Redemption blues

Права дают больше уверенности, чем доброта человека, обладающего абсолютной властью над тобой.

*** Помещение экранировано. Берт вглядывается в незнакомые лица, ощущая ребрами рукоять разрядника. Двух разрядников. Ему не нравится это ношение: слишком долго вынимать. А ещё ему не нравится в Карскинене. Глупый эмоциональный мозг исходит беспочвенными подозрениями, от которых стоит громадных усилий отмахнуться. Будто из-за каждого грязного поворота вот-вот выскочит его отец в белых ботинках. Ещё чего! Такого не бывает. Но Берт успокаивает себя тем, что тогда просто выхватит оружие и выстрелит на поражение, и всемогущество отца из прошлого не раздавит и не парализует его. В помещении нет окон и всего одна дверь. На месте гостей он бы забеспокоился. Но это мирные переговоры, о чём волноваться? Учитывая, что им сознательно дали численное преимущество. А Берт гадает, знакома ли им его физиономия? Судя по всему, всё-таки не узнали. Макияж, который на нём нафигачили в три слоя, сделал его лицо больше похожим на морду робота, плюс яркая бирюза в волосах… Кажется, выкладки соратников были правильными. А даже если бы и узнали — что? Испугались бы его одного? Посредине за длинным столом друг напротив друга, лицом к лицу, сидят представители Организации и представители профсоюза рабочих с некоторых предприятий Карскинена. Двое на двое. Ещё четверо человек со стороны профсоюза стоят за спинами товарищей молчаливой поддержкой. Хотя их обыскали и вроде оружие изъяли, Берт уверен — они были до сих пор вооруженной поддержкой. Может, каратисты какие. Ближе всех, спиной к двери — один охранник представителей Организации, это он, Берт. Доброволец. Конечно, есть поблизости ещё один вооруженный омега, в соседних помещениях. И на стрёме гораздо больше людей, но об их наличии профсоюзу ничего не сказано. Чёрт знает, подозревали ли они об этом или притворялись, что чувствуют себя свободно и прекрасно. Берт им в любом случае не доверяет. Он не доверяет всем альфам. К тому же, кое-о-чём предупреждал Омель, бывший шахтёр, работавший раньше с этими людьми. И именно он один из двоих переговорщиков. Второй — толстенький, с длинной чёрной косой и горбатым носом — Акила Орс, из местного юридического, с ним раньше Берт знаком не был. Встреча лицом к лицу выбрана, как ни странно, из соображений конфиденциальности. Любые переговоры через сеть можно записать и потом предъявить. А из этой комнаты невозможно вести трансляцию или запись — Ясон расщедрился на допотопные глушилки, самоотверженно спизженные с какого-то склада и усовершенствованные современными разъёмами питания. «Нам нужны люди и оружие. Бастовать должны все рабочие всех предприятий». Так решили Иво и остальные, и Берт был с ними согласен. Хотя он удивлён, что на тех предприятиях сохранилось что-то, называющее себя «профсоюз». Он о них никогда не слышал (хотя его отец изошёл бы на говно, представляй они хоть малейшую опасность для бизнеса) и имел весьма смутное представление, зачем они нужны и какую функцию выполняют сейчас. Праздники организовывают? Неужели у них действительно есть какая-то политическая программа? Он особо не слушал их чересчур заумные переговоры. Даже если бы он мог интерпретировать всё, о чём они говорят, ему не стоило на это отвлекаться. У каждого своя работа, а ему нужно быть начеку. Если он начнёт слишком уж прислушиваться, то потеряет концентрацию внимания. Или разозлиться, чего уж там. Правда… попробуй тут не прислушаться. Эти товарищи, похоже, активно делят шкуру неубитого медведя. Говорят так, будто уже победили и теперь решают, кому что достанется в качестве награды. О базовом мировом переустройстве рассуждают, будто этого так легко достичь… Неужели на раннем этапе стоит заводить об этом речь? Впрочем, может быть, они и правы. Потом, когда — если — достигнешь победы, придётся быстро сочинять, что предпринять дальше. А без плана получится фигня полная. Вот сейчас они говорят о квотах для омег в правительстве. Да уж, в Древней Греции такого не было. Берт сомневается, что правительство вообще нужно. Что они, дети малые, сами не сообразят, как им жить надо? — Нельзя создавать такие квоты, — возражает один из профсоюзистов, самый презентабельный, тыкая пальцем в документ. Кажется, его фамилия Остманн. — Какая разница, кого сколько? Так мы докатимся до национальных представительств — сколько негров, сколько немцев, сколько народности мяо, корейцев и поляков. Это даже звучит ужасно! У какого объединения будет численное преимущество, то и будет диктовать свою волю колонии. Мы же за демократию и выборы! Вот и проведём новые выборы. Сколько выберется в новый состав правительства альф, сколько омег, нужно так решать. К тому же, не стоит забывать, сколько из омег имеют опыт такой работы? Кто умеет управлять? Маловато, стоит признать. А если ребёнок заболеет перед заседанием? Так что если вы уверены в себе и своем профессионализме, то проведете выборы. И безо всяких льгот, напрямую дискриминирующих альф и бет. Ведь при открытых выборах они могли бы пройти по навыкам, но теперь не пройдут. — Ага, так же, как в университетах? — усмехается Акила. Для юриста он совсем не вежливый. Может, он вообще не юрист, а слесарь какой-нибудь? — Из-за того, что подавляющее число омег набирают большие баллы на экзаменах, им по признаку полу завысили в полтора раза этот самый проходной бал, а альфам снизили. А то получалось, что все места доставались омегам. Вот и сделали им поблажки, чтобы корзиночки хоть так поступили, а не один-два на весь учебный поток! Это другое, да? И какой же уровень итогового профессионализма у альф после этого, если им везде жопку подтирают? И не потому ли наша колония в энергетическом и климатическом кризисе сейчас? — Вот видите! — ответствует Остманн, в свою очередь улыбнувшись. — И без всяких квот вы наберете столько, сколько нужно. Всё равно, что квоты к альфам применялись всю историю колонии, именно из-за дискриминационности этих мер мы не должны их использовать повторно. Мы же целиком хотим уйти от недемократичных мер везде? А так вы просто повторите за угнетателями и окажетесь вовсе не лучше их. Гораздо благороднее забыть прошлые обиды и вместе войти в новый мир. — Мы не пытаемся быть благороднее, чем кто-то. Наша цель не в этом, — подаёт голос Омель, помрачневший и немного сбитый с толку. — Я знаю, вы слабы, и без нашей поддержки не справитесь. Мы можем переоснастить станки и вооружить вас всех, — обещает Остманн. — И у нас много бойцов, мы можем также подговорить остальные рабочие общины. Торопитесь, а то правительство Рауха скоро посулит им жирный кусок за ваш счет и они уже будут сражаться против вас. Вооруженные. Вы же знаете, правительству есть, что пообещать, и свои обещания оно уже выполняет. Каждому в дом — по безропотному секс-рабу. Мало кто в здравом уме от такого откажется. Но мы в состоянии их уговорить, убедить, что это негуманно. Но если при этом мы скажем, что больше полвины мест в парламенте отдадим омегам, на нас посмотрят, как на умалишённых. Поднимут на смех! Скажут: «омеги не умеют управлять колонией, мгновенно все развалят». Акила чешет подбородок и его осеняет: — Герр Остманн, вы им вот что отвечайте на это: «А сейчас всё цельное и прекрасно работает, да? У нас истощены все ресурсы благодаря усилиям этих веселых управленцев-капиталистов. Хозяев. Вместо того, чтобы тратить драгоценные металлы рационально, они выпускают сотый дизайн commов, чтобы у них была бесконечная прибыль! И придумывают новые версии программ, отменяют текущие, чтобы они не работали на прежнем оборудовании, любыми способами превращают ещё хорошую, работающую вещь в хлам. А электрокары? Сто новых моделей нам нахера? Каждый год? А старые, ставшие немодными на свалку?» — Но ведь у нас есть переработка. И не сто моделей всё-таки, а штук пять-шесть, — с умным видом заявляет сосед Остманна, герр Прейслер. — Большую часть элементов уже нельзя эффективно переработать, — сумрачно складывает руки на пузе Акила. — По крайней мере, с помощью наших текущих технологий. Только представьте: сто вариантов одежд, и менять её вовсе не потому что сносилась, а потому что стыдно, не модно. Или выпускают специально такую, чтоб больше года не прослужила. Швеям зачем лишний труд? Вы не станете отрицать, что нынешние хозяева просрали все ресурсы колонии, набивая себе карманы выручкой, а ведь в гробу карманов нет. В итоге оставят нас умирать на выжженной земле! — На планете ещё полно ресурсов, не утрируйте, как типичный омега, — морщится Остманн. — Просто они не под куполами, а за их пределами. Их нужно просто достать. «За пределами купола есть ресурсы? В изобилии?» - с лёгким удивлением отмечает Бертольд. Не похоже, будто Остманн сочиняет для красного словца. Больше похоже на то, что его заставили проговориться. Задние представители профсоюза, как он их называет — то есть те, что подпирают стену напротив него — шевелятся и начинают переговариваться, и Берт отключается от разговора, принимаясь внимательно следить за их движениями. Слова Остманна и ответы Акилы теряются на заднем фоне. — Давайте обсудим наши действия и роли, при условии того, что нынешнее правительство будет свергнуто, — предлагает Остманн. — Вы же не станете отрицать, что фактически победа будет добыта нашими руками и всё это будет благодаря нам? Давайте на берегу подумаем и решим, какие законы потребуется срочно отменить, а какие ввести… Вроде отдать предприятия на управление самим работникам. Тут вы за, ага… Квоты для работающих там омег? Опять квоты? Неужели вам будет мало отмены недавно принятых законов? До них вы вполне прекрасно жили… Ладно, примем ещё несколько не слишком безумных. Что значит запрет проституции? Это смешно. Всё равно, что запретить быть булочником. И даже если её запретить, разве что-то изменится? Пять лет назад она была запрещённой, и что? Сейчас хоть налоги платят. Вам нужно было лучше узнать нормативную базу перед переговорами… Наказывать клиента? Бред, это никого не остановит, всё равно что против ветра в поле воевать. Против… Задние прекращают подозрительное шевеление. Оценить, спрятано ли у них где-то оружие, у Берта не выходит. Разве что наладонный мини-разрядник в сапоге. — Сделаем перерыв, — сложив ладони на стол, громко предлагает Омель. — Выпьем чай или кофе. — Отличная идея! — сияет герр Прейсер. — В горле пересохло. Акила подзывает Берта. Задние профсоюзные заметно расслабляются: видимо, решили, что он всё-таки тут в роли мальчика на посылках и угрозы никакой не представляет. — Мне чай с лимоном, — улыбается Акила. — Мне тоже, — буркает Омель. Интересненько. Всё оказалось настолько плохо? — Точно с лимоном? — переспрашивает Берт на всякий случай. Вдруг перепутали? — Есть ещё соевое молоко к нему, и ванильный сироп. — Просто с лимоном, пожалуйста. — А мне черный кофе с сахаром, — объявляет Остманн. — Мне кофе с молоком, — заказывает Прейсер. — Понятно. Минут через восемь принесу. А почему те четверо товарищей промолчали? Как подозрительно. Как только он выходит, его на посту сменяет второй вооружённый — Юлли Хэмо, из местного отряда самообороны. Ирвин отзывался о нём хорошо. В том плане, что у него не дрогнет рука пристрелить человека. — Сними с предохранителя, — коротко шепчет Берт ему, коснувшись плеча. В пустоте смежного зала с извечным полумраком и низкими потолками технических ярусов стоит раскладной стол и чайники. Берт кивает дежурному, перечисляет заказ, и тот принимается готовить чашки и ставить кипяток. Берт идёт мимо, вглубь, через несколько заброшенных помещений и несколько пар вооружённых людей к закрытой обшарпанной двери. Стучит по изъявленному пластику костяшками пальцев. Там, в коморке стоит переносной комплекс ЭВМ прямого канала связи. И на этом канале сейчас — все, кто только может, из Организации. Даже Иво. Связист отодвигает шторку на двери, лупает на Берта глазами. — Чай с лимоном, — выдыхает он. — Обоюдное решение. Связист кивает, ничем не выдав своей реакции. Шторка задвигается. Прислонившись к стене, Берт ждёт, проверяя оружие — уровень заряда, не заклинило ли. Снимает с предохранителей, выставляет максимальную мощность, педантично выставляет разлёт и нужный баланс энергии импульса. Когда он заканчивает с ними копаться, шторка сдвигается снова. — Ну, что сказали? — наклоняясь, спрашивает Берт, испытывая нечто среднее между страхом и нетерпением. — Два кубика сахара положить сказали. И безешечку. — Ясно. Да. Всё предельно ясно. На ходу включая comm с усилителем сигнала, Берт командует: — «Метла Ведьмы», приступайте. Добро. — Вас понял, начинаем. Он бы, конечно, с большим удовольствием поработал с Ирвином, но был ряд причин… У столика Берт добавляет нужные детали к чашкам с чаем, подхватывает поднос. Альфы с радостью встречают кофе. Он ставит сервиз на стол, выпрямляется и отходит на прежнее место. Одними глазами говорит Юлли Хэмо «я справлюсь, подожди за дверью». Напарник уходит. Как ни в чём не бывало, в полнейшем спокойствии парламентёры продолжают разговор, с наслаждением попивая свои напитки. Если бы альфы из профсоюза были повнимательнее, они бы заметили, как немного дрожат пальцы у Омеля, и он стискивает их на ручке, чтобы скрыть это. И даже нервно улыбается. Берт смотрит, куда направлены взгляды четвёрки людей. Момент он выберет сам. Он отмечает цели на визоре глазного импланта, проверяет, хорошо ли они зафиксировались и не слетят ли. Аккуратно выдыхает, и даёт команду обоим имплантам: запустить режим автономной синхронизации. Новое детище программистов и идея Ясона. Нет… на самом деле каверзный вопрос задал Берт, а Ясон внезапно ответил — «да, технически это возможно, но освоишься ли с этим ты?» Берт начинает видеть только одним глазом, левая кисть перестаёт отвечать на сигналы. Кроме, конечно, сигнала к началу. Люди отводят взгляды самым удачным образом. Руки идут крест-накрест, пальцы смыкаются на рукоятке разрядника и выхватывают его из кобуры. Он выпрастывает обе руки. Здоровая берёт на мушку крайнего справа. Он опосредовано ощущает, как то же самое делает имплант, зафиксировав в качестве цели крайнего слева. На спуск нажимают они одновременно. Выстрелам не нужно быть дальнобойными. Им нужно быть мощными и быстрыми. Живой глаз с живой рукой, а мёртвый глаз с мёртвой рукой — электроимпульсы из импланта корректируют положение живого плеча в воздухе, обеспечивая идеальную точность. Берт научился им подчиняться и игнорировать сопутствующую боль. Он в два раза быстрее и эффективнее любого альфы. Любого человека. Энергетический выстрел в спокойствии бормотания и сосредоточении деловой беседой звучит полной неожиданностью даже для тех, кто его ожидал. Две перегретые головы «задних» взрываются как тыквы. Все вздрагивают от треска и свиста, гнутся вниз, как травинки. Двое оставшихся стоять начинают двигаться, хватаясь за пазуху туда, где спрятали оружие. Поздно. Нет, Берт не медленнее убийственной кибернетики, которая встроена в его тело, и вовсе не менее точен. Следующая голова в прицеле, и всё равно, что в движении — придрочившись, вовсе не сложно. Выстрел. Ещё две головы взрываются. Четыре мёртвых тела оседают на пол. Двое из профсоюза, сидящие за столом, парализованные ужасом, с перекошенными шокированными лицами — у него на мушке. Берт приказывает автоматике остановиться и ждать сигнала, но не переключается обратно на бинокулярное зрение. Вдруг эти перцы что-то решат выкинуть? Стена забрызгана кровью, костями и мозгами. Кое-где зубами. Импульс был с запасом, чтоб наверняка. И расстояние мизерное. Бледные омеги поворачиваются на него, отодвигаясь подальше от линии предполагаемого выстрела. Акила сползает вниз и деликатно блюет на пол. — Не надо, не надо! — идёт на попятную Остманн, поднимая руки вверх. — Можно же договориться! — Нам с вами не о чем договариваться, — синий от испуга, дрожащим голосам отвечает Омель. — Подстилки Рауховские… Чтоб вы все сдохли! — Без нас вам всем конец, — обещает Остманн, тяжело дыша. — Перещёлкают, как овец. Вас спасут только вооружённые беты и альфы. Нужно быть полнейшим дураком, чтобы этого не понять. Вы что, не осознаёте, что после такого побоища никто — никто! — не станет с вами сотрудничать? Остановитесь! — Нам всегда хватало собственных сил, — громко отвечает Берт. — Мы — половина человечества. Нас всех недостаточно для победы? Они быстро соображают, что это означает. Берт без проблем компенсирует это судорожное движение под стол, и стреляет на опережение. Снесённые руками, начинают опрокидываться чашки, разливая кофе по столу. Теперь он более аккуратен и немного снижает мощность, чтобы ненароком не задеть своих. Выстрел не взрывает оставшиеся головы, а всего лишь продырявливает их насквозь, оставив жжённые следы на стенках за ними. Дело сделано. Берт опускает руки и останавливает программу, подключает имплант обратно к общей зрительной коре, примаргивается. Присоединяет обратно искусственную руку, уже полностью осознанно ставит на предохранитель и прячет разрядники в кобуры. — Идёмте отсюда, — зачем-то говорит он, хотя это и так понятно. Из-за чуть приоткрытой двери смотрит Юлли, а затем открывает её полностью и убирает оружие. Берт различает за его спиной ещё с десяток человек. Да. Наверное, его поступок можно расценить как глупый. Он мог атаковать в составе группы, но ему очень хотелось протестировать систему в реальной обстановке. И Ясону это тоже казалось отличной идеей. — Передайте, что всё сделано, — говорит Берт. — Потерь нет. — Но, я полагаю, нам потребуется помощь хорошего такого психиатра, — со стоном произносит Акила, поднимаясь с пола. — Гигантского психиатра. Я сегодня не усну, товарищи. Чёрт, тут так воняет, пропустите вперёд… — Надо собрать с них устройства или commы, — сообщает Берт омегам. — Явно вели хотя бы запись разговора. Не думаю, что они успели что-то предпринять перед смертью, удалить или зашифровать содержимое. Справится кто-нибудь или мне это сделать? Там везде мозги и кровь, как видите. — Я санитар, — поднимает руку один, вызывающе для омеги бритый налысо. — Я справлюсь. Это не дерьмо и не гной, к тому же. Берт облегчённо вздыхает. Начинается отходняк: где-то в глубине мозга принимается пульсировать стреляющей болью маленькая точка. В венах распадается адреналин. Не хотелось бы после такого резкого напряжения делать что-то ещё. За санитаром закрывается дверь. Берт наливает себе чай, плюхается на шатающийся стул. Пусть вокруг ходят туда-сюда люди, выполняя свою работу, а он имеет право на передышку. — Ума не приложу, как это потом убирать и оттирать? — вопрошает Юлли. — Кому это делать? — Самому небрезгливому с респиратором и в перчатках. — А ты сам как? Ты только что столько людей в лицо убил. И они взорвались. Берт тщательно прислушивается к внутренностям и их подвижкам, к дыханию. Наверное, в его жизни уже миновал момент, когда в нём «всё отключилось». — Нормально. Альфы же не переживают, когда нас живьем жрут эмбионы изнутри? Они уже давно истратили всё наше сочувствие и милость, которое и позволяло им нами так эффективно управлять и вертеть. Теперь, чтобы управиться с нами, им придется казнить нас всех, — Берт констатирует это устало. — Что они и сделают, если поймают. Запомни. Они не постесняются казнить каждого из нас, сколько бы нас ни было. Тысячи. Сотни тысяч. А вот мы всё время стесняемся, потому что это нам потом опять живых заново рожать. Примерно через тридцать минут оживает comm: — «Метла Ведьмы» выполнила операцию, все цели взяты. Возвращаемся на базу. Это значит, что бойцам удалось незамеченными вскрыть жилища тех членов профсоюза, кто присутствовал здесь на собрании, обыскать и изъять всё, на чём может храниться информация о контактах или планах. Блоки ЭВМ, например. Всё это отправится на анализ криптографам. Данные карт или счетов взломают через личные устройства. Всё, чтобы выяснить, с кем же они связаны и через кого. Организация посчитала, что это ненастоящие, ставленные профсоюзы. Ловушка, показуха, спускной клапан, имитация полезной деятельности. Что же, примерно через сутки выяснится, были ли они правы или ошиблись и уничтожили невинных людей. «Не таких уж невинных, — фыркает Берт своим мыслям. — Яд в их словах». Хотя, конечно, от угрызений совести он в таком случае всё равно не убежит. Это никак нельзя искоренить. Разве что совсем… оскотиниться. *** Наверное, ему лучше учить людей, чем самому лезть в это всё. А с другой стороны — кто Дитмар такой, чтобы отсиживаться за спинами новичков? Вряд ли он мог задать прямой вопрос кому-либо, как ему поступить, и получить прямой ответ. Ни один психоаналитик не станет так делать. А просто аналитики… Им ведь тоже приходилось учитывать его психологическое состояние, уверенность или неуверенность в каждом поступке. Они не прорицатели. Он сам должен знать, каково его место, и назваться хоть груздем, хоть опёнком. Не можешь воевать — так и скажи. Не можешь сидеть — участвуй. Конечно, в любом случае он действует и приносит пользу, но… как правильно-то? Почему он, чёрт побери, опять не знает?! — Мейснер! — гаркает Ирвин в микрофон, через прицел учебной винтовки рассматривая зал с препятствиями. — Чего разлёгся? Пошёл вперёд! Давай, давай! Акула, выбыл! По сторонам смотреть кто будет? Пиздуй на начало! Пока всех снайперов не снимете, никто отсюда не уйдёт, ясно? Берт сказал ему, что многие древние армии делали так. Набирали новичков — например, по одному человеку от каждой семьи в деревне — и отправляли их в учебный лагерь. И только когда они были подготовлены, их оснащали и отправляли в бой. Скорее всего, для этого требовалось как минимум три месяца. Не было этого времени у Организации. Омеги даже мышцы не успеют приспособить под такие нагрузки, не то что выработать реакции и вдолбить их на уровень инстинктов. А для того, чтобы выучиться на толкового командира, потребуется около года. Опять же, минимум. И, если уж быть честным, он сам не был офицером. Конечно, он не назвал бы себя тупоголовым рядовым, который не имеет понятия ни о тактике, ни о тренировках, ни о типах вооружения, но его никто не собирался повышать. Войны никогда не было. Кому отстреливать офицеров, чтобы остальные пошли и заняли их места? Из гвардейцев только на пенсию уходили, а не уезжали в крематорий. Теперь всё не так. Берт коротко черканул, что он жив и возвращается в Фельцир. Иво молчал. Ирвин молчать не мог. Хотя, видят боги, стоило бы. Он лишь делает хуже. Одна тренировка заканчивается и начинается другая. Вряд ли он этим что-то кому-то докажет, особенно себе. Но так, по крайней мере, спокойнее, плюс можно громко орать матом. Возможно, первое закономерно следует из второго. Если же, конечно, его попросят… то ладно… Да. Он снова выйдет и будет пытаться сделать, как лучше. Солдат, испугавшийся боя, гораздо хуже солдата, который в чём-то ошибся. Он не идеален, да, он нихрена не идеален. Но он никогда, в принципе, и не требовал от себя быть таковым. В отличие от запросов Иво к самому себе. Сделал — и достаточно, говорил себе Ирвин. Есть норматив. А есть ли норматив по убитым союзникам? К сожалению, да. И называется вроде «Допустимые потери при столкновениях такого-то типа с поражающими факторами различного толка». Да только не допускались потери в «Последнем Императоре». Не допускались. Смешно об этом говорить, когда на его глазах гранатой размолотило с десяток людей в палатке на площади перед судом. Хорошо хоть он не один старается, чтобы такого не случилось снова. В других округах обучающие центры открыты на основе уже существовавших клубов самообороны. Однако стрелять и бегать в амуниции, понимать позиции — здесь не помогут принципы контактного боя. Успокаивало то, что в качестве тренеров там были омеги, каким-то образом однажды прошедшие гвардейскую подготовку или хотя бы служившие в надзоре. И все эти тренировки будут абсолютно бесполезны, если каждого не обеспечить полным набором защит и вооружения. Даже новички это понимали и строили бесконечные теории, как решить проблему. Он слышал, как они болтают. — Нам нужен огнестрел — вот от него гвардейцев ничего не спасёт. — У нас нет завода в кармане, по огнестрелу-то его прям с нуля делать надо. — Или более мощные энергетические на всех. Но тогда у них будет охлаждение дрянь, руку расплавит… — По пластику только кустарное, или сочувствующий кто на станке детальку в ночи напечатает-выточит, пока никто не видит. — А может, нам спиздить эти станки? — Да уж. Так и пронесли мимо охраны и провезли по центральному магистральному, а потом нашли выделенную энергетическую линию. — Ты, обломатор, давай предложи сам что-нибудь! А то сидит тут! За упадок духа Папку натравлю на тебя! — А сам Папка что-нибудь говорил по этому поводу? Чем нас вооружать будут и когда? Ударные отряды так медленно формируются… О какой такой папке они постоянно говорят? Ирвин иногда слышал это имя, но он не был в курсе всех прозвищ и позывных, которых сами себе давали омеги. По традиции ещё от первых групп, которые были натренированы на игровых симуляциях… Снимая перчатки, он в принципе привык обнаружать множество неведомых царапин, потёртостей и синяков, и под формой тоже. Но сегодня болят даже глаза. Однако, передёрнувшись от зябкого зимнего духа, он заставляет себя не дремать от усталости и безнадёги, упав на лавку где попало, как мешок. Хотя очень хочется не просто ничего уже не делать вечером, но и до кровати не ползать. Ирвин открывает экран commа, как обычно. Он всегда отслеживает Иво по времени нахождения в сети, которое отмечает система. Просто так. Вдруг напишет? Хотя внутреннее гадливое чувство подсказывает ему, что это слежение тоже весьма нездоровая штука. Наравне с прочими объективно гадливыми делами, о которых он предпочитал не думать. Он хорошо выучил его тайминги. Иво довольно скрупулёзный человек и обычно его распорядок дня весьма точен и повторяется изо дня в день, чему способствует расписание общественных электрокаров и чёткие рабочие часы. Не знает Ирвин никаких других людей, что пользовались бы своими устройствами строго по времени и в принципе относились к цифрам с пиететом. Наверное, для руководителя Организации по-другому никак. Можно было не сомневаться, что сейчас на десять минут засветится зелёный огонёк, потом на двадцать минут погаснет, потом… Огоньки не светились. Хм. Изменение маршрута? Незапланированная встреча с кем-то? Что там сегодня произошло в Организации? Ирвин выжидает ещё минут пятнадцать, затем встает и быстрым шагом идёт к аппарату связи. В старой ЭВМ ничего не хранится, кроме шифровально-маскировочных комплексов. Он запрашивает Базу 1, Бертольда Ланге. Называет условную фразу. Через десять минут срабатывает подключение, и он жадно хватает микрофон: — Гефест, сегодня случилось что-то глобально плохое или глобально хорошее в Организации? — без приветствий быстро спрашивает он. — Плохое, — судя по голосу, Берт удивился, но всё равно ответил. — Можешь сказать? — Переговоры с представителями профсоюза провалились. Мы их убили. С большой долей вероятности, они предатели и подыгрывали Рауху. Не удивлюсь, что их протолкнуло ещё бывшее правительство… Алло, ты слушаешь? Ирвин медленно отодвигает микрофон и замирает, невидяще устававшись в стену. Пытаясь сообразить, представить себе, как это выглядит глазами Иво, чувствуется его личностью. Что Иво видел до этого, с чем смирился, что пережил и пропустил через себя точно разрушающий электрический ток Какие детали и события преследовали его изо дня в день. И какие факты сейчас на него смотрят — гранитными плитами. Молчаливыми требовательными монументами. Голодными злыми собаками… — Ирвин? Ты там уснул? Что случилось, раз ты так резко решил позвонить? — У меня очень плохое предчувствие, — глухо признаётся он. Мало кому он мог бы сказать, как есть. — А ещё у Иво нет близких друзей. Ты об этом знал? — Иво? Ты из-за него звонишь? — Его в сети нет. Точнее — он отсутствует сегодня в те временные промежутки, когда он всегда там. — Хм. Ланге, очевидно, оценивает информацию и степень его беспокойства. Степень предполагаемой опасности, если он прав, и степень его предполагаемого маразма, если не прав. И вообще, можно ли так следить за своими бывшими. Очевидно, что нельзя. Длинная пауза нервам Ирвина не нравилась. Наверное, Берт просто не знал, что на это сказать. — Может ему кто-нибудь позвонить, чтобы убедится, что с ним все в порядке? — предлагает Ирвин. Или даже просит, как ему кажется, униженно. — Типа рекламный звонок, все дела. Как обычно мы проверяем. — В принципе можно, — тянет Берт. — Я распоряжусь. Лишним не будет. — Это… — Ирвин сбивается. Ему хочется передать всю серьёзность положения. Он уверен! — …не учебная тревога. Прошу тебя. — Почему ты так решил? — спокойно спрашивает Берт. В распоряжении Дитмара есть только нелепые выражения сомнительной достоверности. Но они были правдой. — У меня сердце чувствует, — сгорая от стыда, произносит он. «Тоже мне, причина!» — поди скажет Берт. — Ладно, я понял, — вполне себе серьёзно отвечает Берт. Словно такое объяснение устроило его и оправдало поднятую панику. — И перезвони мне! — не выдерживает Ирвин. — Ты что там, ночевать собираешься? — Просто дождусь твоего звонка и поеду. — Ладно. Жди. Омеги покидают учебную зону. Её и так не отапливают почти. Иногда чудится, что единственный источник тепла здесь — это пот и злое дыхание тренирующихся. И когда они уходят, сразу холодает. Нарезающий круги у аппарата Ирвин всё же вынужден сбегать и накинуть на себя теплую одежду. Когда на экране ЭВМ отображается входящий код звонка, он от неожиданности спотыкается об стул, падает на пол, и прямо оттуда же, встав на колени, отбивает идентификатор. Что удивительно — правильно. — Алло, — говорит он нетерпеливо. — Сам ты алло, — отбривают его. Раздражение в голосе Берта вовсе не из-за него, он жопой догадывается. — Иво трубку не берет, — уже по другому, более низким тоном сообщает Берт. — Comm отслеживается как лежащий у него дома, но там окна не горят, и дверь тоже не открывают. Центральная ЭВМ не подключена к системе. — Он где-то… гуляет, да, наверное? — Он бы предупредил, если бы не смог присутствовать на сеансе связи. Ведь сегодня должен быть пипец какой важный сеанс. Криптографы кое-что успели накопать. Впрочем, это нетрудно сделать, если люди работают без шифров и подставных лиц. Следом Ирвин слышит глубокий вздох: — Мудрецы говорят, интуиция — это способность головы чувствовать жопой. Представим, что ты безмозглый. — Ну спасибо, — против воли хихикает Ирвин. Как это глупо, когда он от тревоги себе места не находит? — Ты думаешь, что профсоюзы — это типа последней капли? И он что-то сделает? — интересуется омега. — Не похоже на Иво, с виду он собранный, дисциплинированный, сжатый, как пружина. Ответственный. Рационал до мозга костей, почти как Линдерман. — Мхф! — непроизвольно фыркает Дитмар. — Это ты как Линдерман — сумасшедший такой же. А вот Иво… он привык полагаться только на самого себя. И чем дальше он живёт — тем сильнее это чувство становится. Странная вещь — думать, что ты безнадёжный неудачник, и одновременно требовать от себя идеала. — Ну, мы с тобой не психологи. Лучше знаешь сделай что: составь-ка список мест, куда мог бы пойти Иво прогуляться, чтобы, например, развеяться. Любимые места, кафе, улицы, парки. Может быть, памятные, давнишние. И я очень надеюсь, что ты не прав, и Иво потом с тебя за слежку семь шкур сдерёт. *** Иво наматывает на шею бежевый шарф, проверяет прогноз погоды и решает взять перчатки. Поковырявшись на полках, он находит пару, успешно раскидав остальные. Бросает взгляд на беспорядок, но не беспорядок рождает в нём подспудное чувство тревожного неудовольствия. Эта варежка… она лежит не так. Дело не в том, что неровно. Дело в том, что неправильно. А вот правильное положение вычертилось в его мозгу и напрягало несоответствием с реальностью. Какие глупости. Совершать бессмысленно действие, чтобы просто немного подвинуть предмет в сторону? Ему тупо лень. Он выходит, закрывает дверь. Стоит пару секунд. Внутреннее напряжение становится невыносимым. Он открывает замок и передвигает предмет, как нужно. Навязчивое ощущение отступает. Почему оно появлялось и в какие моменты — он не знал и не мог предсказать. Такое просто стало случаться с ним. Оно ощущалось, как если бы что-то зачесалось. Можно перетерпеть, но… Все люди в колонии Водолей с детства не боялись высоты, какой бы запредельной она не была. Все тротуары вились по краям обрыва, все электрокары висели над пропастью на каком-то жалком канате, распяленном на растяжках между окружающими ярусами. Когда шагаешь с пассажирской платформы в переполненный, раскачивающийся общественный кар — ты перешагиваешь чёрную воющую ветром пропасть. Даже монорельс висит — вагон хватался верхними креплениями за железную магнитную ось, а под его днищем всегда была холодная бездна. Когда Иво заносит ногу над 12-сантиметровой полосой тьмы между обледеневшим покрытием террасы и освещенным серым полом вагона, его пронзает нерациональный страх. Хтонический, необъяснимый, древний ужас, словно снизу на него посмотрела сама космическая смерть, стремясь заполучить его в свои объятия. Стремясь сделать так, чтобы он споткнулся и провалился в неё. Он, напрягшись всем нутром, подспудно ожидает едва ли не призрачной руки, что утянет его вниз в тот момент, стоит ему оказаться больше частью себя над бездной. Иво перешагивает, задержав дыхание, веря, что это временное умопомрачение и ничего подобного больше не настигнет его, не повторится. Но это краткое паническое чувство не пропало, а стало повторяться каждый раз в такие моменты, стискивая его внутренности мгновенным ощущением смертельной опасности, и избавиться от повторения было невозможно. Оно постепенно то усиливалось, то немного ослабевало. Теперь это стало частью его повседневной жизни. Совершенно перестали сниться сны. Даже на выходных. Иво казалось, там должно было быть нечто важное, ведь он всё равно что-то видел — потому что частенько глаза его были по пробуждению залеплены солью. Он стал оставлять открытой дверь ванны и не затемнять стекло душевой кабины, чтобы видеть, если кто-то решит подкрасться. Периодически, когда ему казалось, что он слышит какой-то посторонний шум, чьё-то движение в квартире или шаги, он выключал воду и прислушивался с минуту, пока не убеждался, что ему лишь послышалось и везде действительно тихо. Также не стоило отключать на ночь неяркую настольную лампу. Потолочный светильник слепил глаза, с ним было трудно спать, а вот вспомогательный свет был мягким и при этом всё освещал в достаточной степени. Неплохо было ложиться лицом к проёму и несколько раз за вечер проверить, хорошо ли заперта входная дверь. Эти странности ничего не значили. Он вполне мог функционировать и принимать решения на основной работе…. И на не основной. Отверстие в центре кнопки лифта. Конечно, это для того, чтобы там светился диод. Но Иво казалось, что оттуда высунется острое лезвие, охотясь на него, чтобы порезать палец. Или игла. Физическая невозможность этого события не играла никакой роли — он не мог заставить себя нажать на кнопку пальцем, как положено. Он нажимал её сбоку, надавив ногтём и не задевая опасный центр. В сущности, этой мнимой опасности он легко мог избежать. Это было проще, чем бороться с приступами страха, которые как появлялись, так и пропадали. Гораздо больше раздражал вылезший нервный тик. Когда хотел — включался, хотел — выключался, но никогда не пропадал. Дёргающееся веко можно было остановить только сильно оттянув пальцем кожу к виску. Но стоило отпустить — всё очень скоро начиналось заново. Так подчас он и смотрел в экран одним глазом. Иногда веко затихало, но ненадолго. Оно словно жило своей жизнью, и его активность совершенно не зависела от того, бодр он или устал. Почти каждый день появлялись какие-то новые абсурдные мелочи, и это напрягало. Однажды, когда он подошёл к своей двери и уже собрался было приложить ключ, его охватил очень основательный страх — а что, если его ограбили, пока он отсутствовал? Вскрыли, забрались и вынесли всё ценное имущество, включая командные блоки ЭВМ. Что он тогда будет делать? А ведь он совсем не боялся, когда его прошлый парень украл кое-что, включая его деньги. Было, в общем-то, просто обидно и почти всё равно. Плюс был лишь в том, что он не думал в течение дня, что его прямо сейчас грабят. Это приходило лишь около входной двери, и было страшно заглянуть внутрь и вдруг увидеть что-то непривычное. А если грабители будут всё ещё там? Они решат его убить? Иво казалось, что всё это с ним уже было, но он не мог вспомнить, когда, и не приснилось ли ему это мутное воспоминание. Когда он видел компании молодых людей на улице, его охватывала паника — словно он маленький олень, внезапно повстречавший стаю волков, и ничего не останавливает их от того, чтобы набросится на него и ударить, что-нибудь кричать. Ему казалось, они вот-вот его заметят, и абстрактный смех перестанет быть абстрактным. Если он им был. Если только им не показалось что-то смешным в нём самом — а ведь это никогда нельзя предугадать, что не понравится. Что для них является маркировкой того самого «оленя». Не было ни единой причины, по которой они не напали бы конкретно на него. Ему приходилось задерживать дыхание и делать вид, что его не существует, идти мимо и полагаться на судьбу. Обычно прятаться было совершенно негде. Тем более, ничего яснее не выдаст, чем попытка спрятаться. Если ты побежишь — инстинкт собаки заставит её погнаться за тобой, чтобы растерзать. И так странно, что после этого, глубоким вечером его часто ждала кровь и людские мучения. Они выбирали мишени для атаки. Физической — выслеживали или били вслепую по лабораториям, складам и электрокарам. И для словестной — искали места и уязвимости в системах вещания. Слушали отчёты о потерях и рассуждали о том, как извернуться, как поэффективнее использовать вооружённую горстку омег. Где взять деньги, ресурсы и поддержку. Этот ребус не поддавался решению. Прямые доказательства причастности богатейших семей к разработке генного оружия никак не находились. Они могли сто раз называть имена, но это всё легко считалось ложью. И ничего не докажешь, пока, наверное, кто-то из виновных сам не встанет и не объявит во всеуслышанье — да, это я сделал. И то, могут не поверить. Хоть он и привык к работе, но после неё всё равно хотелось отдохнуть. И сидение в вагоне никак не могло этим отдыхом стать, хотя он пытался перестроиться. Ведь когда он придёт домой, его ждёт новая работа. Гораздо более ответственная, на которую требуется куда больше сил, чем на что-либо ещё. А потом, когда на его предприятия заявился тот убийца в чёрном и гвардейцы, Иво осознал, что неплохо так умудрялся отдыхать на работе в спутниковом центре. Но теперь и это место перестало быть безопасным, и он целый день был как на иголках. Тогда-то, вероятно, всё и понеслось в тартарары. Ещё быстрее, чем неслось. Он думал, что теперь его станет вырубать сильнее, но он наоборот, не мог уснуть целыми ночами. А потом — не мог проснуться днём. И то количество кофе, которое он пытался употребить, уже превышало допустимую безопасную дозу для его сердца, но всё ещё не могло заставить его проснуться. И он перестал делать попытки прийти в себя. Боль в сердце ему не нравилось чувствовать, и он отлично помнил, что случилось с Карлом Грассе. Однажды, как он всегда боялся, его накрепко выключило прямо в вагоне, и он доехал до конечной, а вовсе не до своей домашней станции. Наверное, из-за этого недосыпа ему и стало мерещиться всякое. Какие-то знакомые фигуры в толпе, от резких движений которых он вздрагивал, присматривался и убеждался, что это вовсе посторонние люди. Перед углом он всегда подтормаживал, опасаясь, что его могут ждать. Иногда даже не ухмыляющиеся люди, а целые компании казались знакомыми. В конце концов, он решил, что даже если ему случайно попадались именно те люди, вряд ли они смогли бы узнать теперь его, тем более в сумерках и зимней одежде, закрывающей пол-лица и всю голову. Он всё ещё мог выполнять свои функции. Это было ничего. Ничего, с чем он не мог бы справиться. У кого такого не бывало? Окружающие со всех сторон хищные стены, образы, наполнившие его дом, стоит только отвлечься, — ничего непоправимого, нужно всего лишь быть всегда начеку. А потом он подумал, что неплохо бы на всякий случай брать с собой комплект запасной одежды. Самый простой. Который легче всего сложить и унести. Так ему будет гораздо спокойнее. Главное не будущая трагедия, а степень подготовленности к ней. Чтобы не забывать, что ему нужно делать на основной работе, ему приходится начать записывать план действий и последовательность работ. Если его мозг отключался на какое-то время, он всегда мог посмотреть в список и вспомнить, на чём остановился. Информации вокруг него было так много, что всю её он физически не мог удержать в себе. А ещё эти постоянные переключения с одного на другое, и вовсе не поверхностные. Нырок в одно море и нырок в другое, до самого дна. С последующей полноценной кессонной болезнью, разрывающей его тело и мозг. Вакцинация на ярусах, взлом квартир, чтобы добраться до непривитых омег внутри. Что ещё должно произойти, чтобы жертвы стали бороться? Выйдя из электрокара на конечной станции, под чёрным безмолвным небом Иво смотрит на собственный пропуск. Аусвайс. Он занесён в списки как специалист, которого нельзя прививать Антилиндой. У многих из его космического центра такие. Сейчас он находится в позорной безопасности. Но кто выдал, тот и легко забрал. Что он будет делать, когда аусвайсы отменят? Он не сомневается, что их отменят, когда найдется, кем заменить его и всех омег в космической отрасли, пусть даже эти альфы и беты не будут иметь ни опыта, ни мозгов для такой работы. Руководителям наплевать на эффективность. Для них омеги по умолчанию неэффективные и недостойные. Им нужно, чтобы альфы всегда были на коне, а омеги знали свое место. Именно это важно, а не прогресс или благополучие. Именно это служит основной мотивацией всех их чаяний и поступков. Эксплуатация слабейшего начинается с отъема интеллектуальных ресурсов. И он, Иво, никак не способен им помешать. Он вынужден признать: Райнеру в своё время было проще. Учёный должен был тихо производить и тихо распространять, а не воевать. Тайно прорастать в колонию, а не бороться с машиной, штампующей и использующей генное оружие в промышленных масштабах. Наверное, передавая ему ключи, он и не подозревал, с чем Иво придется столкнуться. Не рассчитал ответственности, требований и нагрузки, поэтому и выбрал его. Ему не было в достаточной степени известно его прошлое. Или он просто недооценил мрак, хранящийся в Иво? Переоценил его способность противостоять всему и не сломаться. И маяк выдерживает четыреста бурь, а на четыреста первой внезапно падает со скалы в воду. По кусочкам. Просто последняя буря было слишком уж… Переговоры с профсоюзами провалились полностью и вдрызг. Ровно до этого момента у него было то, что держало его на ногах: у него была надежда. Теперь надежды больше нет. Надежды на то, что если они будут достаточно упрямы, то… Надежды на то, что вместе они будут сильнее, чем по одиночке. На то, что хоть какие-то действия приведут к изменениям. Но ничего не менялось. Как же он устал. И уже не знал, что ещё можно сделать. Точнее… Знание ничего не решало. Следующий шаг против молчания и террора — это восстание. И оно провалилось, даже не начавшись. Нет ни армии, ни вооружения для неё. Ни сил в душе каждого — той осатанелости загнанного обозлённого животного, которая рождает невозможную смелость и гасит даже страх смерти. Которая как раз и позволяет бить и без оружия, бросаться вперёд без сожалений, исходя яростью. И даже побеждать благодаря неистовству — но только если это будет в каждом, а не в единицах. Осознание своего права отбивать свою свободу кулаками — когда оно появится? Другого способа, кроме встречной силы, природа ещё не придумала. Наделила даже коров рогами — чтобы они протыкали волков насквозь. Как объединить забитых омег в армию? И как он смог бы послать их на смерть? — зная, сколько многие из них падут, идущие вперёд без должной физической подготовки и вооружения. Против зубастых, хладнокровных псов-гвардейцев, которых интересуют только деньги. Которые верят, что кормящая рука такая хорошая и правильная, а над остальными можно издеваться, избивать и убивать за несогласие. За вопиющую заячью нетаковость. И они убьют. А что ему-то делать? Уже, в общем-то, ничего. Вакцинацию не остановить. И ему абсолютно нечего сказать и предложить на новом собрании представителей округов. Его разветвлённый график событий, что должен был предсказывать исходы и реакции, больше ни на что не годен. Одна неожиданность вела к другой. И все до единой — в тупик. Ему неизвестен способ остановить вакцинацию ни первого, ни последующих порядков. Он не знает, как остановить производство остальных компонентов каскада. Что ещё предпринять… Из-за потока сбежавших из дома омег трудности со снабжением. Еды на базах не хватает. Воды не хватает. Тиффентальские с трудом удерживают вещание. И всё равно: словам Организации никто не верит. А кто-то не успевает сбежать. Цифры потерянных людей растут. Это как зомби-вирус. Им нужно всего мгновение, чтобы превратить омегу в мешок картошки. А людям нужно девять месяцев и восемнадцать лет, чтобы создать омегу. Эту битву они проиграют. Что бы они не сделали — на это следует ответ ещё большей силы. Даже не так — они уже проиграли. Время кончилось. Профсоюзы старательно настроят рабочих и всех альф против, что сделать совсем не сложно — омеги убили представителей. Они перейдут на сторону врага против общего зла — Организации. Всё происходящее уже находится далеко за пределами его компетенции и человеческих усилий. К способности Иво стоит лишь отнести то, что он осознаёт крах первым. Но у него уже нет слов, чтобы выразить кому-нибудь это понимание, этот парализующий, неизбежный, всеохватывающий ужас. Этот непреложный факт. У него не осталось способности и сил говорить. И нет нужды в этом. Он не стал прятать командные блоки ЭВМ — их найдут потом. Приготовления, в общем-то — это трусость. У него нет такой роскоши как дополнительная энергия на подготовку. Пусть всё лежит, как есть. Неважно. Как у еды пропал вкус, так и у окружающего мира пропали эмоции, краски и смысл. Враждебность, от которой никак нельзя защититься, померкла, заплесневела, обернулась старой паутиной. Оглохла. Они всего лишь люди, которые погибнут на этой планете. Ветвь человечества, деградирующая и затем вымершая естественным путём. Развалины построек и скелеты — вот что найдут здесь под панцирем полуобвалившихся от старости куполов. Если кому-то вообще придёт в голову сканировать эту мелкую, никому не нужную, непригодную для жизни планету на отшибе галактики. Всё хуже и реалистичнее: никто не прилетит и никогда не узнает их судьбы. Никакие всемогущие инопланетяне. Вселенная так велика, что столкнуться с ними статистически невероятно. Колония Водолей — уже закрытая страница истории. Он соврал тогда Ирвину. Немного соврал, когда говорил, что даже в самые трудные моменты не опускался, как он. Ирвин, всё ещё пьяный и синий, слушал и верил. Это было правдой только в одном: алкоголем Иво и правда не злоупотреблял. Но по ряду совершенно иных причин. Во-первых, оно было совершенно неэффективно. Оно не спасало. Ему нужны были более сильные средства. Так что бывало, он приобретал кое-что другое, от чьего использования не остаются валяться палевные бутылки. Бутылки и запах родители сразу бы заметили. Когда плохие времена и чувства отступили, ему больше не было нужды прибегать к этому. Он понимает сейчас, как ему повезло: не было особых денег на это, когда он был юным. Он не перешёл грань, из-за которой не было возврата. И никто до сих пор об этом не знал. Ему всегда многое давалось тяжело. Но он так привык сохранять хорошую мину при плохой игре. «Райнер. Ты должен был сначала узнать всё, прежде чем выбирать меня. Это было твоей самой большой ошибкой». Иво до сих пор помнил, где продаётся, что ему нужно. Точки с тех времен никуда не исчезли и не переместились. А состояние счёта позволяло ему купить там всё, что угодно. Сквозь решётку куполов видится галактическое небо и от него веет холодом. Он опускает взгляд на чёрную воду канала. Вспоминается, что в крови самоубийц всегда находят большую концентрацию алкоголя. Или, наверное, наркотики. Кружится голова. Он не пьян. Его состояние невыносимо. И вряд ли ему уже помогут обезболивающие. Даже из опутывающей по рукам и ногам беспомощности находится выход. Когда ничего не можешь поделать, остаётся только умыть руки. Просто уйти, как уволиться с дерьмовой работы и не волочь это на себе. Просто уйти от проблем, потому что в реальной жизни только это действие их и решает. Уйти от злого человека. Уйти из жалящего коллектива. От несоразмерных и тупых задач. Уехать из квартиры, которую сложно отремонтировать, от шумных соседей. Отказаться от общения с идиотом, который выпивает силы. Он задыхается в чистом морозном воздухе. У него больше нет сил с этим справляться — он даже устал это повторять самому себе по сотому кругу. Правда. Неважно, сколько поставлено на кон. Это больше не имеет значения. Он не будет жалеть. Ему всё равно. Как было всё равно на то, как разваливался мир вокруг него раньше — мусорными пакетами, разбросанными вещами, нестираной одеждой, немытой посудой, неразрешёнными проблемами… Есть ли способ справляться с этим по-другому? Почему он не может вспомнить? Где эта гибкая человеческая сила? Он не помнит… Он помнит лишь как стать камнем. Без мыслей. Без чувств. Без ощущений. Без прошлого и будущего. Камень… Какое же облегчение будет наконец отдохнуть. Никаких больше нервных тиков, доканывающих его. Навязчивых мыслей, что крюками по пути обдирают его мозг до костей. Уколов страха то тут, то там, на каждое повседневное действие. Сна и бессонницы. Мыслей о том, как им всем выжить и с помощью плети перешибить обух. За один раз. Потому что второго шанса уже не будет. Он не может помешать. Он не может остановить эту лавину руками. Он не может. Кошмары прошлого любят повторяться, а он просто хочет уйти. Он хочет уйти от этого и никому ничего не сказать! Просто исчезнуть навсегда. Больше не нужно. Больше не будет нужно пластать свою жизнь, как лоскутное одеяло из отрезкой живой кожи. Они все обречены, и он не хочет видеть, переживать, наблюдать это падение, неумолимую агонию всего сущего. Зачем терпеть, если исход один для всех, рано или поздно. Он не будет смотреть. Он избежит этого, и уйдёт одним из первых. Тревога, наконец, оставляет его. И дело не только в мыслях — кажется, вещество подействовало, смогло невиданными усилиями справиться с его нервной системой. Внутри спокойно. Он ни о чём сейчас не жалеет и ни о ком не скорбит. Агония закончилась. Этот мост называют «мостом самоубийц». За удобные перила. Их легко преодолеть и есть уступочка на той стороне, куда можно поставить ногу. Иво перебирается, навалившись животом на них и развернувшись спиной к каналу. Ставит одну ногу за перила, нащупав носком выступ, и опирается на него, пока вторая нога ещё задрана вверх. Поднимает голову. И только теперь замечает человека, что, похоже, какое-то время уже стоит у него за спиной. Молча. Нелепо и неаккуратно одетый человек со ржавой водопроводной трубой в руке. Шапка завязана под подбородком, как у маленьких детей. Лицо его быстро кривится в бессистемной последовательности странных выражений, словно у него какой-то сложный лицевой тик или психическое расстройство. Глубокая ночь. Даже патрулей нет. Заметив, что Иво застыл и смотрит на него, незнакомец тянет противоестественным, каким-то блеющим голосом: — Герр, а что вы делаете? Словно он призрак, а не живой человек. Словно он не совсем понимает, что происходит у него на глазах. Он даже не смотрит на Иво прямо, блуждая взглядом где попало. — Я собираюсь прыгнуть с моста, — отвечает Иво, опуская задранную ногу на выступ. Человек начинает играть со своей ржавой палкой, чуть махать ей, ковырять мостовую. Глядит он только на неё. — А вы омега? Кажется, пахнете, как омега. У меня хороший нюх. Стал, — с некоторым трудом и большими разрывами между словами произносит он. — Знаете, не нужно умирать. Даже если вы потеряли всё и самого себя. Есть одна вещь… лучше убейте их. Тех, кто с вами это сделали. Я пойду убивать. Я хожу, высматривая их. Люди в белых халатах. Люди с чёрными аквариумами на головах. С дубинками. Я должен отомстить за то, что они со мной сделали. Это я накрепко помню, это я отлично помню, — он вдруг поднимает голову и стучит по шапке сжатым кулаком. — Мне не нужна такая жизнь. Я больше ни на что не способен. Я ничего не помню. Ходите со мной. Я патруль. Я вот этим их убью, когда увижу, — он поднимает трубу, демонстрируя. — Давайте со мной. Пока я ещё помню своё имя, я буду убивать их. Словно у него украли словарь из привычных слов, и он мучительно выбирает подходящие выражения из того, что осталось. И Иво понимает, кто это. Зомби. — Да, я омега, — говорит Иво. — А ты один такой бродишь здесь? Зомби кивает, раскачиваясь в такт своим мыслям, затем роняет трубу себе под ноги и показывает две ладони с растопыренными пальцами. — Больше не могу показать. Больше нет пальцев, — отвечает он. — И вы каждую ночь ходите? — Ночью не спится. Мы ночные. С утра никуда не нужно, мы как есть. А те — с утра. Они не могут ночью. Мы всегда ходим. Всегда ходим… Мы им — трубой, — обещает он, вновь со скрежетом поднимая своё орудие. — А где ваши дети? — продолжает Иво. — Могут есть, могут пить сами. Я сказал им: «Папа болеет». Теперь навсегда болеет, вылечить нельзя. Они спят сейчас. В школу не надо. Нельзя туда! Шлемы придут и украдут… слова и мысли украдут. Надо охранять, — веско добавляет омега, взвешивая трубу, будто прямо сейчас готов пустить её в ход, если увидит неприятеля. Он даже внимательно оглядывается по сторонам. А Иво вспоминает, сколь неистовы зомби в своём стремлении напасть на свою жертву. Они ничего не помнят и не знают, но никогда не забывают о нападении. Не потому ли…? — Отведи меня к своим? — просит Иво, перекидывая ногу обратно и, кряхтя, переносит себя обратно на мост. — Я плохо помню дорогу. Сложная. Я попробую. Там свои бродят. Они покажут, если я заблужусь. Иво решается подойти к омеге поближе. — Где твоё оружие? — вдруг спрашивает тот, оглядев его. — У меня есть аусвайс, — находится Иво, извлекая карточку. — Я его покажу гвардейцам, они растеряются, а ты ударишь их сзади по затылку. Уважительное удивление проступает на лице омеги, оно даже перестаёт дёргаться. — Какой замечательный план! Зомби ведёт его вглубь жилого яруса. Изредка он воет или подвывает, и странный звериный клич разносит эхо между погасших высоких зданий, вросших в землю. И в ответ из переплетений улиц доносятся далёкие кличи остальных патрульных. Скорее всего, ориентируясь на звуки, зомби приводит его к детской площадке, зажатой между двух парковок автоматических общественных электрокаров. Переплетение металлических и разноцветных пластиковых прутьев освещается одиноким фонарём. На площадке сидят и бродят смутные фигуры людей, будто ожидают чего-то. Зомби идёт прямо к ним, волоча за собой трубу. Если тот, кто ждёт там, разбирается, то без труда отличит «здорового» омегу по походке. Так и есть. Кто-то невысокий резко вскакивает на ноги и окликает: — Герберт! Кто это идёт с тобой? — Друг, — односложно хрипит тот, не в силах выдумать более сложный ответ и разом описать всё, что произошло. — А ну стой, где стоишь! — фигура в необъятном пуховике и капюшоне тычет в Иво пальцем. — Герберт, откуда он? — С моста самоубийц, — прилежно отвечает омега, присаживаясь на нижнюю площадку детской горки. — Ты кто? — наконец, обращаются лично к замершему на месте Иво. Вокруг низенького человека бродит ещё как минимум трое зомби, вооружённых штырями от арматуры и сковородками. — Это омега, — снова отвечает за него Герберт. — Я его нюхал. Хорошо нюхал. От него пахнет экстрой. Иво кривится. Как он это-то унюхал?! — Ты нормальный? — главный среди зомби делает шаг вперёд, и свет от фонаря падает на его щекастое лицо. Это подросток. — Да. Вопрос касается «Лабиринта». Наверное? Или прямо имелось в виду нечто большее? — Что тут делаешь? — продолжает допрос подросток. — Он хотел себя убить. Я привёл, чтобы бороться. Я молодец! Подросток вздыхает. Видно, что ему хочется заткнуть Герберта, но он сдерживает себя. — Ты один смотришь за привитыми? — спрашивает Иво. Подросток снова вздыхает. Тянется в карман и достаёт настоящий разрядник. — Герр, если вы из надзора и таким образом пришли выведывать сведения, я вас пришью и головой в колодец, и ничего мне за это не будет, я несовершеннолетний. Найдут скелет лет через десять только. Но я скажу так. Нас тут уйма. Мы неблагополучный квартал, так сказать. Одни омеги с детьми. А как началась эта дрочка, то мы потеряли своего единственного родителя. Мы сами вынуждены были стать им родителями. Следить, кормить, убираться. Тогда все подростки с ярусов объединились, чтобы присматривать за младшими детьми, которые ещё не способны ни на что. А некоторые несут дежурства, как я. Круглосуточно! Чтобы не допустить больше ни одного грёбаного отряда сюда, на нашу территорию! Мы перережем канаты, если будет нужно. Мы подкараулим на площадке дома, у самой квартиры отпиздим их, если они примутся ломиться! Они теперь боятся сюда заезжать. Боятся! И это ведь я придумал, я! Я знаю, как такое организовывать. Но если меня схватите, то толку никакого это не даст, я всех уже научил! У этого подростка примечательная внешность. Вместе с тёмной кожей идут пронзительные голубые глаза, и нос такой характерно горбатый. Он толстоват, и поэтому этим всем напоминает Иво кое-кого… кое-кого, кого бы он ни за что не запомнил, если бы тот не погиб. И он совсем не ощущает в себе страха или напряжения, хотя разрядник снят с предохранителя и направлен точно на него. Наркотик делает своё дело. Иначе голос разума запретил бы ему не задавать такой прямой вопрос: — Гаральд Фойг — случайно не твой папа? У него нос такой же… был. По выражению лица собеседника он понимает, что неожиданно угадал, и через секунду его точно продырявят импульсом. Внезапно в ногах заканчиваются силы, и он садится прямо на шершавую прорезиненную поверхность площадки. — Я слышал, что с ним случилось. Только блок ЭВМ кто-то расколотить успел и блоки вынес. Переслал нам обратно. У него ничего не нашли. Он был работником куполов и помог исполнить тот переполох на площади, где первые палатки расставляли. Знатно бабахнуло. Сын его… — Иво разводит руками, будто пытаясь нащупать в воздухе ответ. — Я не помню точно, как зовут. Что-то на «л». Непонятно почему, но когда Иво снова находит взглядом подростка, разрядник того немного отодвинут в сторону, направлен уже не на него, а скорее в пол. Смотрит тот с задумчивым, беспокойным прищуром. — Ну-ка, давай-ка, — бормочет он, откашливаясь. — Цапля ловит лягушек в мутной воде, притворяясь палочкой. Не то чтобы это был полноценный… это скорее часть лексикона, который он слышал. — Потому что Филин сидит в дупле, — отвечает Иво. — А Пересмешник стоит на арене цирка, — подхватывает тот, выпучив глаза. — А Зоркий Орёл смотрит из заоблачных высей. Зоркий Орёл — это позывной его папы. — И всегда будет смотреть, — немного печально говорит Иво. — Соболезную. Теперь ты — Зоркий Орёл. Подросток прячет разрядник обратно за пазуху. Подбирается ближе, чтобы внимательно заглянуть ему в лицо. На его месте Иво сомневался бы до сих пор, даже если услышал бы такие фразы. Если нет однозначного свежего кода идентификации — верить никому нельзя. Однако этот мальчик однозначно верит Герберту и его суждениям. — Почему ты хотел спрыгнуть с моста, если тебя не привили? — сверля его взглядом, допытывает он. Иво хмыкает, почти весело улыбаясь. — А кто сказал, что я перехотел? Мальчик плюхается на задницу напротив него и серьёзно произносит: — На «л» — это правда. Лесси. Как породу собак ебаную назвали, но что теперь поделаешь, да? — Ты правда сам это организовал? — Иво не совсем скоординированным жестом машет в пустоту ночных стоянок. — Да. Выбора не было. Мы в школу-то не ходим, там могут привить. Да и… смысл теперь? А как вас зовут? — Я не могу сказать. Сам понимаешь, почему. И много таких «зомби» ходит по ярусам? — Смотря что понимать под много, — подмечает Лесси. — Пока несколько сотен, а сколько в других ярусах — один космос знает. — Тебе потребуется новая ЭВМ для связи и координации, — устало сообщает Иво. Наркотик, похоже, совершенно точно собрался выключить абсолютно все его нервы. Он верил, что в этот момент будет уже под водой и счастливо не сможет сопротивляться течению. — Хочешь, я дам им всем оружие? Чтобы они убивали каждого гвардейца, медкар, полицейского, что сунется к вам на ярус. — У нас есть оружие. Разрядник они уже не потянут, — признаётся Лесси. — Ничего. Что-нибудь придумаем. В небо клубами поднимается белый пар изо рта. Жопа на холодной поверхности начинает примерзать. Как Лесси тут всю ночь высиживает? И, словно ответом на его вопрос, тот достаёт из огромных карманов папиной куртки фляжку, серебряно блеснувшую гладким боком под слабым светом. Протягивает её Иво. Тот отвинчивает крышку, нюхает. Коньяк. Так вот как он согревается? — Ты знаешь, что будет, если я это с экстрой смешаю? — насмешливо приподнимает он бровь. Лесси беспечно пожимает плечами: — Понятия не имею, — и вдруг орёт в сторону: — Леон, а у тебя ещё чай в термосе остался? — М? Мнн-х-мм! — раздаются из темноты бессвязные звуки. — Он говорит «да», — доверительно сообщает Лесси. — Он забыл, как произносить слова, но всё сказанное понимает. Сгорбленная фигура (вновь с какой-то палкой в руке) появляется из темноты и передаёт подростку термос в горошек. — Спасибо! — Лесси почти ударяет термосом в грудь Иво. — На, пей. Выпив кружку чего-то очень концентрированного и сладкого, Иво чувствует слабый всплеск удовольствия. От тепла, проникающего внутрь на таком морозе. В это время он уже должен был быть совершенно мёртв и застрять в каком-нибудь коллекторе ниже по течению. А он сидит тут, как дурак! — Я сейчас позвоню кое-куда, к сожалению, с твоего commа, а потом мы с тобой будем ждать, пока к нам не принесут ЭВМ. Я знаю коды распознавания, тем более, кто-то должен сказать зомби, что он свой. — Без проблем. Но если настоящие имена нельзя, то как тебя звать по-организаторски? — Цапля, — со слабой улыбкой произносит Иво. — Я — Цапля. Знали бы вы, из какого сора рождаются стихи. Знали бы вы, из какого мусора рождается надежда. *** — Ну, что за надпись? — уперев руки в бока, спрашивает Берт. Круг света от фонарика выхватывает странное обозначение на серой стене из темноты. Той самой комнаты, где они были с Ураном. Собственно, Уран и светит, весьма недовольный такой работой. — Трудно сказать, — с самым умным видом чешет подбородок Свифт. — Ты ж специалист! — притворно возмущается Берт. — Эквалайзер, все дела. — Подумаешь, какие ругательства написали тут давным-давно. Неужели прямо нужно было меня звать? Берт ржёт, даже провернувшись пару раз вокруг своей оси. — Смешно ему, — ворчит Свифт. — О, — вдруг замирает он на месте, будто насторожившись. — Уран, светани-ка мне под ноги. Берт стучит пяткой изо всех сил, а потом резко приседает, пытаясь найти стыковой шов, и находит его. Обстукивает по его границе. За швом — звук другой. — Там пусто, ребята, — выносит он вердикт. — Моё ухо различает такие оттенки. Да и ваши тоже должны. — Соглашусь… — задумчиво тянет Уран. — Что там внизу? Может, просто технологическая ямка какая? — Может быть, — кивает Берт. — А может быть, ещё один ярус. — Ещё один? — с глубоким сомнением Свифт смотрит то под ноги, то на надпись. — Такого не может быть! Мы — на последнем, на нижнем. А если он есть, то зачем его надо было так запечатывать? — От радиации, — зловеще предполагает Берт. — Да и забыли о нём. Поэтому нам и нужно перевести эту надпись, она точно относится к этому проходу. — Тогда надо связаться с доктором Коффином, только он сможет перевести, — решает Свифт. — Нет. Я не собираюсь ждать, — неожиданно угрюмо выдаёт Берт, глядя под ноги. — Тащи кувалды и Ирвина, я эту хрень разнесу. — Серьёзно? Тогда нам нужны противогазы на случай радона или метана, и счётчик гейзера. — Гейзера? — Ага, — уверенно кивает Свифт. — Ну пойдём искать. Вместе с кувалдой! — Секунду! — внезапно оживляется Уран и всучает фонарь в руки Берта. — Пару фотографий для Борея, а то он загибается там без новостей и мозги всем полирует… Свети ровнее. Свифт стоически, нетерпеливо вздыхает. — А знаешь, как кадеты зовут Ирвина? — хитро прищуривается Уран, высунув язык и делая пару ужасных кадров. — Как? — коротко бросает Берт. — Папка! — Ха. А он мне всё жалобился, что у всех прозвища, один он с фамилией. «Папка». Надо запомнить. Под тонкой коркой бетона обнаруживается просторный квадратный лаз, оснащённый уходящей далеко вниз вертикальной лестницей, не тронутой коррозией. Газа нет. Счётчик Гейгера показывает лишь небольшое превышение радиоактивного фона. *** Весточка от Райнера, переданная через брата Свифта и следующую за ним цепочку связных, была коротка и лаконична: «Изображения на коже. Адреса программного доступа. Близнецы иммунны. Мне выдрали ногти».