Redemption blues

Для подчинения не обязательно применять физическое насилие. Достаточно сформировать мировоззрение человека таким образом, чтобы он просто не имел представления о своей свободе.

*** «Люди напуганы масштабной террористической атакой на работающий производственный цех в округе Фельцир. Работники предприятия едва успели эвакуироваться с места событий, пока в здание летели снаряды и лучи энергетического оружия». На экране висит лицо начальника тюрьмы герра Кленце. Дряблый раздвоенный подбородок лежит на морщинистых кистях, подогнутых, как конечности богомола. — Что, даже не хотите дождаться, пока вам найдём замену? — полуулыбка не получается радушной, может, от того, что Филисбер знает им цену. — Зачем мне ждать? У меня путёвка куплена. — Как удачно. На заднем фоне диктор продолжает свой нудный монолог. Филисбер не выключает его специально. Эти звуки успокаивают его, и раздражают остальных. Для усиления эффекта он принимается звенеть ложкой в чашке с кофе. «В связи с беспрецедентными событиями многие производства временно не работают из соображений безопасности. Правительство заботится о своих гражданах и рекомендует сидеть дома, пока опасность не минует. Выплата или удержание заработной платы оставляется на усмотрение собственника предприятия». — А вы ретроград, — улыбка начальника тюрьмы становится шире и кровожаднее. — Предпочитаете слушать, а не смотреть новости. — Собственно, что я там не видел? — смотритель блока А отпивает сладкую горечь из кружки. «Но чтобы не останавливать вакцинацию, для сохранения здоровья омег было принято решение организовать отряды вакцинации, которые будут перемещаться по ярусам и жилым комплексам в соответствии со списком омег, подлежащих обработке Антилиндой. Это очень удобно — больше не нужно никуда ездить, рискуя наткнуться на очередной терракт». — Значит, сегодня ваш последний день, — притворно вздыхает герр Кленце, осознав, что дело решённое. — А я-то думал, вы всегда чуете, куда дует ветер. Но, как показывает практика, ничего вы не чувствуете. Вы, оказывается, обычный трус, избегающий любой ответственности. Филисбер разражается сдержанным смешком. Засмеяться открыто было бы слишком подозрительно и невежливо. Какие они тут все идиоты! Гораздо лучше отсидеться в тихом месте, пока вокруг кипит лава, и вернуться, когда всё успокоится. Зачем рисковать? И только полный идиот попробует оседлать ветер. «Для комплектации отрядов и в связи с напряжённой обстановкой будут резервированы люди для усиленной охраны групп медиков». — Это очень интересный взгляд на ситуацию, мой дорогой Кленце. Какая ответственность? — снова ехидно хмыкает он. — Мне почти некем управлять. И мне несказанно повезло иметь полезные знакомства, чтобы не реквизировали и мою жопу вместе с ними. Так что, думаю, с таким ничтожным количеством людей вы справитесь и сами, лично. *** Ему снится кошмар. Какие-то прикосновения, уколы иглообразной боли в произвольных местах. А потом, очень отчётливо — будто его бьют по телу чем-то гулким, шарообразным и плотным, вроде мешка с песком. А потом — будто кто-то решил использовать его горло и шею как отличный кожух для охладительной установки, только она выглядит как странная центрифуга — хромированные спицы каруселеподобного монстра. Спицы не только обдают его изнутри арктическим холодом, но и раздвигают стенки трахеи, горла, пищевода, царапают и пронзают их насквозь. Он не может ни вздохнуть, ни глотать. Машина, которой не должно быть место посреди горячих органических тканей. Райнер заходится в приступе выворачивающего кашля и именно это вырывает его из сна. Кашель сухой, всё из-за раздражения ободранного горла. Это уже не тот случай, когда раствор по ошибке попробовали запихнуть ему в трахею. Может, там всего одна мелкая царапина, а может и нет. Ощущения такие, будто изнутри его поцарапала бешеная кошка. Включая носоглотку. Следом, как по методичке, течёт из носа. Приходится встать и, пошатываясь, добрести до раковины. Солёная вода, которую не перестают выделять пазухи, с вкраплениями крови падает на эмаль. Лопнули сосуды, наверное. Здесь и правда невозможная сухость. Отапливают и держат теплый воздух внутри. Неужели снаружи так холодно? Теперь точное время определять невозможно. Насколько он может судить, зонд в него запихивать приходят в произвольном порядке, но раз в сутки. Иногда проходит больше времени, иногда меньше. Сейчас прошло уже очень много — так, что он даже смог ощутить неподдельный спазм где-то в недрах внутренностей. Впрочем, особых эмоций по этому поводу он не испытывает. Когда на всё вокруг уже наплевать — это прекрасно. Он словно бредет в одном бесконечном неразрывном сне, а во сне ничего уже души коснуться не способно. Там нет прошлого и будущего, а главное там нет настоящего. Он медленно приводит себя в порядок, долго греется под горячей водой, пытаясь инстинктивно насытить тело и слизистые влагой. Если бы ещё ему принесли свежую одежду и новое полотенце, было бы получше. Но здесь не гостиница. Учись не пачкать или стирай сам. С волос стекает вода, и Райн думает, насколько они успели выцвести и потерять привычные оттенки с того момента, когда состоялся суд? Наверное, теперь это какое-то коричневое месиво с сухими кончиками ушедшего в зелень блонда. Или уже не блонда, а эдакой светлой пакли. Это противно. Но его могли и налысо обрить, с них станется. Так они хотя бы греют уши. Он почти набирается сил, чтобы встать и размять суставы, когда электронный замок на двери тяжело щелкает, отпираясь. Райн застывает, почти не дыша и смотря на безликий ровный пластик. Проходит секунда, две, десять. Дверь не шевелится, лишь из приоткрывшейся щёлки начинает сквозить воздухом из коридора. Райн не слышит никакого движения там, не чует напряженными нервами ничьего затаившегося присутствия. Он тихо встает, ощущая позабытое чувство мистического любопытства. В этом месте подобного раньше не происходило. Вдруг из коридора раздаётся чей-то голос: — Ей, дурашлёп в камере, ты там дрыхнешь что ли? Просыпайся давай и выходи. Голос ленивый, нахально-уставший и особо ни о чем не заморачивающийся, немного гнусавый. И он идёт не из глотки человека по ту сторону двери. Это звук динамика. — Не хошь жрать, как хошь, мне пофигу. А если хошь, то шевели булочками, я вечно ждать не буду. Дел у меня других нет что ли? Считаю до пяти. На счет три Райн уже в коридоре, прислоняяется лопатками к двери и оглядывает совершено пустой в обе стороны коридор. Отмечает глазок камеры под потолком, с которой за ним наблюдают. Райн прищуривается. Странно всё это, непоследовательно. Без сопровождения? Никто не контролирует, не пихает в спину, он без наручников. А если он пойдет не туда? — По коридору налево, там дверь, я её открою. Вправо тупик, ходить бесполезно. Судя по эмоциям, за сегодня он у этого человека десятый или двадцатый. И голос не знает, кто такой Райн, или же ему на это абсолютно насрать. Он доходит до конца коридора — теперь ощущаемого совсем по-другому, словно это вовсе не тот место, по которому его водили на допросы и в медблок. Даже звук шагов по нему другой. Электронный замок на здоровенной двери жужжит и отмыкается. Райнер толкает её, но за ней его никто не ждёт. Когда он отпускает створку, замок автоматически защелкивается и блокируется. — Так, дальше это значит…- совершено без стеснения, на всю тюрьму руководит голос незнакомца. — Напр… Нет, нал… В общем, туда, где указатель на стене. Стрелка и буква К и Б. Иди туда. Райн слушает это с недоумением. Честно сказать, даже побег не был бы так нелепо и открыто организован. Он и не подумал о нём. Здесь явно происходит что-то другое. На одном из поворотов, куда ему советуют не соваться, он слышит приглушенные крики, неразборчивые звуки, которые ему чудились раньше. Они всё-таки реальны. — Во, блок Б, тебе туда, по лестнице до С. Что ж тебя на самый край поселили, вести через все здание, нахер ваще надо… Додумались, дурачки. Со сдержанным тревожным интересном Райнер проходит мимо пустого пункта охраны. Внутри армированной коробки с бойницами погашен свет. Он ждет, пока смешной человек открывает перед ним бесконечные решётки и лифты, через которые проходят только под вооруженной охраной из пяти дюжих молодцев. К прочим надписям типа «медпункт» и прочим присоединяется надпись «Столовая». — Вот правильно иди, на запах, ха-ха. И запах, который обещает голос, действительно появляется. Очередной поворот, и открытая решётка приводят его в большой зал без окон, уставленным длинными столами и лавками. Тюремная столовая. Там ближе друг к другу сидит с подносами человек восемь-десять, когда столовая рассчитана человек на триста. На длинной раздаче работает всего один мармит, в котором тоже блюда три. Повар, что явно и готовил, и раздает, дремлет на стуле за стойкой. — Ну вот, пришли, бедолага, — облегчённо выдыхает голос. — Сиди, кушай, обратно нескоро позову. Назогастральный зонд, пытки, гнетущая вечность тишины, полная социальная изоляция и теперь вот это. Парень из колонок понятия не имеет, что Райн последовательно отказывался от еды. Всё, что этот незнакомец говорил и делал для него — это так глупо, наивно, странно, непоследовательно, так безалаберно и беззлобно… По курткам и нашивкам на одежде других заключённых можно понять, что все они из разных блоков тюрьмы. Парень вообще не заморачивался, да и кто бы делал это на его месте? Он явно не охранник и раньше, вероятно, к тюрьме никакого отношения не имел. Это наводит на определённые размышления. Где тогда настоящие работники, злые и ненавидящие заключённых? Райнер спускается по лестнице, вцепившись покрепче в поручни, оглядывает обращенные к нему лица осуждённых. Хорошо хоть все они омеги, а не придумали согнать всех в одну кучу… Там есть и люди из блоков строгого режима, и предстрогого, с большими и малыми сроками. Наверное, в обычном состоянии или у обычного человеке это должно вызвать беспокойство или хоть какой-то укол адреналиновых рецепторов, но он ничего не чувствует. Разве пытки, боль и унижение не заставляют людей боятся всего на свете? Травма выжигает в мозгу борозды грубее и глубже, чем шрамы на теле. Так почему? Может, его слишком затыкали — так, что организм отключил страх за ненадобностью. А может, эти люди вовсе не казались ему страшны после длительной изоляции. Они не носили форму полиции или охраны, не были альфами. И они были приблизительно в таком же положении, как и он. Неужели нечто в нём решило распознать этих незнакомцев как союзников? И у него наверняка такое лицо сейчас, что никому не придёт в голову смотреть на него как на будущую жертву насмешек или как-то враждебно. И разве они не чувствовали, что теперь все не так? Незримый голос тоже вел их по пустым коридорам. Они слышали крики. Райнер понимал, где остальные омеги из блоков, хоть мозг от голода отказывался мыслить нормально и последовательно, экономя энергию. — Новичок? — окликают его из-за стола. — Ты из предварительного, погляжу. Райн не доверяет своему раздражённому горлу, готовому раскашляться в любой момент, и просто кивает. Идёт прямо к тому, кто его окликнул и садится напротив, благо все сидят не вплотную, а будто на каком-нибудь пикнике. Впрочем, дольше стоять он и не смог бы, у его организма слишком быстро кончались силы. Тот, кто окликнул его — крупный омега с темными глазами и тёмной кожей, почти такой же, как у Мартина. Перед ним стоит поднос с уже законченной трапезой. — Может мне кто-нибудь сказать, какое сегодня число? — просит Райнер. Этот хрип или даже сип совсем не походит на его обычную речь. То ли последствия постоянного кашля, то ли крики повредили ему связки, то ли он очень давно не разговаривал. Взгляд собеседника мечется вниз, зацепляя его лишённые ногтей пальцы и возвращается вверх. Вместо ногтей там некрасивые кровавые следы, затянувшееся желтовато-багровой коростой мясо. Ему называют текущую дату. — Вот это да. Почти весна, — вздыхает Райн, механическим жестом наклоняя голову и успокаивающе пропуская волосы сквозь пальцы. Других разговоров почему-то нет, все решили наблюдать за диалогом и лично за ним. Райн напоминает себе, что среди собравшихся могут быть те, кто работает на правительство и рад получить бы от него бонус в виде оговорок или каких-либо признаний. — Ты чем-то похож на одного парня, — наставляет на него палец, будто шутливо грозит, тёмный омега. — Скажите же, ребята? — Какого парня? — уточняет Райнер. — Как тебя зовут? — в этом пока нет особого добродушия. Его тщательно изучают. — Вот я — Мышь. А мой мосластый сосед — Жердь. — Райнер Линдерман, — без эмоций отвечает он. Взгляд омеги чуть меняется, будто это не то, чего он ожидал услышать. Или ожидал, но не думал, что его это так удивит. Палец сгибается в фаланге, машинально расслабляясь. Слышатся шепотки остальных. Мышь медленно моргает. — Хм, неужели не врешь? — А как это доказать? — в свою очередь разводит он руками, чуть усмехаясь и чувствуя, как слегка трескается пересушенная нижняя губа. — Да мне это и без надобности. На этом моменте лицо омеги становится удивительно серьезным. С той стороны стола ближе пригибается представленный омега, Жердь, и вглядывается в его лицо. Через несколько мгновений отодвигается обратно. У него явная близорукость, а ещё значок огромного срока заключения на рукаве. — Райнер это, кто ещё у нас останется неприколотым да в предвариловке? — выносит он вердикт. — Просто сильно измордованный… прям сильно. Они что, ещё и не кормили тебя? — осуждающе нахмуривается он, снова придвинув к нему свою лысоватую голову. — Вот же звери… У нас что, концлагерь? Даже в моём строгом режиме такого себе не позволяют! Вокруг тут же прокатывается возмущенный гомон. Без сомнений, Райнер безошибочно подсел к негласным лидерам этой необычной тусовки. Кто-то окликает повара: — Вань И, приятель! Мясо ещё теплое? Ложи всего и побольше, и в чай сахару сыпани от души! Райн ощущает странное смятение. Оно приятно и пугающе одновременно. Возможно, пугающе своей новизной? Или тем, что он как-то быстро разучился считать себя тем, о ком стоит заботиться? Или он не ожидал от кого-то теперь внезапного бескорыстного добра. Особенно сейчас. Особенно здесь. Вань И просыпается и вовсе не возмущается тем, что какие-то заключенные ему приказывают. Он встает, широко зевает и принимается накладывать и наливать. Райнер оглядывается на раздачу, но Мышь и его тощий друг не дают ему встать. — Тебя что, всё это время, да? Вопрос без конкретики, но Райн понимает по выражению их лиц. Он чуть плотнее сжимает губы и закатывает рукава тюремной робы. Следы от ремешков, которым его крепили к креслу, ещё нескоро сойдут. И чёрными и красными язвами по коже пляшут электрометки. Ему кажется, что не заживают они уж слишком долго. Жердь сочувствующе кивает головой. Мышь даже мрачнеет, словно натолкнувшись на свои собственные воспоминания. Они распознают это следы. И, кажется, они никогда не видели их в таком количестве. — Ты правда Линду изобрёл? — глухо и серьёзно произносит Мышь. — Хороший же вопрос вы задаёте, — безрадостно хмыкает Линдерман. — Такой же, что каждый день задавали мне тюремщики, надевая пакет на голову. Жердь злобно бьёт Мышь кулаком в плечо. Тот негромко матерится. Перед ним ставят поднос с едой, и она не в каких-то сраных контейнерах или пакетах, а на тарелках, с нормальными ложками, горячая. И напиток — в керамической кружке, от неё идёт парок, а в недрах прозрачно-коричневой жидкости кружат хоровод едва заметные песчинки сахара. Первым делом он принимается за эти легкоусвояемые сахара. Видимо, больше никого и правда не волнует, если он умрёт от голода. Кроме этих омег! Что же такого важного случилось, что на него наплевала целая судебно-карательная система? Омега, принесший поднос, с оказией садится справа от него, спрятав ладони под задницу, и присоединяется к беседе: — В любом случае, это была хорошая идея, прекрасное начинание для всех нас, — немного заискивающе произносит он слабым голосом. — Эволюционная свобода, да? А теперь её уничтожили Антилиндой. — И не только «идею». Видишь, как мало нас осталось? — Мышь обводит рукой пустые столы. И продолжает, уже глядя на Райнера: — Это из-за этой дряни. Все остальные скурвились, за ними теперь хуй уследишь. Вот все охранники и бегают, как в жопу ужаленные. Всех старичков реквизируют, блоки укрупняют, нанимают новых из официантов и доставщиков… Тебя точно не кололи? — Нет. — А я говорил — хотят, чтоб мучился и осознавал, — снова проявляет чудеса проницательности Жердь. — Думаю, по мне было бы заметно, — отвечает Райн. — Не факт! — заявляет Мышь. — Нам тоже кололи, но не сработало. Ему требуется довольно много времени, чтобы переварить сказанное, не поперхнуться чаем и обескураженно выдавить: — Что? Первое удивление отступает, когда новая информация немного обработалась логическим мозгом. Конечно же, в фармакологии, какое бы это лекарство (или, чёрт побери, генетическое оружие) не было, всегда есть исключения. Те, на ком не сработало. В пределах статистической вероятности. Тесты Лабиринта были недостаточны, и вот такие промашки не были выявлены, не были выяснены, и теперь устранять их никто уже не будет. — Мы почему спрашиваем… — теперь Мышь говорит с ноткой застенчивости. Последнее, чего ждал бы Райн от заключённого с меткой «долгосрочное». — Раз ты учёный и делал различные лекарства, то вдруг ты знаешь, почему так произошло? Когда на нас подействует? Или почему не действует? Он отставляет стакан, прислушивается к горлу — не собралось ли снова кашлять? — и отвечает: — Генетический препарат не сможет сработать полноценно, если у вас мутация или кроссинговер в генах, за которые он должен крепиться. Так же вы можете быть теми, кто начали формироваться как беты, но из-за нехватки гормонов родителя сформировались по умолчанию, то есть омегами. Это бывает довольно редко, один на десять тысяч особей. Я не могу ничего обещать вам. Оно может сработать, просто потребуется больше времени. — Или большая доза? Посмотри, какой я кабан, — Мышь торжественно выпрямляется и хлопает себя по плотному пузу. — Какой ты кабан, ты Мыша, — сипло ржёт Жердь. — А ты, кушай, кушай, не стесняйся, пока не остыло. После такого перерыва есть даже немного дико. А когда он кладёт в рот кусок мяса в соусе, у него от вкуса резко сводит скулы. — Тебе, наверное, ничего совсем не известно о том, что творится за пределами тюрьмы? — угадывает Жердь. — Раз дату спрашивал. — Абсолютно. Ко мне давно уже не допускали адвоката. И, честно сказать, я был не в том состоянии, чтобы адекватно отслеживать время. Тем более, раз весна, отчего топят так, будто там минус тридцать за окном? — Потому что там минус тридцать за окном. — Видишь, что творится? — выпучивает глаза Мышь. — Мы тебе расскажем сейчас последние известия… Новости нам теперь Вань И зачитывает, а раньше мой брат регулярно приходил. Сейчас не пускают его, хотя не могу сказать, что соскучился по виду — ибо его рожу каждый день в зеркале вижу! — и засмеялся своей явно фирменной шутке. Жердь снова отвешивает ему безболезненный подзатыльник. Понятно. Близнецы. Теперь, когда Жердь и Мышь наперебой начинают пересказывать ему происходящее в колонии, все вышедшие заявления организации и теории, у него появляется возможность поесть молча. Он ест медленно, тщательно к себе примериваясь и каждую секунду ожидая, что позорно блеванёт. Но тело пока держится. Из-за продолжающейся молчаливой стачки те предприятия, которые должны были отапливать купола, тоже лишились очень многих работников. Система не справлялась совершенно. Она не была рассчитана на то, что люди просто возьмут и не придут. И хотя говорили, что омеги ничего не делают и нигде не работают, а если работают, то всё на бесполезных должностях — на практике, как обычно, оказалось не так. Говорили, что если все дружно уйдут рожать, ничего не случится. Но, кажется, экономика железно встала. Вляпалась, как муха в сироп. Отчасти поэтому перестали в него пихать зонд. Очевидно, смесь закончилась, а новую не произвели. Темпы всего были тараканьи. Если стачка продолжится, то в колонии возникнет дефицит даже обычных съестных припасов. А вот тем, кто не имеет возможности сбежать или хотя бы запереться дома — заключённым — последовательно поставят и остальные каскады генного оружия. В памяти слабо всколыхнулись выкладки по Мозаике. А ведь он принимал в этом участие, хоть и всего не знал. Если привить всех, какой процент останется иммунными хотя бы к одному каскаду? Погодите. Процент. Сколько тут всего было заключённых? Кажется, он когда-то помнил эту цифру. То есть… почти два процента, да? Два процента от популяции. Внезапная странная, почти бредовая мысль пронзает его мозг так, что ложку до рта он не доносит. — У меня будет глупый вопрос, наравне с вопросом о лишней сигаретке… У кого-нибудь из здесь присутствующих, кроме Мыши, в роду были или есть близнецы? Не то чтобы все эти случайно и недавно собравшиеся здесь люди так уж активно обсуждали свои родственные связи. Поднял руку один, второй, и с ещё большим изумлением, оглядываясь друг на друга, подняли руки все… А какими взглядами все в итоге одарили его! — Вот так поворот, — губы Райнера против воли расползаются в, наверное, не самой адекватной улыбке. — Сразу в яблочко. Наполняющее его чувство трудноописуемо. Позабытая и оттого крышесносная радость от того, что он угадал. Ощущение, что он всё ещё адекватен, в своём уме, и зыбкий страх того, что его предположение, вообще-то, было глупым и скоропалительным. Угадал. Потому ли, что это чудо, от него нисколько не зависящее? Или потому, что его замученный разум остался остр, как бритва? Результаты массового теста на живых людях. Он проанализировал результаты теста на настоящей людской популяции… генетического оружия. Линдерман прикрывает глаза, чтобы успокоить сердцебиение. Радость разбивает вдребезги. Он же говорил, что она глупая и неуместная. — После такого мне расхотелось давать тебе сигаретку: зачем травить умного человека? — ворчит Жердь. — В колонии и так одни дебилы. Хотя у меня, признаться, есть парочка, но не с собой. Сигарет, естественно, а не дебилов. — Я всё равно уже труп, — Райн старается вздохнуть максимально расслабленно. — Не волнуйся понапрасну, вполне могут заменить на пожизненное, — весело ободряет его Жердь. — Побоятся бесить людей. Райнер пожимает плечами. — Может, ещё мясца? — предлагает тихий ссутулившийся омега слева. — А то это проглотили и не заметили. — Думаю, мне больше нельзя за раз, хотя и хочется, — вздыхает он, чуть отодвигая поднос, чтобы поставить локти на стол. — Меня довольно долго через трубку насильно кормили, так что точно всё выблюю. Снова на несколько секунд воцаряется растерянная тишина. Почему-то его никто не спрашивает, почему он решил поесть теперь. Странно обнаруживать у преступников чувство такта. Хотя кто знает, какие именно преступления они совершили? По мнению колонии, Райн хуже любого из них, а то и всех вместе взятых. — Герр Райнер, а как вы считаете, чем закончится эта стачка омег? — внезапно спрашивает омега, незаметно подсевший справа. Его кожа пестрит изобилием татуировок. — Альфы-то продолжают работать, правда, товаров меньшает… Когда у омег закончатся деньги, они вынуждены будут выйти на работу? — Вероятно, это довольно опрометчиво заявлять с моей стороны, но точка невозврата пройдена. Нет, они не вернутся, пока… — Райн медлит, подбирая слово. — Пока разделка не будет закончена, — подсказывает татуированный. На него шикают. — Что? — с притворным возмущением оглядывается он. — «В день, когда мы разделаем этого левиафана, мы сможем уйти и уйдём». А пока — сахар, ром и чай, ребята. — Гинко, хватит, — закатывает глаза Мышь. Райн всматривается в лицо Гинко повнимательнее. Оба глаза залиты чёрным, в них светится лишь голубая радужка. Татуировки покрывают не только его лицо, а заходят на обросшую кудрявыми волосами макушку, ползут по фалангам пальцев. Странные татуировки. Ни одного знакомого или популярного мотива. Цифры, точки, линии, буквы и формулы. Он уже где-то, когда-то давно видел похожее лицо. Если представить его без этих линий… Линдерман поднимает глаза, встречаясь с ним взглядом: — Впрочем, я рад, что это больше не зависит от меня. — А если…. А если Вань И передаст от вас весточку куда надо? — с удивительными ужимками, словно смущаясь, предлагает Гинко. — Я скорее поверю, что это очередная попытка дознавателей чего-то от меня добиться, в такой экзотичной форме, — замечает тот. — Честно сказать, мне трудно думать иначе. Лицо Гинко, чьи эмоции полускрыты сложным рисунком, вдруг вздрагивают будто сожалеюще: — Вас никто никогда не хвалил за создание Линды, да? Райнер застывает — как внутри, так и снаружи. Откуда он знает? И почему он сделал именно такой вывод из его последних слов? — Это чертовски печально, — произносит Гинко и трудно заподозрить его в неискренности. — Вы будто круглосуточно живёте посреди горящего ада войны. Посреди бесконечной битвы, в которой ничего, кроме неё, существовать не может. Всегда один, всегда готов нести всё на своих плечах. Наедине со своими секретами. А награды за это нет и не предвидится. Вы даже не можете представить, что кто-то открыто будет драться за вас! Что кто-то будет вас боготворить за то, что вы сделали. Линдерман с трудом подавляет растерянность в глазах и это тревожное чувство уходящей из-под ног почвы — полёт или падение? — и усмехается. — Что же, хорошо… Теперь моя очередь. По образованию ты, скорее всего, психоаналитик и психиатр. А ещё у тебя есть брат-близнец. Такой же эквалайзер, как и ты. Как же его звали… прости, не помню. Но он родом из Оммалиса. Каким ветром занесло тебя в Фельцир, да ещё и в тюрьму? — Откуда вы знаете? — изумлённо лепечет Гинко. — Откуда ты знаешь текст той песни? — вновь парирует Райнер. Ещё до бегства Дельбрука он видел фотографии членов ударного отряда Бертольда Ланге. И у этого человека абсолютно точно лицо того бойца, что носит имя Свифт. Кажется, он и правда сможет передавать информацию через Вань И. *** — Ребят, я вам сейчас такой трешак покажу, вы упадете… Камера, явно закреплённая на голове человека, трясётся от шагов. Говорит он возбуждённо и приглушённо, как тот, кого распирает волнение и желание рассказать невероятно занимательный секрет. Перед камерой качаются пустые казённые коридоры тюрьмы, залитые искусственным светом. Откуда-то слышится непрекращающееся бурчание, разговоры, визги, словно на самом деле это коридор школы. Человек останавливается перед одной из дверей и отодвигает в сторону пластину довольно большого смотрового окошка. Камера просовывается между железными прутьями, демонстрируя происходящее в общей камере. Там обретается семеро омег, одетых в форму разных блоков тюрьмы. К окошку тут же подлетает один и с умильной просящей улыбкой протягивает охраннику руку: — Дай конфетку? Ты принёс конфетку? — Нет у меня, — отрезает тот. Омега спадает с лица и, чуть не плача, бредёт к нарам. Двое омег лежат на полу и увлечённо водят стилусами по дешёвым планшетам для детей, то ли рисуя, то ли закрашивая фигуры. — Один из заключенных омег, что ещё в своем уме, сказал им раскраски дать и детские планшеты для рисунков и записей, чтоб заткнулись, — сообщает оператор. — Ну, они всё равно орут иногда, конечно, но это действительно немного спасает. Раньше конфеты им давали, тоже идея хорошая, но теперь с поставками беда. К окошку подбредает ещё один заключённый и, сморщившись, диагностирует: — Здесь воняет. А ещё они не дают мне планшет! — он срывается на визг. — Суки грёбаные! Озвучив это всё, он нетвёрдой походкой уходит обратно. Отчётливо раздаются чьи-то безутешные рыдания, и охранник тут же настраивает фокус на один из углов камеры. Там, скукожившись, забившись в угол, то обнимая свои колени, то вскидывая в отчаянье руки, громко плачет омега. Обычно с таким усердием оплакивают по меньшей мере потерю близкого родственника. В сбитом одеяле нар он нащупывает затерявшийся стилус, сжимает его и, внезапно словно наполнившись бессильной яростью, бросает его в стену. Тот рикошетит и отскакивает, никого не задев. Тот омега, что матерился, внезапно разворачивается на рыдающего и со злорадным удовлетворением выкрикивает: — А я умею! Всё ещё умею! Но планшет мне не дают. Как дадут — я тебе покажу, чтобы ты ещё сильнее плакал! А, б, тсе и фак ю! До самой зет! Оператор, чей голос из-за близости микрофона перекрывает и такие вопли, произносит: — Как приют психбольницы, верно? Похожи на ушлых воров и кровавых убийц? Мы этих омег распределили по-хитрому. А не так, что самых тупых в одну камеру, промежуточных в другую… мы перемешали, чтобы кто поадекватнее, следил за теми, кто вообще не алё. А то они задолбали говно по стенам мазать. Нам бы их в психушку сдать, так ведь там всё переполнено такими же. Как и палаты в больницах, говорят. Напоследок охранник фиксирует на камеру ещё одного омегу, с совершенно отсутствующим видом сидящего на краю нар. Его лицо опустошено, словно он увидел нечто невозможное и потерял любую надежду, в том числе какое-либо желание жить. Руки его висят безжизненно, открытыми ладонями вверх, словно он что-то держал, но это из них вынули. — Гадаете, что это с ними? — продолжает охранник. — Ведь обычные заключённые были, да? Иначе как бы их сюда посадил судья? Им просто планово вкололи Антилинду, а потом они все скурвились один за другим. Ума не приложу, зачем это было надо? Куда их теперь? Чё с ними делать? Охранник отстраняется от смотрового окошка и деловито закрывает на нём дверцу. Видео обрывается. Все в тюремной столовой синхронно вздыхают. — Ну что, как видос? — самодовольно интересуется Вань И, давно уже не обретающийся за раздачей, а с гордостью демонстрирующий свой comm посреди длинного стола и выживших заключённых. — А вы говорили «чё его смотреть, мы что, нашу тюрьму не видели?» — Этот голос-то знакомый, кажется, — задумчиво посасывает палец Жердь. — Из новичков охранник. Не помню имени. Но если я узнал, то и другие узнают. Как ему не страшно? — Вот тебе и ответ на вопрос, почему альфы и беты живут меньше, — добавляет кто-то с задних рядов, из-за плечей сидящих товарищей. — А вы зря смеетесь, — внезапно сообщает Вань И. — Это выложили вчера, а в комментариях уже написали, что автора мёртвым нашли у себя дома. — Мёртвым? — фыркает Мышь. — Утка! Однозначно — утка. — Говорят, партнёр зарезал, — напирает повар. — Ни секунды не подозрительно, — добавляет Гинко. — Типа… приревновал к омегам, — Вань корчит смешную рожу, показывая степень своего доверия к такой мотивации. — Невероятно удачные совпадения! — с притворным изумлением дополняет Гинко. — Выпустил видео и тут же помер. — Думаешь, отчего мы так пристально интересуемся? — внезапно разворачивается к Райнеру с нравоучительно поднятым пальцем Жердь. — Если правительство Рауха будет свергнуто менее консервативным, то мы можем попасть под амнистию. Как жертвы бесчеловечных экспериментов! — Именно! — подхватывает Мышь, солидно кивая. Вань И торжественно откашливается, снова привлекая всеобщее внимание: — Говорят, именно из-за этого видео и будет в пятницу передача Диди. Снова специальная. — Нравятся же тебе шоу уродов, Вань, — ехидно заявляет Гинко. — А что, тебе не нравятся? — парирует тот. — Тогда не покажу. — Э, э, не надо горячиться! Очень, очень интересно! — тут же гомонят остальные. — Ты наш спаситель! Повар радостно подбоченивается. — А камеры, — Райн бросает взгляд в потолочные чёрные глазки. — Действительно никто не проверяет? Не думаю, что позволено так открыто обмениваться информацией. — Пока нет, — отрицает Вань И. — Кому это надо? Даже запись не ведётся, я спрашивал. Начальник тюрьмы с собственным задом управиться не может сейчас, а тут новые работники, которым всё до одного места. Да и что мне сделают, уволят? — он начинает натурально ржать. — А кто ещё сюда пойдет работать? За такую зарплату? — А почему не пускают адвокатов? — задаёт резонный вопрос Райнер. — Именно потому, что управиться не в состоянии. Ну к блокам альф, может, и пускают… А тут — к кому теперь? — Ко мне, — мрачно напоминает Райн. Вань смешивается, чешет черепушку и добавляет: — Сейчас и суды не проводят. Как ты это сделаешь без всех секретарей, документооборота и половины прокуроров? Там и полы-то с сортирами мыть некому. Хотя к этому мытью они того и гляди приколотых заключённых приспособят. Уж тряпкой возить они точно способны. — Но пока их очень проблематично склонить к старательному сотрудничеству, — замечает Линдерман. — Для этого и есть второй компонент под названием Паутина. Интересно, как назовут его для общественности? И тестировать в первую очередь наверняка начнут снова с тюрем. Приподнятое настроение заключённых улетучивается как по волшебству. — Умеешь ты развеселить, конечно, просто равных в этом нет, — сумрачно диагностирует Жердь. — Балагур, душа компании. *** Студия Диди сегодня богато и стильно украшена — кричащие цвета прошлого сезона сменились на модную нынче нежную весеннюю зелень и бледно-розовый. Белыми цветущими орхидеями украшены столы. И несмотря на это, а точнее, благодаря этому, студия производит какое-то неуловимо больничное, стерильное впечатление — помещение, в котором несколько противоестественно находиться настоящим людям. — Мы приветствуем наших гостей… — привычно произносят губы вступительные фразы, одну за одной, не забывая улыбаться с выверенным выражением. Проверить рассадку людей по заранее выбранным по местам. Висящая в углу зрения раскладка камер с выделенной передающей — в норме. Диди видит себя со стороны: идеально, от одежды до посадки. Покалывание в кончиках пальцев — система активна. Справа — изображение, слева — звук. Всё в его руках. Всё под контролем. Гибкая линза, колебание пальцев, ни единого лишнего движения. Вооружённые люди в гражданском, ждущие его ошибки у распашных дверей съёмочного зала. Отключив все лишние мысли, Диди ныряет в поток. — Что вы скажете по поводу нашумевшего видео, доктор Тапперт? Очередной врач. Дитрих знает, что к медицине генетических препаратов этот человек имеет самоё отдалённое отношение. Самое. То есть никакое. Он стоматолог. И причём отвратительный, несмотря на почтенный возраст. — Оно постановочное! — с жаром ответствует врач. — Они подкупили заключённых, чтоб те сыграли этот фарс. Ни один здравомыслящий человек в это не поверит. — А что вы скажете об аналогичных видео из психиатрических отделений и больниц? — Так там психбольные и лежат. Как они ещё должны выглядеть? — То есть это всё неправда? — Совершеннейшая ложь! Это никакие не побочки от Антилинды. От неё совсем другой побочный эффект. И многие считают его скорее плюсом в их жизни, чем каким-то минусом. — В прошлом выпуске ваш уважаемый коллега сообщил, что от Антилинды вовсе нет никаких побочных эффектов. Теперь вы утверждаете, что побочка есть, пусть и не такая, как на видео. Доктор нам соврал? — Этот так называемый доктор уже содержится под стражей и от своей должности освобожден. — Но вашим рассуждениям мы точно можем верить. — Абсолютно! Я сознательный гражданин колонии Водолей и предан общественному делу. — То есть побочные эффекты, которые вы хвалите, не являются побочками, которые заложила в порченную партию лекарства Организация? — Нет, они тут не при чём. Всё так и было точно рассчитано. — То есть положительный побочный эффект, о которым вы говорите, был изначально заложен в структуру Антилинды? — О да! — радостно произносит стоматолог. — Именно потому, что он положительный. «Как же вы усердно копаете себе могилу, сами не подозревая об этом». Мановение пальцев — камера переключается на фронтальную, крупный план. Отключить микрофон «врача». — Об этом как раз и будет наша передача, — бодро объявляет Диди. — Мы продемонстрируем, какие социальные преимущества даёт Антилинда обычному омеге. Две камеры, диалоговое переключение: омега в жёлтом костюмчике (передающемся реквизитом из одной студию в другую) и он сам. Включить нужный микрофон. Он здесь царь и бог, и никто не смеет пошевелиться без его разрешения. — Своей историей с нами решился поделиться Джерфилд Соммер, этот милый брюнет-омега. После приёма Антилинды его жизнь резко изменилась в лучшую сторону, и сейчас мы узнаем подробности. Джерри, вы готовы? — Эээ… всем привет. Дитрих знает, что его зовут Ральф. С ним будет тяжело. Хоть на счастье подсунули того, кто способен пока что связать слова между собой, хотя и не удержит мысль. Однако и не с такими доводилось работать и выжимать досуха. Играй давай, блаженный! Что это за «эээ»? Хватит пялиться в камеру, как суслик, будто ты не помнишь ни единого слова! — Когда вы впервые ощутили, что Антилинда меняет вас? — с улыбкой интересуется Диди. Свет софитов перетекает в его уложенных волосах. — В чём это выражалось? На этот раз Джерри чуть краснеет, вздыхает и отвечает: — Наверное, на второй день после введения. Раньше я был очень нервным, мир казался мне… опасным? Враждебным. И альфы казались ужасными. Я был одинок и не знал, что мне делать дальше. А потом всё прошло, как по волшебству. — Джерри, у вас есть партнёр? Кем вы сейчас работаете? — Слава препарату, уже никем, а раньше приходилось. Это было непереносимо! А из-за того, что мой характер стал гораздо мягче и я постоянно радуюсь миру вокруг — у меня появился альфа моей мечты. Он мой истинный, представляете? — Как называлась ваша профессия и чем вы занимаетесь сейчас? — Главный бухгалтер. Я был им. Так сложно! Теперь, глядя на эти бесконечные документы с закорючками, я уже ничего не понимаю в них, и это такое облегчение. Поэтому я бросил работу, и сразу столько свободного места и свободы появилось. Жизнь прекрасна, зачем её тратить на нечто подобное, когда можно не тратить? — Тогда откуда вы берете деньги? — Странный вопрос. Конечно же, их даёт мне мой истинный. Разве это не естественный порядок вещей? Разве мыслимо омеге работать? — Освободившись от оков оплачиваемой работы, чем вы занимаетесь днём? — Да ничем, — легкомысленно и небрежно дёргает плечами Джерри. Поднимает растопыренную пятерню и пробует считать: — Прибираюсь по дому, готовлю еду на завтрак, обед и ужин, хожу в магазин за ингредиентами, мою посуду, стираю одежду и глажу её, ещё помогаю своему мужу расслабиться после работы. Ванну там устроить или станцевать. Ему так гораздо больше нравится, чем приходить домой к уставшему от работы омеге, в бардак к полуфабрикатам. А у меня всегда чисто и хорошо, и сексом можно заниматься, сколько он захочет! Это тоже обязательно, несколько раз в день. Видите, как приятно? — Уборка и готовка не являются работой? — уточняет Диди, против воли улыбаясь чуть шире. — Нет конечно, когда это дома. Когда за это платят деньги, поварам или горничным, тогда устаёшь. И вообще, у меня так много сил теперь! — он торжественно сжимает кулачки, словно демонстрируя свой боевой дух. — Я совсем не ощущаю нагрузки. Понимаете, мозг совсем ничем не занят, нет тревог и забот. — Вам хватает денег на себя, на свои хобби? На массаж или фитнес-клуб? На новый шарфик, красивую обувь или духи? На книги или игры, которые вам нравятся? На поход в бар или ресторан с друзьями? Джерфилд Соммер в полнейшей удивлённой растерянности смотрит на него, бессмысленно хлопая глазами. Он так сильно обескуражен его вопросом, что не может вымолвить ни слова. — Эээ… — выдаёт он и затихает. Он не понимает концепции? Он не в состоянии выстроить логическую цепочку? Он не может смоделировать ситуацию, в которой просит это у своего альфы? Он не может вспомнить, нужно ли ему это или нуждался ли он когда-либо в этом? — Джерри, на что последнее вы просили у альфы деньги? — с терпеливой вежливостью подталкивает его Диди, смирившись. — На продукты на ужин. — А что вы покупаете для себя? — А… а у меня пока всё есть, — бормочет тот. — Это прекрасно. Получается, ваши потребности снизились и нет нужды тратить лишние деньги на баловство. — Верно! — сияет омега, найдя для себя выход. — Тем более, что пока не сносились прежние сапоги, куртки, не сошёл загар из солярия и перманент на бровях. Как долго вы живёте своей новой жизнью? — Наверное, где-то с месяц. Или полтора? — Дата вашей прививки в личном деле обозначена три недели назад. Но даже если вы так живёте месяц, всё равно можете вынести однозначный вердикт, насколько текущая ваша жизнь комфортнее и надёжнее предыдущей, верно? Что бы вы хотели посоветовать нашим зрителям-омегам? Поворот камеры. Центральный ракурс на говорящем. — Я бы посоветовал всем срочно поставить Антилинду и поуходить с этих дурацких работ. Зачем напрягаться, если бета или альфа и так всем обеспечит? А взамен почти ничего и не попросит, просто быть добрым и сексуальным. Зачем пахать, когда можно уютно устроиться и это ничего не будет стоить? Это же мечта! Альфы без ума от омег, подобных мне. А не от всяких самостоятельных зануд и мозгоклюев. Нужно брать на заметку. Незаметным движением мизинца отключить микрофон от жёлтого и неважно, что он там продолжает бормотать. Камера общего плана. Теперь снова стоматолог. — Но что же делать тем омегам, которые, несмотря ни на что, заходят отказаться от преимуществ, которые дают побочные эффекты Антилинды? — с точно рассчитанной ноткой волнения вопрошает Диди у зала. — Доктор Тапперт, какие меры медицинское сообщество собралось принять по этому вопросу? Мудак Тапперт, кажется, вообще задремал с открытыми глазами: обращение застаёт его врасплох, он аж на кресле подпрыгивает. Озирается пару секунд (перевести камеру в другу сторону), но быстро приходит в себя и вспоминает текст. Снова создаёт напыщенное и отечески-добро-строгое выражение мясистого лица. Кадр снова можно центрировать и приблизить. — Мы всегда за выбор и добровольность, поэтому специально для таких невезучих мы разработали лекарство, которое полностью уберет эту побочку, — отвечает он. — Пробная партия уже готова, и в ближайшее время будет распространяться добровольно и бесплатно. Скоро мы выйдем на промышленные объемы, несмотря на усилия террористов по саботажу и их активную подрывную деятельность. — Это прекрасная новость для нашего демократичного общества, где мы рады любому разнообразию и свободе выбора пути для каждого. Как будет называться этот новый препарат? — «Благая весть». — Серьёзно? Такое необычное! Звучит совсем не по-медицински. — Официальное медицинское совершенно непроизносимо, — объясняет этот посредственный стоматолог с самым умным видом из всех возможных. — И какое же оно? — с трудом удерживается от улыбки, наивно спрашивает Диди. — Совершенно непроизносимое! — выпучивает глаза тот, словно оберегает государственную тайну. Время. Таймер поблёскивает на краю зрения. Пока запускать блок рекламы и перевести дух на несколько минут, высунуть хотя бы голову из-под воды, прежде чем снова рухнуть в поток. Бывало и хуже. Или нет. Не бывало — но будет. Боль от повреждений всё ещё гнездится внутри, но он терпит. Три, два, один. Эфир. Вступительные слова. Диди знает, о чём сейчас думают те, кто смотрит. Камера вцепляется в того, кто сегодня играет роль квалифицированного экономиста. Хотя он и правда экономист. — С нами сегодня в студии декан факультета экономических наук из самого Остдорфа, герр Вим Ридель. Проблема в том, что даже если Ридель и понимает, что несёт чушь, он продолжит её нести, потому что ему заплатили. Эта ложь ему выгодна. Он мечтает в этом мире жить? Когда седоусый Вим прекращает раскланиваться, Диди спрашивает, закинув ногу на ногу: — Навредит ли экономике тот факт, что большая часть омег внезапно одновременно перестанет ходить на работу? — Да нет, не навредит, это будет только на пользу! — уверяет довольный Вим. — Сейчас-то видите, и без них прекрасно справляемся, и будем справлять и впредь. А долгосрочный эффект такой: если работника будут как следует обслуживать дома — чистые вещи, вкусная свежая еда, регулярный секс, то и ударные темпы производства у нас возникнут. Работнику не нужно будет думать ни о чём, кроме работы. — Почему же такого эффекта не наблюдается сейчас? Для наших зрителей не секрет, что большая часть омег на данный момент как раз не работает. Они называют это «стачкой». Товаров уже не хватает на всех. — Потому что нынешние омеги разбалованы и ленивы, — внушительно сообщает Вим Ридель. — Они не обслуживают своих избранных, а только обижаются и капризничают. Совсем другой психологический эффект, вы понимаете? Они демотивируют, а не поддерживают. У омег не осталось бы выбора вести себя хорошо или плохо, если бы им просто запретили работать. Они вынуждены были бы оставить в стороне гордость и глупость, и свои закидоны, а иначе оказались бы на улице без средств к существованию. Вот почему так полезно было бы лишить их заработка. Настоящий серьёзный социальный прорыв к светлому счастливому будущему! И не нужно было бы строить никаких яслей и детских садов — у детей были бы круглосуточные бесплатные няньки, как и положено по природе. «Природе». Диди внутренне фыркает. Трудно придумать существа, более далёкие от изначальной природы человека, чем триада «альфа, бета и омега». — Дадим возможность высказаться и другим, — объявляет он, небрежно глуша лишний рот и в тысячный раз переводя глаз камеры. — Как обычно в нашей студии присутствует представитель правоохранительных органов — начальник гвардейского корпуса номер три, Коломан Паткуль. Как вы оцениваете инициативу по такой реорганизации общества? Более важный вопрос: как такой шарик мог считаться гвардейцем? И тем более их начальником. Но этого он не спрашивает. Камера бесстрастно фиксирует так похожие друг на друга самодовольные ужимки лиц, невероятно гордых тем, что попали на канал и сейчас начнут демонстрировать всей колонии, насколько они умны и неотразимы. Человеческий шарик точно такой же. — Очень много вопят об постоянных изнасилованиях… — скорбно произносит Коломан. Лучше бы он стал пастором. — Если омеги перестанут появляться массово на улицах, то их перестанут насиловать. Перестанут ходить на работу — перестанут домогаться на работе. Преступность резко пойдёт вниз, если их избавить от этого бремени. Сплошные плюсы. Также, осознав, что их партнёр в любой момент выкинет на улицу без гроша в кармане, омеги перестанут его провоцировать, пилить мозги и закатывать бесконечные скандалы. Именно из-за такого отвратительного поведения омег массово убивают партнёры. А потом резко перестанут, если начать их удовлетворять едой, уютом и сексом. Значит, и график убийств пойдёт резко вниз, а рождаемость резко повысится. Чем ещё заниматься дома, кроме как выращивать новых людей? — Дети — это удивительно хорошо. И чем больше — тем лучше, — тонко улыбается Диди. — А экономика нашей колонии выдержит резкий приток новых людей? Хватит ли нам энергетических ресурсов? В этом году отопление куполов не перешло на весенний режим из-за проблем с нехваткой энергии, хотя Водолей уже достаточно близко. Солнечные панели не справляются? Гвардеец пытается что-то сказать, но его микрофон уже замолк, а камера погасла. Теперь все объективы направлены на экономиста, и микрофон фиксирует его сдавленное дыхание. Вим Ридель, побледнев, внезапно понимает, что вопрос обращён к нему, и ведущий вежливо сверлит его хищным взглядом, никогда не предвещающим ничего хорошего. — Эээ… — сглатывает профессор экономики замкнутых систем. — Температуру не могут повысить из-за стачки. Плохая выработка. А так с запасами энергии всё в порядке. У нас ведь есть ещё и ГЭС. Да, целая ГЭС! Река-то не прекратит течь? — На гидроэлектростанции в данный момент остановлена половина турбин, — ласково сообщает Диди. — Слухи утверждают, что их механизмы окончательно вышли из строя от старости. — Неправда, они просто на ремонте. Да, просто плановый ремонт! Вот вы подтвердите, герр… *** Час передачи, наконец, заканчивается. Со всех сторон сыпятся голоса прибывших техников, убредают счастливые гости, гаснет верхний свет. Диди закрывает глаза, отсоединяясь от студийного оборудования. Исчезает сетка, активные контуры и цифры. Кончики пальцев всё ещё покалывает задержавшееся в теле блуждающее электричество, и он хватается за ближайшую металлическую стойку, чтобы оно ушло. Теперь он может выключить свои аугментации полностью и смотреть на мир, как обычный человек. Он бросает взгляд в сторону запасного выхода. Вооружённые фигуры в чёрном медлят несколько секунд, неприкрыто враждебно рассматривая его — получая звуковые инструкции — а потом отворачиваются и уходят. Неприметный омега берёт Диди за локоть, пристраиваясь рядом. Из-под кепки будто воровато, остро оглядывает зал. Вибрирует comm, Диди взмахивает рукой, сразу выводя сообщение на экран. «Вы ходите по охуенно тонкому льду». — Как будто я не знаю, — одними губами отвечает он. И уже вслух: — Пойдём, Эрик? Названный склоняет голову к плечу, словно прислушиваясь к чему-то, выпрямляется и отвечает: — Всё в порядке, босс. Да, мы можем идти.