Redemption blues

*** В комнату заходит человек с электрическим парализатором в руке. Райн знаком с этой моделью. Он её прекрасно знает. Есть большой плюс в препаратах, которыми пичкают его, правда, в безопасных дозах. Но даже безопасные были весьма действенны. Но, наверное, не так, как бы им хотелось. Они хотели сбить его сопротивление, его сосредоточенность. Они хотели ответов. Его мозг уплывал, словно неисправная программа вещания. Никакого сопротивления… Он — лодка в бескрайнем море разрозненных воспоминаний. Щелчок, любой образ — и мозг переключается. И его старая комната, зимний стылый вечер предстаёт перед глазами. Гул ЭВМ, светящийся экран с изображением того самого парализатора. Он читал. Изучал. Не зная, не веря, не соглашаясь, даже не думая о том, что когда-либо увидит его в действии. Почувствует. На себе. Райн переводит взгляд на тёмное лицо дознавателя. Препараты подействовали совсем не так, как было нужно. И он бы рассмеялся им в лицо, он был посвящён в великую тайну — почему. Все лекарства, кроме генетических препаратов и тех, что изобретались специально для омег, тестировались лишь на альфа-стендах. Вы что, слишком затратно проверять, как всё это подействует на омег с их загадочной и сложной физиологией! Какая доза для них оптимальна в силу замедленного метаболизма с иными показателями и в силу иной массы тела. Ещё течку эту учитывай! И как во время неё будет работать. Нонсенс! Потерпят. Райн глупо улыбается сам про себя. А может и открыто. Его руки привязаны к жёсткому стулу, стянуты за спиной. Никто никогда и предположить не мог, что все эти препараты для развязывания языка и укрощения воли придётся применять не на альфа-маньяках, а всего лишь на омеге. Вероятнее всего, у него банальный передоз. Какое-то нестабильное состояние… И нет больше Дерри, который дал бы ему баночку детокса. Этого следовало ожидать. Лавина двинулась с горы, и под ней окажутся абсолютно все. Контактная круглая подушечка парализатора касается его плеча — небрежно, предварительно, скучающе. Райна выгибает на стуле от мышечного спазма, не дающего выплеснуть боль криком. Нейлоновые верёвки натягиваются, его руки почти выворачивает из суставов. Импульс покидает его тело, оставляя кровавые пятна на сетчатке. Они больше не проходят. Кроваво-чёрные мушки, покрывающие теперь всё, что он видит. Дознаватель повышает интенсивность света. У тюремных блоков никогда нет окон. Это намеренный символизм? Или утилитаризм тех, кто побоялся побегов? Райн думает обо всём, о чём может. Одна мысль сменяется другой, будто во сне, и часто переход различить невозможно. О, они поменяют психотропы, когда осознают. Но он не скажет им. Райну всё равно. Ведь новый способ воздействия всегда придумают. Ему будет больно. И неизбежно. Одна лишь надежда — внезапно и непредсказуемо умереть у них на окровавленных руках по какой-нибудь нелепой причине. В серой комнате нет ничего, кроме стола с приспособлениями для пыток и стульев для палачей и наблюдателей. Эти стулья удобнее и они не запачканы кровью и прочими биологическими жидкостями. Пол испачкан. Промышленный пластик не от всего возможно отмыть. Интересно, если взять соскоб с его рыжих трещин, генетический материал скольких поколений мучеников и преступников выдаст изучающая ЭВМ? — Тебе лучше сказать нам всё, что знаешь, — грубо и небрежно произносит альфа. Он средних лет, но покрыт морщинами, худ, гладко выбрит, в пиджаке… Парализатор зажат в его руке как палка, которую он собирается бросить собаке в парке. У него точно есть собака. Интересно, он колотит её за малейшее непослушание или, наоборот, по контрасту с работой, холит и лелеет? Райнер отвечает ему то же, что всегда отвечает всем: — Я ничего не знаю. Я ничего не делал… Меня подставили. Вы же видели суд. Следов на лице и шее нельзя оставлять. Они сами не в курсе, когда будет суд, но он может быть назначен в любой политически удобный момент, и они выполняют приказ. Как будто по нему не будет ничего заметно после такого! Никакой тональник не скроет выражения его глаз и болезненной осанки от камер. Цвета его кожи. Тремора его рук. — Доктор тебе не поможет, — напоминает дознаватель, подтаскивая стул и садясь напротив. Вооружённые надзиратели остаются стоять около двери, а вот помощники усаживаются около стола с приспособлениями. — Вам нельзя меня убивать, — в свою очередь напоминает Линдерман. — Скоро ты поймёшь, что это досадное упущение, от которого тебе будет лишь хуже. — Там лежат не рандомные предметы. Я вполне вам верю. Райн коротко кивает головой в направлении стола. Посторонний ожидал бы увидеть на них клещи, ножи, стамески, а вовсе не пакеты, какие-то провода и коробку проводного коммуникатора. Устаревшего. Со внутренним элементом питания. А в кармане у стрёмного альфы, конечно же, настоящие часы, с секундными стрелками. Ведь разве получится демонстративно отмерять время по обычному commу? — Нам не разрешили применять на тебе наши самые лучшие медикаменты, — дознаватель говорит вполне спокойно и тактично, словно экономит эмоции до поры до времени. Но разве он втайне не наслаждается происходящим, своей ролью в этом? О, наслаждается, и ещё как. — Они способны сломать саму структуру твоего мозга, и тогда хранящиеся в нём имена, явки и пароли могут повредиться. Так что пока мы будем добираться туда по-старинке. Вот этим и лёгким наркотическим коктейльчиком. А когда нам дадут отмашку… — он глубоко вздыхает. — В ход пойдут настоящие препараты. Знаешь, которым психбольных лечат. — Я умру в этих стенах. Я никогда отсюда не выйду. Какая мне разница? — Райн не может пожать стянутыми плечами. — Большая. Разве ты не видишь, сколько времени уже прошло? Отсрочка суда давно вышла, но его не назначают. И неизвестно, когда назначат. Может, через месяц, а может через полгода. Ты выдержишь полгода пыток, казачок? — Рассчитываю сойти с ума пораньше. — Для этой благости ты слишком крепкий парень, не находишь? Оттого с тобой можно так долго и интересно развлекаться. Ты знал о том, что величайшим наслаждением для альфы является то, как он подчинит себе омегу и сломает его? — он встаёт. — Не секс с омегой, не всякие военные победы, а именно это. Такова наша природа. — Обескураживающая честность. — Рассчитываю на ответную. Это дежурная фраза, брошенная просто так, но Линдерман, криво усмехнувшись, говорит: — А величайшим наслаждением для омеги является максимально пафосное и болезненное принесение себя в жертву. Такое, чтобы содрогнулось небо и звёзды упали на землю. Не угождение альфе. Не служение детям. А именно это. Такова наша искажённая суть. С нечитаемой усмешкой дознаватель смотрит на него несколько долгих секунд. Их разговор бессмысленнен, и оба это понимают. — Зачем вы завязали ему руки? — обращается дознаватель к охране с лёгким удивлением. — Я хотел начать со «звонка другу». — Как хотите, — не огрызается дюжий охранник. Вместе с напарником они снимают наручники и ограничители с Линдермана, постоянно держа его под прицелом разрядников. Проверяют, надёжно ли зафиксированы щиколотки и, наконец, прикрепляют карабин к спинке стула. Карабин тянется от простой системы ремней на груди заключённого, больше похожих на огромный нагрудный поводок для собаки. Чтобы из кресла, дескать, не выпрыгнул. От боли. Иногда стул был из тех, что закрепляется на полу. А иногда заключённого заставляли балансировать на нём и параллельно сражаться с электрическими судорогами. Ведь падение — дополнительное унижение и боль. Не каждый тюремщик захочет это упускать. Дознаватель хватает Райна за руку, вытягивает её вперёд полностью. Рассматривает багровые и почерневшие электрометки — как расчёсанные укусы кибернетических комаров. Райн хочет масляно съязвить — «да, ты у меня не первый». Но тот и так об этом знает. Просто проверяет, куда лучше метить сегодня. Где ещё есть место посвободнее? Аппарат для связи поднимается со стола. Его оголённые контакты прижимаются к пока свободному от ран участку кожи. Дознаватель нажимает кнопку набора номера — никому и в никуда — запуская элемент питания. Электроны бегут по медному проводу и вонзаются в истерзанное тело Райнера. Это не тот момент, когда человеческий организм способен сдержать непроизвольный крик боли. Стоило бы. Он знает, он пытался, но это было бесполезно. Когда кричишь, они надевают на голову заключённого металлическую тару, чтобы тот сам оглушал себя собственным воплем. — Я подожду, — без особых эмоций, но терпеливо произносит дознаватель. Эти слова Райн читает по губам, с трудом разглядев их в мареве чёрных точек. Услышать их было невозможно. Всё вокруг звенит. Боль отказывается покидать тело, лишь затихает. Пульсируют ожогами сигарет новые электрометки на голенях и плечах. Пахнет… горелым? — Я подожду, пока ты не начнёшь говорить по существу. Это ведь всё равно рано или поздно произойдёт. Вы терпите поражение. Вас загоняют, как крыс. Вы бесконечно предаёте друг друга. Не умеете ни воевать, ни защищаться. Вы давно сдались. Райнер молчит и заставляет себя не улыбаться и не возражать. Даже одуревший от пыток, он в жалкие минуты просветлений осознаёт: если все сдались, зачем тогда так усердно его пытать? Они это делают лишь по одной причине: он у них единственный источник информации. Никого больше они не поймали, не засекли, никого не смогли заставить предать и всё выдать. Им неоткуда больше брать разведданные! Неоткуда! Это невероятно, но факт. — Ты сам виноват в том положении, в котором оказался. Ты буквально вынуждаешь нас так вести тебя с тобой, прибегать к насилию. Ты мог бы цивилизованно рассказать всё, что мы хотим выяснить, и всё бы тут же закончилось. Нет — оно бы даже не начиналось. Это крайне глупое поведение, нелогичное. Конечно, омеги никогда не отличались наличием скольки-нибудь внятной логики, но тут… дело совсем уж кретинское. Зачем ты сам себя мучаешь? Ведь так легко сделать, чтобы это закончилось. — Если бы я мог, я бы сделал, — выдавливает Райнер почти зло. Альфа несколько раз кивает, доставая из кармана круглые часы. У них даже экранчик был не проекционный, а настоящий, с изображением чисел и стрелок. Повинуясь его безмолвным жестам, тюремщики перестёгивают карабины и наручники, снова стягивая руки Райна сзади. Они берут пакет и встают с ним у пленника за спиной. Райн старается надышаться заранее, хотя это глупо и бессмысленно. Всё равно будут ждать, пока он не задохнётся. Слаботочные провода пропускают через его тело ток, мучающий, но неспособный, к сожалению, убить. А пакет, затянутый вокруг шеи, дарует асфиксию. И дознаватель задумчиво стоит с часами в руке, отмеряя время без дыхания, чтобы он не потерял сознание. Но он равно теряет. Всегда. Раз на восьмой, а может, на десятый. Пакет мокрый от его пота и слюны, он матово-белый, чуть прозрачный. Рассеянные фигуры и контуры — это он открыл глаза или зажмурился? От нехватки кислорода, с заходящимся сердцем, с паникой в голове, он теряет слух, он теряет зрение, находясь на волосок от обморока. Находясь на волосок от смерти. Но каждый раз, в моменты безумных передышек, когда он обмякает на ремнях, его кровь вновь насыщается кислородом, а лёгкие бешено работают, не обращая внимания на стреляющую, тянущую боль в треснувших рёбрах. Его автоматические, древние подсистемы мозга, образованные во времена, когда они краснопёрыми рыбами бороздили мелкие тёплые моря, снова спасают его, его нейроны от смерти. Не все, он понимает, не все. Даже малая степень асфиксии может серьёзно повредить нейронные цепи и оставить далеко идущие нехорошие последствия. Но ему ли о них переживать? В кровяном гуле его кожа ощущает, как пакет стаскивают с его в очередной раз, но это уже не помогает. Мрак больше не отступает. Сознание отключается. И это милость, нарушить и отобрать которую не могут ни шлепки по лицу, ни вёдра ледяной воды. Райн ни о чём не думает, когда его как мешок с картошкой кидают на матрас в камере. Звон. Звенит каждая клетка тела. Противный звон пронизывает шелестящее серое пространство. Он почти ничего не слышит после этого всего, тёмные пятна на сетчатке, слепые пятна. Кровоизлияние в сетчатку. А может сразу в мозг? Руки ноги не слушаются. И никакой врач не приходит его проведать. Доктор, наверное, каждый раз неразличимой молчащей тенью стоит в углу пытошной, наблюдая за происходящим. И никогда не выражает протеста. Райн не прикасается к commу, забытому где-то на полке около зеркала. Он не прикасается к душу или к раковине с утра. Он спит рывками, вздрагивая, в тихой темноте, а перед глазами выстрелами вспыхивают электрические ослепляющие вспышки — они не дают видеть ничего. Ни мира во сне, ни лиц из прошлого. Из этого ада нет побега. Он не в состоянии. Он совершенно не в состоянии ответить палачам на те вопросы, которые они задают. Не помнит он сейчас эти цифры. Эти адреса, эти имена, эти явки и бесконечные вереницы паролей… *** Правительство разбило сотни крохотных палаток, заставив организацию выбирать, как бороться. И сделало это не только в Фельцире, но и в некоторых соседних регионах. Пятьдесят штук там, сотня там… Может, и не так много порций антилинд в каждой, однако… Человек, осуществляющий процедуру и запись (предположительно медик), и вместе с ним один или несколько охранников. Если повезёт — гвардейцев. В Фельцире, конечно, им было не по себе. Медики сидели и тряслись, а гвардейцы нервно оглядывали периметр, ожидая, когда блестящий прицел снайпера поймает и убьёт их. Они были практически беззащитны: правительство захотело взять числом. Боялись ли люди приходить, наученные прошлым опытом? Может быть. Но разве кто-то сказал им, что то было нападение, а не несчастные случаи? Да, независимые каналы сказали. Но кто их послушал? Те, кто и раньше слушали. Те, кто и сами не пошли бы к палаткам добровольно. Каждые сутки, каждый час, каждая порция «Лабиринта» навеки отнимает у общества одного омегу. Им нужно просто убивать исполнителей и громить каждый маленький пункт, носясь по городу, как сумасшедшие? Но их так мало… Мало тех, кто на это способен, и мало вооружения. И уж тем более их отрядов самообороны не хватит на другие регионы. Нельзя устроить засады — каждый раз палатки ставились в случайных местах скопления людей. Хоть толп действительно стало меньше. И даже так: среди тех, кто теперь ходил по улицам, стало меньше людей. Страх пронизал общество. Так кажется Иво. А может, ему хочется верить, что хоть что-то изменилось. Пусть так, но изменилось. Его спрашивают, что делать дальше. Его спрашивают каждый день. Это нужно, это необходимо, без этого им не выжить. «Но у меня нет никаких идей», — с лёгким, пугающим чувством удивления отмечает Иво. Так, будто смотрит на себя со стороны. Все его хвалёные «разветвления событий» не дали никакого результата и оказались бесполезными фантазиями, не прошедшими проверку мелочной реальностью. Эти решения, придуманные загодя, просто не сработали бы в текущих условиях. У них больше ничего не было. Один боевой отряд ничего не сделает с системой целого государства. Они не остановят производство вакцин — те, как размножающиеся кролики, просто переносят и открывают производства там, докуда у организации не получается дотянуться. Этот мир полон демонов. Иво больше не может учесть каждую вероятность того или иного события. Придумать, «что мы сделаем если». «Если» закончились. Иво Бёллер больше ничего не знал. И не было никого, кто бы знал вместо него. Он ничего не мог говорить и ничего не мог предлагать, когда, объединенные в сеть, они решали, что же выдумать ещё, чтобы не умереть и спасти всех остальных. Чтобы избежать участи, что хуже смерти. И с каждым днём это всё больше походило на агонию умирающего в корчах существа. Он всё ещё строил хорошую мину при плохой игре, но он знал правду. А с утра ему приходилось вставать и ехать на работу в спутниковый центр, притворяться обычным человеком, не имеющим никакого мнения по текущим политическим вопросам. Не то чтобы он был единственным омегой там… Просто работа со спутниками была малопрестижной, неперспективной и нереспектабельной, на ней не платили много денег и никого не чествовали. Над унылыми поддерживающими проектами сидели беты и омеги, а альфы водились лишь на руководящих должностях. Если случалось попадать сюда альфе, то они очень быстро сбегали. За такую трудную и тяжелую работу с расчётами и древними комплексами «Колыбели» не было никакой награды, кроме осознания причастности к античности. Такую работу всегда традиционно оставляли для омег. Сказочки всё это, что самое тяжёлое альфы берут на себя, оберегая глупых хрупких омег. О нет, они берут лишь самое почетное, выгодное и денежное. А небесные мечты об идеальном мире и рутину оставляют другим. Научные и научно-практические отделы обслуживания кубитных блоков ИИ корабля, отделы запуска и отслеживания спутниковых систем — занимались именно этим. Теперь Иво воспринимал бы не самую удачную работу как благо, если бы мог хоть на мгновение на ней забыться и закрыться от известий из внешнего мира. Только вот колония Водолей сейчас кипела, будоражащие новости поступали почти каждый час. В том числе новости, напрямую связанные с деятельностью организации. Иво бы рад игнорировать, но весь мир буквально кричит ему в уши, не давая ни минуты психического покоя, ни минуты без страха, неуверенности и адреналина. Он почти круглосуточно ощущает себя тряпкой, которую треплет собака, разрывая зубами на куски. Гжегош Зборжевский прибегает в кабинет, размахивая развёрнутым экраном commа. Это лысеющей бета с дугообразным шрамом на лбу — когда-то давно он пережил аварию на электрокаре. — Гжегош, что на этот раз? — охотно оборачивается к нему его приятель, Поль, отрываясь от скучной ручной проверки систем. Ежедневной проверки. — Есть репортаж Диди о том, что произошло с ним! — воодушевлённо подскакивает тот ближе. — В топе просмотров. Иво отворачивается от них. Что делать с Диди, он тоже не знает. Этого человека всегда было крайне трудно понять. Он всё же работает на действующую власть или нет? Ему вернули передачу только для того, чтобы на волне популярности он снова стал рупором их воли. Рупором в блеске, лоске и современных «трендах». Кто мог сказать что-то против — всегда молчал. Кто был жесток и неправ — в открытую обсуждал свои и чужие преступления, гордился ими. Что думают остальные омеги на его работе на самом деле? Иво не мог спросить, не выдав себя, не уронив на себя тени подозрения. Кто из них сразу помчится доносить? Нельзя было так рисковать. И омеги молчали, пока говорили беты. *** — Как быстро должна подействовать вторая часть вакцины, что они вкололи? — спрашивает у него Ирвин. — Ну, которая «Лабиринт». — Думаю, в районе одной-полутора недель. Может, две, если иммунитет очень сильный. — Значит… скоро должно начаться? В больницах и в… тюрьме. Пауза. — Не могу об этом думать. Не хочу представлять. Бледное лицо Ирвина в свете подземных ламп напоминает лицо призрака. Иво чувствует, что у него не осталось сил смотреть на него и принимать поддержку. Что-то сломалось глубоко в нём, а он и не успел заметить. Все мирные и нежные слова слышались потоком неправды, какой-то глупой и искусной игры. Он не мог поверить, хотя понимал, что это потому, что он устал. Его тревога росла, как снежный ком, как раковая опухоль, и смещалась на те события, которые на самом деле тревожными не были. Она окрашивала в красные тона то, что было безопасно. Но то, что Иво понимал логически, он никакими силами не мог объяснить себе-эмоциональному. Они давно уже не встречались лично, и по связи говорил Иво крайне мало. Этот альфа больше не успокаивал его, а будоражил то, что Иво так старался забыть, что и правда почти забыл. К сожалению, такое не забывалось. И Ирвин поневоле был тем катализатором, что позволял тревоге снять печать с его самых страшных кошмаров. Тех самых, где он ничего не мог, скованный по рукам и ногам беспомощностью и безысходностью. У Ирвина было красивое тело. Эти тренированные мускулы, гладкая кожа, узкая талия. Не было этого противного меха на груди и на сосках, как у прочих альф. Иво почему-то нравилось смотреть на его затылок — там, где линией подбриты волосы, и смуглая длинная шея плавно переходит в мышцы крепких округлых плеч, а под кожей ходят едва выступающие позвонки. В этом зрелище было что-то от красоты лошади, а лошадей Иво любил со своего глупого и наивного детства. И делал всё Ирвин превосходно… Его язык и рот были жаркими, бесстыдными и умелыми. Плохо, что Иво знал, кто его этому научил, ведь редкие альфы делают это для своего омеги — либо брезгуя, либо быстро выполняя, словно странный долг. Теперь в их беззаботном сексе Иво каждый раз чудилось что-то неправильное, будто случайный сбой в программе. Он не делал ему больно, но… иногда Иво казалось, что Ирвин просто извиняется за то, что произошло между ними когда-то. Что это всё не по-настоящему. Не ради него, а снова — только ради себя. Конечно, Ирвин совсем не напоминал того долговязого и длиннорукого подростка с нелепым лицом, с которым Иво расстался. И голос совсем не тот, и мимика. Может, поэтому его сознание разделяло этих двух людей. Так много лет прошло… Они оба изменились до неузнаваемости, да разве и могло сложиться иначе? Радует, что Дитмар не опустился до бандитов, наркоманов и прочих — он выглядел приличным человеком без вредных привычек. Но иногда Иво задавал себе вопрос — так ли далеко он от них ушёл на самом деле? Его старые тусовки состояли именно из этого контингента — бандитов, сутенёров, распространителей наркотиков и прочей швали. Пусть богатой, наживающейся на социальном дне, но тоже швали. Это нормально для гвардейцев? Они защищают таких от действия закона. Для того их и держат при себе, как канареек? Интересно, он когда-нибудь думал над тем, что всего лишь канарейка для них? Время прошло. Давление и стресс стали невыносимы. Иво чувствовал, как просыпается в агонии его мозг, и начинает совмещать две фигуры. Начинает проводить аналогии с тем адом, что он едва пережил давным-давно. И одно действующее лицо снова повторяется — Дитмар. Мозгу нужно не так много усилий, чтобы окончательно совместить эти две фигуры из прошлого и настоящего. Иво не хочет прикасаться к красивой фигуре, словно она отравлена. Идущее от него тепло ощущается противным. Он не хочет прикосновений и поцелуев — они снова ощущаются нежеланным насилием. Он ещё способен на диалог, потому что добрые поддерживающие слова пока действуют на его душу, как новокаин. Но ему кажется, и это продлится недолго. Жаль расставаться с таким трудом обретённым удовольствием и покоем. С наслаждением чужим телом, данным ему безвозмездно. Но что-то в нём снова работает не так. Он словно зверь, вспугнутый лесным пожаром. Тут не до размножения. Это уже не та ситуация, в который секс снимал бы накопившийся стресс, раскрашивал и дополнял жизнь. Говорил ему о том, что он в принципе живёт и может быть счастлив. Ему так жаль, что он никак не может сопротивляться мрачным теням, которые охватывают всё вокруг него, точно войска вражеских невидимых армий. Отравляют всё, что он видит и всё, что он делает. Иво знает, не за горами день, когда он не сможет заставить себя принять звонок от Ирвина и увидеть его усталую, но бодрящуюся улыбку в мертвенном свете тусклых ламп базы. Но, как обычно, омега делает вид, что всё в порядке. Ирвин ласкал и целовал его так сладко, и Иво не может понять, отчего его теперь успокаивает мысль, что они больше не видятся, не соприкасаются, что он не испытывает удовольствия. Ведь удовольствие могло бы сейчас ему помочь, как помогало ранее, разве нет? Дело в Ирвине или всё-таки в нём? *** Ему было снова четырнадцать. Он рос быстрее всех, и его голова возвышалась над головами почти всех альф и омег, сверстников. Позабытое ощущение, которое ни с чем не спутаешь. Но физически сильным он никогда не был. Он не умел материться и уж точно он не знал, как правильно ударить человека. В ту пору все его одноклассники дружно пробовали сидеть на своих первых диетах, и он тоже пробовал. Он купил себе булочку и пытался растянуть её на всё время занятий, съедая каждую перемену по небольшому кусочку. А Ирвин в то время начал проводить время с новыми друзьями, «крутыми» альфами. У них была дорогая одежда и гаджеты, ему было интересно с ними и бог знает что ещё толкнуло его на это взаимодействие. Да только крутые альфы заметили, что он ест один и тот же пирожок, и это несказанно их повеселило. Он не знал, почему именно он, почему именно по этой причине. Но они сказали глупое и, может быть, даже безобидное: — Мальчик, хватит дрочить пирожок! — и заливисто засмеялись, проходя мимо. Безобидное замечание, что на утро легко забывается. Но это стало началом всего. Видит космос, Иво просто не знал, как с этим можно бороться. Если бы он был взрослым, он вызвал бы полицию и подал на них в суд. Но он был подросток, и ничего на свете не могло его защитить от себе подобных — ни полиция, ни родители. Память, обычная человеческая память многое вымарывает. Когда человек в ужасе или ступоре, ему бывает трудно запомнить всё, что с ним происходит. Ночами Иво осознавал, что помнит всё слишком хорошо. И эти тугие путы, сковывающие мысли и движения, отсекающие надежду и пути к отступлению — были те же самые. Он не знал, что появилось раньше — это ощущение вызвало воспоминания, или воспоминание воскресило ощущения. Он помнил, как его выслеживали и как это было просто сделать. Расписание уроков раздобыть — плёвое дело, как и следить за выходом из школы. Или ждать на той дороге, которой он ходил домой. Он менял маршруты, но всегда была вероятность наткнуться. Они, конечно же, быстро выяснили все возможные сценарии. Это была увлекательная ловля. И, конечно, надёжнее было ловить сразу в школе. Никому не было дело до их возни под камерами, пока не использовались ножи и никого не убивали. Иво недоумевал — а если нож вытащат в процессе? А если его собираются убивать или убьют случайно? Как это можно предсказать, глядя на камеры? Они ведь могли не остановиться. Как странно, что взрослые до сих пор считали, что это «игра». А ведь так много лет прошло. Думая об этом, Иво на секунду начинает понимать Берта, категорично заявляющего, что ненавидит взрослых и считает всех их тупыми бездушными ублюдками. Космос, в чём он не прав? Ему снится школьный туалет. Полностью автоматический, не как дома. Он не знал, стояли ли там камеры, чтобы, скажем, выслеживать наркоманов или ещё кого (что тогда считалось предосудительным относительно подростков? Онанизм? Жевание жвачки? Прогулы, игры, музыка, суицид? Он не мог уже вспомнить деталей). Серо-стальной цвет, потухший блок на потолке, сломанный сервопривод очищающего устройства в дальней кабинке. Альфы брезгуют заходить в туалет омег, это запретная, зашкварная зона — словно они чудом переменят пол, перешагнув порог. Иво решил спрятаться там, пока банда не уйдёт, устав ждать его. Долгие часы тишины и водоросли невыразительных, глупых мыслей. Часы успокоительного самообмана о том, что какие-то его действия смогут изменить реальность. Что какие-то его действия имеют власть, что его хитрости хватит чем-то управлять, и он нащупает верную стратегию. От него отстанут. Иллюзии контроля. Не было у него контроля. Не было и никогда не будет. Существует только физическая сила, и больше ничего не имеет значения в этом мире. Ни знания, ни надежды, ни привязанности. Всё ломается о штыки солдат, маленьких или больших. Банда просто вернулась в школу и принялась проверять санузлы для омег один за другим. Их шумная хищная толпа ворвалась в помещение. И до последнего Иво сидел, как заяц, в кабинке, пока они открывали дверь за дверью, чтобы в итоге найти за последней сжавшегося его. Схватили за руку, выволокли, будто мелкое животное из-под стола. Он различил за спинами четырёх альф Ирвина. Он и раньше ходил за ними, и лишь молча усмехался, когда они одёргивали Иво и других омег, толкали их и отпускали оскорбительные замечания. Когда это внезапно началось? Он подружился с ними во время каникул, и как только настал новый семестр… он действительно был совершенно новым. Ирвин больше не отвечал на его сообщения, а Иво был слишком нерешителен, чтобы добиться хоть чего-нибудь. И разве не он сам подумал о том, что должен отпустить его? Что на них, вышедших из беззаботного детства, уже будут смотреть косо или понимающе — как на прогуливающуюся парочку, но никак не на пару друзей, имеющих общие интересы. Их интересы разошлись, и свести их больше не представлялось возможным. — Ирвин, скажи им… Ты же мой друг, почему ты не остановишь их? Скажи, что я под защитой и пусть выберут другого. Это уже не смешно. Друзья-альфы бросают насмешливо-изумлённые взгляды на Ирвина, в которых читается: «он действительно верит в это?» И издевательские, кровожадные, безжалостные — на Иво. Они знают, что Ирвин ответит, и их смешит наивность омеги. Они уверены в новом члене. Они теперь знают его гораздо лучше, чем Иво. — Ты мне не друг, — вполне спокойно отвечает Дитмар, сложив руки на груди. Они смотрят друг другу в глаза, не отрываясь, Иво — всё ещё с надеждой. Но альфа не отводит стыдливо и неуверенно взгляд. Он всё уже решил для себя. И Иво тоже понимает это. Как данность. Уже как неизменный, непреложный закон. Никогда раньше в жизни он не чувствовал себя более беззащитным, чем сейчас. Нагим, голым, смертным, хрупким, не человеком даже — пустым огоньком свечи, не имеющей власти ни над чем, даже над собственной судьбой и безопасностью, отданным на произвол судьбы. Будто выброшенным за пределы внешних куполов — туда, на пустоши, где ему никто не поможет. Где никого нет, кроме безликих и неумолимых стихий. С холодной отчётливостью он осознавал, что с ним могут сделать, что угодно, а он — не сможет абсолютно ничего. Он потеряет всё. И они вчетвером вцепляются в него — в одежду, в сумку, в волосы, до боли и крика. Они хлещут его по лицу унизительными пощёчинами — больше унизительными, чем больным, созданными только для того, чтобы выражать свою абсолютную власть. Схватив его за руки и за горло, пиная по ногам, усаживают на пол, чтобы ножницами искромсать его длинные волосы как можно уродливее. Он дёргается и кричит, пытаясь схватиться за основание хвоста, чтобы уменьшить боль от протяжек, и кончики ножниц царапают ему кожу до крови. Его отпускают лежать на полу в пепле обрезков прядей только за тем, чтобы кто-то выплеснул на него краску из небольшой баночки. Сине-зелёную, несмывающуюся, мгновенно застывающую краску, что испортит ему всю одежду и обувь. Их слова ужасны. Один из них с любопытством шарится в его сумке, но брезгует и не берёт ни еду, ни планшет, ни прочие безделушки. Он просто открывает стульчак и вытряхивает в открывшийся унитаз сумку, вывернув её наизнанку. И нажимает на кнопку. Что-то страшно гремит, тарахтит в недрах труб, подавившись, поперхнувшись, попытавшись протолкнуть. Все его вещи исчезают, а парням очень смешно. Но глаза их в глубине своей холодны и наблюдательны — они гарпиями следят за малейшей его реакцией и эмоцией, регистрируют и каталогизируют её, анализируют. Наверное, наслаждаются. Или, скорее, сохраняют в памяти, чтобы потом смаковать, с улыбкой торжества вспоминать свою победу, лёжа в кровати перед сном. — Ножницы. На кой ляд я ещё их держу? — недоумевает один из них. — Надо их использовать по назначению. Ирвин, есть идеи? — Одежду порежьте, — не заставляет себя упрашивать тот. — Она слишком скромная, не находите? Нужно немного подкорректировать. Иво зажмуривается, а его хватают за руки и за ноги, чтобы развернуть, сжавшегося, как креветку. Теперь он боится сильно дёрнуться, когда холодные части ножниц исподволь касаются его кожи, пока альфы протыкают и режут ткань, воображая себя заправскими дизайнерами. Он не думает о том, что сейчас с его сдёрнут штаны и изнасилуют, один за другим. Всё-таки они были слишком юны в ту пору, чтобы всерьёз захотеть такое. От них не пахло возбуждением. А потом всё резко прекращается. Его оставляют там. Снаружи стемнело и похолодало. И в таком виде — расхристанный, ободранный, с обкорнанными волосами, он и побрёл домой. Никто не подошёл к нему и не спросил, что случилось. Родители ещё не вернулись, и он успел проскользнуть в свою комнату до того, как кто-либо заметил состояние его одежды и причёски. Он постарался оттереть химией пятна краски с кожи, а на голову натянул шапку. Он ничего не стал рассказывать, но родители узнали из других источников. Только тогда он пожаловался и рассказал, как всё было. Но они были всё равно сердиты: так здорово на них наорали всякие школьные завхозы. — Не надо было их провоцировать, — сказали ему. — Мы не миллионеры, чтобы заново покупать тебе планшеты и игрушки каждый раз! Будешь теперь использовать тот, что выдаст школа. Нам и так назначили штраф за то, что твои вещи обнаружили в сломанной системе. Пришлось всё чинить. — Но они… — Не надо тут отговорок! Все виноваты поровну! Больше Иво не ходил в ту школу. Долго. Довольно долго. Пока родители не узнали, что он прогуливает и лишь делает вид, что получает задания. Он иногда сам пролистывал параграфы и темы, решал какие-то задачки, чтобы его не уличили. Чтобы можно было ответить на вопрос, что вы изучали сегодня. Он хорошо маскировался или они совсем плохо наблюдали. Но, конечно, рано или поздно, до его вусмерть занятых родителей решил дозвониться такой же занятый и безразличный учитель. Не то что в тот раз, мгновенно, в связи с поломкой насоса, шевельнулся! Подумаешь, какой-то человек пострадал! Кому он нужен? Люди — бесплатные, в отличие от дорогого оборудования, и умеют сами заживать! И родители узнали, что он прогулял три с половиной месяца. Только они не знали, что он не просто праздно бродил по округе, развлекаясь. Нет, он опасался выходить из дома и даже отдёргивать шторы — вдруг его увидят? Ведь Ирвин знал, где он живёт, и мог рассказать своим дружкам. И они завалились бы к нему домой. Ведь они поняли, что Иво избегает таким образом именно их. Боится. И как же ему было не боятся, одному против пятерых? Любой нормальный человек почувствует то же самое. За его спиной никогда никого не было. Он снова потеряет всё. Жалкие, выклянченые когда-то брелки, единственную приличную одежду, свою гордость и достоинство, свою веру в хорошее, всех людей. А если он потеряет всё, то лучшим будет больше никогда ничего не иметь! Всё равно придут и отберут. Всё равно придут и растопчут. Не имей ничего, ни о чём не жалей, ничего не храни в своём сердце! У нищего ничего нельзя отобрать, его невозможно ограбить. Грязного нельзя замарать. У разуверившегося не отнять веру, у безнадёжного — надежду. Тот, у которого никого нет — никого никогда не потеряет. Иво сказал родителям — я не буду интересоваться вами, когда вы состаритесь. Я не приду на ваши похороны. Я даже не узнаю о них. Тогда и только тогда они переехали в другой округ. В новую школу. И, боги, его лицо было таким пустым, отстранённым и ненавидящим, что теперь к нему никто не отважился подойти — ни друг, ни враг. Разве такое можно прощать? Даже прожив спокойно и относительно по-доброму годы после… как можно махнуть рукой и сделать вид, будто это ничего не значит? Так нельзя… Иво смотрит, как подростков волокут в палатки, чтобы поставить им антилинду. Никто их не слышит и не услышит никогда. Их некому защитить. И он сам не может. Нет, нет… он не в состоянии простить Ирвина. Да, да, он с ним спал, и это было словно во сне. А теперь он проснулся — и проснулся в кошмаре. А это и есть его реальность. Он забирает своё прощение. Нет, он не простит. После всего того, чему свидетелем он стал. Теперь он понял — нельзя такое прощать, просто невозможно. И он не может. *** Йорам поглядывает через одностороннее окошко в тенте, загребая вилкой в рот лапшу. На первом этаже торговых рядов толпятся люди. По большей части он видит тех, кто занял очередь, а не проходящих мимо покупателей. — Сдаётся мне, работы непочатый край, — озвучивает он мнение, переглядываясь с Руди, который по случаю обеда расстегнул защитный жилет на животе. — Мне, в общем-то, всё равно. Плана-то нет, — аккуратно откусывает тот от бутерброда, развалившись на раскладном стуле. — Им, в общем-то, тоже. Ты даже не врач. — А ты не полицейский и не надзор. Однако я хотя бы умею ставить инъекторные кружки. Между прочим, люди говорят, совсем не больно. Руди встаёт вместе с бутербродом, вглядывается через плёнку, словно выискивая что-то. Ожидающие его не видят. — Ты не боишься? — резко оглядывается он, имея в виду, чем закончились первые провалившиеся централизованные попытки вакцинации. — Это мы-то? — почти оторопело откладывает вилку Йорам, сверля его возмущённым и самую капельку напуганным взглядом. — Это мы-то тут должны боятся? Да вчера нам страшнее было, дурак, а теперь денюжки есть. Палаток сто штук, мы в Либельфельде, что может случиться? Это в Фельцире пиздец крепчает, а у нас? Я на кнопку нажму, прибегут вооружённые до зубов перцы. Мы посреди рынка. — Да я тебя разыгрываю, — смягчается тот, чтобы и правда не выглядеть слабохарактерным, и берёт из пакета яблоко. Кто-то нетерпеливо барабанит костяшками по стойке палатки. — Скоро откроем, не стучите! — громко орёт Йорам. — У нас обед! Дробь прекращается. Йорам проверяет почту на comme-браслете, ожидая, пока остынет чай. Доносятся приглушённые разговоры людей в очереди. Руди с любопытством прислушивается, хрустя яблоком. — Я уже всё сказал, — говорит чей-то раздражённый, грубый голос. — Пусти меня! — всё равно просит кто-то на повышенных тонах. — А чего ты боишься? — отвечает первый. — Что твою грёбаную Линду отменят, наконец? — Там не только это в составе, я же говорил! — Хватит пиздеть. Сам не понимаешь, что они соврут, что угодно, лишь бы тебе не вкололи противоядие? — А в ответ что, не соврут, что угодно, лишь бы я вколол? Та пара, где низенький альфа притащил своего длинного омегу — кажется, даже с помощью магнитных наручников для любовных утех. К разговору присоединяются несколько омег (судя по тембру голосов, пожилых), активно поддакивающих друг другу. Чёрт их дёргает назидательно влезть в чужие разборки: — Кто любит от своего альфы по чужим членам прыгать — тот и сопротивляется процедуре. Вы только гляньте, пришлось наручники напяливать на этого омегу. Блудливое позорище. — А вы что тогда тут забыли, клуши старые? — неожиданно сильно гаркает на них длинный омега. — Проститутскую молодость вспомнили? Вместо того, чтобы одёрнуть его, альфа басовито смеётся. Клушам требуется время, чтобы снова начать дышать от возмущения и придумать достойный ответ: — А мы тут для профилактики, — язвительно шипят они. — Потому что Линду подмешивают везде в еду, и нам от этого плохо. Неизвестно, что ещё отравили, чтобы омеги могли безнаказанно трахаться направо и налево, как оголтелые. — Сами не трахаемся и другим не дадим, — со смехом подмигивает Йорам, а охранник покатывается вместе с ним, утирая слёзы. — Только послушай, как загибают! — Великой культуры люди, хах. — Ну а что ты хотел — нижний Либельфельд во всей красе. — Не сильно ли они там напряжены? — Да не. Всё, как обычно. Обед заканчивается и начинается рутина. Руди лениво поглядывает по сторонам — вовсе не террористов высматривает, а в основном следит за тем, чтобы посетители что-нибудь не умыкнули со стола мед.работника. Такое сплошь да рядом, а оборудование довольно дорогое. А Йорам, пока меняет блоки инъекторов на плече желающих, не особо приглядывает за планшетами и самим контейнером. — Следующий, — в очередной раз произносит Йорам, к концу дня чувствующий себя совершенно выжатым. Кто б мог подумать, что такая лёгкая работа может сильно утомить. Не завод всё-таки. В палатку заходят трое: невысокого подростка держат двое родителей за руки, подпирают по бокам, будто одного взрослого будет недостаточно, чтобы его удержать. Лица у родителей весьма недовольные и раздражённые, а подросток кажется Йораму каким-то странным. То ли слишком апатичный для того, кто явно сильно сопротивлялся ранее? Но заторможенным он не выглядит — взгляд живой и быстро, исподволь шарит по обстановке палатки. — Имя, — как и положено, спрашивает Йорам, избавившись от первого удивления и открыв новую карточку в базе. — Лиман Вайсекопф, — поспешно отвечает за него родитель-омега. Руди оглядывает открывшуюся картину и отворачивается обратно, к толпе за перегородкой. Ничего особенного или опасного он не обнаруживает, эти люди одеты вполне прилично. — Он боится инъекций? — наугад спрашивает Йорам. — Да, — отвечает отец. — Сколько лет? — Четырнадцать. Медработник принимается заносить информацию в планшет. Тут молодой человек вдруг резко подаёт сорванный голос: — Доктор, мне же ещё слишком мало лет, чтобы ставить антилинду? Апатичный взгляд внезапно становится диким, словно он животное, которое привели на забой, и оно это понимает. В глазах, обращённых на Йорама, мерцает последняя умоляющая надежда. Это немного сбивает его с толку. Он бормочет: — Ну… С разрешения родителей или опекунов, в принципе, не запрещено. — А если я сам не хочу? — выпаливает Лиман. — Заткнись, твоего мнения не спрашивали! — злобно одёргивает его за руку отец, заставив покачнуться в сторону. — Ишь, разговорился. Мы теперь решаем, что тебе делать. Совсем от рук отбился, видите? Родным родителям перечит! Это новое поколение приведёт нашу колонию к армагеддону, в самую бездну упадка, вот увидите. — Вы профилактически ставите антилинду или по показаниям? — со вздохом продолжает Йорам. Семейных дрязг ему только под вечер не хватало. — Это пункт собираемых данных, вам нужно ответить. — Да кто его знает! — не выдерживает папа, слово у него давно уже накипело и он всё искал, кому бы это излить и пожаловаться. — По каким помойкам шарился со своими дружками, чего там наглотался… Наверное, и Линды хватанул. Новая мода такая, понимаете — не рожать. Вот не хотят и всё тут! Мы, значит, корячились, страдали, ночами не спали, а они — не хотят! Где это видано? Ну нет, так не пойдёт — родит как миленький. Да и даже если он не принимал Линды, то на будущее. Чтобы точно не сработало, если захочет всё-таки принять. От дурости это прививка, понимаете. Тут пол-очереди таких, как мы, стоит. Ведь вдруг случайно принял, ну вы знаете, поэтому нужно перестраховаться, чтобы не остаться бесплодными. — Папа, а отчего ты сам не ставишь себе эту антилинду, а? — с болью в саркастической улыбке произносит Лиман. — Отчего, а? Потому что там правду говорят, что от неё дураками становятся? И это не побочка, это прямой эффект. — Молчи, идиот зомбированный! — почти со слезами в дрожащем голосе одёргивает его папа. — Видите? Детям до восемнадцати надо законодательно запретить пользоваться каналами и commами. Они ничего не должны этого видеть и знать, их же науськивают! — Так почему ты не ставишь себе? — язвительно отвечает подросток. — Вдруг сам случайно выпил? — Как ты смеешь? — шипит отец, стискивая его предплечье и усаживая на стул перед мед.работником. — Твой папа приличный омега, ему не нужно. Лиман горбится, смирившись и поняв, что сбежать не сможет, и усаживается на стул. Он выглядит поникшим и разочарованным, и хватка на его плечах слабеет. — Ну, закатывайте рукавчик, я сейчас приготовлю порцию, — в беспочвенной попытке приободрить говорит Йорам. — Это самый обычный препарат, почти как от внешней радиации, что тебе в детстве кололи. Лиман безучастно кивает. Йорам ожидает, что тот заплачет, но не видит признака слёз. Ну и хорошо. Пока родители вздыхают свободной грудью, что, наконец, сломили дух неугомонного недалёкого подростка; пока Йорам возится с охлаждающей тарой, чтобы достать порцию антилинды; пока охранник, лишь слегка похожий на гвардейца, ковыряет в носу, рассеянно поглядывая на толпу… Лиман резко вскакивает с места и, пригнувшись в сумасшедшем броске, будто лоза, выхватывает из кобуры на бедре Руди военный разрядчик. И отскакивает в сторону, в свободной угол. Руди с испугом и изумлением реагирует на воровство слишком поздно, встаёт на ноги, хлопает по ноге, словно не до конца верит своим глазам. Лиман, тяжело дыша, снимает оружие с предохранителя, двигает колёсиком, чтобы передвинуть его энергетические показатели в режим максимального огня. Не то чтобы это было технически сложно сделать… В каждом кино это показывают. Он стоит, наставив оружие на четверых взрослых, оторопело застывших на своих местах. Лицо его красное от ужаса и напряжения, а руки дрожат. — Лиман, сынок, ты чего это… — с робкой улыбкой, ласково начинает родитель-омега, делая попытку ненавязчиво подкрасться к сыну. Как будто это возможно не заметить. — Стой на месте, я выстрелю! — громко обещает Лиман. — В родного папу? Ты на такое не способен, ты же добрый, отзывчивый мальчик… — Во всех выстрелю, — он мигом переводит дуло на собирающегося сделать шаг вперёд гвардейца. Тот вынужден отойти обратно. Йорам, сохраняя спокойствие, молча отправляет на пульт код чрезвычайной ситуации, не делая попыток пошевелиться и встать с места, или как-то иначе привлекать к себе внимание. — Парень, это не игрушка, — Руди стоит со слегка поднятыми руками. Привычка, отработанная до автоматизма. — Ты выстрелишь и правда кого-то убьёшь. Тебя за это посадят в тюрьму. — Лучше уж тюрьма, чем остаться кретином и потерять себя навсегда! — кричит парень. — А ну, отменяйте запись! Но, уже заканчивает говорить, осознаёт, что даже если её отменят сейчас, ничего не мешает точно так же легко привести его сюда снова. — Ну ладно, отменяйте, — смягчается отец-бета, поворачивая голову к Йораму, и, едва улыбнувшись уголком рта, подмигивает медработнику. Дескать, сколько раз приходилось так успокаивать ребёнка. Сложно не заметить это, находясь в одной палатке, но отец, очевидно, уверен, что тот не обратит внимания, либо ничего не сможет понять. Это ведь такой сложный заговор взрослых. Однако на Лимана это оказывает ужасающее воздействие — словно бензином окатили костёр. У него дыхание перехватывает от возмущения. — Как ты меня заебал! — сдавленно вскрикивает он, прицеливается и стреляет. Плазменный пучок ударяет в отца, отшвыривая его на пол палатки. За собой тот тянет стул и экранный проекционный брусок со стола. Йорам бледнеет, как полотно. Заряд просвистел совсем мимо. И он понимает, что редкое сердце выдержит такое попадание. Упавший человек, скорее всего, убит наповал. Вперёд бросается гвардеец, но он снова опаздывает — подросток дёргается, вскрикивает и стреляет и в него тоже, не целясь. Руди падает, как подкошенный. В воздухе резко начинает пахнуть жжёнными волосами и одеждой. Йорам понимает, что нужно бежать, иначе он будет следующим. Парень явно обезумел, полностью слетел с катушек! — Что… что такое, помогите же, вы же врач! — завывает папа-омега, склонившись над телом мужа. Лиман, скривившись от смеси противоречивых эмоций, среди которых превалирует отчаянье и облегчение, боль и ужас, жмёт на кнопку изо всех сил, поливая присевшую над трупом фигуру целой серией разрядов. Некоторые из них прошивают стены шатра насквозь. Снаружи слышатся первые крики. Выгадав, по его мнению, удачный момент, Йорам подрывается к запасному выходу, инстинктивно прикрыв голову руками. Огненный, обжигающий выстрел попадает ему в спину, выжаривая внутренности. Он падает, как подкошенный, запутавшись в полах шатра. Лиман потерянно, обескураженно оглядывается вокруг и видит охлаждающий контейнер с препаратом. Внезапная мысль озаряет его красное лицо. Он стреляет, металлическая оболочка звенит и плавится, внутренняя электроника искрит и испускает нитки чёрного дыма. Топот бегущих сюда гвардейцев уже слышен, он гремит громом, в торговом ряду выхлёбываются сирены. Сбежать? Теперь уже никуда не сбежать. Он никогда никуда не сбежит. Он выдыхает и принимается яростно и бессмысленно всаживать в деформированный контейнер заряд за зарядом, чтобы точно уничтожить то, что внутри. Пока в него самого не прилетает парализующий луч. *** — Ты посмотри, что в Либельфельде случилось… Его во взрослую тюрьму посадили, кстати. Я удивлён, что на месте не убили. Гжегош Зборжевский пьёт чай, развернув экран на запястном commе, и с изумлением читает новости. — А. Я понял, о ком ты, — отвечает Поль, почёсывая щетину. — Будут судить? — Маловероятно. Пишут, он в полном неадеквате. Кукундрий поехал основательно и окончательно, смекаешь? Дескать, нервное потрясение. — Да уж… — мрачно вещает тот и возвращается к мясу в мешочках из теста. Бледный, как сама смерть, Иво молча, сохраняя лицо, открывает утренние новости. Вчера вечером, когда всё и случилось, он не успел получить информацию. Если газетчики будут узнавать такое раньше организации и дальше, они обречены. Впрочем… из-за этого ужасающего инцидента жизнь их всех так или иначе оказалась на волоске. Если предположить, что раньше держалась хотя бы на канате. Все правоохранительные органы и общественность обязательно решат, что это подросток одурманен Организацией, науськан ей на убийство родителей. Что это методы такие у них… Использовать «детей» в качестве смертников. Этот несчастный парень нанёс удар больший, чем все потуги правительства вместе взятые, за всё время противостояния. Кто теперь поверит в их слова? В уверения в благих намерениях? В том, что они стараются ради всех? Ну нет… Правительство (или кто там из-под полы руководит всей колонией) сейчас прыгают от счастья. Они используют эту информационную возможность на полную катушку. Даже Иво не мог как-то оправдать пацана или сопереживать ему. Свершённое преступление поразило его. Ах, если бы юноша не принялся уничтожать контейнер! Всё было бы не так плохо, не так якобы идеологически обоснованно. А сейчас кто поверит, что это не безумный фанатик Линды, созданный именно для конкретной деструктивной цели? И как сейчас все родители до единого, опасаясь за свои шкуры, с яростью надсмотрщика и палача примутся шмонать и кошмарить своих детей? Иво опустошённо опускает comm, гася экран. И что им всем теперь делать? Никакой его расклад, даже самый негативный, не учитывал подобный провальный сценарий. Поведение одного-единственного человека — словно разряд в лоб всем им. Камешек, могущий уничтожить Голиафа, поставить его на колени. Одним своим поступком, единственным поступком, этот пацан безвозвратно разрушил ту тонкую нить доверия, чтобы только протянулась между обществом и организацией, сделав самый лучший подарок правящему классу. Сколько теперь потребуется времени, чтобы его восстановить? Много. У них нет этого времени! И если многие люди отвернутся, то резко сократятся поставки продуктов и энергии в подземные базы. Почему в таком состоянии мыслей ему ещё и нужно работать? И так лихорадочные новости, статьи, уличные лайтбоксы, залихорадило с новой силой. Как обычно, великие изменения их никогда не волнуют, а подросток-убийца и несколько погубленных жизней — то, что раздувается до небес. Игнорируя пожар из тысяч и тысяч жертв, всё вспыхивает как от огнива от сущей мелочи — на общем фоне бесконечного горя и страданий. И самое плохое в этом то, что Иво знает, каким будет следующий шаг их противников. Вне зависимости от того, что предпримут они сами. Он расскажет об этом на сеансе вечерней связи и пусть отделения психологов и аналитиков делают с этим, что хотят. У них ничего не выйдет. *** И, как это обычно бывает в корпорациях полного цикла, в случаях кризиса все сотрудники подтягиваются в большую общую столовую. Даже те сотрудники, которых раньше и видеть не доводилось особо в полном составе — например, сегодня показались люди, которые заняты обслуживанием и технической поддержкой комплексов ИИ корабля. Как их называли за глаза — «Бдящие над Колыбелью». Считалось, что они толком ничего не делают, только следят за тем, чтобы всё работало, как раньше. Чинят, устраняют возможные накапливающиеся ошибки. Иво никогда не доводилось спрашивать подробно кого-то из них о работе. Наверняка существуют тонкости, которые посторонним просто не расскажут. Повод для стихийного собрания был очень весомым. Скорее всего, нервно ковырялись в своих обедах все омеги, работающие на станции. Правительство, напуганное инцидентом и заботящееся о гражданах, отменяет вакцинацию в стационарных палатках из-за опасности террористических нападений. Теперь пункты вакцинации станут мобильными и будут посещать предприятия по установленному графику и списку. Там же, на рабочем месте, они отловят всех омег и засандалят всё, что тем причитается. Бесплатно. Развёртывание программы потребует времени, но не такого уж большого. Не нужно иметь много ума, чтобы понять: тех, кого не поймали на предприятии, поймают дома. Скоро примут и эту меру, и объявят её чрезвычайно удобной. Никуда даже ехать не нужно, очереди стоять! Всё для людей. Ах, если бы это правда была всего лишь Антилинда! Организация просто начала бы всё заново. Они придумали бы способ тихо обойти это генетическое встраивание. Сейчас же тишина — это смерть. Иво молча сидит вместе со всеми, с хладнокровным и задумчивым видом отпивая молочный кофе из большой кружки. — А мы будем в списках или нам нужно бежать? — уточняет незнакомый омега за соседним столом у товарища. — Где-то прятаться? — А где ты спрячешься? — отвечает ему толстый омега с вьющейся шапкой рыжих волос. — У них адрес твой есть, и счета мгновенно заблокируют, если захотят. Кажется, эти двое как раз из отдела смотрителей. Иво чуть поворачивается к ним, чтобы послушать разговор, не вмешиваясь. — Но мы разве рабы? — эмоционально повышает голос первый омега, отчего очки у него сползают с горбатого носа. — Чтобы нас можно было в хвост и в гриву, если мы не согласны? — Как показала практика, — с меланхоличным сожалением, спокойно произносит рыжий. — Да, определённо. К столу подскакивает бета из отдела планетарной связи, судя по значкам на халате. — А чего ж вы так боитесь? Неужели Линду принимали? — с весёлым, почти беспечным смешком подначивает он. Омега в очках кривиться, будто от внезапной горечи, а за счёт длинных клыков у него это получается малость угрожающе. Эдакий собачий полуоскал, которого тот не осознаёт. — Это не прививка от какой-либо болезни или рад.заражения, Басилис. И не лекарство. Это генный препарат. И никто до сих пор не сказал, как он подействует на тех, у кого Линда-то не поставлена. — Да никак не подействует, — пожимает тот плечами, так и не присев на скамью рядом. Он остаётся возвышаться над сидящими, заставляя их немного задирать голову. — Рюк, вы снова раздуваете из мухи слона. — Тогда зачем переводить тонны вещества, когда у них громят лаборатории? — эмоционально заявляет Рюк, тыча пальцем в столешницу. — Не проще ли сделать экспресс-тест на Линду в организме и только таким фигачить? Зачем они так всех? — Очевидно, для безопасности. — Моей? Тогда почему их не беспокоит то, что я ночью не могу прогуляться без страха быть убитым и изнасилованным бандой альф? А то и днём. — Ну, это уж перебор, — нахмуривается Басилис. — Надо голову-то включать и не шататься, где попало. — А почему альфам можно шататься? — прищурившись, подмечает Рюк. — И представь-ка, что бы они сказали, если бы я организовал банду омег и терроризировал одиноких альф, страпонил бы их и убивал затем? Тоже посмеялись бы и рукой махнули — мол, сам знал, куда шёл? О нет, нас травили бы как диких больных тварей и устроили бы нам смертную казнь, как и Линдерману! — И правильно бы сделали, — уже безо всякой улыбки, глухо отвечает бета. — Что позволено императору, не позволено коту. — Ты хотел сказать — рабу, — подаёт голос рыжий омега, закидывая в рот очередную печеньку. — Ой, всё с вами ясно! — раздражённо восклицает Басилис, разворачивается и уходит. Им повезло, что он пришёл один. Альфы и беты имеют свойство тупо перекрикивать соперника, а не выслушивать аргументы. Интересные омеги работают служащими Колыбели. Стоит к ним присмотреться, возможно, что организации когда-нибудь понадобиться их помощь. Хотя какая теперь разница. И всё же, вопрос, будут ли в списках на вакцинацию их предприятие? Или правительству хватит ума не трогать специалистов, от которых зависит работа самого великого, производительного, старого ИИ, технологию изготовления которого никто не способен воссоздать. *** Возвращаясь вечером домой на тёплом сидении монорельса, Иво задрёмывает, убаюканный свистом холодного ветра и дробью колючих снежинок по металлу. Ему снится очередной кошмар. Про школу и Ирвина. Иво не знает, что выталкивает его в долгожданную реальность — визг тормозов вагона или какое-то особо пугающие событие в самом сне, которого его психика просто не вынесла. Он не запомнил ничего, что там происходило. Но послевкусие осталось — сильное, определённое, неистребимое. Ощущение всепоглощающей беспомощности, полного неконтролируемого хаоса. Отсутствие способов вырваться и всё это прекратить. Были бы те твари жестче с ним, если бы Ирвина не было? Что вероятнее, они даже не обратили бы на него внимания, не будь Ирвина. Ведь разве не был Иво выбран только потому, что они дружили? Чтобы сделать больно Ирвину в том числе. Чтобы проехаться по его привязанностям. Чтобы заставить его предать. Убить в нём всё живое, взять на понт. Ирвин даже не понимал, что одновременно с тем, как они морально убивали Иво — его душу и тело, психику, они одновременно убивали душу и характер Ирвина. Превращали его в подобных себе — без мысли в глазах, без жалости, без рассуждений в мозгах, без искры, без амбиций, без желания изменить что-либо к лучшему. Со страстью лишь порабощать и портить. Слепого и глухого морального урода сделали — такого, каким все альфы мечтают стать. Только таким людям достаётся всё хорошее. И с ними никогда не случается несчастий… Но… Ирвин сам выбрал свою судьбу. А Иво не выбирал. Ему было хуже. Ведь он сопротивлялся тому, в кого его хотели превратить. О, он делал, что мог… И всё же тогда он был молод. Он знал, что впереди у него вся жизнь, и она не может быть вся ужасной. Было очевидно, что плохие времена пройдут и настанут счастливые. У него будет дом и любимый, пикники и звёзды. Всё, что показывают в кино — свобода. Среди того ужаса и хаоса у него была надежда. Он просто ушёл из того поганого места, и ад не последовал за ним. Теперь же у него не было такой роскоши. Было очевидно, что плохое не изменится само по себе. Иво видел отчётливо, что вся его жизнь впереди может быть и будет ужасной. Ничего магическим образом не наладится, когда один учебный год сменится другим. Магия хороших или нейтральных, интересных изменений покинула этот мир. Годы идут непрерывно, и ничего не отделяет их друг от друга. Может, всё поэтому? *** В тёмной комнате за задёрнутыми шторами горит экран ЭВМ, гудят в стальной глубине шифровальные комплексы. Иво заплёл волосы в косу, чтобы не было видно, что они грязные. Нет времени и сил их вымыть. На той стороне — Ирвин. — Мы должны закончить наши созвоны, — произносит Иво без особого выражения, практически нейтрально. — Палево? — альфа понимающе приподнимает бровь. — Дискредитация тебя как командующего? Он полагает, это нечто временное и логичное. — Нет… не поэтому, — сбивается Иво, опуская взгляд от лица на экране. — Я… у меня… Я кое-что вспомнил, и у меня появились неприятные мысли и ассоциации. Я не могу тебя видеть в таком состоянии. Так мне будет легче. Какое-то время — несколько секунд? несколько десятков секунд? — Ирвин анализирует его слова и выражение лица. Возможно, даже о чём-то догадывается. — Но ведь созвоны нужны тебе! — возражает он после паузы, явно огорошенный его словами. — От общения со мной тебе становится легче. Легче переносить… всё это, — его голос становится всё тише. — Не отрицай, пожалуйста. — У меня нет сил видеть тебя, Ирвин. Я правда не могу. — Не надо так, я помогу тебе разобраться в твоих сомнениях и проблемах, я поддержу тебя. Я же твой друг. — Ты не мой друг, — горько отвечает Иво, отстранённо и бесцельно скребя ногтём по столешнице. Как жаль, что Ирвин вряд ли вспомнит тот диалог, что произошёл много лет назад в школьном туалете, и хоть что-то сопоставит. Дитмар лишь, опешив, ничего не может промолвить в ответ, только сверлит его умоляющим растерянным взглядом. Он был поражён, ему было больно, потому что хватило ума понять, что Иво всё-таки говорит не о прекращении звонков на время, а о полном разрыве. Глядя на альфу, Иво сжалился и попробовал оправдаться: — Я правда очень плохо чувствую себя в последнее время. Мне нужно сохранять силы, а то я начинаю терять связь с реальностью. Ты выводишь меня из последних остатков душевного равновесия. При желании это может трактоваться как надежда на то, что когда сложности закончатся, всё снова станет, как прежде. Но, кажется, Ирвин не поверил. Почему-то он в это совершенно не поверил. Его лицо расслабилось и будто погасло изнутри. Бывают моменты, когда мы вынуждены спасать лишь сами себя, не заботясь о других. Даже если совесть заставляет заботиться, благословенная усталость не даёт ей закончить начатое. Иво погасил экран и остался в кресле, бесцельно проводя ладонями по пластиковым подлокотникам. На чёрном небе за тонкой оболочкой куполов всходили острые зимние звёзды.