — Что я должен говорить? — начинает Райнер. — Древние тексты гласят, что вы должны покаяться в грехах, я должен их отпустить, тем самым подготовить вашу душу к встрече с… хозяином? Господом, то есть господом, - поправляется тот. — Создателем всего сущего. — То есть к смерти, — уточняет Райн. Он глубоко сомневается, что психиатр с этим справится. Возможно, этот человек из штата посетил курсы психологов, и за неимением был отправлен на это задание. Райн не собирается давать ему спуску и усмехается: — А вы сами когда-нибудь умирали? Дескать, как вы можете советовать и успокаивать, если и сами понятия не имеете, о чём говорите? Провокационный вопрос заставляет Шварцкопфа заморгать удивлённо. Но, кажется, он твёрдо намерен выполнить возложенную на него обязанность. — Каждый человек рано или поздно умирает, — говорит Альберт с успокаивающими интонациями. — Чаще всего умирает от сильной боли, от ран или изнуряющей болезни. В бреду. Мучается. Благо — умереть безболезненно, просто заснув. Люди умирают молодыми и старыми, в любой момент. Я бы не сказал, что этого не стоит бояться, но это всё равно случится. Это часть жизни, от которой нельзя сбежать. В глазах вселенной наша жизнь — это миг. Постарайтесь не волноваться. В конечном счёте, всё равно, когда умирать, если это неизбежно. Человеческая жизнь — как сгорающая на ветру сигарета. Не вы первый, не вы последний — всё живое умрёт. Умрут все звёзды. Умрёт вся вселенная. Думайте о вечности. И о бесконечности космоса, сквозь который несётся наша планета, вращаясь, как волчок. Всё сделано из звёздной пыли и в звёздную пыль уйдёт. Райнер вздыхает, приглаживает волосы. Есть лишь одна неумолимая истина, с которой приходится иметь дело каждому. — Я постараюсь быть спокоен, — отвечает он. — Не годится в последний момент показывать свою слабость. Хотя я уже никогда не узнаю о том, посчитает ли кто-то мою смерть образцовой и достойной подражания, будет ли кто-то восхищаться самообладанием. Ведь вы правильно говорите — ничего не имеет смысла. Потому что рано или поздно всё будет кончено. Шварцкопф сочувственно кивает головой несколько раз. Даже если он считает, что Райнер виновен, то не считает, что это соразмерное наказание. А, может, в принципе не считает, что он сделал что-то плохое. — Скажите мне, что творится за стенами тюрьмы? — просит Райнер, надеясь, что ему не откажут в этом. — Я знаю, что имею право также на последнее желание. Священник вздыхает. Очевидно, его предупредили, что он не должен этого говорит, но Райн уверен, что и этот пункт есть в чек-листе для приговорённых. Альбер мнётся несколько секунд, словно не зная, как правильно выразиться. — Идут бои, — наконец, выдаёт он печально и тревожно. — Часть округов в руках правительства, часть — в руках протестующих. Трудно сказать, чья берёт и чья в итоге возьмёт. Здание суда находится глубоко на территории, защищаемой правительственными войсками. Мы не могли отказаться… провести вашу казнь. — Значит, её проводят в порядке устрашения и деморализации, — определяет Линдерман, задумчиво поглаживая подбородок. — Но разве они не понимают, что добьются ровно противоположного эффекта? — Нет, они уверены, что если обезглавить восстание, то оно тут же прекратится. — Потому что если убить их самих, то существующее государство рассыпется само по себе. Альберт с лёгкой невесёлой улыбкой пожимает плечами. — Призовёте потом мой дух и расскажете, чем всё закончилось, — улыбается ему Лидерман. — Вы уже закончили завещание? — Да. Он написал о том, что у Линды существует ещё один, усовершенствованный вид, и эффект от неё пожизненный. Произведено порядка двухсот тысяч доз. Этот внедрённый ген — доминантный. И, судя по предварительным тестам, вероятнее всего — передастся потомкам. Медик, который имеет право сделать инъекцию, сказали, опаздывает из-за сложностей в обрыве магистралей, и ждать его придётся неопределённое время, возможно, несколько часов. А пока что Райнеру выдают гражданскую одежду — белую блузку и чёрные брюки. Он причёсывается перед зеркалом, наносит самый простой макияж. Жаль, привести ногти в порядок невозможно, потому что их нет, и они ещё нескоро отрастут. — Ты знал, что этим закончится, — говорит Лидерман своему отражению. — Будь храбрым. Он не чувствует вибраций стен от взрывов или выстрелов, не различает никаких звуков проходящего неподалёку боя. Ничего. Тишина. Никакого боя за здание суда нет и не было. Двое охранников с бледными, застывшими лицами молча выводят его из камеры и ведут запутанными тюремными коридорами с бесконечными решетчатыми дверьми. Скорее всего, охранникам не по себе, потому что он напоминает им о своей собственной недолговечности. Это неприятная обязанность, как и у того врача, которого заставят вводить ему смертельное вещество. Он вспоминает тот день много лет назад, когда они все ещё были подростками. Тот день, то лето, ту тёплую звёздную ночь. Они были счастливы и свободны. Тогда всё только начиналась. Тогда всё началось… У всего есть причины. У всего есть своя точка отсчёта. Семя, посажанное в землю. Какое-то невозможное чудо, которое сделало их теми, кто они есть сейчас. Теми, кем они смогли в итоге стать. Таинственная неповторимая магия, научившая их мечтать, посыпавшая их крылья волшебной пыльцой, чтобы они могли взлететь. Они впятером договорились встретиться в его любимом игровом клубе, а Диди пригласил своего друга по частной школе. Подростки — это особая степень нищеты. У них на всех была всего одна пачка чипсов, бутылка газировка, из горлышка которой пили по очереди, да пара шоколадок. Надо было оставить ещё и на алкоголь. Он не любил фотографироваться, но Диди всё равно сделал ту фотографию. Райн хранил её на своём comme, и именно её он показал Дитмару. Подростки громко смеялись и говорили о таких вещах, о которых никогда не говорят взрослые, потому что боятся выставить себя глупыми мечтателями. Они задавали вопросы, которые никогда не задают взрослые, потому что те уверены в неизменности всего сущего. В полумраке, в неоновых радужных переливах игровых приставок, даже если их вздорные речи и слышал кто-то, то никогда не принял бы всерьёз. Из душного зала они вывалились в летние, розовые, благоухающие сумерки. Тогда по всему округу ещё росли цветущие деревья, их не уничтожили жестокие зимние холода. Ратте предложил украсть из магазина алкоголь, а Диди поспорил, что сможет купить его лично, хотя никому из них не было восемнадцати лет. Ничья была достигнута, потому что каждый смог добыть по три бутылки пива. Тогда казалось, что это нечто невероятное. И опьянели они скорее от осознания того, что пьют, чем от воздействия алкоголя. Тёплый ветер, запах листьев и нагретой пыли. Закат был пронзительно фиолетовым, оранжевым, малиновым — спрятанный за горизонтом и спинами бесконечных громад ярусов, он отражался в самом верхе куполов удивительными бликами посреди уже потемневшего неба. Подростки-омеги гуляли всю ночь по уснувшему округу, пили, пели, орали, никого и ничего не боялись. Хотели лишь одного — чтобы эта тёплая ночь и это лето не заканчивались, и можно было бы так гулять вечно, одним, свободным. Смотрели, как бежит вода в фонтанах парках и кружились под музыку из маленьких динамиков. И над головою были звёзды, и это было лучшее время на свете. Под этими звёздами они соединили свои ладони и поклялись друг другу совершить переворот, любой ценой изменить этот мир. И пусть не все дожили до сегодня, но они сделали гораздо больше, чем было подвластно обычному человеку. Говорят, перед смертью проносится вся жизнь. Но, умирая, Райнер хотел бы помнить лишь об этом моменте. Чувствовать те запахи, видеть те дымчатые цвета, слышать те звуки, ощущать то тепло в каждом движении… Ничего больше не сравнится с этим. Он не считает шагов, пройденных дверей, не смотрит по сторонам. Просто внезапно на очередном повороте безликий ровный цвет пола коридора сменяется на чёрно-белую шахматную клетку. Райнер поднимает голову и видит перед собой огромные двери. Охранники с напряжёнными, настороженными лицами берутся за ручки и толкают массивные створки. Райнера окутывает ослепляющий солнечный свет и холодный, пахнущий сыростью весенний воздух. Вдыхая и не ощущая мороза, он делает несколько шагов вперёд, на высокое крыльцо здания Фельцировского суда. И площадь перед ним взрывается оглушающими, торжествующими криками сотен и сотен людей, потрясающих руками с зажатым в них оружием. И эти крики — не проклятия разъярённой толпы, а лица не искажены злобой. Эти люди радовались и приветствовали его, смотрели на него и улыбались. Определённо улыбались. И разве на слух смог бы он спутать крики толпы омег с криками альф? Никогда! Ему накидывают куртку на плечи, знакомый голос говорит: — Быстрее одевайся, простынешь! Неужели у них не было лишней верхней одежды? Следом идёт шапка, шарф. Он слишком давно не видел солнца и отвык от такой яркости. Приходится щуриться, что есть сил, чтобы понять, кто есть кто в небольшой толпе людей, которая его обступила. Блондин с неизменным южным загаром, в каждой бочке затычка — хитрый лис Диди. Улыбается, а вокруг него роем жужжат камеры-саттелиты. Жестом приветствуют его Рафаэль Кёне и Дерри в огромном пуховике, стоящие неподалёку. И это правильно: разве не должен адвокат встречать своего подопечного после того, как его неожиданно и бесповоротно оправдали? Пожалуй, впервые он видит радостную и немного неловкую улыбку Рафаэля, словно ему стыдно за проявление чувств. Омега в чёрном бронекомплекте, с бирюзовыми пушистыми кудряшками, застёгивает на нём пуховик, как будто Райн сам не справится. Бертольд снял свой шлем, отдав его соратникам из отряда, стоящим на ступенях лестницы. Он одновременно так не похож на себя и при этом так удивительно он. — Теперь ты снова свободный человек, дорогой друг Райнер, — скрипуче говорит крыса в шапочке и с рюкзачком за спинкой, сидящая на плече усмехающегося Мартина Штольца. — Именно так, — подтверждает Мартин. С винтовкой он не расстался. Ох уж эти говорящие животные! Генри в своём репертуаре. Теперь уже можно не делать вид, будто все они не знакомы и их ничего не объединяет. Контраст происходящего настолько силён, что Райнер не вполне может поверить в то, что действительно уже не в камере, что ему это всё не чудится. Но такой яростный мороз, кусающий отвыкшую от перепадов температур кожу, присниться просто не может. Неужели больше никто, никакая сила на свете не сможет взять и утащить его обратно, запереть, мучить? За ним пришла и стоит здесь сила куда большая, чем все тюремщики колонии. — Почему охранники не сказали, что я свободен? — спрашивает Райнер. — Меня всё утро активно готовили к казни, и я был абсолютно уверен, что прогулка по коридорам закончится в комнате со смертельными инъекциями. — В самом деле? — улыбка пропадает с лица Диди, а пришедшее выражение не сулит ничего хорошего тем молчаливым бледным охранникам. — Вот негодяи. Пусть не делают вид, что забыли. Не верю, что они онемели от страха перед штурмом настолько, что им не пришло в голову уведомить о настолько важной детали. Они сейчас сбегают, теряя тапки, по запасным выходам, но там уже дежурят. Ведь правда, разве у него была хотя бы капля надежды на то, что колония так быстро перейдёт под протекторат Организации? Хотя бы Фельцир. — Как вы здесь оказались? — продолжает удивляться Райнер. — Я не слышал звуков боя. — Его и не было, — отвечает Берт. — Враг капитулировал. Выдал преступников и сложил оружие. — С какой это стати? — не понимает Райн. — Судя по всему, они ещё долго могли сопротивляться и дорого взять за победу. — Квантовый компьютер Колыбели запущен вновь, — уведомляет Диди. — Все шестнадцать блоков, как с куста. ИИ активен, и по какой-то неведомой причине решил встать на нашу сторону. Нет, он не может убивать людей и вредить людям не может. Не имеет права отключить вещание ни одной из сторон. Он лишь сделал вещание общедоступным — все переговоры врага, все приказы, все их треки через commы стали известны Организации, все их позиции и планы — как на ладони. И об этом факте ИИ заботливо уведомил лично каждого человека в колонии. Тогда рядовые неприятеля решили, что игра не стоит свеч и их жизней, связали и сдали командиров. По законам военного времени пленные рядовые не понесут особого наказания, если не совершали преступлений относительно гражданского населения. Можно сказать, их действия так же попадают под вынужденные или самозащиту. Так что им и правда выгоднее было присоединиться и согласиться, что наши реформы не так уж плохи. И даже наоборот, прекрасные, если присмотреться получше. — Эквалайзеры, наверное, в восторге, — не зная, что ещё сказать на такие невозможные новости, усмехается Райнер. — В неописуемом. — Держи, это твоё, — Мартин достаёт из кармана и протягивает ему внешние блоки для ЭВМ. Райнеру не нужно быть семи пядей во лбу или провидцем, чтобы понять — это его собственные шифровальные блоки, центральные. — Почему вы передаёте их снова мне? — сразу чувствует неладное он, принимая тяжёлые бруски. — Что случилось с Иво? — Он у Шань Реда в клинике, — негромко отвечает Берт. В отличие от остальных, он не сделал шага в сторону, так и оставшись в его личном пространстве, словно приклеился к его боку и не мог отлипнуть. — Его ранили? Берт мнётся, опуская взгляд. Райн смотрит на его ресницы, подсвеченные лучами солнца. Он знает, что Берту самому пришлось пережить. Непроизвольно пробует определить, какой из глаз ненастоящий, но у него ничего не выходит. В каждом из них светится живая душа. — Это он ходил включать блоки ИИ, — наконец, со вздохом объясняет Берт. — И попал в буран, когда возвращался обратно, молния повредила монорельс. Он заблудился на радиоактивных пустошах с повреждённым гермокостюмом. — Черт побери, — поражённо выговаривает Линдерман. — Но он жив? — Пока что да, но… Шань сказал, что шансов нет. ИИ поднял спасателей из Организации, когда обнаружил, что на монорельсе случилась авария. Представляешь, таким и был наш первый контакт с ним… Потом ИИ нашёл гермокостюм по сигналу SOS, когда магнитная буря отошла немного в сторону. Иво почти дошёл до подземных шлюзов Улленхоста. Плохие известия. Но не бывает так, чтоб совсем не было потерь. Нельзя получить что-то дорогое, не заплатив за это высокую цену. А что может быть дороже свободы? — Тебе не холодно? — внезапно беспокоится Берт. — Обувь-то мы тебе не нашли. — Прикосновения весенних ветров — приятны, даже если они сыры и слегка зябки, - Райнер касается его живой руки, показывая, что его пальцы тёплые. Диди тактично даёт им договорить, делая вид, что не замечает того, что грозный, резкий Гефест ведёт себя как наседка. — Ты можешь что-нибудь для них сказать? — Диди указывает рукой на ожидающую, галдящую толпу на ставшей легендарной площади. — Люди ждут твоей речи после того, как мы объясним тебе ситуацию. Райнер усмехается жёстко: — Конечно, это ведь так просто собраться и вещать на тысячную толпу, когда минуту назад я готовился к неминуемой смерти и обнаружил, что совсем не готов! Такой суперспособностью обладаешь лишь ты. — Вот и скажи о том, что чувствуешь и пережил только что! — Диди оживляется и принимается легонько подталкивать его в спину и тянуть к краю площадки. — Покажи, что ты жив и в своём уме. Разве ты никогда не готовил речь — речь, которую в случае победы прочитаешь всем с трибун? — Да что я могу сказать? — непроизвольно улыбается он. Его тело не воспринимает эти тычки как безусловную угрозу, и, видит космос, это благословление. — Пока вы все воевали, я сидел в тюрьме. — Ха! Сидел он там! — смеётся хитрый лис. — Врачу заливать будешь, и то не поверит! Я включаю камеры, так и знай, и микрофоны. Эти люди прекрасно понимают значение всего того, что ты сделал для колонии. Пора бы понять и тебе! — Давай, у тебя всё получится! — Берт пожимает его ладонь, глядя на него сияющими глазами, и это почему-то немного смущает. Такая вера в него. Словно он и правда — нечто, способное пройти через ад и вернуться, не опалив крыльев. Так в жизни не бывает. — Хорошо, — соглашается он. — Я попробую. Ведь, чёрт возьми, он и правда давно хотел это сделать. Сказать то, что думает, не прячась и не шифруясь. Сказать без опаски быть оспоренным, осмеянным, схваченным. Сказать тем, что действительно жаждет услышать. Сказать своим братьям по заключению… Линдерман подходит к краю верхней ступеньки и поднимает руку, чтобы привлечь внимание и обозначить готовность. Лёгким мановением пальцев довольный Диди рассыпает в воздухе стаю летучих камер и динамиков. Мало кто знает, сколько умения и тренировки нужно, чтобы проделать такой манёвр. Гул голосов смолкает, превратившись в шелест, на него поворачивается так много лиц, что, наверное, это должно внушать страх. Но он не боится. Микрофон трепещет крыльчаткой на уровне его груди, покачиваясь на лёгком ветру, и Райнер говорит. — Я обращаюсь к омегам, потому что омеги — это единый класс, объединённый общим опытом и судьбой. Вне зависимости от уровня достатка, образования, таланта, внешности, места проживания и семейного положения. В отличие от других классов, нас объединяет физиология как основа нашего угнетения и репрессивной социализации. Мы — исключение из всех правил. Мы единственные никогда не были представлены ни профсоюзом, ни партией, ни даже единственным представителем нас самих как класса «омеги». Теперь эти времена прошли. У нас будет всё, что и так должно было принадлежать нам по праву рождения человеком. Свобода, сила, самореализация, право определять себя, право давать отпор. Право решать, каким будет наше общество для нас самих — в экономическом и социальном плане. В новом обществе омеги не будут слугами, объектами для услаждения чужих глаз или инкубаторами, не будут искусственно ограничены в развитии, как в физическом, так и в умственном, — он переводит дыхание, чтобы повысить голос и добавить в него силы, злости, ярости: — Помните этот день! Помните все дни борьбы до! И никогда не давайте врагу отнять у нас плоды этой тяжёлой победы! *** — Хозяин, скажи, а деньги ещё действуют? Есть кофе выпить? — Берт просовывает голову в дверь, в которой всё стекло сменилось на картон и скотч, при том что витрины вокруг уцелели. — Действуют, действуют! — пожилой бариста за стойкой активно машет им смуглой рукой, расплываясь в улыбке. — Заходите, молодые люди. Выпечки предложить не могу, давно не было поставок. Но есть солёные крекеры — они никогда не испортятся. Это кафе притулилось в глубине юридического квартала, разросшегося вокруг здания суда. Открылось оно явно спустя длительное время — ещё не успели подмести пол, перезагрузить меню и устранить прочие беспорядки. Однако аппараты на стойке и столики уже блестят. Внутри сидит ещё несколько пар, винтовки и биты целомудренно лежат на полу. Райнер отогревается за чашкой настоящего кофе в настоящем кафе, и это кажется чудом, которого не должно было случиться. Будто счастливое, преходящее прошлое совершило кульбит и вернулось, нахлынуло, и стало настоящим. И напротив сидит Берт. Кто бы мог подумать. «Последний Император». Чувствует ли он нечто подобное? Странную эйфорию. Или это свежий воздух с непривычки кружит голову. Или это ощущение сломанных оков струится по его телу? Словно кто-то невидимый разжал тиски в каждой мышце, в каждом нерве. Хотя, вероятнее, это всего лишь кофе с непривычки молотом ударило ему в голову. Последний раз он пил его в подростковом возрасте. Когда следующей ночью во сне ужас заточения вернётся к нему, Райнер уверен, что не будет один. — Куда ты хочешь отправиться сейчас? — спрашивает Берт, отчаявшись откусить от пересохшего крекера хоть кусочек. — Честно сказать, куда угодно, лишь бы подальше от того здания. Но, наверное, я бы хотел увидеть Иво. С ним рядом Ирвин, так полагаю? На самом деле, мне самому не помешает перво-наперво посетить врача. — Я пойду с тобой, — тут же вызывается он. — Буду твоим личным телохранителем. — Очень щедрое предложение, — Райнер старается не улыбнуться, чтобы Берт не подумал, что он смеётся над его серьёзностью. — Не хочу от тебя отходить, — заявляет омега, глядя прямо ему в глаза. Райнер закусывает изнутри губу. Мягко произносит: — Это желание легко осуществить: не отходи. Берт не был бы Бертом если бы после внезапной вспышки смелости так же внезапно не смутился бы. Он немедленно прячется за дымящейся чашкой кофе. Откашливается, переводя тему: — Представляешь, нам так и не удалось выяснить, кто был предателем, из-за которого тебя схватили. Извини. — Это был я, — буднично отвечает Райнер, покусывая крекер. — Что?! — вскрикивает Берт. На него оглядываются посетители, и он вынужден сбавить обороты. — Я должен был стать той искрой, от которой занялось бы пламя, — поясняет Линдерман. – Спусковым крючком для определённой цепи событий. — А если бы не получилось?! — Тогда бы, по плану, я умер напрасно. И так спокойно это заявляет! Он думал, он знал, что отправляется на смерть. А значит, ему было гораздо страшнее, чем можно было предположить на первый взгляд. Берт медленно выдыхает, переваривая признание. Ему нужно много времени, чтобы привыкнуть к этом мысли. — Очевидно, я не должен об этом говорить никому? — осторожно уточняет он. — Не нужно делать это достоянием общественности. Не из скромности. — Но когда-нибудь ты скажешь об этом? — Может быть. Когда-нибудь. Они долго ищут исправный электрокар и маршрут, который может доставить их к клинике, и в итоге находят пару мест в армейском каре, реквизированном для нужд госпиталя. Они едут вместе с несколькими тяжело ранеными и двумя молодыми медиками. — Ты выглядишь невероятно уставшим, — отмечает Берт тихо, чтобы никого не потревожить. — Как и ты. И нескоро буду выглядеть иначе. Расскажешь мне, что было с тобой, когда придёт время? — Да, об этом можно говорить. Но в ответ я не будут спрашивать. — Спасибо. *** Естественно, в палату никого не пускают и на пушечный выстрел. Увидеть Иво нельзя даже издалека, словно неосторожный взгляд способен оборвать его жизнь. Этажи офисов выше и ниже небольшой клиники реквизировали под палаты для прооперированных и ожидающих операции. Шань Ред громко сетовал, что разрешения на это далеко не все собственники дали, и после прекращения беспорядков они его со свету сживут. У них не было лишних кроватей, подушек или матрасов для больных, приходилось укладывать прямо на пол. До тех пор, пока группа подростков, принёсшая своего окровавленного товарища, не увидела происходящее. Через полчаса они натаскали невероятное количество одеял, пледов и прочего, просто ограбив магазин неподалёку и забрав из него необходимое. Шань Ред предлагает сдать анализы и сразу же пройти первичное обследование, но вместо этого Райнер внезапно просит посмотреть анамнез Иво. — Вы же не из праздного любопытства? — уточняет врач, испытующе глядя на него. — Мне нужно оценить степень генетического повреждения, — не увиливая, твёрдо признаётся Райнер. — Не волнуйтесь, я прекрасно читаю медкарты. Шань Ред, в эти дни сходящий с ума от обилия задач и тяжёлых пациентов, наконец, сопоставляет стоящего перед ним человека с его профессией. — Отчего бы и нет. Пройдёмте к моей ЭВМ. — Это надолго? — спрашивает Берт, стараясь не зевнуть. — Могу я где-нибудь отдохнуть? Желательно рядом с розеткой. Мне нужно… — начинает он и не договаривает, словно опасаясь сболтнуть лишнего. — Поднимитесь этажом выше и попросите медбрата, — милостиво предлагает доктор. В кабинете Шаня всё кувырком, на журнальном столике перед диванчиком для посетителей — остатки еды, а сам диванчик явно использовали для сна. — Вы извините, я после третьей операции и очень проголодался, — говорит Шань, садясь за столик и выуживая из пакетов нечто, похожее на сушёное острое мясо. — Хоть я и не блестящий хирург, но моих навыков достаточно для помощи людям. Проходите, занимайте ЭВМ. Райнер садится в невероятно мягкое кресло главного врача, пролистывает файл страницу за страницей, по привычке пробует закусить ноготь, вспоминает, что его нет, и закусывает костяшку. Да, он никогда такого сильного поражения у людей не видел. Может, когда-то давно, когда изучал результаты тестов защитных препаратов. Тогда препарат вводили в стенд, облучали различными видами лучей и смотрели, сколько чего останется. А вот и результаты химического анализа тканей на яды и препараты… — Да он же под завязку напичкан нейропротекторами и нейрорегенераторами! — отрывается он от чтения и находит недоумённым взглядом Шаня, попивающего что-то из фляжки. — Такой накопительный эффект может быть только при длительном и усиленном приёме рецептурных препаратов. Кто ему это всё прописал и заставил выпить? — Эквалайзер, доктор Коффин. — Он либо недоумок, либо провидец. В любом случае, это спасёт его разум, если будет спасено его тело. — Не поверите, но Коффину я так и сказал... Однако тело вряд ли получится спасти. Мы запланировали пересадку костного мозга из страхового банка, которые есть у работников института Колыбели, однако это отчаянная и безнадёжная мера. С таким поражением радиацией шансов выжить нет никаких. Это лишь вопрос времени. — Где-то в колонии остались образцы Мозаики? — Линдерман закрывает файл и встаёт из-за стола с ЭВМ. — Раз вы всё равно собираетесь пересаживать костный мозг, то стоит использовать Мозаику именно в этот момент. Внутримышечная инъекция уже не сработает. Нужно обработать Мозаикой здоровую ткань с цельной резервной ДНК, запустить процесс импринтинга и привязки препарата, и лишь затем делать пересадку. Это его единственный шанс. Если что-то и может помочь при такой степени облучения, то только это. — Насколько мне известно, это протекторная вещь? — Шань Ред приподнимает брови, но это единственное, чем он демонстрирует своё весьма сильное удивление. Мозаика, Паутина, Лабиринт — слова, от которых теперь у каждого честного гражданина мурашки от ужаса бегут по коже. — Не совсем. Мозаика меняет генетику в каждой клетке на улучшенную, значит, есть вероятность, что с помощью своих участков она будет достраивать и повреждённую. Большинство мест привязки всё ещё уцелели и определимы. Мозаика затрагивает почти все области человеческой ДНК, ответственные за выживание, приспособление, метаболизм. Так что считывание в повреждённых клетках пойдёт уже по участкам препарата. Я не знаю, как это будет проявляться в жизни, во внешности или в физических привычках. Очевидно, человек после такого вряд ли будет таким же, как раньше. Но об этом стоит начинать беспокоится, если Мозаика сработает так, как я предполагаю, и Иво Бёллер останется жив. Функции его мозга препарат нисколько не затронет. — Хуже уже не будет. Мы попробуем, герр Линдерман, — Шань Ред встаёт, требует ладонь для рукопожатия, словно скрепляя этим рискованное решение. — Столько вреда от этого всего, столько загубленных судеб… так должно же это оружие помочь хоть кому-нибудь? Костный мозг уже в пути, а вот для доставки ампулы придётся использовать голубиные дроны, у нас совсем мало времени. *** Спустя несколько часов Райнер выходит из медицинской лаборатории хотя бы выпить воды. Та одежда, которую ему выдали на казнь, потерялась под слоями белых халатов, под перчатками, респираторами, инертными плёнками химических и магнитных защит. Защит для вещества — от излучающего всякое человека, а не наоборот. Райн снимает плёнку с волос, давая им дышать. Около закутка с кулером и пустым автоматом с шоколадками он замечает едва знакомую теперь фигуру на диванчике для посетителей, по соседству с дремлющим санитаром. Военный в броне поднимает голову, и Райн узнаёт Ирвина — печального, посеревшего. Дитмар приоткрывает рот, чтобы что-то сказать, но Райн опережает его: — Не сиди здесь. — Почему? — с грустным недоумением отзывается тот. Райнер наливает себе ледяной воды и медленными глоточками пьёт, прислонившись к стене и сверля альфу нечитаемым взглядом. Наконец, отвечает. — Чтобы после того, как Иво очнётся, ему не передали, что ты тут дневал и ночевал. Он почувствует себя обязанным тебе. Или ты считаешь, что мы переживаем меньше? — Может быть и меньше. Когда он пропал, лишь я один беспокоился. Но в хаосе войны найти одного-единственного человека невозможно, — его лицо вдруг кривится от отчаянья и злости на самого себя, больше похожей на ненависть: — Если только он не даёт сигнал SOS, умирая где-то посреди песчаной бури… — Лишь Эквалайзеру было дано обнаружить его. — Да, да… и почему он никого не предупредил? — пеняет Ирвин, чуть понизив голос. — Неужели так боялся шпионов, что и мне не доверял? — Нет, он боялся, что ты его не отпустишь, — ровно произносит Райн. — Что мешало отправиться вдвоём?.. Что за дурак! — Ирвин хватает за голову. Непонятно, о себе он так отзывается или об Иво. Снова поднимает взгляд на омегу: — Ты же придумал, как помочь ему? Я видел, как вы шушукались с тем круглым доктором. Вы там что-то делаете в лаборатории. — Это может и не сработать, — говорит правду Линдерман. — А если он выживет, то изменится до неузнаваемости. Станет, например, уродливым, и ты разобьёшь ему сердце. — Что же мне теперь, отказаться от него прямо сейчас? — почти в ярости восклицает Ирвин. — Ему это легче будет пережить, да? Райнер изучающе смотрит на него, склонив голову набок: — Ты же знаешь, что Истинность — это фикция? Генетическая предпосылка, которая так и не сработала? Её подавили когнитивные способности мозга, отправили туда же, куда и прочие инстинкты. — Да, конечно я понимаю! — Ладно. Вопросов больше не имею, — сообщает Райн, допивает остатки воды и разворачивается, чтобы вернуться обратно к работе. — Постой! — раздаётся ему в спину. — Спасибо… Ирвин даже встаёт с места. Может, если вы, давние генетики, предусмотрели течки для омег, то надо было предусмотреть собачью верность для альф? — Он и мой друг тоже, — вздыхает Райн. *** Берт ворочается от неясного шума и просыпается. Он разместился под офисным столом: закрывает от света и провода как раз дотягиваются до розеток. Рядом присаживается Райнер и заглядывает в его убежище: — Выспался? Берт едва не подскакивает на месте. В маленький лючок на его ручном импланте воткнут провод зарядки, а на голове закреплена на ленту беспроводная зарядка для глаза. Устройство должно примыкать к искусственному веку, пока тот в неактивном режиме, доставать каждый раз устройство не нужно. Понимая, в каком виде его застал Райнер, он стремительно краснеет от неловкости. Конечно, такое не заметить невозможно. — Не стоит меня стесняться, — с беззлобной усмешкой успокаивает Райн. Провода его вовсе не удивили и не напугали. — Дядя почти врач. Я не знал, что ты почти двое суток на ногах. Нужно было предупредить. — Это ничего, — Берт аккуратно садится, чтобы не стукнуться об столешницу головой и принимается отключать уже заряженные импланты. — Сколько сейчас времени? — Пять утра. — Ох. Я часов на двенадцать вырубился. А ты не ложился? — Я на сто лет вперёд выспался, — сурово признаётся тот. На лбу у него розовый след от респиратора. — Сделать что-либо полезное — для меня сейчас лекарство. Да и всегда было. Иво провели операцию. Я запустил препарат, проследил, чтобы он активировался и распределился по ткани костного мозга. Потом его пересадили. И я подтвердил, что препарат поступает в кровь и близлежащие клетки и инфицирует их без реакции иммунной системы. — Он выживет? — с надеждой произносит Берт. — Я не знаю. Но, по крайней мере, мы сделали всё, что было в технических возможностях колонии. Мы использовали абсолютно всё, на что только способна наша наука. Приведя себя в порядок в уборной и сложив свои вещи в рюкзак, Берт оглядывает ожидающего на пледе Райнера. У него такой взгляд, будто он вообще находится не здесь. О чём он думает? Или же, что хуже — не думает? Он осторожно дотрагивается до его плеча, и тот, к облегчению, вовсе не вздрагивает, лишь издаёт вопросительное «ммм?» Значит, всё не настолько плохо. — Куда теперь отправимся? Есть что-то, что тебе ещё нужно сделать? — Домой, — неожиданно выбирает Райн. — Твой дом никто не чинил со времён взрыва, — удивляется тот. — Стоит ли туда ехать? Там холодно и, наверное, коммуникации не подключили обратно, даже переночевать нельзя. — Нет, я просто хочу увидеть. Мартин пригласил пожить у него, пока дела не наладятся. Сказал, комната Саймона всё равно пустует. — Хорошо. Пойдём. Раннее утро только занимается, и предчувствие рассвета ползёт по улицам. В такой час все должны спать, но колония не спит. Слышится шкрябанье метлы. Ремонтники запустили вышку и чинят повреждённый узел магистрали. Ходят патрули, на этот раз не только из зомби в сопровождении супервизоров. Один раз, уже зайдя в жилой район, они видят стайку детей, успешно укравших в детском магазине дорогущие желанные игрушки. — На их месте я поступил бы точно так же, — комментирует Берт. Они останавливаются перед наглухо заваренной дверью на первом ярусе блока Фу-Хана по адресу шестьдесят три, добавочный ноль-семь. Когда расследование закончили, именно так решили бороться с любопытными. Оборванная полицейская лента давно намоталась ветром на кусты и разорвалась. — Пойдём через второй вход? — легко предлагает Райн, словно увиденное совсем не навело его на неприятные воспоминания. — Уверен, там по-прежнему дыра размером с астероид. В подвале давно расчистили завалы, заменили рухнувшие участки перекрытий и снова подключили ярус к сетке коммуникаций блока. Они спускаются в тоннель, и он неожиданно чистый. Свет реагирует на их движения, освещая путь рядом с вязанками труб и проводов. — Здесь недалеко, — уточняет Райн. — Я не боюсь узких пространств, — отвечает Берт, ступая след в след. — А ты точно не против, что я рядом? Наверняка ты сильно дезориентирован после всего. — Это верно. Однако вряд ли я предпочту сейчас остаться один или с незнакомцем. Людей сводят обстоятельства, общие потребности в настоящий момент времени. Обо всём остальном следует думать попозже. — А всё-таки, ты уже придумал, чем будешь заниматься? — Тем же, чем и раньше: Линдой. К тому же, вся фармацевтическая промышленность и медицина будет искать противоядие от Лабиринта. Что-то, что хотя бы редуцирует его действие. Также, думаю, придётся разрабатывать генные препараты для взрослых, которым в детстве не так повезло с богатыми родителями, чтобы рассчитывать на лучшие протекторные. И придётся синтезировать много препаратов для детей, которые раньше не были доступны всем. — И сколько же это всё будет стоить? — Как только понадобилось вколоть Лабиринт и антилинду, как куча доз внезапно стали бесплатны. А ведь они не сложнее дорогих детских прививок. Забавно, правда? Наверное, это работа финансистов или экономистов — сделать так, чтобы всё работало. Я в этом мало что понимаю. Хотя мне хватает ума понять, что совершенно бесплатных вещей не существует. — Как бы это не была задачка из серии «укрыться квадратным одеялом». — Будем надеяться, что нет, — Райн останавливается на повороте, прикидывает что-то и поворачивает вправо. — А что будешь делать ты? — Без понятия. Теперь вряд ли смогу опустить винтовку. Больше всего на свете боюсь остаться безоружным, это как голым идти по улице. Словив ироничный взгляд Райнера, так и говорящий «ты уверен, что это всё?», Берт вздыхает: — Я поступлю на исторический факультет, когда институты снова заработают. Понимаю, это не профессия, а так, баловство. Какой толк знать это, когда всё содержится в хранилищах ЭВМ и это легко посмотреть каждому? Райн останавливается в очередной раз и оборачивается к нему: — Если человек не в курсе, что это существует, то как он это найдёт? Думаешь, кто-нибудь знает про людей, которые жили в узких тоннелях под землёй, когда представители более богатой и сытой нации поливали их леса напалмом? И что эти смелые люди в итоге всё равно победили тех, кто пришёл убивать на их земли? До сего дня я не слышал о них. Вещи теряются, когда о них не говоришь. И это произошло на наших глазах. Берт ожидает, что они двинутся по коридору дальше, но Райн с усмешкой показывает пальцем наверх, и становится видно, что чёрное пятно — вовсе не потолок, а действительно огромная оплавленная дыра. И к этой дыре кто-то заботливо подставил лесенку. Они забираются в нижнюю лабораторию, где абсолютно ничего не уцелело, даже контуров предметов. Испорченный взрывом материал выскребли весь до самых голых стен. Следующая стремянка приводит в верхнюю лабораторию с вычищенными стенами и квадратной дыркой в стене от целиком извлечённой ЭВМ. Берт освещает всё фонариком. В квартире грязно и натоптано, везде лежит пыль и уже неидентифицируемые обломки и опилки. В поисках улик абсолютно всё разворошили, распилили, разобрали на молекулы, однако следы просочившейся копоти всё ещё видны на обоях в зале. Окно разбито и заклеено толстыми, непрозрачными пластиковыми листами. Сквозь щели на пол надуло снега. Он припорошил пару корявых образов ещё оставшейся мебели, не пригодившейся криминалистам или молодым людям, которые пробирались сюда ради забавы. — А я-то думал, может, что-то осталось, — вовсе не огорчённый, усмехается Райнер, закинув руки за голову и с интересом рассматривая полуотвалившуюся люстру. — Из одежды, например. А то за новыми сапогами ехать в сам Оммалис придётся! Берт фыркает от смеха. — Давай запустим сюда немного солнца, — с этими словами Линдерман принимает отрывать серые листы один за другим, пуская внутрь прохладный весенний воздух и косые рассветные лучи. Поднявшаяся пыль заплясала на золотистых столбах, пронзивших апартаменты. — Смотри, Райн! — восторженно вскрикивает Берт, указывая пальцем на одну из стен. Кажется, сюда и правда лазили разные энтузиасты. Неизвестный художник или художники изрисовали её, но не какими-то дилетантскими надписями или отдельными каракулями. Это цельное, единое панно, от края до края всего зрения наблюдателя. Посреди чёрного, подсвеченного лиловыми и неоново-синими завихрениями дальних галактик плывёт округлый бок планеты. Её поверхность — сероватые пики бесконечных безжизненных гор. Один из полюсов, попавший в фокус, разрывается от пронизывающих его каждую секунду молний. Красноватая, толстая, сияющая линия атмосферы дугой покрывает планету, словно смертельная лазерная преграда, огненные врата, струящийся на закате Рубикон, Стикс, отделяющий один мир от другого. Сотни космических кораблей, будто сноп острых металлических искр, пронзают линию насквозь, и огоньки их маленьких двигателей сияют, будто светлячки в вечной ночи Вселенной. Они летят стаей всё дальше и дальше, неудержимо и бесстрашно устремляясь в глубины безвоздушного пространства. Их полёт такой реалистичный, что уголкам глаз постоянно кажется, что они улавливают быстрое движение и колыхание струй двигателей. — Я впервые вижу нечто подобное, — признаётся Райнер. Как и Берт, он не может оторвать взгляда. — Неужели теперь это занимает фантазии людей? — Я бы хотел увидеть место, куда они прилетят, — признаётся Берт. — Будут ли там пляжи с золотистым песком? Смогут ли в той воде на воле жить живые рыбы? Засеются ли равнины травой, чтобы стада лошадей могли беспрепятственно бродить по ним? — Лошадей? — Да. Говорят, пару живых обнаружили в личном зверинце Майеров. Вот бы можно было жить без шлемов и скафандров, без стен и куполов, — Берт протягивает руку в греющий столб света. — Под ласковым солнцем. — Ну вот, а ты говорил, зачем приходить, всё разрушено. А оно, оказывается, наоборот. — Я помогу восстановить. Людей отыщем, материалы. Райнер с улыбкой качает головой: — Нет. Пора строить новое.