Redemption blues

*** У Иво появляется стойкое чувство неприятного дежавю, когда атмосфера зала, заполненного работниками, бризом прокатывается по его коже. Обычно достаточно было собрать руководителей, чтобы они потом спокойно (или брызжа слюной) донесли до починенных приказы. А тут собрали многих ключевых специалистов, чтобы что-то донести лично. Не доверяя руководителям? Желая лично запугать? В принципе не думая? Мысль о мирном собрании не возникла в голове Иво. Как и мысль о том, что кого-то собираются хвалить или награждать. Слишком многих так собирали по всей колонии и давали прямые указания. Приказы, которые нельзя не выполнить. Ха, выборная демократия, конечно же, так и выглядит… Группа, клан, ограниченное сообщество заставляет остальных людей выполнять всё, чего бы этому клану не захотелось. Как называется эта форма правления? К сожалению, в таких тонкостях Иво не разбирался. Неправильность и какой-то сюрреализм происходящему придаёт то, что собрание проводится в самом большом помещении корпуса — в столовой (во всех типовых корпусах во всех округах было так же). Обычных переговорных не хватило бы. И над головой, в напряжённой атмосфере, летают запахи супа и жареной картошки. Словно это не по-настоящему. Или наоборот, слишком по-настоящему. Он сидит на одном из задних рядов и плохо видит, как выглядят люди, вышедшие на свободное место впереди. К ним навстречу поднимаются (подобострастно) со своих мест руководители, но их быстро и грубо усаживают обратно. Каким-то внутренним чувством Иво ощущает, что трое человек в форме, вставшие у входа, вооружены. А высокий человек впереди, тоже в чёрном, вот-вот выстрелит огнестрельным патроном в потолок, чтобы стих неумолчный гул голосов. Ужасно неприятно, что собственный мозг навязчиво и неотступно подсовывает ему образы один другого гаже и тревожнее, но Иво ничего не может с этим поделать. Раньше такого не было, и он не знает, как справляться. Гул стихает сам по себе. — Все люди, которые работают здесь, отвечают за связь в колонии, — мужчина использует усилитель звука. «Это не так, мы космическая отрасль…» — угрюмо, мысленно возражает Иво. Голос у говорящего злобно-безучастный и безапелляционный, будто он вещает перед строем закоренелых и безнадёжных преступников. — Террористические ячейки пользуются общей связью направо и налево. Если вы им позволяете это, вы точно такие же предатели. Так что ваша задача сделать так, чтобы террористы больше не смогли выпускать в эфир свои лживые новости и общаться между собой по незарегистрированным или маскированным каналам. Доступ к спутникам должны иметь только официальные, одобренные каналы. Даже для Иво, знакомого с принципами связи в колонии довольно поверхностно, это звучит абсурдно. А кто-то в первых рядах шокирован сказанным настолько, что решается встать и взволнованно сказать: — Это невозможно, спутники связи работают вовсе не так… При исходной сетке, заложенной в самое основание системы, невозможно отключить кого-то одного. Человек в чёрном принимается то ли чесать, то ли поправлять одежду на боку, задумчиво говоря: — Понятно, значит, вы — террорист. А через секунду Иво понимает, что вовсе не бок тот себе чесал — он доставал оружие. И сейчас разрядник — наверное, это был всё-таки он, и боевой — дулом уставился на сотрудника, подавшего голос. Не было момента промедления. Как только слова отзвучали, человек нажал на кнопку и зал разрезал звук разряда высокой мощности. Снова открыв глаза, Иво видит, как человек прячет разрядник обратно в кобуру, словно будто ничего особого не сделал. По залу прокатывается тихий гул, из которого становится понятно: заряд был смертельным. Невинного человека просто пристрелили. На глазах у всех. И убийце за это абсолютно ничего не будет, никакого наказания. И все собравшиеся прекрасно поняли этот факт. Вон как спокойно стоит! Не из мести убил, не из ненависти, не потому, что маньяк — эту мотивацию понять проще. Но вот так? Прошло совсем немного времени с принятия первых дискриминационных законов, но все люди уже прочувствовали на своей шкуре одно: их жизни теперь совершенно ничего не стоят. И чёрный человек, представитель власти, которую никто никогда не выбирал, стоит перед ними гордо и без стыда, словно он властелин мира, а они курицы, за чью жизнь никто не будет переживать. Чья жизнь и жизнью-то не считается. Все застыли от ужаса. И слава космосу, что застыли, а не ломанулись в панике к дверям. Тогда бы точно началась стрельба, и убили бы много кого, прежде чем всё улеглось. Гвардейцы не рассуждают, а просто лупят всех и вся, что выбивается из их привычной картины мира. Прожжённая дыра в теле или ветвистый кровавый узор молнии, прочертивший тело — не видно, но Иво казалось, что он ощущает резкий запах жжёных волос, пластиковых волокон и озона. — Не сделаете — окажетесь на его месте, — резюмирует человек, который так и не назвал своего имени и даже не постеснялся спрятать лицо. — Специалистов по связи в колонии полно, наберем новых. «Неправда, — с упрямой, бессильной злостью думает Иво. — Новых надо вырастить, выучить, натаскать, им нужно набраться опыта. Новых должен кто-то учить. Но даже если взять их откуда-то из других областей, то специалисты по запуску спутников в космос и по обслуживанию Колыбели есть только здесь. Убьёте их — останетесь без технологий и знаний». Да только им всё равно на это. Прогресс, благополучие… Их это не волнует. Им нужна только власть. И если эта власть будет в чумном средневековье, над кучкой безмозглых свинопасов, но абсолютная, им это гораздо больше понравится, чем житьё в цивилизации без лобзания их сапог. В отличие от многих, Иво точно знал список фамилий всех этих безликих «их». А также примерный список скопившихся преступлений, даже не считая авантюру с генным оружием. Можно написать любые законы под себя и никогда не быть привлечённым к суду, но в мире есть неписанные законы под названием «преступления против человечества». Какой гигантской, неведомой силой нужно обладать, чтобы привлечь виновных к ним? Что придётся разрушить до основания, чем пожертвовать, чтобы отомстить за всю боль? Иво не смог отомстить даже тем, кто издевался над ним в школе. Как он может мечтать о том, чтобы сразить тех, к кому даже подойти на улице нельзя? — Понятно, что я говорю? — теперь уже более грозно наседает убийца в чёрном. — Чтобы уже через несколько дней были результаты, ясно? Иначе вас всех ждёт тюрьма. А знаете, что делают в тюрьме с террористами? *** Чисто теоретически Иво понимал, что полная блокировка какого-то узла сети дискретно невозможна. Их система связи базировалась на древних принципах, работающих со времён посадки Колыбели. Собственно, и железо не претерпело особых изменений. Другой код на нём бы некорректно работал. Но что, если всё-таки был такой способ, о котором он не знал? Какой-нибудь новый прибор-фильтр, особое ухищрение, разработанное заранее втайне? Поэтому этим вечером организация сливает в сеть всё, что подготовлено на данный момент, все списки и видео, все файлы. С пометкой «сохраните к себе на ЭВМ, спрячьте, распространите, чтобы эти вещественные доказательства нельзя было истребить и уничтожить». С видео, снятого Карлом Грассе, убран звук, кроме того момента, когда заключённый омега говорит. Как и с видео, записанного с импланта Бертольда Ланге, когда он обнаружил груз мёртвых омег. Лишь время покажет, правильный это был шаг или нет. *** — Ну что, больной, как вы себя чувствуете сегодня? — «Больной?» — Диди загибает тонкую бровь. — Никогда не мог понять, когда ты шутишь, Шань, а когда нет. — Я абсолютно серьёзен. Твои травмы требуют длительного восстановления, даже если камера под тонной косметики их не фиксирует. Сейчас этой тонны косметики на Диди нет, зато волосы замотаны полотенцем, а сам он в мягком домашнем халате. В гостиной накрыт стол для завтрака. — Присаживайся, — приглашает он доктора. — Будешь чай? — Экранировано? — спрашивает он, хищно смотря при этом на яичницу. — Угум. Диди без подсказок наливает Шаню полную чашку крепкого кофе. Хоть врач и намекал на его помотанный вид, сам выглядел не лучше. Сразу видно, что в последнее время ему досталось немало бессонных ночей и он слишком много работы без отдыха. — Новости смотрел? — говорит Шань, утолив первый голод и немного придя в себя. — Конечно. — Официально я пришёл осмотреть тебя и проверить показатели медицинских установок — что я обязательно сделаю, попозже. Однако… видео с контейнером, набитом телами мёртвых омег. Сам понимаешь, куда доставили несколько взятых оттуда трупов. — Да, я видел всё, что было вывалено организацией, как из рога изобилия. Почему ты рассказываешь мне? Относительно этого я вполне могу дождаться официального, сформированного отчёта. Шань быстро отпивает глоток кофе. Хозяин дома неуловимо нахмуривается. Для этого хитрого и уравновешенного человека было несвойственно набрасываться на еду. То, что он нашёл при вскрытии, настолько взволновало его? Диди никогда не видел его в таком состоянии. — Диди… — тихо произносит доктор Шань. — Отчёта может уже и не быть. Скажи, разве с тобой не связывались уже? Не просили снова провести заказную программу? Разве ты не пишешь сейчас сценарий? Если на его лице и был признак гостеприимной улыбки, то с этим напоминанием хорошее настроение исчезло. Диди молча кивает, пригубив свой капучино. — Тогда ты должен знать в первую очередь. У тебя нет ЭВМ, любой твой планшет могут изъять в любой момент, ты пользуешься только людьми для передачи информации. Скоро уже и мне нельзя будет появляться у тебя без подозрений. — Не скоро. Я запишусь к психотерапевту, к тебе. Кстати, а это надолго. Шань Ред пропускает эту ремарку мимо ушей. — Эти мальчики… мы должны воздать им дань уважения, — он опускает взгляд, его губы складываются в скорбную гримасу. — На них тестировали Антилинду в той лаборатории, где работал Карл Грассе, профили совпадают. Как ты знаешь, вместо работающей формулы он протащил «пустышку». Но знаешь, как он это сделал? Ведь последнее испытание — на людях. Мальчики все были под действующей Линдой, и чтобы доказать разрушение препарата в их телах… они должны были сознательно согласиться забеременеть после экспериментального изнасилования, которому их подвергли. Они это сделали. И только благодаря их жертве ненастоящую Антилинду поставили на поток. И чтобы подопытные ничего не разболтали, их просто умертвили и хотели секретно сжечь — без молитв и литаний. Нельзя допустить, чтобы люди никогда не узнали их имена! Он говорит с жаром, так не свойственным докторам, давно смирившимся со смертностью и хрупкостью человеческой жизни, роком случайности, висящим над каждым. Лицо Диди лишь больше мрачнеет и закрывается, словно он сопоставляет это с чем-то ещё, ведомым только ему одному. — Мне нечего тебе ответить, кроме одного. Новое шоу, которое от меня требуют: на этот раз всё гораздо хуже. Хуже, чем все твои мальчики. *** В тюрьме, в блоке предварительного заключения мистер Филисбер курит в своём кабинете, сумрачно глядя в мутное окно. Он недоволен, он взбешён, в его взгляде ничем не прикрытая ненависть, но его голос невозможно спокоен и рассудителен, а жесты медленны и аккуратны. — Знаете, моя задача как хозяина этих мест — не дать подозреваемому умереть до вынесения приговора. По крайней мере, эту задачу никто с меня не снимал и не приказывал ничего иного, вроде случайного самоубийства или сердечного приступа. В кресле гостя сидит, широко раскинув ноги, очередной «амбициозный и перспективный» дознаватель по делу Линдермана. Он хмыкает, потирая подбородок пальцами. — А вы делаете всё, чтобы я свою работу не выполнил, — Филисбер разворачивается к гостю и сверлит его змеиным взглядом. — На каждой сессии присутствует тюремный врач, — ничуть не впечатлённый оказываемым давлением, легко отвечает тот. — Не каждый заключённый удостаивается такой чести. — На допросе. А не на «сессии», — угрюмо поучает начальник блока, затягиваясь вонючей сигаретой. — У нас не бордель, хоть в последнее время пиздец и как похоже. А вы знаете, как выглядят пожары в борделях? Я предпочту пожар в обычной, нормальной, цивилизованный тюрьме. — Позвольте, я вас не понимаю, — дознаватель собирает ноги в кучу, усаживается, навалившись локтём на подлокотник. — Что вы имеете в виду? Конкретные претензии? Я выполняю все свои действия строго по протоколу. Этому парню далеко до смерти. Он молчит, как проклятый. — Вероятно, скоро вам поручат увеличить интенсивность воздействия? — уйдя от вопроса, осведомляется Филисбер. Дознаватель дёргано пожимает плечами, что выражает максимальную степень незаинтересованности. — Мы его уже и так каждый день пытаем. Начальник блока тушит сигарету о забитую окурками пепельницу. — Вы, наверное, в курсе, как долго я тут работаю. И много чего повидал на своём веку. Либельфельдского маньяка знаете? Который детей пачками жрал и омег в жертву сатане приносил лет сорок подряд? — Да, знаю. — Так вот, молодой человек, — Филисбер щёлкает по новой сигарете, поджигая. — Его не пытали. *** Больно лежать. Они бьют по телу. Сломали ребро или два. Может, где-то ещё есть трещины. От боли не разобрать — перелом это, порвана связка, отбита начисто мышца или так сильно повреждена кожа. Внутренние органы… он предпочитает об этом не думать. Если они повреждены или лопнули, ему долго не протянуть, а он всё тянет. Человек умирает долго. Тюрьма больше не молчит. Он слышит, пока его ведут из камеры в комнату пыток. Странные крики, вопли, голоса, странные выражения на лицах поредевшего персонала, дежурящего в коридорах. Раза с третьего — с десятого? — до его убитого мозга доходит, на что это похоже. На психушку. Краткий момент озарения посещает его, лишённого какой-либо коммуникации с внешним миром, и Райнер понимает, что они сделали и к чему это привело. С руками, скованными за спиной, он с усмешкой обращается к непроницаемым мордам ведущих его тюремщиков. — Вы знаете, что такое «Лабиринт»? Это вторая часть той вакцины, что якобы вся Антилинда. Я слышу, как они уже начали кричать. Она сработала на них. Весело, да? Они теперь ничего не соображают. — Заткнись, — буркает охранник, ударяя его по лопатке. Впрочем, Райнер всё сказал. Его связки устали уже от этого. Через секунду усталость накатывается ещё сильнее, словно на него спустили чёрный бархатный купол. Погружаясь всё глубже и недоумевая резкой перемене — ведь он ещё не на стуле, не в камере, и проходил он это тысячу раз, ему постоянно было невыносимо и страшно. Но не так… черно и глухо. А потом приходит второе осознание — как обычно, тело теперь успевает всё понять вперёд него самого. Привили всех заключённых омег, и прошло достаточно времени, чтобы генное оружие подействовало. И, космос, он не ошибся, оно действует именно так. Значит, судя по времени, в разгаре компания по обработке обычных людей, и вот-вот проявятся первые результаты. Сколько? Сколько уже привитых? А протестов всё нет. И будут ли? В этом обескровленном мире разума вскоре не останется. Дознаватель тот же, что и в прошлый раз, и Райн думает о том, хорошо ли удержит память это лицо, когда (если) настанет время отмщения и страшного суда, или же его психика сотрёт всё случившиеся, спасая едва уцелевшую личность. Конечно, думал он так в моменты проблесков невозможной, глупой надежды, в которую склонен впадать человек. Ведь на самом деле он не рассчитывал выбраться. Он знал, что не выберется. Но так хотелось верить, что всем ублюдкам достанется сторицей. Что все мучения, принесённые ими в мир, вернутся к ним обратно. Не обязательно заставлять людей брать это на душу, становиться палачами — это тоже тяжело. Всегда можно изобрести пытающие машины. Смерть для таких людей — слишком легко. Дознаватель, сегодня начисто выбритый, садится на стул напротив. От него непривычно едко пахнет синтетическими сигаретами и дешёвым, таким же едким и вредным, кофе. В узловатых, перевитых торчащими венами руках он держит небольшие плоскогубцы. — Как порядочный омега, ты наверняка не раз делал эти так называемые «Ногти», — с надменной усталостью сообщает он. — Не знаю, полируете вы их, а может вставляете искусственные стеклянные заместо, чтобы раздирать альфам морды. Я долго этого ждал, и теперь мы посмотрим, какие же у тебя: настоящие или вставные. — Потом точно так же зубы начнёте проверять? — с безразличной иронией спрашивает Райнер. Голос его хрипит и сипит, и не похож на его собственный, словно горло его съела изнутри болезнь. Ему доступен чёрный юмор, последнее убежище и спасение — неосознаваемое облегчение всех, находящихся в аду. По крайней мере, у него остались силы говорить. Дознаватель не затыкает ему рот только потому, что ждёт, когда он проболтается, когда его защиты не выдержат и он, забывшись с горя и злости, скажет что-нибудь важное. Дознаватель так же иронично приподнимает бровь и командует тюремщикам: — Зафиксируйте на подлокотниках кисти и руки, только очень крепко. Почему же, почему же они продолжают его пытать? Всё с большим усердием. И не дают умереть. Наверное, это и есть их наказание, приведённое в исполнение без суда — не смертная казнь, а вечность мучений. Тогда зачем задают вопросы, если он уже брошен в преисподнюю без шанса спастись? — Перед тем, как я начну, хотелось бы уточнить, — дознаватель вертит в руках плоскогубцы. — Не желаете ли сообщить имена соратников и адреса ваших баз? Может, всё-таки признание в террористической деятельности? В конце он говорит с явной насмешкой, как будто ему на самом деле не нужны его ответы, и даже с ними он продолжит его пытать. — Я не знаю, — весь сжавшись внутри и, скорее всего, снаружи, едва слышным хрипом отвечает Райн. — Я ничего не знаю. Он уже не верит в надежду. Он просто зол, сломан и упрям. Упрям так, что скорее умрёт, чем прекратит упрямиться. Что с него взять? Они взяли всё. И если в его силах что-то им не отдать, он не отдаст. Зачем ему вечность мучений? Они могли бы быть и поизобретательнее: отнять у него то, чем он ещё склонен гордиться — самого себя. Почему они уничтожили Лабиринтом всех, а пропустили его? Но всё же есть вещи, которых не может выдержать никто. Предел, за которым всё исчезает. Когда понимаешь, что этой боли действительно предпочтёшь самое страшное — смерть и забвение. В его теле нет ни кусочка, который бы не болел. Дознаватель сперва вырвет ему ногти, потом снова начнёт душить, заставляя терять сознание скорее от цепенящего инстинктивного ужаса, чем от нехватки кислорода. Его руки всегда были такими чувствительными. Палач подносит плоскогубцы к его указательному пальцу, прихватывает кончик ногтя — так глубоко, нижним краем впиваясь в мясо — и дёргает. Каждый новый тип боли страшен по-своему. Когда он приходит, он самый худший, и в голове нет мыслей «а вот тогда было больнее». Новая боль — это значит, боли не будет конца. Им разрешили портить его «товарный вид», а значит, ничего уже не важно. Не будет ни суда, ни адвокатов. Это финал. Это конец. Это то, что его душа выдержать не сможет. Но ему больше и не нужно. — Вколите мне её уже! — кричит он яростно, а вместо некоторых пальцев — кровавое месиво, а подушечками пальцев он ощущает срывающиеся с их горячие капли. — Эту якобы Антилинду. Вы её всем уже здесь вкололи, и любуетесь на идиотов! Вы можете отнять у меня самое ценное — знания, мысли, самого себя, так почему медлите? Разве не для того сделан Лабиринт, чтобы лишить нас последних остатков человеческого достоинства? Вколите уже! Это было достаточно громко, чтобы после воцарилась звенящая тишина. Он не ждал от своего сорванного голоса хоть какой-то силы и эмоций, но, видимо, они было достаточными. Врач, прячущийся в тенях камеры, выглядит скорее испуганным, чем удивленным. Но стремится показать, что просто удивлен. Он боится, что они свели его с ума, что он помешался. Как тогда он будет на суде? Со слюной, стекающей изо рта? С бессмысленными тупым взглядом? Не сломленным и испуганным, как хотелось бы — а именно с запытанным? Доктор ничего не сказал и ничего не сделал, как обычно. Ярость. Его ярость и желание смерти пугают их. Райнер видит. Дознаватель раздражённо ухмыляется: — Так и знал, что надо было начинать с пакета. Это поубавило бы у тебя прыти и не осталось бы сил выделываться и орать бессмыслицу. Серьёзно? Ногти? — он даже хохотнул, словно неказанно удивился недалёкости и отъявленной трусости своего подопечного. — Омеги такие чувствительные, когда портят их «красоту». «Этими руками я создал Линду, но вам об этом знать совершенно необязательно. Ими можно работать и без ногтей. Кости фаланг вам ещё не разрешено ломать, а тебе хватит ума не своевольничать. Или не хватит? Терпение заканчивается? Неужели ему и правда разрешили оставлять такие явные следы?» Боль и кровь, колотящееся сердце. Это всего лишь соломинка, которая сломала спину верблюду. Это всего лишь подтверждение тому, что пытки не закончатся, не остановятся на одном месте, и будут лишь прогрессировать и усиляться, становиться всё более травматичными и кровавыми. Это начало конца. Неужели не очевидно? — Я добивался признания в том, что это ты сделал Линду, — замечает цивилизованный лицензированный палач, жестикулируя испачканными плоскогубцами. — Но тут я подумал, ты и правда не мог. Как обычный, недалекий, трусливый омега способен на то, на что не способна ни одна лаборатория специалистов-альф? Нет, он не способен. Ты у какого-то альфы украл рецепт, да и всё. Скажешь, кто он? Какой примитивный ход. — Тащите уже свой Лабиринт, — произносит Райнер, уже не крича. — Я вижу, вы знаете, что это такое и название вам прекрасно знакомо. Потому что организация выпустила материал об этом, жива она или мертва. — И если я уже не боюсь позора лоботомии, что хуже смерти, то что вы ещё сможете добиться? Вколите Лабиринт! Мне уже абсолютно всё равно. *** Врач туго бинтует и дезинфицирует его покалеченные пальцы. В аптечке лежат кругляшки с обезболивающими, и доктор словно колеблется, прикреплять ли его вместе с лёгким антибиотиком, но в итоге не трогает. Райна бросают в камеру и не будят с утра. Он понимает, что проспал почти сутки, по тому, что около двери бросили два контейнера — с завтраком и обедом. В любой момент он ожидает, что за ним придут и снова поведут на допрос. Наверное, изобретают что-то новое. Он не трогает контейнеры, не подходит к ним. Он спит несколько дней на матрасе на полу, вставая только чтобы размять тело, покрытое синяками — в бессмысленной попытке определить, что сломано или отбито внутри. И выпить воды из-под крана. В какой-то из дней он находит в себе силы залезть под душ, морально готовясь к ледяным струям. Они оказываются тёплыми. И он пробует причёсаться оставшимися нетронутыми пальцами — машинально. Потому что всегда это делал. Его руки, до плеч покрытые багровыми укусами электрометками, болят. Радиальные заломы на шее болят. Лопнувшие сосуды делают его глаза красными, как у крысы. Он знает. Он же знает, он специально учил это так, чтобы не забыть. Если вы находитесь в ситуации, когда абсолютно ничего не можете сделать… Совершайте любое действие, доступное вам. Всё, что не запрещено, что бы это ни было. Он двигается. Чистит зубы. Расчёсывается пальцами. Моется. Заправляет постель. Десятки раз на дню. А может, сотни? Он обнаруживает себя посреди комплекса, который он разучивал вместе с Олли. У него не получает из-за боли завершить ни одно движение правильно. Боль разрывает его изнутри. Выходит с кровью из отверстий. Он каждый день десяток раз прощался с жизнью в этом мокром пакете, задыхаясь до смерти. Может быть, он уже умер. Он разваливается на части. С ним уже было… Он не боится. Это пропасть, в которую он со свистом падает. Как скоро ты перестанешь быть человеком? А я отвечу — что такое человек? *** В прокуренный кабинет начальника Филисбера заходит бледный от напряжения (или же страха?) подчинённый. На тюремщике на удивление чистая и глаженная форма. При взгляде на него складывается ощущение, что такую-то он как раз носить не привык. Вытянувшись по струнке и дождавшись, пока начальник в красном костюме обратит на него внимание, рапортует: — Герр, заключённый отказывается от еды. Воду пьёт. — Надеюсь, вам не приходило в голову начать запихивать её ему в рот насильно? В этот момент до тюремщика доходит, что имени человека он не назвал, да ещё и перепутал — он пока что не заключённый. Но сдавать назад было поздно. Судя по всему, Филисбер отлично понял, о ком идёт речь. О состоянии только одного человека во всей тюрьме ходили докладывать лично. — Нет, — собрав всю храбростью в кулак, отвечает гонец дурных вестей. — Все охранники проходят инструктаж по технике безопасности. Кусок может попасть в дыхательное горло и заключённый умрёт. — Ну хоть что-то вы знаете, — всё так же прохладно произносит Филисбер. — Передайте врачу… кто там сейчас у нас дежурит? Пусть готовит свои трубки. — Трубки, герр Филисбер? — Запоминайте по буквам, я произнесу медленно, специально для вас. Назогастральные зонды для энтерального питания. Если Линдерман сдохнет у нас на руках, пока он ещё козырная карта в этой партии, мы все тут — покойники. *** К этому, наверное, нельзя привыкнуть. По крайней мере, Райнер не мог. Или это из-за того, что снова связали? Вкус смазки, шкрыбанья ледяной штуки изнутри — в тех местах, где не должен прикасаться никто. Длинный шланг прямо через носоглотку — в желудок. Всё тело противилось и корчилось от этих прикосновений и вторжений, пыталось выблевать или задохнуться, чихнуть, но ничего из этого не было возможно. Врач был ленивой задницей. Или слишком безразличен, или слишком занят. Танцы с бубном и зондом проводились лишь раз в сутки и были ограничены по времени. Врачу было по боку, весь положенный за раз объем смеси они внесут или нет. Может, Райн был не один такой «пациент». Кто знает. Это издевательство было одним из самых неестественных, но последствия проходили быстро, а день шёл за днём, он не считал их. Его больше не беспокоил дознаватель, его никуда не вели, и конкретную причину узнать не удавалось даже из обмолвок персонала. Им, похоже, вообще запретили разговаривать при нём. Но если его ни о чём не спрашивают — значит, уже знают, кто и где. *** — Зима затянулась что-то в этом году, — говорит пожилой бета, глядя в вечереющее небо. На белый халат накинута куртка. Рядом с ним на обледеневшем крыльце стоит молоденький то ли практикант, то ли доктор, только вступивший в должность. — А разве не всегда так было? — говорит он, вдыхая свежий морозный воздух. Никто из них не курит, но пауза требуется даже некурящим. — Мне не нравится, что каждый год не похож на предыдущий, — оборачивается на него пожилой врач. — Тем более, почему они не включат отопление в куполах? Или не сделают его сильнее? Зачем нам вообще нужна зима, когда можно и без нее? Всё экономят… — неодобрительно вздыхает он. — Эта зима в разы холоднее ранешних, говорю тебе, и гораздо дольше. В моём детстве в это время я в шортах бегал. — Такого не может быть. — При наличии энергии, что мешает поддерживать летнюю температуру весь год? Мы тут как в аквариуме, в большой теплице. Энергии просто становится меньше и меньше с каждым годом. — Ага, и трава была зеленее. — Это вряд ли. Знаешь, не все старшие люди такие уж дураки. Хотя большинство, признаю… Наша сила в том, что наши воспоминания можно сравнить с тем, что происходит сейчас, — он хмыкает. — Ладно, пошли к пациентам. Когда настаёт время очередного перерыва — через два часа, солнце окончательно садится. Двое людей в кабинете закрывают замок, отсекая бурлящий пациентами-омегами коридор и делают себе чай с бутербродами. Из-за наплыва больных с бесконечными жалобами с неизвестной этиологией им приходится буквально жить на работе. Их смена заканчивается далеко за полночь, и они ложатся спать тут же, чтобы не ехать уставшими домой по пустому округу. Молодой врач принимается копаться в своём commе, писать сообщения, читать новости. Что там ещё делают молодые в своих «наручах»? Пожилой врач откидывается на спинку кресла и прикрывает уставшие глаза. — Герр Коффин, я тут посмотрел информацию по температурам за разные года, — подаёт голос практикант. — Она и правда понижается, и тёплые периоды всё короче. Особенно в последние десятилетия — прям резкий спад. Но не это меня удивило. Данные есть лишь за последние восемьдесят лет, и нет никаких данных за предыдущие периоды. Их нет в свободном доступе. Герр Коффин приоткрывает один глаз: — Что ж, сынок, это означает лишь одно. Колония и правда в полной жопе. Ну, не будем о грустном. Есть какие приказы по отделению? Или без изменений? — Ну да. Они продолжат гнуть линию, что вся толпа омег, которые к нам приходит каждый день с историями об ухудшении когнитивных способностей и тем, что они больше не могут работать… Что это не побочки от Антилинды. А если и побочки, то временные и небольшие. — А сам-то что думаешь, Микаэль? — Свидетельства красноречивы. Нужно быть полнейшим дебилом, чтобы не связать причину и следствие. Побочки это. Вопрос в том, обратимы ли они. Как вы считаете? Герр Коффин пожимает плечами. — Трудно судить, я терапевт, а не генный инженер. Но в любом случае, процент тех, у кого это пройдёт без последствий, минимален. Такое ощущение, что они долбят комара кувалдой. По комару не попадают, зато несущую стенку разъёбывают, прости за выражение. Так дела не делаются. Ладно, сколько там ещё перерыва? — Пятнадцать минут. — Я пока подремлю, разбуди меня потом. Проходит ночной период смены, напарники передают дела следующим врачам и идут спать в капсулы, оборудованные для персонала на нижнем этаже, рядом с тихим моргом. Поутру, пока герр Коффин чистит зубы, голым по пояс, Михаэль обращает внимание в первую очередь на него, а не на comm (что заставляет Коффина ухмыльнуться). — Ого! И правда говорили, что странные татуировки у вас по всему телу, не только на лице. Очень красиво, хотя я совершенно не понимаю эти значки и графики. — Асибо за комимен, — невнятно отвечает тот, начищая резцы. Совершая утренний туалет, Михаэль опять залипает в призрачный экран. Старчески вздохнув, Коффин идёт одеваться. Общественные электрокары уже ходят. — Герр Коффин! Едва он начинает натягивать штаны с начёсом, как в раздевалку вбегает взволнованный Михаэль. В руке его на экране мелькают официальные головы дикторов в костюмах. — Ну что? — Новости! Они говорят, что это организация Линда испортила партии их вакцины, подмешала туда что-то, и поэтому у всех омег ужасные побочки! Герр Коффин широко таращит глаза от удивления, замерев на лавке со рейтузами, натянутыми до колен. — Но при этом они не останавливают вакцинацию, — продолжает Михаэль. — Тут же выложили список предприятий, на которые будут приезжать комиссии для вакцинации работающих там омег. Герр Коффин ничего не отвечает, устало опустив лицо в сложенные ладони. Да великий Эквалайзер, что происходит-то? Они там совсем с ума походили? *** Иво Бёллер листает официальный список с предприятиями, которые обязаны пройти вакцинацию своих работников-омег. Он уже успел в самом начале дрожащими пальцами определить, что его компании в списке нет, и теперь просто обозревал масштабы катастрофы с плотно сжатыми губами. Общественный кар нёс его через пустоту зимы и льда в здание на краю куполов, близ Колыбели, на его спутниковую станцию. Разболтанный и никем заново не отрегулированный трос дрожит и воет, потряхивая пассажиров. Он скинул в отдел психиатрической аналитики профили работников того отдела, который заставили искать способы отрубить связь конкретным пользователям. С самого основания колонии принципом системы связи было одно: доступ к ней всех людей без исключений. Она была спроектирована именно так, чтобы никого невозможно было ущемить или заткнуть, не отрезав всех разом. Как будто как раз на такой случай… По задумке предков, никто не мог посягать на то, чтобы получить связь по колонии в своё личное пользование и решать, кому вещать, а кому засунуть язык в задницу. Результатом работы психоаналитиков было задание лично ему, Иво. Они сказали, с кем и как он должен поговорить, чтобы получить нужный результат. Правда, их прикидки всё равно давали невысокий процент успеха при высоком риске. Иво согласился попробовать. Как он мог отказаться? У него была самая удачная позиция для проведения таких переговоров. Сам бы он никогда не решился на такую авантюру. Но когда есть план, есть конкретика, волнение проще обуздать. В последнее время сложно совладать со своими страхами, но он справится. Неделя, данная на проведения блокировки, подходит к концу. Сотрудники отдела связи выглядят раздавленными и буквально посиневшими. Цель Иво — омега по имени Тимоль Хаген с фиолетовым ирокезом, по случаю работы собранным в низкий хвостик. Когда обед уже подходит к концу, а стол унылых связистов почти полностью пустеет, Иво подсаживается к нему с шоколадкой. Он и правда сочувствует их положению. Тимоль горестно берёт дольку шоколада и жуёт, уронив голову на руки. — Как дела? — негромко произносит Иво. — Слышал, у вас никак не получается сделать чудо, которое попросил тот преступник. — Угу, — выдыхает Тимоль. — Я тут посмотрел на вас всех и подумал… А что, если попробовать их обмануть? Сказать, что вы всё сделали правильно и заблокировали? А самим связаться с Организацией и договорится, чтобы на время их сообщения остановились, как будто и правда сработало. — А дальше что? — ничуть не вдохновлённый, поднимает голову Тимоль. — Когда они снова начнут вещать, за нами придут. — А вы думаете, за вами не придут с уколом Антилинды, когда вы закончите и станете не нужны? — безжалостно замечает Бёллер. Тимоль погружается в неприятные раздумья, прикидывая и съедая ещё шоколада. — Ты веришь, что от неё сходят с ума, — заключает он в итоге. — Я в больнице был недавно. Попробуй записаться на приём хоть к одному специалисту — там всё забито. — То есть мы под ударом в любом случае — выполним приказ или не сможем. — Нет. Вы можете сбежать при помощи организации, когда якобы выполните приказ, но до того, как вас вакцинируют. — Куда сбежать? — встревоженно и немного зло вопрошает Тимоль, повышая голос. — Из дома? Всё бросить, да, типа стать бомж и безработный? Как будто не найдут в другом месте? Я не хочу никуда уходить. — Через неделю они придут и спросят, почему ничего не получилось, — сохраняя спокойствие, отвечает Иво. — Если вы ответите, что не смогли, то они решат, что вы саботажники и всех вас застрелят прямо на рабочем месте. Или ты думаешь, реакция будет какая-то другая? Или что вы найдёте решение по избирательной блокировке? Отсрочку? Нет, они убьют кого-нибудь, а на место поставят следующего, который точно так же не справится. Они считают, мы как винтики, взаимозаменяемые и глупые. На каком винтике они поймут, что делают что-то не так? Я вот не знаю и знать не хочу. Тимоль Хаген слушает его, параллельно обдумывая сказанное. В конце Иво говорит: — Если бы я знал, что придут за мной — а они могут что-нибудь придумать и для моего отдела — то я бы сбежал. Это ведь всё равно временно. Потом вернулся бы домой. — «Временно»? Правительство Рауха или борьба с организацией? — с мрачным удивлением сомневается Тимоль. — Мне кажется, сбежавшим тоже не будет житья. Ведь правительство Рауха никуда никогда не денется. — Действительно… Оно ведь вечно, — отступает Иво. — Ты прав. Тогда я могу только… пожелать вам удачи. Может, у вас всё-таки получится сделать эту работу. Выходя из столовой, он напряжённо гадает: сдаст его Тимоль или не сдаст? Он всё сделал правильно, но так легко заподозрить в нём агента Организации или хотя бы сочувствующего их делу. Когда в течение дня он случайно возвращается в мыслях к этому разговору, сердце его мигом разгоняется, как у кролика, и не собирается останавливаться долго-долго. *** Фильц Зауер сладко тянется и чешет лысину. Он встал далеко за полдень, а впереди его ждёт целый месяц отпуска, полного безделья. Первое время он собирается как следует отоспаться и посмотреть новые фильмы, которые пропустил. Налив чай и подогрев вчерашнюю индейку, он усаживается перед полотном проекционного экрана. Фильц надеется сразу же попасть на что-то приличное, но снова натыкается на бесконечные новости. На этот раз они по сотому кругу демонстрируют портреты преступников. Тех, которые мятежники и террористы. Фильц решает не переключать: на большом экране он их ещё не видел. К тому же, его гражданский долг запомнить их приметы и имена. — Так-так… Николас Дельбрук, — задумчиво тянет он, постукивая пальцем по краю кружки. Всё это время он был на вахте в Остдорфе, но, кажется, припоминает этого странного субъекта. Он тыкмыкался и бродил по району, словно заблудился. Спрашивал дорогу, в том числе у него. Ему сложно было забыть тот момент, когда тот неопрятный дёрганный человек бомжеватого вида в упор не мог увидеть нужное ему кафе, которое было у него перед носом. Фильц как раз сидел на выносных столиках на улице. Кафе, принадлежащее Сони Грассе, было напротив его дома, он часто там бывал. Бродяга зашёл в кафе, но Фильц не помнит, чтобы тот выходил наружу. Но теперь всё изменилось. Этот бродяга был Николасом Дельбруком! Разыскиваемым преступником! И пришёл он к сообщнику. Фильц Зауэр, глядя на изображение, берёт comm и звонит, куда надо. Правда, гвардейцы приезжают не мгновенно, а через часок-другой, словно они страшно заняты и соскребали себя по сусекам. И, кажется, это даже не гвардейцы. «Вот же бездельники! — неодобрительно думает Зауер. — Не могут справиться с этими террористами, что даже обычным гражданам приходится делать за них работу. Хотя, что может быть важнее задержания пособников? И кого они прислали?» *** У Сони Грассе на ЭВМ стоит шифратор и внешние блоки, замаскированные под легкомысленные вазочки. Он всегда помнил, что его погибший муж — настоящий герой, пусть и не в том смысле, в каком его чествуют по официальным каналам. Как эта информация могла бы помочь ему справиться с потерей? Он не вопрошает судьбу — почему не умерли другие? Ведь умерли, и ещё умрут. Ему обещали, что настанет время, и имя Карла Грассе очистят от лжи о том, что он изобрёл Антилиду. Но не клевета печалит Сони, горчит его чай и кофе, делает солнце тусклее, а воздух дома — холоднее, а мысль о том, что все усилия тщетны. Он делает всё, чтобы труд и жертва Карла не стали напрасными. Он делает всё для сопротивления, для Организации. Теперь он сам пишет и передаёт записки вместе со спец. заказами. Перенаправляет людей и информацию. Помогает людям встречаться. Чтобы Организация победила, чтобы бесчеловечные законы были отменены. Чтобы все, кто их сочинил, были убиты как настоящие враги человечества. Злыдни, желающие другим лишь мучений ради собственной выгоды и развлечения. Это Сони мог. Это он понимал — инерциальным, холодным рассудком. Его чувства… наверное, они где-то были, далеко-далеко от него. Возможно, умерев, Карл забрал вместе с собой его душу. Это бы всё объяснило. Он находится в таком состоянии, в котором уже не способен бояться. Не способен физически. Он помнит тот охватывающий душу страх, его разрушительную силу, когда они с Карлом рассматривали первые записки с указаниями… Теперь такому в его измученной душе не было места: он мало что чувствовал, кроме грусти и пустоты. Врач сказал, что у него будет депрессия и он не сможет пошевелиться, что ему нужно принимать препараты. Наверное, у него было что-то ещё. Шоковое состояние? Инерция? Или как это называется, когда психика не видит, что опасность миновала и лишь потому не расклеивается? Это всегда ненадолго. Оно рано или поздно закончится. Чем? Солнечный обеденный час, наплыв клиентов. Сидя в кабинете, Сони просматривает бухгалтерские отчёты за текущий период и краем глаза наблюдает за новым сотрудником в зале. Текущие заказы отображаются в общей таблице в ещё одном квадратике экрана. Он не пропустит, если поступит нужный. Пока большинство заказывает лишь кофе с перцем и мёдом. Вдруг глаз его замечает какое-то быстрое, странное чёрное движение на камере, направленной в зал. Чёрное. Шлемы. Не может быть. Наверное показалось, ведь точно показалось, что в зал кафе забежали гвардейцы. Не инспекторы, не налоговики, не приставы! И они сразу рванулись в личные помещения. Сони мотает запись на пять секунд назад. В тишине записи марш чёрных шлемов выглядти ещё более зловещим, потому что топать это нелюди должны были дай боже. Сони вскакивает с места, мгновенно покрываясь потом. Что делать? Что там положено делать по инструкции? Что за чем идёт? Вспомнить бы! Они пришли избивать его и бросать в тюрьму. Они пришли захватить его связной пункт, чтобы найти и убить всех. Он, спотыкаясь, бросается к двери и закрывает её на засов. Потом — обратно к ЭВМ, запустить последовательность самоуничтожения на встроенных блоках. Одно нажатие кнопки, громкий резкий хлопок, от которого вздрагивает стол, и из блоков, похожих на вазочки, вверх поднимается едкий дым, а сами они плавятся, теряя форму. ЭВМ гаснет, выходя из строя. Громкие, неаккуратные шаги. В дверь начинают барабанить кулаком. — Открывайте, служебная проверка! Тяжело дыша, Сони отступает к стене. Что теперь? Он роется в ящике стола, берёт в руку разрядник, скользкими пальцами передвигает рычажок мощности на максимум. — Открывайте немедленно, а не то это будет рассмотрено как сопротивление аресту! — и более глухо: — Ломайте! Через несколько секунд дверное полотно содрогается от могучего удара снаружи. Оно недолго протянет. Сони направляет разрядник в сторону двери. Издаёт нервный смешок. А многих он успеет убить? Он никогда не умел стрелять. Вероятнее всего, он даже не успеет среагировать. Когда они изловят его, то будут пытать и он вынужден будет всё рассказать. О нет, он нисколько не продержится. Он совсем не герой, и не стоик, он всего лишь пекарь. Они ударят его по лицу, он заплачет и сразу сдаст всех, кого знает, все шифры и условности. Это будет конец — для сопротивления, для организации. Для жертвы его Карла. Вся жизнь его Карла станет бессмысленной! Сони жмурится, смаргивая тяжёлые слёзы. Дверь трещит, железное полено проваливается внутрь, отлетает в сторону засов. Первый чёрный шлем оказывается в комнате, сапогами на пушистом ковре. Разрядник, пляшущий в руке Сони, выглядит игрушкой против огромного чудовища из легенд. Бороться бесполезно. Он больше не может. Это настоящий конец. Слёзы заливают лицо, но вовсе не потому, что он скорбит о себе. Он приставляет разрядник плотно к собственному виску — так-то уж он не промахнётся. — Карл, я иду к тебе. И нажимает на кнопку. *** Гвардеец проходит через комнату, заглядывает за стол. — Ну? — торопит его командир. — Он вышиб себе мозги. Вся голова запеклась. — Подтверди личность. Гвардеец прикладывает руку покойника к сканеру отпечатков. После пиликанья он проверяет отображённый результат. — Так точно — Сони Грассе. Командир со злостью пинает шкаф с бумагами. — Вот ведь сука такая, самовыпилился, да ещё у нас на глазах! Будто подразнил! Ладно, нам нужно ещё провести обыск и составить акт. Вы двое, опечатайте место. Ты — вызови труповозку. Сосед Фильц Зауэр с любопытством дежурит на улице, наблюдая за захватом со всё возрастающим любопытством и предвкушением. Вот-вот этого блудного жирного омегу со скованными за спиной руками протащат по улице в полицейский электрокар. Только его всё не выводят и не выводят. Все посетители сбегают, а вышедшие гвардейцы принимаются огораживать кафе лентами. Фильц подбегает к одному из них и радостно спрашивает: — Ну как, задержали вражину? Это я его сдал! — Да мозги себе он вышиб, пока мы не добрались, — угрюмо бросает тот. Короткий шок охватывает Фильца, он на секунду замирает и теряет улыбку. Он знал семью Грассе много лет. Когда он был не на вахте, то почти всегда обедал у них. Фильц берёт себя в руки, избавляясь от растерянности. Строит строгую физиономию, сжимает руку в кулак и выпаливает: — Так ему и надо! Туда ему и дорога! Правильно я говорю? Вы наши защитники от таких ублюдков! Как он мог предать собственного мужа, самозабвенно работающего на благо родины? Рядом возникает чёрная фигура с командирскими нашивками. — Гражданин, покиньте место преступления, — монотонно произносит шлем и добавляет грозно подчинённому. — А ты чего уши развесил? Потом командир больно, со всей силы отпихивает застывшего Фильца от ленты — так, что тот не удерживается на ногах и падет на задницу, ударившись об обледеневший тротуар. Никто не бросается его поднимать, словно его здесь не существует и не существовало никогда. *** «Накрыта одна из незаконных ячеек организации Линда. Пособника террористов помог поймать сознательный гражданин, вовремя сообщивший куда следует. Герр Зауер, расскажите зрителям, как вам это удалось? — Да… Я это… увидел на экране фотографию, вспомнил лицо и позвонил. Он спрашивал у меня дорогу. Он — это Николас Дельбрук. — Но сдали вы совсем иного человека? — Да… Я, как бы…» Берт сегодня не в патруле и не в обучении — он сидит в медицинском кабинете на регулярном обязательном (конкретно для него) осмотре. Дельбрук, тюремный врач, в своё время осматривавший Райнера Линдермана, теперь проверяет его искусственный глаз и руку, проверяет состояние поврежденной и зажившей ноги, а также как поживает его несчастный слух. Не лишним бывает проверить показатели крови на отторжение, нет ли внутренних воспалений или аллергий на материалы имплантов. — Обязательно слушать новости сейчас? — осведомляется Берт. — Ты разве с утра их не слышал? — Я поставлю тебе витамины, — безэмоционально говорит Дельбрук. — В первую очередь, Дэ-3 и кальций. Должно хватить на две недели. Небольшой кружок инъектора приземляется на его плечо. — Знаю. Мы подземные жители. «Также вводится в работу блокировка незаконных каналов. На различных уровнях — программном и техническом. Скоро дезинформация и открытая ложь будут остановлены в нашей колонии». Одевшись обратно в свитер и устроив на поясе кобуру, Берт бросает взгляд на часы. Приближается время обеда. Не то чтобы каждый не мог поесть, когда захочет, однако воду для кофе или чая выгоднее было греть сразу на несколько людей. Не хотелось, чтобы кипяток потом остыл и пропал невостребованным. — Ей, Николас, ты с нами? Идёшь обедать? — спрашивает Берт и бросает на него взгляд. Ему открывается картина, которую, в общем-то, он предполагал увидеть в первый же момент, как только зашёл в кабинет. Кажется, доктор держался до последнего и всё-таки не выдержал. Он сидит, сгорбившись и сжавшись, уткнувшись лицом в сложенные руки и, похоже, даже плачет. Берт подходит к нему, присаживается на корточки рядом, чтобы видеть хотя бы часть лица и понимать его негромкое бормотание. — Мне же говорили ни с кем не разговаривать… — стонет Николас. — Но я не смог. Я только разок уточнил у прохожего, и ведь сущую мелочь. У меня пространственный кретинизм, это просто ужасный недостаток, и это никак не лечится, и вот теперь не только я пострадал от него. Этот гад-прохожий явно запомнил меня, потому что я слишком долго бродил по округе, пытаясь сориентироваться сам. Твою мать, Сони Грассе погиб по моей вине. Да ещё как! Мало ему было горя в жизни? Несчастный мужчина… Несчастная семья… — Мда, вот и начались доносики — этого следовало ожидать при такой агрессивной обработке электората, — вздыхает Берт и успокаивающе похлопывает Николаса по плечу: — Виноват тот, кто доносит. Можно сказать — ой, им внушили, что везде враги. Но я не могу простить тех, кто позволил себе быть таким внушаемым. Дураков я прощать не намерен. Он совершил преступление — отдал палачам честного человека. — Почти все люди легко внушаемые дураки, Берт, — доктор отрывает от рук покрасневшее мокрое лицо. — Что их всех, пересажать или переубивать? — А я и не предлагал с ними что-то делать, — удивляется он. — Однако прикинь, как им будет стыдно, когда они узнают, что приговорили невинного? Для этого нужно всего лишь победить, и наше наказание свершится. — Ага. Всего-то, — Дельбрук издаёт смешок. — Удивительнее всего то, что из всех нас именно ты обладаешь максимально оптимистичным настроем. Хотя казалось бы — понавидался и понатерпелся больше многих. — Меня нелогично мотивирует то, что из всех передряг и жоп я пока выходил, и выходил живым. Хотя отлично понимаю, это чистая случайность. Но я говорю себе: парень, какой же ты упрямый, если не сказал «с меня хватит» вместо «я вам, суки, ещё покажу». — Да, у всех разный запас духовной прочности… А ещё бывает, когда просто некуда отступать. — Давай, Николас, вставай, — Берт тянет его вверх за влажные ладони. — Пойдём есть, что Эквалайзер послал, как говорит Свифт.