Redemption blues

*** В центре города, в полдень, на одну из магистральных улиц, пошатываясь, выходит окровавленный человек. На нём грязная домашняя одежда не по размеру, а лицо покрыто синяками. От многочисленных пятен и потёков крови черты его совсем неразличимы. Он бос и с трудом идёт по обледенелому тротуару под порывами ветра. Редкий пьяница или бродяга рискнул бы оказаться практически раздетым на морозе, даже если бы упился вусмерть. Человек почти добредает до террасы, где под защитой ветроломов ждут электрокаров несколько случайных прохожих. Тогда его и замечают. Кто-то в кучке людей ахает и вскрикивает. Один молодой парень отделяется от толпы и кидается к нему. Замерзающего человека перестают держать ноги. Он делает бесполезную, механическую попытку схватится за поручень, ограждающий ярус, но пальцы не могут разжаться и сжаться на нём. Он медленно падает на нестерпимо холодные плиты, на которых даже нет снега, лишь иссечённая редкими снежинками ледяная корка. Он устал думать об обморожении. Теперь его больше волнует, пройден ли рубеж, за которым он замёрзнет окончательно и безвозвратно. Встревоженный парень наклоняется к нему, принюхивается. Алкоголем не пахнет, как и грязным телом. А если бы пахло? Его оставили бы умирать? — Вас ограбили? Вы ранены? — делает единственный логичный вывод прохожий. — Помогите… — может он лишь слабо прошептать в ответ. — Возьмитесь за меня, я отведу вас в тепло. Парень расстегивает и снимает своё пальто, накидывает ему на плечи. — Вы можете идти? Вы весь в крови. Что случилось? — без остановки тараторит парень и вдруг как завопит, повернув голову: — Эй! Тут человек замерзает! Помогите донести его до кофейни! Его ограбили! Его голос настолько громкий и требовательный, что перекрикивает рёв прибывшего электрокара. И двое людей действительно выходят из-за ветролома. Окровавленного человека, завёрнутого в куртку, неловко поднимают и тащат до мелкой кофейни, по большей части существующей здесь, чтобы обслуживать пассажиров. Звякает колокольчиком дверь. Глаза баристы испуганно расширяются, но он сразу подбегает к вошедшим. Помощники уходят, с пострадавшим остаётся лишь тот парень. — Я думаю, этого человека ограбили и избили, — сообщает он баристе. — Мы можем дождаться здесь приезда медиков и полиции? — Конечно… Конечно, садитесь вон туда, к радиатору. Я принесу салфетки. Парень спешно активирует comm, но красная ледяная рука с негнущимися пальцами останавливает его запястье. — Позвоните сперва моему адвокату… Пожалуйста. Я… — он пытается сглотнуть, но в теле практически не осталось влаги. — Я был похищен… И я убил человека, — едва слышно выдыхает он, смотря вперёд остановившимся взглядом. Его взгляд одновременно и ясный, и глубоко шокированный. Измученный. Словно человек отлично понимает, что он делает и что с ним происходит, но никак, никак не способен поверить, что это происходит на самом деле. С ним. Как такое могло случиться? Как мир повернулся так, что он, обычный человек, был вынужден сделать такое? Как мир решился поставить перед ним выбор — убей или будешь убит? Собственная свобода или чужая жизнь. Такая жизнь, которой и быть не должно. Он… не сожалеет. — В таком состоянии? — сильно сомневается парень, и этому можно только порадоваться. — У вас, наверное, шок. Я вызову медиков и свяжусь с вашим адвокатом. — Врач… мой личный врач. Я скажу его номер. Я помню… Я почему-то помню номера. Бариста ставит перед ним стакан тёплой воды и стакан с горячим сладким чаем. А ещё булочку. — В полиции не будут его лечить, а только экспериментальную вакцину поставят, — внезапно мрачно присоединяется работник кафе. — А у него обморожения, я вижу. Наверное, именно эти слова и заботливые действия убеждают парня довериться тому, кто только что признался в убийстве. И попросил не выдавать. Хотя бы сразу. И, честно сказать, после слов баристы у него на лице проступает страх, что в разы пересиливает возможный страх перед «убийцей». Парень, конечно же, тоже омега, как и бариста. — Хорошо, диктуйте, — соглашается он и разворачивает цифровую панель comma. — Врача, адвоката, а в полицию сами подайте заявление как потерпевший. Как мне вас представить? — Дитрих Диммель… Меня зовут Дитрих Диммель. *** Окружной прокурор сидит в его спальне, оформленной в пастельных тонах с вездесущим узором из луговых трав, но никто не позволил бы такому гостю чувствовать себя здесь как у себя дома. Рядом с огромной кроватью Дитриха дежурит его личный врач Шань Ред, с комфортом расползшийся в большом мягком кресле с оборками. У Шань Реда необычный разрез глаз, теперь в чистом виде встречающийся довольно редко. Кожа от кромки ресниц до бровей представляет собой единую ровную плоскость, а подвижное веко сильно изгибается во внутренних уголках глаз. На самом деле присутствие врача в спальне, переоборудованной в частную палату, необязательно. Сейчас он выступает скорее свидетелем и сидит (а точнее делает вид, что дремлет) строго специально. Так посоветовал адвокат Диммеля — Гарри Кёне, двоюродный старший брат Рафаэля Кёне. По правде сказать, по закону, Дитрих имеет право не впускать прокурора в свой дом или не соглашаться на приватный разговор, или вообще не раскрывать рта, если уж впустил. Но это было бы не в его гражданских интересах. Он должен знать всё. И, в конце концов, он должен договориться. Прокурора зовут Альфред Догельван, смуглый альфа за сорок с чёрными волосами, сформированными в строгую причёску. Вдовец с ребёнком-подростком на попечении. И, по данным Дитриха, не имеет даже одного любовника, что весьма удивительно для его возраста и положения. Дитрих должен был бы его бояться. Хотя бы опасаться. Но он не может отыскать в себе никаких, никаких зачатков этого чувства, сколько бы ни старался. Наверное, дело в том, что он привык. Зачерствел. Другой жизни он не знает, к хорошему это или ко плохому. — Считаю своим долгом сообщить, что вам не предъявлено обвинения по делу «лагеря», как прочим, — заявляет Догельван. Свой дипломат он оставляет на коленях, словно собираясь в любой момент достать из него подтверждающий или разрешительный документ, или же используя его как некую психическую преграду. Что было бы на самом деле довольно забавно. В их обществе не принято боятся жертв, скорее наоборот.  — Все понимают, что вы просто журналист, — спокойно продолжает прокурор, самым обычным тоном, и это чертовски не соответствует словам, так, какими их слышит Дитрих. — Обозревали происходящие события, чтобы люди в колонии узнали всё из первых рук, изнутри. Разве это не ваша работа? Вы выполнили её безупречно и никакого закона не нарушили. По крайней мере, так считает прокуратура. Пока что. Что же касается вашего дела о похищении… Оно вызвало необычайный и неожиданный общественный резонанс. Конечно же, никто и не думает оспаривать в такой ситуации ваше безусловное право на самозащиту. Если бы вы не пошли на столь решительные меры, то кто знает, какой бы безвестной трагедией это закончилось? И не стоит забывать о массе прочих освобождённых пленников, внезапно обнаруженных во время рейдов. Мало кто мог себе представить реальные масштабы этой скрытой трагедии, даже правоохранительные органы. Представьте, что случится, вздумай кто-либо осудить вас за превышение пределов необходимой самообороны… — О, я вполне представляю, — согласно кивает Диди с самым мирным видом, перехватывая эстафету этой вполне очевидной игры. — Меня интересует в этом деле только одно: кто моё похищение организовал. Мистер Хейнмель иногда бывал весьма разговорчивым. Хвастал дорогими обновками, золотыми часами, на которые никогда бы не смог заработать, продавая путёвки. Кто-то не просто помог ему организовать чётко рассчитанное по времени и по месту моё похищение, но и щедро заплатил за него. Вижу, вам страшно интересно, называл ли он конкретные имена, какое-то обстоятельства сделки, приметы, координаты — рассчитывая на то, что живым я всё равно никогда оттуда не выйду. Но, думаю, эта информация в любом случае не для ушей прокурора, назначенного, чтобы обвинить меня. — Не думаю, что этого маньяка требовалось подкупать, чтобы он явил миру свою грязную сущность, — отвечает Альфред, чуть улыбаясь, с холодными глазами. — Он действовал добровольно, в одиночку, без всяких сообщников. Так же, как и вы пошли в лагерь, набитый повстанцами, только чтобы осветить для общественности их тайны и требования. Они вас не приглашали, вы были сами по себе. Не так ли? Диди улыбается тоже. Синяки на его лице закрыты регенерирующими пластырями, кожа рук и кистей, что выглядывает из-под пижамы, замотана бинтами с аналогичным восстановительным эффектом. Он лежит в мягкой постели, опираясь спиной на высокие подушки и накрывшись одеялом по пояс. Бог знает, какие ещё повязки и фиксаторы скрыты от взора посторонних. Какие травмы нанёс ему тот маньяк? Что пленник повредил, пока бежал? Стойки для капельниц и боксы для подготовки инъекторов стоят рядом, но пока все трубки отключены от тела. В том числе непроницаемо чёрен медицинский монитор над изголовьем. В нём прокурор может видеть своё отражение. — Конечно, — соглашается Диди. — Я предполагаю, что в скором времени врач разрешит мне вернуться к моей непосредственной деятельности, к работе над шоу. Люди хотят знать, что со мной случилось и как я всё-таки оказался жив. Побеги от маньяков — довольно редкое событие. Жаль, что этот негодяй никому уже не расскажет, зачем он это сделал и как. Невероятно жаль. — Если так говорит врач, то кто я такой, чтобы с ним спорить? — произносит Догельван, чуть приподнимая брови. — Рейтинги сами себя не поднимут и деньги сами не заработаются. Не мне вас учить, как раздувать скандалы и наживаться на популярных темах, однако… — он чуть понижает голос, будто делится важным советом: — Будьте всё же впредь более осторожным в своих действиях. Ведь тот маньяк не последний в колонии. А чем выше скандальная популярность, тем выше соблазн предпринять ещё одну попытку похищения… И вряд ли вам повезёт так же во второй раз. — Неужели вы думаете, что я какой-то великомученик, самоубийца, чтобы совершать одну и ту же ошибку дважды? — чуть кривит бескровные губы Диди в злой досаде. — У меня нет иного заработка, кроме телевидения. Однако существуют травмы, с которыми обратно уже не вернёшься, и я не хотел бы их получить в результате какого-нибудь инцидента. Сказать честно, я никаких больше не хотел бы получить. — Да уж, жить стало совершенно небезопасно, — вздыхает прокурор почти сочувственно, бросая немного напряжённый взгляд на оборудование в комнате. — Пожалуй, стоит нанять охранников? — светским тоном осведомляется Диди, словно и правда заинтересован мнением гостя. Лицо прокурора неуловимо меняется. Кажется, он и правда задумывается: этого вопроса в его инструкциях, видимо, не учли. — С уровнем нашей преступности и степенью её организованности, не думаю, что это сыграет ощутимую роль, — внезапно признаётся прокурор. — Да где вы сейчас их найдёте? Гвардия и полиция задействовала все резервы, свободных людей нет. — Вас неправильно осведомили, — с удовольствием замечает Дитрих. — Резервов действительно нет, но при этом в колонии появилась армия безработных, состоящая из бывших гвардейцев, полицейских и иже с ними. Сгодятся мне для охранников. — Ненадёжные это товарищи, — мрачновато замечает Альфред. — Выбирайте тщательнее. Диди понимает очевидный намёк. Конечно же, к нему постараются подослать своих агентов-наблюдателей. А как иначе? Он улыбается снова, легко кивает: — Спасибо за совет. Буду иметь это в виду. Может, мои суждения о вас были несколько поспешными. — Или нет. Времена меняются, но никто не может предсказать, в какую сторону. А что уж нам, пассажирам… — Никогда не представлял себе общество в виде поезда, несущегося к разрушенному мосту, — ох уж эти эгоистичные, пораженческие фантазии. — Мне всегда больше нравились игры-стратегии в качестве образца. Реалистичные, между прочим, модели, даже если взять в пример древнее Го. Оно попросту не устаревает. — Кстати, об этом… — прокурор ёрзает на стуле, меняя положение и ставя дипломат на журнальный столик перед собой. Громко щёлкает замками. — Помните, когда вы учились в школе, вы были в редколлегии местной газеты, и написали однажды весьма любопытную статью об игровых клубах, которые были особо популярны в то время. — Не могу припомнить, — Диди озадаченно прищуривается. Шань Ред в кресле рядом перестаёт делать вид, что дремлет и приоткрывает один чёрный глаз. — С тех пор я писал очень много, а то, о чём вы говорите, было очень давно. К чему такое необычное внимание? — Тогда посмотрите. Особый интерес представляет эта фотография, — Альфред встаёт с места, держа в руках пластик с изображением, шагает к кровати, чтобы продемонстрировать. Доктор Шань возникает прямо перед ним как из-под земли непреодолимой стражей и неожиданно выхватывает пластик из его рук. Изучив, сам протягивает Дитриху.  — Узнаёте третьего юношу справа? — не смутившись, продолжает допрос Догельван. Диди изучает изображение так, будто видит его впервые и безнадёжно силится что-то вспомнить. Но оно потрясает его. Само наличие этого фото у них в руках. — Это фотографировал явно не я, в ту пору я этим не занимался, — заключает он, через Шаня передавая пластик обратно, прежде чем чем-то выдаст себя. У него могут задрожать пальцы, он пока не слишком им доверяет. — Наверное, я попросил школьного фотографа снять случайных людей в ближайшем клубе, да и всё. Мы сотни статей подобным образом клепали. — И анонимное интервью вы у них не брали? — настаивает прокурор. Диди пожимает плечами, глядя на него. — Господи, вы правда думаете, что я помню обстоятельства написания каждой статьи и интервью? Это было, постойте, лет двадцать назад! — Пятнадцать, — поправляет прокурор, принимая вид человека «я так и думал, что иного ожидать не стоит». — Третий справа — Райнер Линдерман, — припечатывает он, не сводя взгляда с Дитриха. — Он учился не в вашей школе, а в соседней. Однако этот игровой клуб собирал школьников со всей округи. — Линдерман? — издаёт неверящий смешок Диди. — Вы шутите? Я видел его в передачах, они даже формой черепа не похожи! Не может человек так поменяться, вы меня точно разыгрываете. — Невероятно, но факт, — отрезает прокурор, пряча страницу обратно в свой «чемодан». — В жизни вообще много невероятных вещей и не менее странных совпадений. Дитрих чуть придерживается за рёбра, чтобы не рассмеяться ещё раз. Это больно. И боль отрезвляет. — Да уж, наша колония и вправду тесна… Вам удалось меня удивить. Правда, не возьму в толк, зачем? В университете и в школе с Линдерманом непосредственно училось огромное количество людей, кто-то с ним разговаривал, кто-то фотографировал. Вы что, всех их подозревать собираетесь? Может быть, ещё соседей и попутчиков в электрокаре возьмёте на заметку? Прокурор звучно щёлкает замком фирменного дипломата, но на этот раз механизм в паз не попадает. Кое-что легко открыть, но запечатать — работа куда сложнее. — Вам нужно осознать, в какой вы группе риска, — поднимает на него тяжёлый взгляд Догельван. — Вы думаете, что чудом избежали смерти, но поверьте, никакого чуда ещё не произошло. Полагаю, вы вскоре получите инструкции о том, кого стоит пригласить на ваше шоу. Или что-то вроде того. Люди вас правда любят, несмотря ни на что, но это не гарантия неприкосновенности. Возможно, Альфред собирается сказать что-то ещё, но Шань Ред недовольно цокает языком, заметив, что Диди держит руки на животе, и опознав в этом недомогание. — Пожалуй, мне пора, — реагирует на проклинающее лицо врача прокурор. Сломанный дипломат продолжает сопротивляться, и он собирается недостаточно быстро. — Больному нужен покой! — угрожающе рявкает доктор, вооружаясь игольчатыми инъекторами. Шань Реда шантажировать нечем и даже опасно, у него слишком широкая и богатая клиентура. — Я уже ухожу, — уверяет Альфред, наконец, заставив замки сработать. Или же он просто поплотнее стискивает ручку пальцами, чтобы дипломат не раскрылся по пути. — Приятно было побеседовать, герр Догельван, — вежливо отзывается Дитрих, на самом деле едва сдерживаясь от того, чтобы не заскрипеть сжатыми зубами. Боль усиливается, распространяясь по всему телу с необычайной скоростью. Коротко и резко кивнув, прокурор покидает спальню. — Здорово же они копают, — с напряжённым вздохом произносит Диди, когда входная дверь надёжно закрывается за гостем, а горничный со сканером тщательно проверяет дом на оставленные жучки и ничего не находит. — Кто бы мог подумать. У меня действительно ничтожные шансы отвертеться и доказать свою лояльность повторно. Угораздило же… Я не думал, что придётся. — Могилы они себе копают здорово, вот что, — зловеще предсказывает доктор Шань, расправляя на его запястье кружки приклеенных инъекторов с лекарствами. — Допрыгаются до того, что корпус независимых врачей не будет лечить их гвардейцев, которых вытащит с поля боя. *** В разведке практически не было смысла. Всю нужную информацию анонсировали для населения информационные вставки на каналах и рекламных боксах, повторяющиеся каждые полчаса. Под вакцинацию населения будут организованы четыре площади: площадь Ауэра, Баумгартен, Зиверса и Этингер. И расположены они хоть и удалённо друг от друга, но всё же в центре. Людям с густонаселённых окраин Фельцира неудобно сюда добираться, но это будет выходной день для большинства работников. С одной стороны, проходимость должна быть не такой высокой, как при большом числе маленьких пунктов вакцинации в каждом жилом ярусе. Также косвенно это указывает на нехватку ресурсов и людей, однако Берт склоняется больше ко второму варианту объяснения: четыре точки проще контролировать и охранять. Это пробный шар. Они рассчитывают, что повстанцам сложнее будет справиться с четырьмя укреплёнными целями, чем с сотней мелких. Эх, знали бы они, что всё с точностью до наоборот. Пока всё происходящее указывает на то, что разведывательная и шпионская сеть правительства куда менее развита, чем их сеть, образовавшаяся, будто тысячи кровеносных капилляров, когда требовалось распространять Линду. Тогда ведь её нельзя было принять раз и навсегда, так что контакты поставок и знакомств терять было весьма невыгодно. И сейчас невидимое гигантское сердце в недрах колонии перекачивало по этим сосудам кровь. Берт напоминает себе, что не стоит быть слишком самоуверенным. Излишний оптимизм обернётся беспомощностью и шоком, когда случится непредвиденное. Ему хочется верить во что-то неуловимое, непобедимое. Да, это даёт сил. Но разве это помогало ему бороться всё это время? Конечно, очевидно, что организация, отстаивающая Линду, будет состоять из омег и крайне небольшого процента сочувствующих бет и альф. И отыскивать агентов и диверсантов будут именно из этой группы. Однако никто не может просто взять и отстранить от работы всех омег, чтобы избежать риска диверсии. Тогда вся промышленность колонии встанет, вся сфера общественного питания и услуг, и даже частично транспортная система. У них рискованный план. Этот день покажет, на что они способны, и именно поэтому Берт умоляет себя не ожидать полноценного успеха. И не бояться, сжимая рукоятку винтовки, что отрядами самообороны придётся вступить почти в открытый бой, если первоначальные намерения не оправдают себя. Если расчёты Ясона и технического отдела неверны. Если работа оружейников и химиков не так хороша. Если их агентов перехватят. Если, если… Что же. Тогда «Последнему Императору» и его брату придётся справляться. *** Люди толпятся, наблюдая, как натягивают тент и расставляют оборудование посреди площади Зиверса. Самый центр её огорожен железными ограждениями, периметр охраняется гвардейцами в глухих чёрных шлемах. Не стоит сомневаться, что и в толпе ходят сотрудники в штатском, чином, конечно, поменьше — полицейские. Яркое солнце озаряет уснувшие деревья со сброшенной листвой на полосках озеленения. Началась оттепель. Но даже погода не может разогнать подспудную, напряжённую мрачность момента. Невидимую опасность. Все торговцы-лоточники с их пёстрыми безделушками исчезли, все ларьки с сахарной ватой и яблоками в карамели закрыты без объяснений, хотя в такой толпе они здорово могли бы наторговать горячим чаем и пирожками. И это было словно предчувствие для аборигенов города, как для жителей леса — внезапно вскрикнувшая и улетевшая стая птиц. Но это не значит, что все этим знакам внимали. Не работали рекламные доски, и многие понимали почему. Избавить их от агитационной, предупреждающей, пугающей заразы - власти города так и не смогли. Впрочем, атмосферу трудно было назвать скучной и не оживлённой. Отрабатывая навыки улыбки и ободряющих фраз, сменяли друг друга корреспонденты. Неулыбчивых корреспондентов с небодрыми фразами на оцеплённую местность просто не пускали, и они могли лишь снимать издалека. За ограждением ругались. Было очевидно, что первыми кандидатами в списках на укол препаратом будут замужние омеги, не имеющие детей. Их мужья, много лет мечтающие заделать ребёнка, теперь не верили ничему. Ни обследованиям, что могли подтвердить невозможность забеременеть для их спутников, ни собственным желаниям омег завести ребёнка. Теперь они были уверены, что омеги приняли Линду и дружно морочили им головы. Сегодня с утра угрозами, увещеваниями или побоями они выволокли их на площадь и заняли очередь у кордона. То, что таких пар было много, придавало бетам и альфам синергетическую злобную солидарность. И всё бы ничего, но женатым омегам доставалось от других омег, пришедших самостоятельно получить первый каскад. Они не могли забеременеть и были уверены, что в этом виноваты зловредные завистники-уроды, что подлили Линду в водопровод. В общем, козлы отпущения были найдены и на них в толпе спускали всех собак. Некоторые родители силком волокли детей и подростков, аргументируя это замечательным «чтобы как бы прививка от Линды, и если этот максималист вздумает принять её, чтобы себя обесплодить, то она не сработает». У участников берут интервью один за другим, и люди не стесняются говорить, зачем сюда пришли и кто виноват в том, что завтра все омеги дружно решат никого не рожать. А также делясь планами на то, как эту дурь из голов выбивать. Ведь они-то знают, они-то правильные и мудрые, и совершенно не эти имбецилы-максималисты. Что, спрашиваете, что значит слова максималист? А, так это синоним слова идиот, сосунок, недееспособный, неужели вы не знали? Наконец, шатёр расставлен, подключено электричество. К пассажирской террасе подъезжает контейнер с экскортом, из которого высаживаются гвардейцы, медики и техники, выгружаются термоконтейнеры с вакциной и ещё некоторое оборудование. Всё это скорее заносится в передвижной пункт, а что не заносится — распределяется по площади. Ещё сорок минут, и табло на торце шатра извещает: «Начало вакцинации». В шатёр проводят первых людей после тщательного досмотра и проверки документов. Гвардейцы и полицейские явно опасаются, что кто-то пронесёт оружие или даже бомбу, чтобы совершить диверсию. Спустя полчаса над площадью громко, резко, оглушающе взывают сирены радиоактивной тревоги. Оживают дремавшие неизвестно сколько десятилетий громкоговорители и красные сигналы. Забитые пылью, их голоса звучат незнакомо, а испачканные, местами перегоревшие лампы, указывающие пути эвакуации мерцают, как взлётно-посадочные огни в туман, с трудом пробиваясь через ослепительные, невероятно, невозможно ослепительные лучи солнца. Ничего не понимающие, но обозлённые гвардейцы выхватывают оружие, ставят на поражение. Толпа колышется в панике, ругань превращается в обычные непонимающие и напуганные голоса. Уже через десять секунд, когда запись проигрывается во второй раз, глуша все иные звуки, первые ряды видят боевое оружие, направленное на них. И в воцарившейся паузе кто-то истошно кричит: «У гвардейцев оружие! Они собрались стрелять! Убивают!» И толпа, в мгновение ока охваченная ужасом, бросается врассыпную. Нет никакой возможности её остановить и как-то просеять, чтобы любимым приёмом попытаться определить в ней «диверсантов», которые, несомненно, всё это провернули. Но полицейские, которые пытаются наспех выставить кордоны, не просто сметены и оттеснены в стороны. Кто-то разъярённый и напуганный неизбежно хватает их за грудки и бьёт в морду, к нему мигом присоединяются остальные. Полицейских массово валят на землю, лупят и специально затаптывают, пользуясь тем, что потом никто уже не определит нападающего. Козлы отпущения были найдены во второй раз, только немного другие. Медиков, цилиндры с неиспользованной вакциной, оборудование спешно переносят обратно в грузовой электрокар, их отступление прикрывают мрачные гвардейцы. С двух сторон контейнер прикрывают специализированные электрокары с силовыми установками на борту и с противоснайперской защитой-детектером. Площадь стремительно пустеет. Полы шатра развеваются на ветру. Лучи жёсткого света отражаются от поверхности вовсе не так, как привыкли люди. В ярких световых столбах искрятся странные острые снежинки. Все оказались в такой ситуации в первый раз. Никто в точности не знает, что происходит, но конвой собирается сделать самое логичное — убираться отсюда, как и убеждает их голос из громкоговорителя. Гвардеец, убрав в сторону автоматически затемнившийся щиток, поднимает взгляд наверх, к защитным куполам. И с изумлением понимает, что с небес падают вовсе не снежинки, а расщеплённое сотовое полистекло. Неужели ячейки треснули?! Господи, тогда какой поток радиации сейчас бьёт прямо сюда? Ослеплённые датчики, призванные отслеживать шумы от электронных прицелов и моторов ракет, ничего не чувствуют. Или же чувствовать им всё-таки нечего? «Группа Зиверс, приём! Тревога! У нас нападение в Баумгартене! Будьте готовы, что…» Аккумулятор выстрела в винтовке на плече разражается щёлкающим рычанием. Он дёргает током и щиплет сквозь униформу. Гвардеец дёргается, отстраняясь от ствола. Вдруг раздаётся звонкий пластиковый щелчок над головой, и струйка чёрного дыма вырывается из предохранительной панели электрокара на потолке. «Группа Зиверс, ответьте!» Кто-то предпринимает попытку выпрыгнуть из транспорта в последний момент, но крыловидный, красный, чёрнодымный взрыв, объединивший в себе три взрыва поменьше, охватывает весь конвой нестерпимым жаром, разрывает в клочья металл кабин и отрывает захваты от троса. Горящие обломки летят через все провалы магистральных трасс вниз, на самое дно. Бегущие с площади Зиверса люди, услышав взрыв, уже не сомневаются, что чудом спасли свои жизни от полицейского произвола. *** У площади Баугартен особое расположение — в отличие от многих других она окружена садом вечнозелёных деревьев и растений, не заключена в тиски высоток, не обвита мостами и причальными мостками террас. Её выбрали в том числе за это свойство. Известно, что с первым конвоем из лаборатории расправились именно отряды снайперов, а лучший способ избавиться от этого рода войск — лишить их мест гнездования. И, конечно же, поставить детекционное оборудование на электрокары и шатёр. В зарослях еловых позволяется гнездиться птицам. Их стаями, где каждая особь окольцована и привита, всегда полнится парк. Сегодня парк весь забит людьми, ожидающими своей бесплатной дозы антилинды, и стаи птиц не решаются опускаться на землю, пристально рассматривают пришельцев с веток деревьев. С расстановкой и организацией справляются быстро, вакцинация начинается и идёт весьма мирно. Гвардейцы и охрана успевают немного расслабиться и понадеяться, что этот день пройдёт рутиной. Пока молоденький постовой в электрокаре, сидевший над приборами, внезапно не замечает кое-что странное. — Посмотрите, — окрикивает он своего непосредственного начальника, указывая на экраны слежения. — Отключились камеры обзора или же, что вероятнее, взломаны. Это закольцованная запись. — Как долго? — полицейский нависает над ним мрачной тучей, зыркая на происходящее на экранах. — Не знаю, я заметил только сейчас, — пожимает постовой плечами. — Может, минута или две. — Точно взломали. Поднимай тревогу. Ах, если бы начальник был повнимательнее и присмотрелся ко времени на записи! Ведь оно точно соответствовало текущему. Никто ничего и не собирался взламывать. Достаточно лишь под шумок удалить или как следует повредить записи, что были сделаны сегодня на площади. Короткий звук и свет, который подаёт сирена мгновенного оповещения и тут же затихает, вспугивает укрывшиеся в длинных мягких иголках животных. Сотни птиц, слившиеся в огромные синхронизированные стаи, истошно крича и хлопая крыльями, поднимаются в воздух. — Странно, — произносит дежурный полицейский под голубой ёлочкой, прикладывая руку козырьком ко лбу. — Они не раз слышали подобные звуки, чего струхнули на это раз? Вот же тупые животные. А потом почти прямо у себя под ногами он замечает яркие крохотные язычки пламени, ползущие по коммуникационному проводу, протянутому к медицинскому тенту в середине парка. Из-за особенностей строения яруса у площади Баумгартен нет сквозных тоннелей для прокладки и пропуска коммуникаций, и всё пробросили поверху. Через секунду язычок пламени сменяется густым, синим, невероятно едким дымом. — Говорил я, надо было не алюминий тянуть, а медь, медь! — ругается на чём свет стоит полицейский. — Тупые животные! Наверняка опять дети подожгли! Понарожают дебилов! — и бросается искать огнетушитель, включая рацию, чтобы доложить на базу о происшествии. Активной демонстрацией дубинки раздвигая толпу в стороны, он делает пару шагов под непрекращающееся хлопанье крыльев и чьи-то вскрики (Кто-то из гражданских тоже обнаружил возгорание. Что, неужели в нескольких местах?). Ему под ноги вдруг падает небольшой плотный цилиндрик из металла. — Кто тут мусор бросает, тупые вы жи… — начинает повышать голос он и осекается. Цилиндрик под ногами как-то странно морщится и с пронзительным писком разражается клубами плотного чёрного дыма. Газ извергается из него с такой скоростью, что за пару мгновений на многие метры вокруг него воцаряется непроницаемая мгла, едва пробиваемая сверху солнечными лучами. Полицейский наощупь вылетает из облака, почему-то не ощущая настойчивых позывов раскашляться, лишь машинально расчёсывая глаза. И видит, что эта капсула далеко не единственная. Неизвестный дым, кажется, в той или иной степени заволок весь парк. Ничего не видно, так ещё и все люди стали орать, как зарезанные, и бежать куда-то. И тогда оживают сирены пожарной тревоги. Система включает световые эвакуационные треки, но при таком задымлении этого недостаточно. К ним присоединяются звуковые эвакуационные маркеры. Полицейский определяет ближайший звук, прорезающий топот и панические голоса вокруг, и бежит на него, наталкиваясь на людей, получая чувствительные толчки сам и пытаясь всеми силами не споткнуться и не упасть. Рация на поясе шипит и чего-то требует. — Да идите вы в жопу с вашими приказами, — ворчит он раздражённо. — Нашли время для разговоров, тупые животные! Я тут живьём сгорать не собираюсь! *** «Ряд ЧП произошёл сегодня днём в трёх районах округа Фельцир. Временное нарушение работы коммуникаций жизнеобеспечения произошло в районе площадей Этингера, Зиверса, Баугартена и в ряде других областей. По предварительным данным никто не пострадал, так как была организована своевременная эвакуация из мест скопления людей. Ситуация уже взята под контроль, рабочие начали проверку систем, а также нейтрализацию и дезактивацию загрязнённых поверхностей. Эксперты связывают перебои и самовозгорания с беспрецедентной вспышкой на звезде Водолея. Системы не справились с потоком частиц, были перегружены и временно отключились. ЧП выявило самые проблемные участки сети, в ближайшее время будет производиться их ремонт и модернизация. А теперь к другим новостям: пожилой омега из Брудерхофа вывел новую породу орхидей, способных жить на скалах и выдерживать экстремальные температурные перепады. Теперь красивыми цветами покрыты…» Работу светового уличного бокса, передающего последние новости колонии, прерывает внезапная красная надпись на белом фоне: «Они вам врут. Вакцина вызывает необратимые изменения в ЦНС. Не принимайте её ни при каких обстоятельствах!» «Не верьте СМИ. Две сотни лет стагнации и элитократии!» «Гвардейцы — цепные псы режима!» Появление надписи уже никого не пугает и не вызывает удивления или испуга. — Лучше бы они сначала рассказали про орхидеи… — ворчит пожилой прохожий, раскрывая зонтик от накрапывающего дождя. — Как всегда, на самом интересном месте. Вот зачем сперва всегда враки показывают, а симпатичных дедушек в конце?.. Я, может быть, второй раз жениться хочу, а они… Вода течёт по улицам, смывая последнюю возможную радиоактивную пыль. Накрапывает оттаявший лёд с тросов и проводов. Ветра нет. *** «Я всё проверил. Расстояние было достаточным, их не повредило. В том числе программную часть», — печатает на экране Ясон, а потом ожидающе поворачивается на Берта. Тот кивает. В таких условиях даже сидение в засаде могло повредить тонкую электронику. Излучение Водолея не щадит никого и очень проникающее. Берт опасался, что минимизировать ущерб не получится и умений агентов не хватит. Но, кажется, всё обошлось. «Руку и глаз бери. Насколько я знаю, ты сам с активацией разберёшься, — продолжает активно печатать Ясон. Был бы у них лишний микрофон, обошлось бы обычным распознаванием речи в текст. — Кохлеарные импланты тебе поставит дежурный врач. Он вот-вот должен прийти. Кстати, а ты правда совсем ничего не слышишь?» — Только очень громкие звуки, — отвечает Берт, регулируя голос по мышечной памяти и чувствуя вибрацию у себя в голове. — А как у тебя со здоровьем? Тебе приходится очень много работать. Последнюю фразу он добавляет на всякий случай, поймав не очень довольный взгляд Ясона. Тот начинает что-то отвечать, наверное, зло, судя по суровому выражению лица, но быстро вспоминает, что звук Берт пока не слышит. «Врачи сходятся во мнении, что мне нужно ложиться на операцию», — не менее злобно печатает он. Злость эта, естественно, направлена на ситуацию в целом, и Берт это понимает. «Но сейчас не время. Я лучше лишусь чего-то физически важного, чем потеряю наш шанс победить. Я не единственный специалист в своём деле, но я осознаю свою роль и статус. Надеюсь лишь, что потом будет не слишком поздно всё исправить». — Думаю, поздно не будет, — отвечает Берт максимально спокойно, хотя бы потому, что верит в то, что говорит. — Это не затянется на годы или даже год. Либо мы сделаем всё быстро, либо нас убьют. «А как же партизанская война? Всё скатится в неё, если дело затянется. Если мы потерпим поражение, то всё превратится в наследие доктора Вялотекущенко». Бертольд улыбается уголком рта или скорее кривит его с холодной горечью. — Не будет партизанской войны. Уже сейчас я могу заключить, что противостояние закончится лишь полным физическим уничтожением одной из сторон. И обе стороны более чем готовы к такому развитию событий. Или вскоре будут готовы… То есть если мы не возьмём верх в этом противостоянии, то оба с тобой будем гарантировано мертвы. — Радикал, — настолько отчётливо произносит Ясон, усмехнувшись, что Берт умудряется понять по губам и останавливает его руку, потянувшуюся к старомодной клавиатуре. Внезапно взгляд Ясона останавливается на чём-то у него за спиной, а усмешка быстро тает, сменяясь привычной отстранённостью для незнакомцев. Берт резко разворачивается. Вошедший человек оказывается гораздо ближе, чем он ожидает, и Берт непроизвольно вздрагивает, подняв руку в защитном жесте и напружинив мышцы. Через пару мгновений он определяет, что знает его. Это Дельбрук, тот новый доктор, сбежавший из тюрьмы. — Твою мать, напугали так напугали… — выдаёт Берт, машинально вытерев лоб и заставив себя расслабиться. Тот в ответ принимается что-то лопотать. — Доктор вы, видимо, так себе, — ворчит омега, глядя на его небритую рожу. — Я же ничего не слышу без имплантов, и это вы должны мне их в уши засунуть. Дельбрук замирает, явно слегка пристыженный, и начинает общаться с Ясоном. Техник, цокнув языком, отъезжает к соседнему столу и протягивает доктору коробку. В соседней комнате на кушетке Берта ожидает не вполне приятная процедура вставления аппаратов, а потом настроечная сессия. Слух его немного изменился в лучшую сторону за последнее время, но погоды это ему не сделало, кроме того, что пришлось корректировать восприятие и передачу звуков. Зато теперь с ними он может нормально ориентироваться в пространстве, наконец. Он не в курсе, как эти два чувства связаны, но для него это определённо имеет значение. Берт возвращается к Ясону на случай сбоя приборов при загрузке. Дельбрук следует за ним хвостиком и зачем-то внимательно смотрит за тем, как он подключает руку и глазной имплант, и это не очень приятное внимание, однако, логичное. Если его ранят, то неплохо бы врачу понимать, что и как устроено у его пациента и как это отключить в случае чего. — Старость — не радость, — заявляет Берт Николасу в очень уж близко наклонённое лицо, защёлкивая последнее крепление и проверяя, правильно ли моргает искусственное веко. Залипая в загрузочную сетку, противоестественным образом смешивающуюся с обзором его живого глаза, он слышит «треньк» входящего уведомления на терминале Ясона. Насколько можно судить, не стал бы он ставить звук на что-то тривиальное. Берт мгновенно выставляет руку поперёк движения Дельбрука, уже собиравшегося заглянуть в экран, и оттесняет его гневным взглядом в сторону. Ясон, заметив его манёвр, коротко и признательно кивает и снова возвращается к посланию. На его лице не дрогнул и мускул, пока он бегло, жадно читал, но Берт всё равно понимает: случилось нечто важное. Глазной имплант завершает загрузку системы и восстанавливает нормальное изображение вместе с бинокулярным зрением. Искусственная кисть в знак готовности выставляет сервоприводы в положение «по умолчанию» — чуть сгибает пальцы в сторону ладони, будто это по-прежнему рука обезьяны, автоматически держащаяся за ветку, даже когда хозяин спит глубоким сном. Ясон выпрямляется в своём передвижном кресле, резко выдыхает, обращает на Берта тревожно — или возбуждённо? — блестящий взгляд. Он словно не уверен, как правильно и кратко сформулировать то, что он сейчас узнал. — Ты не поверишь, да и я не до конца уверен, что это не шутка. Дитрих Диммель жив. Понимаешь, Диди вернулся и уже установил контакт с Цаплей. А сегодня вечером он хочет поговорить со всеми нами, чтобы знать, как лучше ему составить выпуск и в какую точку общественного сознания лучше всего бить в данный момент. Он многое пропустил. — Как его здоровье? Что с ним произошло? — бормочет Бертольд машинально. Его мозг всё ещё не может осознать, что, вообще-то, надо удивляться и шокироваться. Это ведь невероятная новость. Наверное, слишком невероятная и нереальная, раз до его чувств никак не доходит. — Думаю, он всё расскажет сам, — серьёзно отвечает Ясон. — Тем не менее, я не сомневаюсь, что определённые круги хотели его устранить так, чтобы точно не запачкаться. Не вышло. Боюсь, что вскоре у них не останется выбора, кроме как выстрелить ему в затылок. На самом деле, в обычной жизни Диди очень трудно смутить или вывести из себя. Но если я правильно его понимаю, а я его знаю давно, сейчас он разозлён, как сам Сатана. И действовать будет соответствующе, с фейерверками, фанфарами, жонглёрами и дымом из ушей. Берт поневоле прыскает от смеха в краткой попытке это представить. Пожалуй да. Он так сильно верил, что такой человек, как Диди, просто не может взять и пропасть, умереть где-то в безвестности. И потому вовсе не удивился, когда его надежды и ожидания сбылись. Он ощущает лишь сильнейшее облегчение, прилив уверенности и какого-то неоправданного внутреннего спокойствия. Наверное, это касается и его собственной участи. Как в том анекдоте. «Я решил жить вечно. Пока всё идёт хорошо». На этом чувстве собственной несмертности, правоты и исключительности и растёт их беспримерная храбрость. Благодаря этому они действуют и сражаются вместо того, чтобы забиться по норам и просто продолжать жить, как прежде. Тем не менее, мозги нужно держать включёнными, и Берт осведомляется у Ясона: — А Диди не боится, что его тут же убьют за любые «фанфары»? И разве не сделают этого превентивно, если узнают, что он собрался делать? — Кхем-кхем… — внезапно откашливает Дельбрук, чтобы привлечь внимание. — Я должен вас осмотреть, герр Ясон. Я не могу уйти, пока не выполню предписанные для вас процедуры. И словно случайно демонстрирует свой медицинский чемоданчик. — Ладно, — заключает Берт, хлопая по коленям. — Тогда я вынужден вас покинуть. Вечером мы всё и так узнаем. *** Здесь, внизу, они не могли расходовать столько воды, сколько бы им хотелось. И если на питьевую воду устанавливать нормативы было бы несправедливо, то на мытьё были определённые ограничения. Ежедневный душ себе никто позволить не мог. Массовая помойка личного состава устраивалась раз в несколько дней, по очерёдности жилых отсеков. Хорошо, что в глухое подполье было вынуждено уйти не так уж много людей. Большинство продолжали работать на поверхности и контактировать с базой посредством шифрованных соединений и системы проводников. Когда бешено намыливаешься и так же бешено смываешь мыло, пока не зазвенел таймер подачи воды, не до разглядывания других, но всё же Берт не в первый раз обращает внимание на татуировки Свифта. Они располагаются не только на открытых частях тела, а покрывают его плотным неструктурированным узором с головы до пят. Берта не поразишь количеством татуировок или их наличием, но дело в том, какие они были. Сегодня он решает всё-таки докопаться до товарища. В их общей комнате Свифт уже успевает одеться до пояса. Впившись взглядом в его спину и безрезультатно попытавшись ещё раз понять, на изображение чего он смотрит, Берт решительно тыкает его между лопаток. — Чего тебе? — не обернувшись и собираясь натянуть майку, отзывается Свифт. — Я никогда таких не видел, — Берт ловко приостанавливает его маечные намерения. — Они не похожи на обычное украшение. — Естественно. Они религиозные. Аид и Борей мгновенно навостряют уши. Доходяга, подстригающий ногти на ногах всем на отвращение, тоже поворачивает на них голову. Задумчиво-улыбчивый профиль читающего Конфуция окутывается хищным вниманием. Ага, значит, всем было интересно, но никто не удосужился спросить. На коже Свифта — бесконечные ряды цифр, сложные системы из точек и ломаных линий, ряды символов и матрицы из поперечных полос, беспорядочные массивы квадратиков. Какие-то странные длинные фразы с цифрами внутри, состоящие из неизвестных символов и букв. Изображения чего-то непонятного. Приборов? Аппаратов? Условные схемы? Электронные или какие-то ещё? — Расскажешь, что они означают? — просит Берт. — Это не запрещено? Свифт криво улыбается ему: — Не запрещено. — Я даже не знаю, что за религия у тебя и как она называется, — появляется в дверном проёме опоздавший Уран в одном полотенце на чреслах. — Во что вы верите? — наконец, присоединяется Борей. — Вряд ли это сводится к исполнению старых праздничных гимнов о рождении и шанти. Кошак сосредоточенно кивает с верхней полки: — Мне, как в какой-то степени учёному, было бы полезно узнать, что это за схемы. Они мало на что похожи из того, что я видел за время своей практики и преподавания. Свифт обводит взглядом всех собравшихся и усмехается шире, очевидно подавляя смех. — Ну ладно, так и быть, — он занимает один из стульев у стола, что стоит в центре комнаты. Закидывает щиколотку правой ноги на колено левой. — Мы — эквалайзеры, верим в машинного бога. Грубо говоря, это бортовой компьютер Колыбели, искусственный интеллект, мы называет его Эквалайзером. — Вот этого я не ожидал, — признаётся Кошак честно и аполитично. — Почему? — безыскусно спрашивает Уран, вытирая волосы чужим полотенцем, потому что собственное занято. — Говорят, если Эквалайзер включить, он исправит все несправедливости, что есть сейчас в мире. Больше не будет богатых и бедных. Но задача эквалайзеров состоит вовсе не в том, чтобы оживить древний ИИ. Наша миссия — это передача знаний, что были оставлены людям во времена Первого Выброса. — Первый выброс чего? — уточняет Борей. — Мы стараемся сохранить в неизменном виде все данные, что содержались в информационном сливе из одного кластера Колыбели давным-давно, — без какого-либо торжественного выражения или пиетета, рассказывает Свифт и даже шмыгает носом посредине фразы. — В том массиве было много всего, в том числе дохрена песен. Мы храним их как образцы языка и культуры наших предков. Ту информацию, которую невозможно запомнить, мы наносим на кожу. На случай, если потеряем все машинные носители, когда купола придут в негодность. Ведь тогда никакая ЭВМ не уцелеет, радиация сотрёт и сломает все приборы подчистую. Тем более… — Свифт внезапно вздыхает, и улыбка его исчезает. — По правилам такую информацию нельзя хранить на ЭВМ, чтобы никто, кроме посвящённых, не мог её обнаружить или получить. — Значит то, что на твоей коже, нельзя расшифровать без пояснений? — с изумлением уточняет Берт. Тот кивает. — Раньше я думал, что сведения, передающиеся из уст в уста, просто растерялись. Но теперь мне кажется, что некоторые вещи были забыты специально. — Вероятно, есть способы расшифровать всё, иначе не было бы смысла в передаче и сохранении, — встревает с замечанием Кошак. Свифт пожимает плечами: — Я расскажу про те знаки, про которые знаю наверняка. Он указывает себе на лоб, на ряд чёрных кругов и полукружий. — Это фазы Луны — единственного спутника той планеты, с которой мы родом. Она всегда сияла на ночном небе, точно указатель пути, точно часы, фазами самой себя отмеряющие время, — он изгибается, чтобы показать на левую лопатку. — Вот эти массивы точек на мне должны быть звёздными картами. Где-то на них — место, где находится наша исходная планета, и место, до которого должна была в итоге долететь Колыбель, — касается плеча. — Здесь координаты, — указывает на правое бедро. — А это какие-то химические формулы или нечто, замаскированное под них. — И схемы? — подсказывает Кошак, указывая на его голень. — Да. Точнее, это части схем. Вот тут явно линии обрыва или клеммы для соединения с чем-то ещё. — По ним пытались что-то собрать? — спрашивает Конфуций. — Таких условных обозначений нет ни в одних наших электронных справочниках, — отвечает Свифт. — Но легенда гласит, что настанет время, и обязательно произойдёт Второй Выброс. — И время, когда Эквалайзер проснётся, — добавляет Доходяга. — Верно. — И всё станет заебись. — Теоретически. Лично мне просто понравились песни, — легкомысленно заявляет Свифт. — Та самая Stille Nacht, или Silent night, которую пели в лагере перед зданием суда, она ведь наша. Берт никогда ничего не слышал ни о каком «выбросе», ни о какой утечке случайной информации из блоков ИИ. Но доказательства, начертанные на коже, мало походили на упорядоченные фантазии сумасшедших. Что, если они настоящие? — Может, стоит показать эти схемы и рисунки Иво? — предлагает он. — У него есть доступ к звёздным картам и косвенно к оборудованию предков. Вдруг эти схемы относятся к ним? — Также резонно попробовать показать это разным инженерам и специалистам, — говорит Кошак. — То, что прочтёт химик, не прочтёт электронщик, и наоборот. — Ну… — тянет, задумавшись, Свифт. — Не горю желанием сделать это достоянием кучи специалистов. Строго говоря, это запрещено. — Интересно, зачем такая секретность? — бормочет Борей. — Ты знаешь, сколько всего в колонии эквалайзеров? — поймав его взгляд, спрашивает Свифт со странной полуулыбкой. — Откуда бы. — Нас всего двадцать. Несмотря на то, что причины этого могут быть весьма разнообразны, Берта пронизывает плохое предчувствие. Свифт натягивает майку и аккуратно замечает: — Иво по нашим религиозным постулатам является фактически жрецом Колыбели, пусть даже не непосредственным. Чисто теоретически, я имею право передавать ему информацию. Только я глубоко сомневаюсь, что хоть кто-либо во всей нашей колонии сможет воспользоваться ей. Да и, скорее всего, эти фрагменты бесполезны. Это же был выброс абсолютно случайных данных. — А если нет? — произносит серьёзно Берт. — Что, если это действительно некое послание от ИИ корабля? Нет, конечно же, я ничего не утверждаю, но люди редко строят религии, на которых ничего нельзя заработать, вокруг чего-то неважного. И… всего двадцать человек, Свифт? Тот, поразглядывав его напряжённое и взволнованное лицо, с глубоким вздохом всё-таки сдаётся. — Ладно, я поговорю с ним. — И дашь мне себя осмотреть! — встревает Кошак. — Если я ничего не пойму, то так мы хотя бы отсечём некоторые варианты. — Признайся, ты просто хочешь увидеть меня голышом, — тщеславно задрав подбородок, внезапно дразнится Свифт. — И пощупать. — Чего я там не видел, извращенец, — почти обиженно складывает мужчина руки на груди, пока остальные в комнате неудержимо ржут. — За пощупываниями к Гефесту иди! *** Лицо Дитриха выглядит ужасно. Изначальный отёк наверняка был очень обширным, но его удалось снять. Однако с синяками и обмороженной кожей так просто не разберёшься, даже если использовать передовую медицину. Все эти следы и остаточные припухлости можно скрыть каким-нибудь тональным кремом, но сейчас Диди о косметике не думал. Впрочем, больше Берта напрягло и даже напугало то, что Дитрих лежал на огромной кровати, а под спину ему подсунули такие же огромные мягкие подушки. Спрашивать никто бы не решился, а Диди бы ни за что не стал рассказывать подробности, и Берта начали мучить самые ужасные предположения. И лишь активная жестикуляция Дитриха и некоторое изредка заметное ёрзанье отсекло некоторые самые печальные из них. А к концу совещания он вообще пришёл к мысли, что и сам не прочь был бы провести время в тёплой постели, а не на каком-то жёстком стуле. Берт видел информационные сводки о результатах их диверсии и был, на самом деле, поражён, как всё прошло. Среди гражданских не было серьёзно пострадавших. Убиты были лишь гвардейцы и медики во взорвавшихся электрокарах. И, как ни странно, к потерям личного состава относились тщательно избитые кем-то до потери сознания некоторые сотрудники правопорядка. Этого их агенты не делали! Им повезло: никого ещё не поймали и не заподозрили. Чисто сыгранная партия — чистое везение, а это штука крайне непостоянная. И если бы что-то сработало не так, то в ход пошёл бы отряд самообороны, залёгший в отдалении… Последняя линия обороны. Им пришлось бы вступить в бой, и атаковать конвой напрямую. После того, что случилось над лагерем, завербовать сотрудников из обслуживающих купола было не так уж и трудно. В противном случае диверсионный отряд просто был бы целиком сформирован из тех, кто всегда наверху: бесконечные уборщики-омеги. Никто не задумывается, какая орава ангелов вынуждена до блеска натирать облака у них над головой, избавляя полистекло от радиоактивных потёков. Автоматика давно уже не справлялась. Око за око, зуб за зуб — теперь и над палатками противника разверзлось небо сломанных куполов и полило всё излучением, заставило взорваться оборудование (кто бы, кроме Ясона, мог на это поставить?). Всё то время, что Берт провёл в засаде, ожидая условной команды к атаке, он чувствовал небывалое напряжение. И не из-за необходимости атаковать, а из-за невозможности напрямую повлиять на ситуацию, что происходила там, на площади. Но сигнал пущенного ими снаряда гвардейцам не удалось бы распознать заранее, потому что на этот раз «Последний император» наравне с энергетическим оружием был вооружён самодельным огнестрелом. Оказывается, его в принципе можно собрать, если есть чертежи и есть, кому собрать по ним рабочую модель. И, конечно, если есть тот, кто сделает чёрный (или по-другому дымный) порох. Всё же колония использовала взрывчатые вещества на основе селитры или аммония как топливо для запусков спутников и для взрыва пород в шахтах. С нуля ничего изобретать не надо, но производство его в колонии давно было остановлено или сильно ограничено за отсутствием естественной потребности в такого рода устаревшей взрывчатке. Однако у дымного пороха было одно чрезвычайно важное свойство: простота изготовления. Его успешно создавали даже в древнем Китае. Мало кто мог себе представить, кроме химиков и знатоков загибающегося производства, что основное сырьё для чёрного пороха — это фактически содержимое общественных туалетов. К калийной селитре, полученной из продуктов жизнедеятельности, надо всего лишь добавить серы и древесного угля по старинному рецепту, а потом обкатать порошок до состояния шариков, чтобы он не слёживался. Берт посмеивался про себя, вспоминая, как при французской революции были перекопаны все конюшни и туалеты, чтобы производить порох. Древние способы хороши тем, что до сих пор работают, но это не значит, что организация не использовала и не модифицировала достижения современной науки. Им повезло, что на площади Баумгартена, хоть людей и обыскивали тщательно, никто не обнаружил их агентов с газовыми цилиндрами, в том числе пернатых. Никто не знал, что эти цилиндры газовые и что это вообще за предмет. Спрятать его было несложно при таком ажиотаже. Да. Теперь у сопротивления есть, чем ответить. Сопротивление научилось делать оружие. И в следующий раз в цилиндрах может оказаться что похуже, если мирные жители будут удалены от места битвы. Порох порохом, но само оружие в такие короткие сроки изготовить можно только по точным чертежам. Добыть их и какую-никакую мастерскую они бы не успели — это значит, что-то точно было подготовлено заранее. Берт всё пытался вычислить, кто и когда мог задумать всё это. Это случайности? Или кто-то заранее, за много лет до этого рассчитывал, что ситуация разовьётся именно таким образом? Но как такой ужас можно было предсказать на берегу? Кустарное оружие не будет безопасно. Берт отдаёт себе отчёт, что оно может отказать в самое неподходящее время, дёрнуть током или в любой момент взорваться у него в руках. Пока что у первых отрядов были украденные заводские винтовки, но одними ими не обойтись, и всех не вооружить. Так что настанет время использовать кустарное на полную катушку. Ненадёжно. Но какая альтернатива? Ведь разве это альтернатива — сидеть и ждать, пока тебя закуют в кандалы или привьют непонятно чем, будто скотину? Скоро будет протестирован магнитный уловитель Ясона. Это отличное изобретение, которое отведёт смерть не один раз, но бронежилет снимать всё же не стоит, хоть он и весит целую тонну. Такие подпольные достижения в военной науке и технике немного пугали его в глубине души. Ведь кто они такие? Кто дал им разрешение создавать всё это? Кто дал им в руки вместе с пульсаром право решать, кому жить, а кому умирать? Но если включить холодную логику, то возникнет вопрос — а кто дал разрешение государству, состоящему из представителей одних лишь капиталистических элит, на всё это? Единоличное право создавать орудия нападения и защиты? «Так почему они имеют право, а мы — нет? — думает Берт. — Можно возразить, что их выбрал народ, но ведь мы — тоже народ? Как вы честно подсчитаете, кого больше? И как определить, прав ли тот, кого больше?» Что есть государство? И когда оно перестаёт им быть? Перестаёт — в том момент, когда в него никто уже не верит. В тот момент, когда те люди наверху перестают быть представителями народа. Наверное, государство вообще никому не нужно. Убери эти управляющие рожи и все продолжат работать так же, как и раньше, а то и лучше. Только без пистолета у виска. Кто-то скажет, что государство придумали, чтобы бороться с преступностью. Берт считает, что просто когда-то преступность захотела править, придумала государство и палками заставила всех свободных людей это принять. Чтобы избавиться от зла, людьми вообще никто не должен править. Как по нему, так они и сами прекрасно с собой управляются. Вероятно, он во многом заблуждается, ведь считает себя всего лишь историком, а не антропологом или социологом. Уж те-то точно знают нечто хотя бы приближенное к правде, в отличие от политиков, ведь политика — это о том, как людьми управлять, а не о том, как людям лучше и комфортнее жить и развиваться. А пока… довольно с него информации о том, что никого из тех, кто помогал готовить саботажи и диверсии на площадях, не разоблачили. Рано было радоваться, конечно, расследование не было закончено. Неизвестно, какие зацепки можно обнаружить со временем. Не об этом сейчас надо думать, а о том, что делать с Лабиринтом. Заказчики, вероятно, теперь откажутся от мобильных шатров и попытаются использовать хорошо охраняемые помещения местных администраций или даже торговых центров. Тогда количество жертв при устройстве каких-либо нападений на центры вакцинации будет огромным, и Берт ни за что не хотел бы идти на это. И он уверен, что никто из его отряда не пойдёт. Но вот в чём вопрос: до какой степени напугано этими диверсиями правительство? Думает ли оно, что сопротивление настолько озлоблено и понимает ужас Лабиринта, что не станет считаться ни с какими жертвами, уничтожая генное оружие? Что, если они испугаются выставлять медицинские палатки в таких людных местах, из которых трудно эвакуироваться? Если погибнут люди, они это не смогут замолчать, как сейчас, списав всё на неполадку систем. Их недавнее враньё в новостях говорит именно об этом — о страхе. Они боятся, что лояльная к ним общественность подумает, что правительство уже не контролирует ситуацию и ничем не может их защитить. Кровавая атака на центр вакцинации беспокоит их в качестве потери собственной репутации, ибо в паршивой репутации сопротивления они уверены. Там ведь сплошные обиженки да фригидные страшные омеги, отщепенцы всякие, лентяи безработные, кто же ещё? Кто их поддержит из нормальных граждан? Также маловероятно, что они решатся распылить силы и организовать большое количество маленьких палаток в различных частых округа, чтобы сопротивлению было труднее остановить их все. Хотя в тактическом отношении это было бы очень полезной проверкой сил противника. Хватит ли организации бойцов и ресурсов, чтобы напасть на каждую палатку? Организуют ли они для каждой сложный план устранения без жертв и засвета собственных агентов или им придётся всё делать вручную? На каждую палатку правительству удастся поставить троих гвардейцев железно. С какими силами пойдёт на них сопротивление? Выдаст ли каждому хорошую экипировку и оружие или отправит воевать с арматуринами в руках, в мотоциклетных шлемах? Этими чёртовыми палатками они выяснят слишком много… Надо сделать ход до того, как правительство сделает свой и спутать их карты. Когда приходит очередь Берта высказаться, он выкладывает свои соображения, как на духу. Теперь у них снова есть человек, которых хорошо знает психологию сегодняшней элиты и её мотивы, и при этом относительно понимает, что происходит с простыми людьми в каждом округе колонии Водолей. Кстати, Диди и правда знаком с Линдерманом со школьной скамьи? В это практически невозможно поверить. Дитрих Диммель так давно и прочно вписался в светскую тусовку, в это экранно-рекламное братство, стал от него неотличим, что это вовсе не походило на игру или на какое-то изощрённое исследование самых глубоких клоак человеческой деградации. Хотя… Если его воля учёного так же холодна и стальна, неколебима, как у Линдермана, то он действительно мог бы потратить практически всю свою жизнь на подобное исследование, совершенно не заботясь ни о чём больше на свете. Если он смотрел на этих зажравшихся ублюдков как на кольчатых червей под стеклом микроскопа, как на плесень в чашке Петри, то его душа и правда могла остаться незатронутой. Он задавал им все эти вопросы на своём шоу, чтобы обнажить их отвратительное нутро и непроходимую тупость. Чтобы понять с отстранённым, но искренним любопытством антрополога, насколько глубока пропасть их морального и интеллектуального падения. Фиксируя её на безжалостную камеру для более счастливых, победивших невежество потомков. Чтобы сказать — смотрите! Смотрите, что есть деградация! Что есть бесчеловечность, что есть фашизм и уничтожение. Смотрите! И никогда не повторяйте. Трудно сказать, какие отношения были у него с Райнером на протяжении стольких лет. И были ли вообще. И ещё более невозможно представить, будто всё, что происходит в колонии сейчас, было задумано ими тогда, давным-давно, когда они оба ещё были несовершеннолетними. Тогда как они сошлись сейчас, как Райнер мог бы поверить такому, как Диди, спустя столько лет? Никак. Он бы не поверил. Боги, насколько же глубока кроличья нора? Берт не уверен, что хочет знать. Сидя в комнате связи, с которой уже основательно сроднился, он вместе с другими специалистами и со своей командой слушает предложения Дитриха Диммеля. Кое-что они и так знают и понимают, но взгляд со стороны всегда полезен и может, натолкнёт кого-то на толковую мысль. Где-то на связи параллельно маячат представители округов, специализированных отделов и, конечно же, их дирижёр Иво. — …стачки профсоюзов, — негромко продолжает говорить Диди. — Когда придёт время, надо обязательно использовать этот важный инструмент. Остановка предприятий из-за забастовок всех сотрудников — самое эффективное и стопроцентное средство воздействия. Что ставит перед нами прозрачную и однозначную задачу: объединение усилий со всеми оппозиционными образованиями колонии и всеми профсоюзами, даже зачаточными. Возможно, даже потребуется эти профсоюзы зачать самим. Но в каком случае рабочий или ИТР* станет рисковать своей единственной работой? Ради чего? Отрицательная мотивация работает крайне плохо. Даже если работник будет уверен в том, что генное оружие создано и будет применено, не надо забывать, что среди них много альф и бет, которые и не ощущают опасности от всей этой проблемы. Нужна чёткая приманка, определённая выполнимая политическая программа, что будет являться мощной, положительной, экономической мотивацией. Каждый рабочий должен бороться не против чего-то, а ЗА что-то для себя лично. Не абстрактные идеалы. Посмотрите на нас — разве для кого-то из нас нынешняя борьба абстрактна? Каждый из нас испытал всё на своей шкуре и заглянул демонам в глаза. — Но что же мы можем предложить тем, кто не верит в опасность генного препарата или никогда не испытает его на своей шкуре? — спрашивает представитель Фестландтифа. В его технически развитом округе большую часть рабочей силы составляют ИТР, чья зарплата далека от минимальной. Но что касается аграрного Либельфельда и Сидживальда, шахтёрского Карскинена и пограничного, загорного Улленхоста, промышленно-заводского Брудерхофа и Оммалиса, энергетического Айдеггена… — По большей части люди нашей колонии вынуждены работать в невыносимых условиях или графиках, получая за это прожиточный минимум, — уверенно замечает Диди. — Представители социального и экономического отдела это подтвердят. Куда людям, находящимся внизу пищевой цепочки, деваться с этой подводной лодки? Где искать лучших условий? У нас есть абсолютно нищие регионы и ярусы. Работников нещадно эксплуатируют в той или иной степени в зависимости от владеющей корпорации. Они не владеют средствами производства, могут быть в любой момент выброшены на улицу без средств к существованию. Результат их труда отбирается и присваивается, всё их жизненное время и даже здоровье крадётся. Так чего хотят эти люди? — Денег они хотят, — однозначно и кратко отвечает представитель Остдорфа. Больше никто ничего не добавляет, чтобы Диди имел возможность закончить свою мысль. — За препаратом стоят богатейшие мира сего и эти же богатейшие владеют всеми производствами. Наши предки-колонисты приехали сюда не с таким ущербным общественным устройством и экономическим перекосом. Иначе они ничего бы никогда не построили здесь, а вымерли в первый же год. Даже больше — они бы вообще никогда никуда не смогли бы полететь со своей планеты. — Спорно, но ладно, — говорит как раз тот социолог, которого Диди так призывал в свидетели. — Мы не знаем в точности, в каком состоянии находилось человечество на земле. Осуществляло ли оно экспансию в космос как следствие благополучия и развития, или же бежало от чего-то. Но я попробую ответить на ваш вопрос. Всё, чего хочет рабочий — это экономического спокойствия. Нормальной работы, которой он управляет сам и которая нормально оплачивается. — Чтобы ему не приходилось биться, как рыба об лёд, каждый день и выслушивать от наглого счастливого бездельника-хозяина, что он плохо старается, — с нескрываемой злобой в голосе вставляет представитель Карскинена. — Я считаю, что часть проблемы можно решить как раз за счёт того, что средства производства переходят в ведомство квалифицированных работников предприятия, — говорит Дитрих. — Цеховая наследственная политика? — с глубоким сомнением спрашивает социолог. — Думаю, вы знаете лучше меня, что я говорю о другом. Как бы то ни было, однозначным является тот факт, что полностью должно быть демонтировано и реорганизовано управление чем бы то ни было в колонии. Для нашей колонии даже обычные открытые выборы без имущественного ценза — уже революция. У людей должна быть возможность сообщать друг другу, как и куда они хотят развиваться, причём напрямую. И влиять на это. — Я не думаю, что люди поймут, что ты им предлагаешь. Звучит так похоже на все эти шаблонные заявления перед выборами, — наконец, встревает Иво. — А если и поймут, то сколько времени на это потребуется? И какой процент по-настоящему поверит в такие сказки? Большинство решит, что новые «председатели Бергеры» просто хотят на их горбу выехать, чтобы стать точно такими же безраздельными наследными правителями и купаться в роскоши. — Поэтому предложим самое простое, — произносит Диди. — Они получат право безнаказанно убить любого гвардейца и того самого представителя элиты, чтобы выместить свой безусловный, многолетний гнев в единственно возможном варианте. — Разве нам это на руку? — неприятно удивляется Иво, не ожидавший такого поворота. — Стихийные протесты, не имеющие никакой конкретной цели, разрушительные и грабительские? Они не приведут к изменениям сами по себе, лишь к беспорядкам. Разве мы к этому стремимся? К беспорядочному убийству? К его легализации? — Кто сказал, что гнев их будет никем не контролируемым? — Дитрих чуть привстаёт на подушках, чтобы сесть прямее. — О нет, он должен быть очень тщательно организован. Я не допущу такого варианта, где вооружённую лишь палками толпу косят очередями из автоматов. Возмездие, отомщение, возвращение обратно всех прав на собственную жизнь, что у нас отняли; собственно спокойная жизнь в конечном итоге безо всяких репрессий — разве не это то, чего мы хотим? И никаких поисков блох после, никаких новых тюрем для полит.заключённых, какими бы ни были их убеждения. — Да, хотеть-то мы можем многое, но получить… — со вздохом замечает Иво. — Всё, чего мы сами как организация должны хотеть сейчас — это полного уничтожения генного оружия. Это наша единственная цель. — И отмена тех законов! — подаёт голос кто-то. — И половина представителей омег в парламенте! Не подсадных! — То мы. С нами всё и так ясно, — согласно кивает Диди. — Но для переговоров с другими оппозиционными партиями у нас должна быть политическая программа и конкретная экономическая повестка. Цель, которая убедит их влиться в наши ряды. Это люди, готовые действовать, когда увидят свою выгоду и возможность того, что победят и не окажутся в тюрьме после своих выступлений. — Что же, в любом случае нашим отделам информации и пропаганды нужно обработать твою идею, — заключает Иво, откидываясь на спинку стула. — Создать жизнеспособные тезисы и обеспечить контакты с другой стороной подполья, полуофициальной. А также решить между собой, кто сможет быть переговорщиком и делегатом, и сколько их будет. Последствий в любом случае полностью предсказать никто не сможет. — Я понимаю, — Диди немного нервно потирает пластырь на лбу. — Нам действительно нужны союзники, иначе они могут стать впоследствии врагами. И, как верно заметил Бертольд в начале беседы, мы должны продолжать наносить превентивно удар за ударом, чтобы заставить противника всегда играть в «готэ». То есть их атаки должны быть всегда лишь вынужденной, скорректированной впопыхах реакцией на наш ход. Мы должны задавать темп и ход этой борьбе. — Это будет непросто. — Я знаю. Но разве и не меня сейчас ведёт лишь гнев? Меня предупредили практически открытым текстом, что если я ещё раз вздумаю высказываться на неугодные темы, то буду растерзан и убит самым бесчеловечным способом из всех возможных. И я знаю, что у них есть все средства к этому. Райнер молчит, потому что ему не дают микрофон, оттого его не торопятся убивать, рассчитывая подгадать нужный момент для судилища и легитимного показательного убийства. А со мной тюрьмой церемониться не станут. Слишком хорошая из моей смерти получится команда «молчать!» — Ты можешь спрятаться здесь, — предлагает Берт. Диди настроен не так оптимистично: — Я не уверен, что получится. Если я умудрюсь выпустить в официальный онлайн-эфир ту запись Карла Грассе с доказательствами, то эфир тут же прервут, а я получу хэдшот от дежурящего в углу снайпера. Жаль, что иным источникам информации в большинстве своём население не поверит, зато любой лжи (или правде) с законных каналов — обязательно и железно. И это очень горько осознавать. Тот, кто контролирует СМИ — контролирует умы нации. — Кстати, Берт, Ирвин, на счёт первенства атакующего хода, — переводит на них внимание Иво. — Вы уже что-то придумали? Ирвин многозначительно переглядывается с Бертом и отвечает: — Да. *** — Какой тяжёлый день… — со вздохом стонет Берт, падая на койку. К нему присоединяется нестройных хор голосов товарищей. Кое-кто высказывает непреодолимое желание резко прибухнуть, чтобы снять внутреннее напряжение и усталость. Хорошо, что их Ирвин не слышит, сидя на очередном рандеву с Иво по внутренней связи. Берт вообще не знает, как до сих пор кони не двинул. Если бы он так за зарплату пахал, то сдох бы сразу. Теперь он чувствует на своей шкуре весь этот пиздец и понимает нечто очень важное о Райнере. Как тот мог так много лет без устали работать, совершенствуясь, строя карьеру, создавая Линду и сеть распространения, находя себе любовников, тренируясь… А вот как. Он всё это делал ради того, что гораздо ценнее любых денег. Его жизнь была наполнена высшим смыслом до краёв. А это именно то, чего так трудно найти для себя в наш век. Это не просто работа и усилия, а самая настоящая работа заботы, как говорят антропологи. Усилия, улучшающие жизнь людей, приближающие какие-то хорошие изменения в мире. Награда сама по себе. И в этой ситуации человек совершенно не «отчуждён от результатов собственного труда», что бы это ни значило. Он меняет мир собственными руками в лучшую сторону и видит изменения. Но почему это так часто приводит к войне, к кровавой борьбе, к настоящим человеческим жертвам? Почему так много людей упорно стремится, чтобы мир стал как можно хуже? И с ними нельзя договориться. Только физически уничтожить. Космические боги, почему всегда так? Свобода воли — прекрасный дар. Он есть даже у животных, но как часто его отнимают у людей! Нет ничего ужаснее выученной беспомощности от осознания бесполезности любых собственных усилий. Как бы Берт не хотел, чтобы правительству удалось палками заколотить эту беспомощность в голову нации! И как хорошо, что это не так-то просто сделать. Они, колонисты, потомки космических первопроходцев и всегда помнят об этом. Когда-то у них у всех была одна мечта. — Свифт, ты знаешь столько песен, споёшь нам что-нибудь? — внезапно просит Уран, его сосед по верхней койке. Свешивается оттуда вниз головой, как какой-нибудь упоротый опоссум. В его запутанных волосах снова крепко застрял очередной дурацкий бант со стразами. Берт готов дать руку на отсечение, что Уран вообще забыл о его существовании. Свифт сканирует взглядом комнату и определяет, что уставшая команда, вообще-то, весьма солидарна со своим делегатом. — Хорошо, — внезапно соглашается он, отрываясь от планшета. Кажется, его совершенно не смущает сегодняшний день повышенного внимания к собственной персоне. — Но если меня придут колотить те, кто собирается поспать, то я скажу, что это был ты. — Это будет гимн или шанти? — радостно уточняет Уран. Теперь с кровати свешиваются его босые ноги. — Шанти. Про «Валленмана» — компанию, что доставляла припасы китобойным суднам на своих кораблях. Индонезия. Пятнадцать тысяч лет назад. — А что такое кит? Это монстр? — заикается Уран. — Что такое Индонезия? — Ты всё поймёшь, — обещает эквалайзер. — Достаточно знать, что корабли плавают по морям, а двигателей у них нет, только паруса. А моря — это как залив Хендрика размером с половину поверхности планеты. Сечёшь? — То есть они как космические шаттлы на солнечных парусах? — изумлённо спрашивает Аид, но Свифт уже не отвечает, только усмехается и встаёт с кровати. Он устраивается на стуле, проверяет, крепко ли стоит на ножках их кривой стол. Заносит некрепко сжатый кулак над столешницей, обводит смотрящих на него товарищей насмешливым взглядом и, наконец, начинает отбивать бодрый ритм одновременно с первыми словами. There once was a ship that put to sea, Однажды по морям ходил корабль The name of the ship was the Billy of Tea. По имени «Чайный котелок» The winds blew up, her bow dipped down. Задували ветра, накреняя нос, O blow, my bully boys, blow! О, наддайте, мои задиры, наддайте! Soon may the Wellerman come Скоро прибудет Валленман To bring us sugar and tea and rum. С сахаром, чаем и ромом. One day, when the tonguin’ is done В день, когда дело будет закончено, We’ll take our leave and go. Мы сможем уйти и уйдём. Берт отмечает, что Свифт сегодня был ещё более потрясающий, чем обыкновенно, и совершенно спокойный в глубине души. Его голос сильный и выразительный. Он поёт без стеснения — так, словно сам в прошлой жизни был матросом посреди блестящего океана, тянущим пропитанный солью канат вместе со всеми. Только ритм мог синхронизировать мускульные усилия команды, действующих без каких-либо механических устройств. Без песен не делалась ни одна работа, не была прожита ни одна жизнь. Удивительное свойство шанти — один раз услышав, их мелодию невозможно забыть. Так и в этой. Радость, веселье, тяжёлый труд и печаль — много надежды и борьбы, но больше всего… объединения. Может, дело в конечном ритме? Или в особом сочетании звуков и нот? Или в словах? Старый язык порой бывает трудно понять, но многие фразы похожи и их просто запомнить, учитывая, сколько раз они повторяются. She had not been two weeks from shore, И двух недель не пробыли вдали от родных берегов, When down on her a right whale bore. Как прямо на них вышло чудовище. The captain called all hands and swore Капитан созвал всех и поклялся, He’d take that whale in tow! Что загапунит этого левиафана! Before the boat had hit the water Ещё до того, как лодки спустили, The whale’s tail came up and caught her. Поднялся хвост чудовища и зацепил корабль. All hands to the side, harpooned and fought her Все руки к борту, загарпунили его и боролись с ним When she dived down below. Но левиафан ушёл с поверхности на глубину. Soon may the Wellerman come Скоро прибудет Валленман To bring us sugar and tea and rum. С сахаром, чаем и ромом. One day, when the tonguin’ is done В день, когда дело будет закончено, We’ll take our leave and go. Мы сможем уйти и уйдём. Берт даже знал имя этого капитана, чего уж там. И Валленман регулярно к ним спускался, приносил отсыревшие кукурузные хлопья, картошку и сыр-косичку, а также сухие белковые коктейли, которые никто почему-то не покупал за полную цену. Не прошло и нескольких тактов, но никто в комнате уже не мог сидеть молча или неподвижно. Шанти по своему своеобразию предполагает, что солист не должен оставаться один, по крайней мере, в местах повторений. Сначала осторожно, а потом всё более смело, голоса углубляли песню, рассыпаясь по нижним и верхним регистрам. Руки и ноги отстукивали ритм всё громче и чётче. Берт с неким опасением ожидает гневных замечаний от соседей, отделённых от них лишь тонкой перегородкой, но вдруг с изумлением слышит, как в отдалении неожиданно резво и ярко оживает скрипка. «Всё же это у нас в крови, наверное, — он вспоминает, как пели в лагере, и без этого совсем невозможно обходиться. Как было и раньше, так есть и теперь. И он несказанно рад, что именно эта черта взяла и сохранилась в их изменённой радиацией и суровым климатом генетике. В них мало вообще чего осталось от изначальных людей, но главное — осталось. На звук приходит Ирвин, с удивлением заглядывает в проём. У него в руке массивный comm с шифрованным соединением. Никого уже давно не удивляет то, что он использует общественное оборудование в личных целях для связи с Иво. Но неужели сегодня связист разрешил ему выйти с ним из комнаты связи? Это что-то новенькое. Стоп! А вот и сам связист, Феликс. Рядом стоит и тоже слушает, притопывая ногой и даже начиная покачивать в такт кулаком. Скрипка приближается. Улыбающийся музыкант подвигает Ирвина плечом и входит внутрь. За ним просачиваются ещё люди. И ещё. Кто-то волочёт пластиковое ведро в качестве перкуссии, чтобы усилить ритм поверх гармонии такого количества голосов. Свифт с улыбкой в потемневших глазах ведёт шанти, вовсе не растерявшись. Он доволен, горд до заносчивости и безусловно счастлив. No line was cut, no whale was freed Ни троса не срубили, ни левиафана не упустили. The Captain’s mind was not of greed Не жадность вела капитана. But he belonged to the whaleman’s creed Он верен был чести китобоя. She took the ship in tow И корабль за собой тащил левиафан. For forty days, or even more Все сорок дней, а может и больше The line went slack, then tight once more Трос то ослабевал, то натягивался снова, All boats were lost, there were only four Все лодки потеряли — их всего четыре было! But still that whale did go А левиафан всё плыл и плыл. Soon may the Wellerman come Скоро прибудет Валленман To bring us sugar and tea and rum. С сахаром, чаем и ромом. One day, when the tonguin’ is done Однажды борьба будет закончена, We’ll take our leave and go. Мы сможем уйти и уйдём. Никто не знает, о чём думал где-то в темноте своей пустой квартиры Иво. Может быть, он просто устал... и не мог допустить, чтобы песни так и остались похороненными в базе под землёй. Чтобы этот момент не увидели и не почувствовали все члены организации, отчаянные, смелые и напуганные, невыразимо одинокие. И он разрешил — или даже отдал приказ? — открыть некоторые прима-каналы связи, чтобы другие тоже услышали это. Присоединились, передали дальше по терция-каналам или даже по уровню секста, словно олимпийский огонь. Услышали и запомнили слова, пропустили через себя эти звуки и ощутили это храброе упрямство, силу и надежду. Иво слышал и следил. Он видел, как это распространялось, сияя в ночи, преобразуясь и рекурсируя. Омеги пели, повторяя, начиная снова, отбивая ритм, доставая свои инструменты. Микрофоны подхватывали басы и теноры, открывались новые каналы связи, и песня плыла всё дальше и дальше, до самого крохотного и отдалённого, самого одинокого и уставшего уголка их необъятной сети. Они все были матросами на одном огромном корабле, ушедшем в дальний поиск. И, Господи, Иво клянётся, они загарпунят этого левиафана. Они справятся, они убьют его и вернутся домой… Они пели, наконец, радостно — среди полного мрака и неизвестности радиоактивной арктической ночи. Среди опасности и смерти, среди напряжённой работы и трудных, спорных решений. Возможно, они улыбались впервые за многие месяцы. И не просто изгибали губы — они чувствовали. Ничего не обещает избавления или скорой, однозначной победы, но… есть же Валленман, правда? As far as I’ve heard, the fight’s still on, Я слышал, что битва всё ещё идёт, The line’s not cut and the whale’s not gone. Трос не срублен, левиафан не отпущен, The Wellerman makes his regular call И Валленман навещает нас, To encourage the Captain, crew, and all! Чтобы ободрить капитана, команду и всех. Soon may the Wellerman come Скоро прибудет Валленман To bring us sugar and tea and rum. С сахаром, чаем и ромом. One day, when the tonguin’ is done В день, когда борьба будет закончена, We’ll take our leave and go. Мы сможем уйти и уйдём. Горели узлы, домашние ЭВМ, лампы и окна, горели огнём настоящей жизни. Присоединиться и не уйти, передать, по пятому, по десятому разу, и уже не только «Валленмана». Что это ещё могло быть, кроме пламени, раз оно так согревало каждого? Свифт исполнил самые лучшие шанти, которые знал. И о том, что «делать с пьяным матросом рано поутру», и о мёртвом Джонни-бое, и о том, что надо оставить землю, чтобы уйти в дальнее плаванье. Песни с запевалой, ритмически сформированные для поднятия якоря, песни для травления канатов или парусов, кабестановые шанти и просто весёлые рыболовецкие. И во всех них корабль всегда был женского пола, его любили и не могли бросить. И Берт автоматически вспоминал о «Колыбели». Случайно ли эти песни оказались у них, или она хотела что-то этим сказать своим детям? Как диковинно, наверное, было тем, кто на поверхности вдруг услышал бы музыку из-под глухой земли под ногами, из-под замурованных каменных ярусов. Они как гномы, честное слово, что "звонкие арфы себе завели", как в той книге. И они точно победят того древнего дракона или левиафана, или как его там, и заберут обратно то, что принадлежит им. Величайшее сокровище на свете. Жаль только, в жизни не бывает, чтобы один-единственный стрелок пробил через щель в броне сердце чудовища и спас всех. У этого чудовища нет сердца.