Redemption blues

*** «Прошлой ночью округ Фельцир подвергся серии терактов и нападений, совершённых неизвестными лицами. Бомбы были взорваны в районе складов на окраине, в офисном ярусе Шпигель-34 и в зданиях, принадлежащих «Фармако Стейт Инкорпорейтед». Урон оценивается сотнями миллионов марок, число погибших уточняется. Никаких заявлений преступниками сделано не было, расследование продолжается. Службы округа переведены в режим повышенной готовности, вводятся патрули и комендантский час. Возможно, в скором времени правительство округа объявит режим ЧС. Но, к хорошим новостям: стало известно, что вакцинация будет проводиться в прежнем порядке, и поводов для беспокойства нет. В первую очередь будут…» Неоновый экран идёт плотными серыми помехами, словно потёками грязи. Изображение мигает в последний раз и рассыпается. Разрозненные пиксели словно нехотя выстраиваются в голубоватый плакат с ярко-красными предупреждающими лозунгами. Ничего лишнего, буквы различимы с огромного расстояния. Они пульсируют в ночи ярко и тревожно, словно какой-нибудь устаревший сигнал планетарной готовности, пробившийся с небес. Экраны внешней рекламы не только в округе Фельцир, но и во всех остальных, поражённые неизвестным вирусом, точно кашлем, то и дело в течение суток сбиваются на агитационные плакаты, совершенно не согласующиеся с текущим правительственным курсом. Защита и система этих простеньких устройств настолько примитивна, что взломать её мог даже постаравшийся школьник. А затраты на то, чтобы модернизировать и нарастить эти системы, защитив от массированного или дискретного взлома каждого устройства, были непомерно огромны. Кроме доработки кода, потребовалось бы техническое сопровождение его в виде комнат с ЭВМ и их операторов. Дополнительное оборудование на каждом экране… Дополнительные кадры, отслеживающие работу раздувшейся системы. Вместо этого дорогостоящего и длительного процесса, совершенно невыполнимого в данных условиях, по ярусам округов бесполезно метались взмыленные сотрудники городских управлений, призванные чинить лёгкие поломки общественных устройств. Через несколько часов только что вылеченный экран ломался снова. Никто не спрашивал у этих работников, способны ли они в принципе устранить такое. Надписи горели, пробиваясь через плотный слой реклам и новостей, как молнии — через клубящиеся грозовые небеса. *** Удар нанесён. Каким будет ответный? Что произойдёт, когда они догадаются, куда нужно бить? Что тогда решат Иво и Райнер — встать непроницаемом щитом или рассыпаться, раствориться в бесконечных тоннелях? Поздним вечером, едва Берт успевает вернуться на основную базу, его сразу же приглашают к связному узлу. Ирвин не возвращается с ним обратно из корпуса на окраине округа, который они переоборудовали под полигон для будущих солдат самообороны. Добровольцы и их учителя, включая Олли, решили жить в основном там, возвращаясь на базу лишь время от времени. Зал ЭВМ-симуляций и собственно территория для применения знаний на практике, в принципе, были не так уж и плохи. Там можно выучиться основам. Но вот за какой срок? А может это проявление доверия со стороны Ирвина. Получается, планирование срочных боевых операций он почти целиком водрузил на плечи Берта. Конечно, Берт был не настолько самоуверенным, чтобы воплощать что-то в жизнь, не посоветовавшись и с Дитмаром в том числе. Пусть не сомневается, что он его выдернет с места, когда запахнет жареным. Когда он прибывает к связному узлу, то оказывается, что в комнате никого больше нет, кроме него. Включённый ЭМВ-передатчик уже ждёт его, в отличие от техника, который пошёл выпить чаю, пока в его услугах нет нужды. Если это совещание, то где остальные? Всё-таки частный звонок? Берт разворачивает свернувшийся было экран, и с удивлением (впрочем, неглубоким) обнаруживает на нём Иво Бёллера. Тот как раз, сидя перед своей ЭВМ дома, пьёт что-то из кружки. Его длинные прямые волосы распущены по плечам, словно у эльфа. Внезапно возникшая морда Берта заставляет его подавиться напитком, закашляться и согнуться. — Ох, извини! — вместо приветствия обеспокоенно восклицает Бертольд. — Не хотел тебя напугать. — Всё… кха-кха… нормально… — Иво медленно выпрямляется, окончательно откашлявшись и глубоко вздохнув. — Привет. — Ты хотел со мной поговорить? — Да. — А почему только со мной? — Прежде чем разглашать задумки на большую аудиторию или подключать других, следует сперва обсудить планы. Бертольд не особо разбирается в особенностях управления и предпочитает поверить на слово. Может, это какие-то особые соображение секретности. Или соображения о том, что людям лучше выбирать из нескольких заранее разработанных конкретных вариантов, которые устраивали бы Иво, чем бесконечно выдумывать свои. Иво интерпретирует его молчание согласием и продолжает: — Ты не был на планёрке, занимаясь подготовкой кадров, поэтому не знаешь последних известий. Судя по данным разведки, полиция упорно думает на бывших гвардейцев — тех, которые уволились после Сидживальда. Сейчас их трясут, врываются в квартиры, кошмарят родственников. Но всё, на кого они могут выйти — это на Дитмара, что контактировал с некоторыми из них (причём не лично) перед тем, как был основан лагерь. А про Ирвина полиции и так всё уже известно. Он, как и ты, в розыске. Берт хмыкает. Снова подумали на альф. Ну, с другой стороны, в этом есть определённая логика: о существовании боевых омег пока никому неизвестно, а вот боевые, идеологически ненадёжные беты и альфы, по их мнению, есть в наличии. — Это же нам на руку, — слабо усмехается Берт. — Однако во время второй атаки они уже сообразят, что к чему, раз все подозреваемые будут рассажены по камерам… — вдруг в голову ему приходит любопытная мысль: — Иво, а не поэтому ли ты просил Ирвина связываться с ними? Как раз на такое будущее. Ты ведь не мог не предполагать, что никто из них не встанет на нашу сторону? Иво дарит ему такую же слабую улыбку и пожимает плечами: — Тактика — это бесконечное поле возможностей, в котором ты должен отыскать тропу. Они смотрят друг на друга, постепенно серьёзнея и отставляя в сторону усмешки. Наконец, Иво выговаривает с каким-то подспудным усилием: — Несмотря на наши старания, до многих мест каким-то чудом партии вакцины дошли. Видимо, они вручную перенесли коробки до грузовиков, стоящих на следующем целом тросе. Видимо, были резервные запасы. — Значит, доставили и в тюрьму, — тихо заканчивает Берт, невидяще опустив взгляд. — Да. Воцаряется пауза. — Ты желаешь услышать моё мнение, — наконец, произносит Берт полутвердительно. Тот медленно кивает и вместо того, чтобы расслабленно откинуться на спинку мягкого кресла, устало ложится на стол вперёд, грудью на какую-то подушечку, и подкладывает руки под подбородок. — Исходную лабораторию придётся уничтожать, — твёрдо заявляет Берт. — Любой ценой. При слове «любой» Иво отчётливо морщится. — Думаю, они отлично понимают, что это наш следующий шаг, — говорит он вместо возражений. — И что же они предпримут в связи с этим? — Ммм… — он машинально почёсывает висок. Глаза его печальны. — Во-первых, максимально укрепят позиции, станут несокрушимой крепостью. Во-вторых, полностью свернут производство и зачистят помещения от всего… лишнего. Я бы на их месте попытался бы соорудить ловушку подобным образом… Они перевезут производство на новые площади, возможно за пределами Фельцира. А также попробуют нарастить производство в других химических лабораториях. В любом случае они столкнулись с трудностями. — Что же, они просто сбегут? — Не просто, — замечает Иво, прекращая лежать на столе и выпрямляясь. — Раух наобещал с три короба о том, что производство вакцины будет идти прежними объёмами. Это значит, что он оказывает сильное давление на подчинённых и не совсем понимает обстановку. Его больше интересуют собственные политически обещания и красивые слова. Поэтому лабораторию первоначально смогут только укрепить, а переброску производства осуществлять придётся только тогда, когда будет найдена альтернатива и подключены коммуникации к новым площадям. — Они могут перевезти в корпуса «Фармако Стейт». — Слишком явное расположение. Сложно охранять. Но вполне может быть. Однако я полагаю, они считают, что в других округах нам сложнее будет их отыскать. — Послушай, — Берт задумчиво стучит пальцем по губам. — Если исходить из их самоуверенности, они не станут ничего перевозить. Они укрепятся настолько, что любой штурм провалится. Просто окопаются и будут сидеть-производить. Они нас не испугаются. Лицо Иво дёргается в немного стеклянной улыбке. — Так ведь мы раскрыли общественности место производства этой дряни. Знаешь, как они не любят, когда тайное становится явным? А что будет, когда мы опубликуем видеоматериалы, которые добыл Карл Грассе? — Если они примутся подчищать следы… — рассуждает Берт, ощущая холодное дыхание страха на затылке. — То они убьют тех омег, что у них содержатся для опытов. — Они их убили бы в любом случае, — улыбка, если это и правда была она, исчезает, и на смену ей приходит глубинная тяжесть принятых решений, которую Иво старается не показывать. — Я не верю, что их что-либо испугает до такой степени, что лабораторию примутся передислоцировать, — заключает Берт, упрямо скрестив руки на груди. — Тогда мы просто перехватим их конвой. Окопаться — более верная тактика. Всё, что нам останется в таком случае — это уже не штурм, а просто взорвать всё нахрен с сотнями ученых внутри. На такое я не согласен, — он делает короткую паузу. — Наверное. — Я лишь предположил, — миролюбово отвечает Иво, снова отпивая из кружки и на этот раз удачно. — А вот узнать точно, есть ли что ловить в этой лаборатории и достойна ли она штурма — это надо. Слежкой и разведкой мы узнаем, эвакуируют ли они что-либо, что именно, в каком количестве. Все входы и выходы мы вполне можем держать под контролем. Точнее, мы уже держим. У нас не осталось источников после утечки данных из-за Грассе — сменили весь вспомогательный персонал полностью, многих учёных отстранили. И мы не знаем точно, скольких из них оставили в живых, скольких посадили, а скольким просто пригрозили, но прошерстили их всех сверху донизу. Поэтому мы можем только надеяться, что наше внешнее наблюдение достаточно эффективно и отследит всё, что там будет происходить. — Попугаи? — приподнимает Берт бровь. — Нет. Для длительных пассивных наблюдений подходят голуби. Также отряд из Фестландтифа подключится к городским камерам, так как к внутренней сети слежения лаборатории не подступиться. Как только голуби что-то заметят, мы сможем начать слежку груза в других районах. И, конечно же, какая-то часть отряда должна быть поблизости и всегда в состоянии полной боевой готовности. Неизвестно, с чем мы столкнёмся, но отреагировать должны практически мгновенно. У нашего противника большие проблемы с элементарной логикой, и он способен на любую глупость и жестокость. — Ясно, — кивает Берт и тут же невесело хмыкает: — Никогда бы раньше не поверил я, что нашим козырем станут какие-то животные. — У нас нет технического превосходства над противником. Приходится использовать грубый опыт прошлых веков, повторённый безумными энтузиастами. Строго запрещённый законом опыт, если уж говорить начистоту. — Хорошо, задача ясна. Я повторно изучу местность и попробую разработать посты и какую-нибудь посильную тактику. И к Ясону загляну — может, он натолкнёт меня на мысль. Ему привезли очередную порцию хлама, из которого он должен собрать для нас что-то полезное, — Берт вздыхает. — Я за него беспокоюсь, на самом деле. Когда я видел его в последний раз… Он не то чтобы подавленный, но словно внутри что-то происходит, и я боюсь, чем это может закончится. С ним всё будет в порядке? — Трудно сказать, — честно признаётся Иво. — У него какая-то из форм аутизма, насколько мне известно, или какой-то около-синдром. Я могу поручить послать к нему специалиста-психиатра, но это скорее всего ухудшит ситуацию. Только по его просьбе я что-то сделаю. — Я понял. — Ладно, — подводит черту Иво, вздыхая и снова опускаясь на подушку. — Расскажи, как ваши успехи с новобранцами? *** — Срочная новость! Вчера посыльный доставил шифрованные блоки ЭВМ от Линдермана! — Конечные? — Не знаю! Говорить с кем-то, кроме командования, он отказывался. Талдычил — дайте мне Цаплю, Цаплю давайте! — И что? — Дали ему его. — И что? — На блоках был код командного компьютера, пришлось забирать их домой. Теперь расшифровывает. И проверяет. — И как долго будет? — Да кто же его знает? *** Счёт Ирвина давно уже заблокировали. Впрочем, у него не было возможности ни проверить, спёрли ли с него деньги в итоге, ни потратить. Даже если ничего не тронули… Если он захочет клубничного молока, то не сможет просто сходить за ним в магазин или автомат. В стандартных поставках продуктов такого товара и в помине не было. А если и было, то ему не попадалось. Неизвестные Ирвину благожелатели жертвовали сопротивлению обычную еду, крупы, мясо, сыры, хлеб, чай и сахар. Если попадались коробки с чем-то интересным и вкусным — то это обычно был плохо продающийся товар, не раскупленный и списанный, которому до окончания срока годности осталось всего ничего. Шоколадки съедались практически мгновенно. Будет любопытно, если сражаться за свободу он станет в том плане, чтобы снова иметь возможность сходить купить себе ореховый батончик и сожрать его в одну харю. Смешная мотивация! Ведь на самом деле сейчас они сражаются, чтобы не умереть. Ирвин критически оглядывает выстроившийся перед ним в шеренгу отряд новобранцев. Задыхающиеся, потные, под угвазданным обмундированием покрытые синяками от попавших в них тренировочных снарядов. Нельзя сказать, что сам Ирвин выглядит сейчас безупречно, ведь в грязи довелось полазать и ему самому, однако он не вспотел и не запыхался. — Ну что, — оглашает он. — Похоже на ЭВМ? — Нихрена… — хрипит кто-то на фланге и шумно втягивает сопли. — Надо же! — притворно удивляется Ирвин. — Мне сообщали, что не отличить. А может кто-то под шумок на ЭВМ халявил? Ему достаются насупленные, слегка обиженные взгляды. — Ладно, — заключает он. — Идите жрать-срать, мыться-бриться, а после будет разбор ошибок. И снова ЭВМ. Броню, оружие почистить! Ему бы и самому не помешало отдохнуть и привести себя в порядок. Вторую группу тренирует Оливер совместно со странным лысым омегой по кличке Покрышка, приятелем Берта. И сейчас эта вторая группа, отзанимавшись на симуляторах и отдохнув, займёт полигон и тир. Надо освобождать. Этот бесконечный цикл будет повторяться до тех пор, пока Ирвину не покажется, что бойцы не сдохнут на первом же задании. И по-прежнему профессионализм и чёткость их действий будет зависеть от качества управления отрядом. От команд офицера. А вот насколько они сейчас с Бертом офицеры — это большой вопрос. Он плещет холодной водой в лицо. Ждёт, не вытираясь, пока холодные капли стекут вниз, и лишь затем открывает глаза. Тяжело опёршись руками о края железной раковины, он всматривается в своё отражение. Он обучал солдат, и не мог позволить себе ходить грязным или небритым, что помогало ему выглядеть не так плохо, как он чувствовал себя на самом деле. Тонкие линии на животе — ещё розовые недавние шрамы от лазерного скальпеля. Расходящиеся лучи багровой звезды чуть ниже ключицы — место попадания энергетического оружия. Местные врачи назначили ему мазюку и курс регенератора, обещая, что заметного следа не останется. А вот три заплатки на спине, сделанные из универсального биоматериала, он может увидеть, лишь изогнувшись перед зеркалом до колющей боли. И ещё кое-что, гораздо менее заметное. Небольшие участки выцветших волос на обоих висках, словно кто-то присыпал их пылью от взрывов. У него короткая стрижка, и скоро этот неброский, тусклый иней доползёт до самых кончиков волос. Ирвина не удивляет это, хоть и огорчает. Может, в кручёных и как попало покрашенных волосах Берта тоже затесалась седина — спрашивать он точно не станет. Моменты штурма лагеря до сих пор ужасающими картинами встают перед его глазами. Он видел, как «серп» отрезает людям головы. Он видел фонтаны артериальной крови, брызжущие вверх, а потом, когда тело падало — эти фонтаны под естественным кровяным напором хлестали на всё под его ногами — на ткань, обломки, мостовую. Дым, хаос, светошумовые гранаты. Непонятно, где свои, а где чужие, где линия фронта, куда бежать, в кого стрелять? Он знал теперь, что ощущали жители Сидживальда, пойманные в смертельную ловушку. Он хорошо помнил момент попадания в него нескольких пуль, обжёгших и отбросивших его назад. Но совершенно не помнил, как его руки машинально прицеливались, стреляли; как тело, пригнувшись, искало позицию и отступало среди раненых и мертвецов. Он расстрелял весь боезапас, но перезарядить не успел. Он был настолько шокирован происходящим, оглушён шумоподавителями шлема, что даже не понял — он умирает. Его изрешетили. И если сию минуту доктор не отправит его на свой разделочный стол, его мир угаснет навсегда. Хотел бы он узнать имя того, кто его спас. Ирвин смотрит на себя и не может осознать, как за такой короткий период изменилось всё. Но более всего изменился его взгляд. Напуганный и острый, злой и решительный, печальный и разумный. В нём не осталось ничего от прежнего Ирвина Дитмара. Буквально ничего. И он об этом почему-то не особо сожалеет. Разве это не к лучшему? Трудно представить, что в этом человеке кто-то опознает того развесёлого, беззаботного повесу, с лёгким сердцем пользующегося услугами проститутов. А вот он одного узнал. Того самого, последнего в его жизни, что представился, кажется, Эриком. Его настоящее имя — Кёрт Ган, и этот омега сейчас под его началом учится убивать. Вернее… учится убивать эффективнее. Ведь своё первое убийство он уже совершил, и Ирвин не удивился, когда услышал о печальной участи того продавца людей в оранжевом костюмчике. Ирвин не знает точно, но, вероятно, Кёрт мог бы сбежать просто так, найдя убежище и кров в сопротивлении, в их бесконечных кротовых норах. Однако иногда месть — обязательный поступок адекватного человека. Люди обязаны бороться за то, чтобы оставаться людьми, иначе право ими быть у них очень скоро отнимут. Кёрт его не помнил, как и сотню, тысячу других покупателей. А скольких купленных не узнал сам Ирвин? Их было не так много, как у его друзей, но разве это делает его поступки менее постыдными? Уголовно наказуемыми. Было бы странно, если бы после того, как его сердце смогло осознать всё, что он натворил, его виски остались бы прежнего цвета. Он делает всё возможное, чтобы исправить свои преступления. Только получится ли? *** Николас Дельбрук поглядывает на своего долговязого провожатого с подвесным фонарём в этом бесконечном чёрном лабиринте, но более того — на вооружённого бойца, приставленного к нему. Ему не доверяли, хотя и перенаправили сюда с базы на поверхности, и их боязливость была вполне логична. Никто пока не знает, настоящие ли блоки он доставил. А если и настоящие — не выкрали ли их просто спецслужбы, чтобы доставить вместе со своим агентом? И правдива ли записанная на них информация или подтасована? Даже свидетельство Линдермана не является истиной в последней инстанции, ведь и его могли обмануть. Поэтому отверстия наладонного пульсара время от времени упираются Николасу между лопаток на поворотах, чтобы он не забывался. За ним будут следить круглосуточно, чтобы он не дай боже не отправил каких-нибудь сообщений на поверхность (если он всё же шпион). И как долго будут проверять информацию на носителях? Впрочем, без постоянного провожатого, пусть и вооружённого, Николас с его пространственным кретинизмом тут сразу заблудится и сдохнет с голоду. Ему потребовалось очень много месяцев в своё время, чтобы выучить запутанное расположение всех тюремных блоков, лестниц и коридоров. Всё было плохо до такой степени, что он предпочитал жить там, чтобы не совершать путешествие от дома до работы. Он действительно мог что-то перепутать и приехать вовсе не туда, куда собирался. И страшно сказать, сколько времени ему потребовалось, чтобы найти то самое кафе, о котором ему рассказал Райнер. Ещё и пешком… Наверное, это подозрительное обстоятельство серьёзно добавило монет в копилку недоверия к нему. Однако он всё-таки справился. Николас улыбается своим мыслям в заполненной мелкими огоньками темноте. Вся информация в руках того, кому и предназначалась. На этом его миссия закончена и далее ничего уже не зависит от его действий. — Зачем вы ведёте меня в свои секретные укрытия? — спрашивает Дельбрук, подняв голову на проводника, только отвечает вовсе не он. — Ты врач, — бесхитростно произносит невысокий боец, идущий слева. — Нам нужны врачи. Внезапно он снимает свой шлем, что носил весь их путь, начиная с поверхности. Николас с внезапным уколом необъяснимого и беспочвенного страха узнаёт его лицо. Это же Бертольд Ланге! Омега ловит его взгляд своим — нахмуренным и серьёзным. Ощутимо опасным. — Заодно ты расскажешь мне всё, что происходило с Райном в тюрьме, — ультимативно просит он. — Всё, что тебе про него известно. Страх отпускает Дельбрука также внезапно, как и схватил. Морщины на лбу тотчас же разглаживаются, сменяясь неосознанной улыбкой: — Конечно, как пожелаешь. А Райн в свою очередь много рассказывал о тебе. Глаза омеги расширяются от удивления, когда он это слышит, но через мгновение уже сверкают горделивым вызовом. Он отворачивается от Николаса, снова обращая своё внимание на дорогу. Впрочем, не забывая держать его на мушке простейшего парализатора. Волчонок. Натуральный волчонок. Всё, как Райн и говорил. — Я слышал, ты считаешь, что ему поставят «Лабиринт», как и прочим заключённым, — произносит он холодно, и в его голосе звенит упрямая сталь. — А я считаю — не сделают. Они садисты и расчётливые психи. Они будут мучить его до самого конца и хотят, чтобы он осознавал всё, что с ним происходит. Они хотят повести его на смерть и насладиться его страхом в последние мгновения. — Может, поэтому я и уповаю, что лучше бы он был избавлен от этих мучений, — тихо произносит Николас. — Потому что итог всё равно один. — Кто знает… — Берт снова подпихивает его в спину. Чисто профилактически. *** Райнер затягивается сладким химическим дымом. Выдыхает обратно в маску, небрежно приложив её к носу и потрескавшимся губам. Бесшумная микровытяжка устраняет почти прозрачный дым, все продукты распада и горения, чтобы их не вдохнул никто другой. Странные ощущения после такого длительного перерыва… Похоже на крепкий кофе. И подозрительная лёгкость в голове, сменяющаяся тяжестью и постепенно снова превращающаяся в лёгкость. Он всё ждёт, когда это сорвётся в боль или, возможно, смех, но его лишь покачивает на волнах растворённых в крови веществ. Раньше было так же? Он не уверен, поможет ли это ему думать или наоборот, помешает. Научившись, уже не разучишься. Кашель выдаст лишь в первый раз, а потом, сколько бы лет не прошло, лёгкие не вернутся к изначальному состоянию. Всё так же, как с блевательным рефлексом — заложенной природой реакцией на спирт. Научишься пить, и рефлекс исчезнет навсегда. Он оставил привычку курить далеко за горизонтом событий. В позапрошлой жизни. И думал, что никогда больше не прибегнет к ней. Ведь зачем? Райн прислушивается к себе, пытаясь определить, что чувствует по этому поводу. Не телесно, а эмоционально. Ему не хотелось возвращаться в прошлое. Но это почему-то не ощущалось возвращением к тем отвратительно беспомощным, слабым временам. Сейчас… это похоже на последнее желание. Райнер поднимает взгляд на Кёне. Тот сказал в самом начале: «Возможно, это последний раз, когда меня допускают к тебе. Потом мы с тобой увидимся уже на суде. Если он всё-таки будет… Если они не решат избавиться от тебя по-другому. Ведь я больше ничего не могу поделать: ты остаёшься с ними один на один». И никакой врач больше тебе не поможет. Кёне больше не выглядит ни напряжённым, ни оживлённым, ни внимательно ожидающим его слов или реакции для того, чтобы передать или выполнить. Также ему по сути нечего больше сказать. У него лицо друга, а не далёкого знакомого или подчинённого, капли в море всех людей организации. Он спокоен и обычен. Это не покой буддийского равновесия с миром и не покой перегоревшего мертвеца. Это покой шахматной фигуры, которая больше не может совершить ни единого хода. И обычен — такой, какой Рафаэль всегда сам для себя, в естественном состоянии, без этой искусственной непроницаемой маски профессионала до мозга костей. Вместе с действительно печальным Дерри он провожает его как друг и не собирается закатывать истерик. И он принёс сигареты. Так что… у него всё получилось. Райнер ставит сигаретный комплекс на паузу. Пока достаточно. — Колонисты не везли с собой ни алкоголя, ни семян табака, ни наркотиков, только антидепрессанты и стимуляторы, — негромко рассуждает он. — Но люди взяли и изобрели всё это заново. Почему? Потому что людям бывает плохо? Или потому что некоторые очень глупы? И вот я — глупый или мне плохо? Кёне медленно моргает, обдумывая его слова. Наклоняется вперёд, поставив острые локти на стол, и становится похож на какую-то особую разновидность богомола. Разве он может сказать — тебе жить осталось всего ничего, конечно же тебе плохо! У него есть иной ответ на поставленный вопрос, и ровности его голоса можно лишь позавидовать. Райн вот так разговаривать больше не способен, как бы ни пытался. — Наркотические вещества вызывают привыкание, и их изобрели повторно, чтобы делать на людях лёгкие деньги. Если подорожают до небес помидоры, человек перейдет, скажем, на огурцы. А вот табак на морковку он никак не сменит и продолжит платить. Так что… — Рафаэль вздыхает, извиняющееся приподняв брови. — Люди просто повторно изобрели негодяев, хотя с земли их не везли. — Или всё-таки везли, — саркастично хмыкает Райн, машинально и ловко перекатив курительный прибор в пальцах. Запоздало удивляется про себя, как хорошо, оказывается, работает его мышечная память: этому трюку долго учатся, а он не забыл его. — Мне приятнее думать, что наши предки были благородны и честны, — признаётся Рафаэль. — Люди иного склада просто не смогли бы заложить такую прочную базу, если ты понимаешь, о чём я. И на этой базе мы относительно легко выживаем вот уже сколько поколений. — Что мы будем делать, когда их благословления закончатся? — умозрительно вопрошает Линдерман. — Проблема в том, что никто не знает, когда наступит это «когда», чтобы вовремя принять меры. — А что, если кто-то всё-таки знает? — улыбается Райн неожиданно весело, склонив голову к плечу. Ногтём он принимается терзать кнопку приборчика, заставляя его попеременно то включаться, то выключаться, не давая толком ни поджечь вещество, ни затушить его окончательно. Кёне кивает, дёрнув уголком рта в трагической, а может, испуганной гримасе. У него нет иллюзий относительно чистоты современных человеческих помыслов и дел. Но даже его эта мысль страшит. Когда ресурсы закончатся, люди — это новое золото. Бесплатное, возобновляемое. Неумолимая природа заставляет клетки оплодотворяться, несмотря ни на что: ни на окружающий, стремительно меняющийся мир, ни на ужасные условия — чтобы вид приспособился и выжил, заплатив миллионами неудавшихся неэволюционировавших жизней. Несмотря на желание того, кто вынужден плодиться, имея разум. Райнер бросил этому безжалостному императиву вызов. Он не согласен! Если вся будущая человеческая жизнь сведётся к эволюционным мучениям в попытках выжить, то наилучшим вариантом будет прекратить всё естественным образом. Люди не должны платить миллионами жизней, считает он. Никогда. Во имя чего бы то ни было. Ибо не мир должен менять и сгибать людей под себя, а люди — мир. И именно это должно быть их борьбой, а не наоборот. — У меня было время немного поизучать последние сводки отделов аналитики, — говорит Кёне. Дерри отвинчивает крышку термоса с чаем и протягивает ему. Адвокат вынужден отпить и лишь затем продолжить. — Больше всего у них вызывает любопытство подборка политических фигур, которые нынче открыто и громко возмущаются всем подряд и ко всему подряд призывают. Это не только Раух. Что-то тут делают представители горнодобывающего концерна, строительных концернов и владельцы многих перерабатывающих производств. — На воре и шапка. Кнопка курительного прибора останавливается в положении «включено». — Мелькала фамилия Ланге, — добавляет Рафаэль, не отрывая проницательного и немного тяжёлого взгляда от Линдермана. На этот раз по лицу их предводителя ничего прочитать уже нельзя. Он затягивается и долго не выдыхает. Лишь бросает коротко: — Я знаю. Но Рафаэль не отступает, испытывая нелогичное лёгкое раздражение: — Обычно яблоко от яблони недалеко падает, и уже в подростковом возрасте такие дети становятся копией родителей, в точности перенимая их привычки и устремления, и часто даже становятся их худшей версией. Шикуют, гоняют по тросам, развлекаются в компании беспутных товарищей по социальному классу. Я никогда в жизни не видел иных примеров. Маска собирает выпущенные струйки дыма. Поразмышляв немного, Райнер отвечает, не поведя и бровью: — Его отец слишком сильно ненавидит омег, а Берт, видимо, на его взгляд оказался слишком странным для того, чтобы соответствовать хоть какому-нибудь шаблону из предписанных. На него сначала махнули рукой, надеясь, что он вырастет по развращённому привычному сценарию, как и все богатые детки, но что-то пошло в корне не так. Не вовремя прочитанная книга или параграф в учебнике истории, не вовремя встреченный человек в сетевой игре. И всё изменилось… И процесс зашёл слишком далеко, прежде чем родители это заметили. Его попытались переделать, но стало только хуже. На него махнули рукой снова. Теперь же, судя по донесениям, его и вовсе исключили из семейного реестра. — Ты ему веришь? — вынужден напрямую спросить Рафаэль, напряжённо сдвинув брови. Дерри снова вынуждает его взять термос и использовать по назначению. — Абсолютно, — спокойно отвечает Райнер, наблюдая сквозь стекло за тем, как тлеющий огонёк ползёт по курительной смеси вверх, теснясь в узком цилиндре. — Однако в чём-то твои замечания верны. Кое-чему его всё же успели научить. — Чему же? — Уверенности в собственном превосходстве и решимости делать то, на что не отваживаются другие. Способности без лишних моральных дилемм и терзаний определять чужие судьбы и действовать быстро и однозначно. Без колебаний поступать так, как он считает нужным, не беспокоясь о том, имеет ли он на это право. Он знает, что имеет его — как и любой другой гражданин, чья свобода была украдена. Честно говоря, я рад этому преображению. Я впервые вижу, чтобы человек, боящийся всего, в один момент перестал бояться вообще чего-либо. Из крайности в крайность. Он больше не боится ни смерти, ни ошибки. Как и я. Рафаэль поспешно кивает, как человек, не собирающийся ни соглашаться со сказанным, ни протестовать. Это и к лучшему. Если Райн доверяет и ошибается, всегда есть те, кто за ним проверят ещё разок более беспристрастно. Ему ведь уже доводилось ошибаться в людях, и Райн имеет смелость это признать. С некоторыми личностями — даже два грёбаных раза. Второй раз, правда, был не так уж плох. Ирвин делает удивительно много для столь неодарённой личности, и польза от него на данном этапе, можно сказать, неоценима. Пройдёт ещё немало времени, прежде чем с сопротивлением решиться сотрудничать напрямую кто-то из полицейских, солдат или гвардейцев. — Известно, когда назначат суд? — подаёт, наконец, голос Райнер. — Пока нет. — После погромов в лабораториях и на складах они наверняка захотят ускорить процесс. — Или же наоборот приостановить его, так как всё внимание занято другими проблемами, — отмечает адвокат. — На взрывы требуется изобрести наиболее подходящую реакцию. Карту суда им необходимо разыграть правильно и в нужный момент, чтобы обеспечить максимальный желаемый эффект. Суд должен деморализовать, а не разозлить и ожесточить противника. Теперь элита — не единственные игроки. Отныне это обмен ходами, партия, которая приведёт к определённому результату. Уже невозможно делать, что угодно и когда вздумается. У Рауха тоже есть враги, без сомнения. Тем более, кое-какая мелочь не даёт мне покоя. — Какая мелочь? — настораживается Линдерман, курительный приборчик снова заплясал в его пальцах. Если мелочь не забылась — это не мелочь. — Это довольно странное преступление на общем фоне, — с преувеличенно равнодушно-беззаботным видом выговаривает Кёне. Выглядит неуловимо фальшиво. Он волнуется? — Извини, что не сказал раньше, не хотел отвлекать от более важных мыслей. Мы недавно обнаружили, что на самом деле меня потихоньку травили всё это время. Райн давится дымом и грязно выругивается на чистом автомате. Тут же хлопает себя по губам, извиняясь, и жестом приглашает продолжить. Рафаэль переглядывается с Дерри, который дарит ему ободряющую улыбку.  — Я думал, это всё моя вечная анемия и ВСД, однако… пришли результаты анализов, и сомнений не осталось. Я не преувеличивал, когда говорил, что если бы не Дерри, я уже был бы мёртв. В еде, которую он готовил, яда точно не было. — Травили, — повторяет Линдерман, пытаясь уложить в голове этот нонсенс. — Средневековье какое-то… Вот насколько их беспокоит суд? — Или вот насколько они боятся устранять меня открыто, — многозначительно приподнимает тот брови, заставив мелкие морщинки расползтись по лбу. — Внезапно опасаются реакции общественности. Это идёт вразрез с логикой открытых кровавых подавлений протестов. — Почерк Рауха? — сухо предполагает Райн, слегка нервно затягиваясь. — Ему сейчас не нужны обвинения в том, что он такой же, как Бергер. — Но травить меня начали ещё во времена прошлого председателя, — замечает Кёне. — Судя по накопленным остаткам вещества. — Ого, — медленно тянет Линдерман. — Выходит, приказ об разгроме лагеря действительно отдал Раух, чтобы подставить прежнего старикана. Теперь никаких сомнений. Но и никаких доказательств. Жаль. — И чтобы повторно применить силу, Рауху потребуются железные оправдания. — Кто знает, — пожимает плечами тот. — Скоро ему может прийти в голову мысль, что ни перед кем он оправдываться не обязан. Может делать, что захочет, и никто его не свергнет. Какое ему дело до того, кто что скажет или повозмущается? Он просто подавит протесты той же самой силой. Кого ему боятся? Его защищает полиция, а народ не вооружён. Но он не очень умён, всё их лобби, и они неизбежно будут допускать ошибки. — Однако сообразить генное оружие смогли. И произвести, — отвергает его иллюзии адвокат. — Они точно попробуют начать производство остальных каскадов препарата, а не только первого. И я уверен, что центры производства «Мозаики» и «Паутины» изначально будут базироваться в других округах. — Хреново… — вздыхает Рафаэль. — Вряд ли усилий наших малочисленных отрядов будет достаточно, чтобы уничтожить каждую ампулу в колонии и сделать так, чтобы до конечной жертвы они не дошли. Ведь в тюрьму всё-таки доставили. Они встречаются глазами, и в глухой камере для встреч адвокатов с их клиентами воцаряется почти скорбная тишина, натянутая, как мыльный пузырь. Они все стараются не затрагивать эту тему. Лишних напоминаний никому не нужно. И так, захочешь — из головы не выкинешь. — Пункты вакцинации объявлены добровольными или по спискам? — спрашивает Райн тихо и хрипло. Смесь в курительном аппарате почти закончилась, но цилиндрик застыл между пальцев, включённый и позабытый. — Списки. Но пока считается, что люди будут приходить сами. Их имена просто внесут в картотеку и галочку поставят. Линдерман кивает будто сам себе: — Значит, у нас хотя бы будут точные данные жертв. — Какая нам польза от этого? — не понимает Рафаэль. — Кроме того, что это может быть численным свидетельством совершённого преступления. — Им будет нужна помощь. Медицинская, психологическая, медикаментозная. Кто знает — генная? — охотно поясняет Райнер, и Кёне становится немного стыдно за то, что он сам об этом не подумал. Взял и не подумал о будущем, как будто бы до конца не уверен в его наступлении. Зато уверен в том, что жертвам нельзя будет помочь. А Райнер, у которого никакого будущего уже нет, думает. Он продолжает строить планы на то, что же делать с последствиями этой, без преувеличения, войны. Он уверен, что когда-нибудь это всё закончится. И для Линдермана несомненно, что они выйдут из борьбы победителями. Заключённый внезапно вспоминает об аппарате, что тлеет у него в руках. Что же. Пора докуривать последнюю сигарету. Смеси уже на самом дне, и он не может понять, почему ему до сих пор не плохо от такого количества, да ещё и подряд. Скорее это вызывает какую-то особую ностальгию, позволяющую ему оглянуться и увидеть воочию, будто со стороны — с чего он начал, чего добился и к чему пришёл. — Полагаю, даже хорошо, если после всего этого меня побыстрее убьют. Вдруг я буду всё осознавать? Всё это угасание, — в глазах его начинают плясать грустные смешинки. — Так что не пытайся меня защищать, а то вдруг ещё победишь, чем чёрт не шутит? *** Обычный рабочий день на станции наблюдения за полётами. Не за полётами самолётов, вертолётов или иных летательных аппаратов. В пределах куполов могут парить лишь беспилотники или дроны. Всё, что по-настоящему способно летать, расположено за хрупкими границами безопасности, далеко-далеко над головами людей. Иво Бёллер следит, как по недосягаемому небу ползут, расправив крылья, искусственные спутники. Следит, чтобы они не отклонились от курса. Чтобы программа солнечных парусов вовремя разворачивала их и работала, как надо. Большинству спутников более пятидесяти лет и они всё ещё на лету. За ними требуется постоянный присмотр и ручная регулировка лопастей в случае сбоев маршрута. Но если с ними действительно что-то произойдёт, человечество будет бессильно наблюдать, как они медленно сгорают в атмосфере. Другая команда следит за состоянием некоторых активно используемых вычислительных блоков бортового компьютера Колыбели. И вообще — за Колыбелью. ИИ корабля почти на всех кластерах выдаёт белый шум при попытке подключения. Он спит крепким вечным сном, хотя его изолированные друг от друга процессоры запущены. Охладительные установки работают, а огромные непроницаемые корпуса по-прежнему защищают вычислительные кубиты от радиации. И, наверное, от любого воздействия извне. К системе колонии подключены лишь два кластера из нескольких десятков, и трудно вообразить себе нагрузку, которую они несут ежедневно и безлико, без участия искусственного разума. Хотя, кто может сказать наверняка, знает ли центр ИИ о том, что часть его используется кем-то? Или его отделили? Это кощунственно. Самый быстрый компьютер, помогающий (в далёком прошлом) выводить на орбиту новые спутники и следить за их орбитами. Спутники, созданные лишь для того, чтобы транслировать и перенаправлять информационные сигналы колонии между округами. Каналы связи, канали СМИ, реклама. Сколько бессмысленного, ненужного хлама проходит через них каждый день… Стоило ради этого так стараться? Мастерить такие сложные приборы, жечь топливо, тратить человеческий ресурс? Просто чтобы очередной богач подороже и побыстрее продал очередное бесполезное дерьмо типа человеческого корма для похудения? То, что спутники следят за погодой в атмосфере и считывают радиационные показатели, выглядит как жалкий бонус, выпрошенный исследователями у тех, кто спонсировал эти запуски. За всё время, что Бёллер тут работает, он подружился с группой специалистов, приглядывающих за этим гигантским таинственным мозгом из прошлого, но ничего особенного не узнал. Старый квантовый компьютер с Земли с кучей квантовых процессоров, с бессчётным множеством кубитов внутри блоков. Колония никак не могла повторить эту технологию, ей оставалось лишь поддерживать работу механизмов, поставлять энергию, чтобы не остановить процесс. Ибо если допустить остановку, велика вероятность того, что запустить компьютер они больше не смогут. Причём, несмотря на старания техников и учёных, все из них понимали, что ИИ всё ещё функционирует не за счет ремонта или их мастерства, а за счёт изначальной прочности и качественности сборки и материалов, что успешно пережили взрыв в вакууме, а затем крушение на планету. Корпуса выдержали и не треснули, и не пропустили туда губительное излучение. Для кубитов — всё губительно. Как много пройдёт времени, прежде чем дряхлые, стократно выработавшие свой ресурс спутники камнем упадут на негостеприимную землю? Или навеки зависнут куском льда там, в верхних слоях стратосферы? Руководители всё хотят заменить их на новые, но пока единственный, который они собираются запустить, всё ещё лежит в бесконечной разработке и тестировке. Дело не во внезапно потупевших людях — Иво верит, что они вполне способны заново изобрести, даже если позабыли. И даже не в финансировании — он видел множество примеров того, что самое важное и нужное делается именно энтузиастами и бесплатно. Нет… У них всех словно не хватает каких-то деталей, чувств или эмоций, которые раньше всегда были. Когда смотришь на это всё, в руках пропадает сила, в разуме — всяческие мысли, а в сердце — искра и надежда. Что-то исчезло в этом мире, что-то очень важное, и назвать это по имени и отыскать никто уже не мог. Может, люди больше не хотели в небо? Не хотели в космос? Может, люди больше не мечтали о нём? Не желали увидеть и уйти в новые земли и миры. Не хотели даже мечтать об этом. Смертельно устали бесплодно мечтать. Об изменении. Об избавлении. О жизни, а не о выживании. И работа Бёллера бесплодна. Институт, занимающийся космическими полётами за счёт сгоревших сердец поредевших сотрудников тщетно пытается удержать в руках рассыпающуюся реальность. Это как пытаться тормозить паровоз — пытаться затормозить неуловимое время. В тот момент, когда нужно создавать новую, полноценную реальность, пока они ещё в состоянии! Пока их колония не выродилась в нечто ужасное. Как у маленького ребёнка, заточённого компрачикосами в тесный сосуд, кости и мышцы заключённого человечества деформирует и уродует безжалостная сила узкой тюрьмы. Если они не разобьют эти стенки и не выйдут наружу раньше, чем закончится их жизненное пространство, пока они ещё люди и имеют на это какое-то силы… Через тысячи лет те, кто отыщут их колонию и разобьют сосуд, обнаружат в нём вовсе не человечество. И Иво боится этого сценария больше всего в жизни. Он осознаёт, насколько похож на спящего, стремясь экономить силы на основной работе, чтобы вечером заняться настоящим делом. Конечно, ему всё равно не хватает энергии, даже если он чувствует себя живым только тогда, когда запускает контрольную, головную ЭВМ и подключает к ней управляющие блоки. Управляющие организацией, у которой нет имени — хотя бы потому, что во всей колонии нет второй такой «организации». Сегодня он возвращается домой поздно вечером. Он отдаёт себе отчёт, что специально тянул время. Информация, которую он рассчитывает получить, заставит его принимать новые, ещё более радикальные и рискованные решения. И в любом случае, что бы ему ни сообщили, политика их действий претерпит изменения и, вероятно, точку приложения основных и вспомогательных усилий. Глубокая поздняя зима сковала реки и родники на окраинах жилых районов. По обледеневшим тросам периодически прокатывается пламенная колесница автоматического теплового очистителя, разбрызгивая водяные капли. Без водителя, с громким пугающим шумом выполняющая свои обязанности, она похожа на тень переродившегося древнего бога, который несмотря ни на что продолжает защищать своих людей от чудовищ холода, мрака и радиации. Давно Иво не видел так мало людей на улицах в этот час, хотя мороз не настолько силён. Многие витрины магазинов и заведений не горят, ослепнув, хотя раньше привечали посетителей, возвращающихся с работы в пятницу. Рекламные светящиеся кубы подмигивают и подтормаживают, словно частично парализованные. И как огонь, прорвавшийся сквозь дым, на них появляются на несколько минут кричащие алые надписи и исчезают обратно за рекламой крема для бритья. Иногда выражение сменяющего их гладкобородого альфы будто бы растерянное, а улыбка упорно кажется испуганной. Не горят не только окна магазинов. Во многих квартирах и домах едва теплится свет и, возможно, это свет даже не от включённого экрана, а от свечей. Никогда раньше сияющие столбы жилых ярусов, плотно утыканные светящимися окнами, будто чешуёй, не были так неравномерно темны. Иво знает, почему, и сквозь приливы удушающей тоски он чувствует неопределённый свет надежды. Когда они стали запускать подземные базы, организовывать энергоёмкие узлы связи, жильё для беженцев и работников, им пришлось подключаться к существующим коммуникациям колонии. Вода, тепло, электричество. Подобные скачки потребления заметили бы сразу и локализовали… Поэтому для проверяющих необходимо было оставить цифры примерно такими же, а значит, надо, чтобы кто-то теперь стал ограничивать себя в использовании этих благ цивилизации, чтобы организация не попала под подозрение. Каждое выключенное окно — это молчаливый союзник, точно так же, как они все, жертвующий чем-то ради цели, к которой стремится сам. Не все воины. Омеги сострадательны. Для них война — не игра. Драка — не игра. Они идут на войну сознательно, с готовностью и желанием убивать, когда «игрушки» заканчиваются. Возможно, это досталось им от древних женщин. Ультимативная способность, режим берсерка, невозможный биологический императив, который природа запускает в них, когда что-то угрожает их детям. Как бы ему хотелось, чтобы этот императив включался в омегах и тогда, когда кто-то угрожает непосредственно им. Как поменялся бы мир, если бы социализация не подавила этот инстинкт! Может быть, «ребёнком» можно считать довольно большой спектр вещей. Детищем? Смог ли бы он выстрелить в человека, что собрался бы разрушить космический челнок, над которым Иво долго работал? На самом деле… так трудно представить. Ирвин залепил бы дырку такому врагу ровно посредине лба. Бертольд сперва отстрелил бы руку, держащую, предположим, лом, чтобы перед смертью тот успел осознать свой проигрыш и свою погибель. Но не слишком долго: заигрывания с раненым часто заканчиваются тем, что он наносит ответный удар. Поэтому выстрел в голову задержался бы лишь на несколько секунд, пока враг испытывает болевой шок и ещё не может думать о следующих шагах. Сам он, наверное, тысячу раз бы думал и соотносил, достоин ли проступок смерти, и вряд ли в конце концов решил, что достоин. Иво задирает голову к небу. Он ориентировочно знает, где сейчас расположен каждый спутник, где должен сиять самой яркой из звёзд. Но из-за слоёв защитных куполов, из-за паров замёрзшей воды, поднимающейся вверх, из-за ярусов налепленных друг на друга зданий он не видит ни одного. Только бесконечную, мутную черноту. Разувшись, но так и не сбросив с плеч куртки, он проходит вглубь квартиры и дотрагивается до ЭВМ, что всё это время работала в фоновом режиме. Развернувшийся экран сигнализирует — отчёт закончен. И не просто закончен, но и проверен химическими, социальными, юридическими, аналитическими — всеми причастными отделами, как он и просил. Осталось прочитать его и решить, что делать с этой информацией. «Райнер, боже, с чем нам предстоит иметь дело на этот раз? — уныло размышляет Бёллер, заплетая волосы в тугую скучную косу, пока закипает чайник. — Почему ты решил, что я подхожу, что я сделаю всё правильно?» Не потому ли, что одного-единственного правильного решения и ответа в принципе не существует? Люди в своём невежестве и устойчивой пропаганде, бесконечно транслируемой каналами, которыми владеют богачи, не понимают, как можно жить не в бедности. Не знают, как жить не в борьбе и вечном унижении. Их убедили, что любая альтернатива такого мироустройства — в разы хуже с любой точки зрения. Они думают, что равенство — это когда ни у кого ничего нет. Они свято верят, что равенство — это жесточайший террор против всех, кто отличается и талантлив. Они уверены, что сознательно выбрали «меньшее зло». О, если бы это было так! Хорошо, что Иво здесь не затем, чтобы их чему-то учить. Больно надо! Его цель проста: защитить омег и уничтожить тех, кто мечтает сделать их безропотными рабами. Он садится за стол перед терпеливо ожидающей его ЭВМ, ставит дымящуюся чашку на подставку. И подсоединяется к одному из работающих зашифрованных узлов связи, обозначая присутствие управляющего блока в сети. Тайны мироздания пугающи. Их проще не знать. Он видел животный страх в глазах тюремного врача, что трясущимися руками передал ему, пожалуй, величайшую драгоценность этого мира. Он открывает документ и читает. *** — Проснись, лежебока, — с этими словами кто-то изо всех сил принимается трясти только задремавшего Берта. Он разлепляет глаза. По ядовито-зелёной башке, что, казалось, сама по себе светилась в полумраке, он узнаёт Борея. За его плечом стоит Аид. — Сколько времени? — Берт садится и чешет глаза. — С ума сошли? В комнате включается свет. Он видит, что братья-акробатья разбудили весь отряд (хотя, наверное, не всех вырубило так рано), и большинство уже одеты и даже причёсаны. — Экстренный сеанс связи, — охотно поясняет Конфуций, паскудно усмехаясь, что в его мимике интерпретировалось как нечто довольное. — Важная информация. Те самые блоки расшифровали, и Цапля принял решение рассказать всем о том, что на них хранилось. — И ещё даже не полночь, — строго присоединяется Кошак. Берт сонно глядит на него, как на предателя. Не его вина, что он так упахался. Просто кое-кто работал больше всех, а не отлынивал. — Давай-давай, — торжественно мотивирует Аид, сходу вгрызаясь в его волосы расчёской. *** Берт убеждается в справедливости решительных действий друзей по пути в одну из комнат связи. Действительно: вся подземная база кипела. Даже техники разбужены, словно по тревоге (возможно, что так и было, а тревога — учебная), везде горит свет, ворота базы открыты и через них снуют проводники с группами разношёрстных людей. Везде царит хаос. Упорядоченный хаос. Они натыкаются на Ясона, что на максимальной скорости шпарит по коридору на своём кресле, явно внутренне отчаянно матерясь и обещая себе установить на подлокотник паровозный гудок. — Тебе в первую? — спрашивает Берт. Тот резко кивает, продолжая с напряжённым видом лавировать между людей. Среди обеспокоенных и возбуждённых лиц только Свифт со счастливым видом принимается напевать какую-то очередную ересь. Основное счастье ему доставляет осознание того, до какой степени это (предположительно) раздражает окружающих. К его вредному счастью морально присоединяется Конфуций, задумчиво принимаясь качать головой не в такт. — Нашли время… — ворчит Уран нервно. В комнате связи их уже дожидаются Ирвин, вернувшийся сегодня из лагеря для новобранцев и ещё несколько человек из второго отряда. Только сейчас осознав масштабность действий, Берт испытывает кратковременное необъяснимое беспокойство. Срочность созыва наверняка связана с незамедлительностью будущих действий. Неужели им предстоит работа более сложная, чем была? С другой стороны, быстро, на опережение — не всегда значит сложно. Так ведь? Все рассаживаются, как попало, в тесноте, и связисты не уходят по своим делам. Кто-то из посторонних даже стоит в дверях. Экраны и динамики включаются, но ради простоты шифрования и повышения скорости связи оставлен лишь звук и простейшие автоматические надписи, сообщающие о том, кто сейчас говорит. — Все на месте? — уточняет связист по имени Феликс, сидящий за распределительным пультом, и подаёт сигнал. — Тогда начали. Надпись на экране гласит — «Цапля». Все знают, кто это, даже если никогда не видели его лица. — Не буду тянуть время. На совместном обсуждении представителями всех округов было принято решение придать информацию широкой огласке как можно быстрее, — судя по состоянию голоса, сегодня Иво пришлось немало уже говорить. — По результатам длительного расследования нам стали известны фамилии заказчиков и спонсоров каскадного генного оружия. Не просто фамилии отдельных людей, а — семей, кланов и конклавов, объединённых родственными или тесными экономическими связями. И Иво начинает перечисление — список всего из двадцати или двадцати пяти слов. И между «Бергерами» и «Фишерами» громом небесным звучит фамилия «Ланге». Бертольд холодеет и бледнеет на своём месте, не рискуя оглянуться. Хорошо, что он сейчас сидит — в глазах резко темнеет, словно кто-то врезал ему в живот или солнечное сплетение. Его утешает лишь то, что все непосвящённые, скорее всего, подумают, что он просто несчастный однофамилец этих преступников. — Большинство имён рядовому гражданину ничего не скажут, — продолжает Бёллер. — Но одного взгляда на характеристики должностей, доходов и владений имуществом хватит, чтобы понять. Все файлы загружены в ЭВМ и находятся в открытом доступе с прочими результатами расследования. Вкратце: это всё владельцы добывающих и перерабатывающих предприятий, самые крупные собственники промышленных корпораций, в том числе той, что занимается обслуживанием куполов. Естественно, все эти люди или их родственники занимают первые места в управлении колонией и регионами. Тут даже удивляешься — при такой власти, отчего они не начали воротить всё открыто? — Эти времена уже не за горами, — говорит представитель Карскинена. — Они скоро поймут, что можно не бояться и просто убивать всех несогласных. — Нет, бунта они никогда бояться не перестанут, — возражает представитель Либельфельда. — Да ничего они не боятся… — шипит представитель Сидживальда. — Они всего лишь возмущаются маленькими царьками: «Каааак?! Эти смерды посмели что-то кричать своё, а не покорно внимать моим приказам, как покорные овечки, кем они и являются? Расстрелять за такую наглость!» Чтобы такого человека заставить бояться, надо накинуть ему петлю на шею и повесить на столбе. И то — до последнего не будет верить, что эта тупая чернь посмеет такого великого гения-властителя обидеть. Больше комментариев не поступает, и Иво снова берёт слово: — От Райнера нам поступило указание начать публикацию разоблачающих материалов, чем мы и займёмся. Информационные отделы и отделы программно-технической поддержки приступают к работе как можно быстрее. Если надо, разрешено перехватывать сигналы основных каналов СМИ. Наверное, мало кто понимал, кроме руководящего и офицерского состава, как велика вероятность того, что если они скажут о масштабах заговора, им просто никто не поверит. Срочно, жизненно необходимо было найти публичную персону, а то и не одну. Берт печально вздыхает, переключившись с собственных переживаний на насущные проблемы, касающиеся всех. Диди мёртв. Уже пора было это признать и перестать надеяться на чудо, хоть его фанаты и совершили невероятное. Они звонили и вызывали наряды по малейшему подозрению, во всех округах. Полиция постоянно вынуждена была отправляться на вызовы типа «там держат человека в плену». Если никто не приезжал, им перезванивали и сообщали, что там, кажется, сидят те самые террористы. И отряду приходилось отрывать свои жопы от кресел. За эти дни обнаружили более сотни человек, в основном несовершеннолетних омег, которых держали взаперти или рабстве презентабельно выглядящие, обаятельные извращенцы. Но среди всех этих спасённых так и не обнаружили Диди. Иво совместно с представителем Фельцира рассказывает о насущной работе подразделений и вкратце касается третьей ступени вакцины, упомянув, что она безвозвратно меняет не мышление, а тело. Берт не в состоянии сосредоточиться как следует на словах, даже на том, что непосредственно касается вооружённых атак. Относительно этого он спокоен, потому что знает — все остальные слушают и запоминают. Всё равно подробно разрабатывать операции они будут потом и все вместе. Сеанс связи «для всех» заканчивается, и комната освобождается. Не уходят лишь Ирвин и Берт со своими отрядами. На линии остаётся Иво, а из техников — Феликс. — План дальнейшего наступления мы обсудим завтра, — сообщает Бёллер. — Теперь мы можем применить экономические рычаги, если наладим взаимодействие с работниками предприятий. Но на острие копья всё равно будете вы. Только вы способны задать вектор силе и спланировать атаку или оборону. — Рано, — отрезает Дитмар. — Никаких массовых выступлений. Я бы даже сказал — никогда. Нас будет достаточно. — Хорошо, — терпеливо вздыхает Иво, явно рассчитывая обсудить это попозже. Берт всё ждёт, когда скажут про него или обратятся. Иво, конечно, понимает, что он не имеет никакого отношения к делам семьи и разработке вакцины, иначе бы просто не оставил сейчас вместе со всеми. Но что если он его подозревает? — Иво… — обращается Бертольд. — Ты не сказал конкретно о том, что содержится в последнем каскаде вакцины. Что может быть хуже первых двух частей? — Действительно, — присоединяется Доходяга. Иво вздыхает (не от их вопроса, а, скорее всего, от общей усталости) и поясняет: — Таково было совместное решение информационного и психоаналитического отдела. И первых двух каскадов достаточно, чтобы сделать выводы и испугаться. Третий же каскад, «Мозаика», специфичен. Её назначение довольно трудно объяснить в двух словах, поэтому о ней будет сказано только после того, как все усвоят информацию о первых. «Мозаика» вполне способна кинуть тень на доверие к предыдущим нашим заявлениям. К тому же очевидно, что её будут вкалывать далеко не всем. Но, каким бы странным не казалось её действие, именно оно проясняет полностью всё, что было предпринято и объясняет — в конечном итоге, для чего. Препарат «Мозаики» не оказывает прямого воздействия на центральную нервную систему и кору головного мозга, оно максимум косвенное. Её цель –тело человека, его обменные реакции и практически все его защитные системы. Учёным известно, как по отдельности работают комплексы антирадиационной защиты и системы ранней протекции ДНК, внедряемые гражданам ещё в детском возрасте. Так же, как исследована работа лекарств с временно вносимыми мелкими генетическими изменениями. Связанными, например, с потреблением и отдачей энергии; с сопротивляемостью холоду и жаре, с устойчивостью к кислородному голоданию; с эффективностью мышечных сокращений. Обычно такие изменения связаны с особой терапией для раненых или больных, и после окончания приёма генетический препарат выводится из ядер клеток. Не стоит даже упоминать, что за раз используется только один-два изменения. «Мозаика» же, если говорить упрощённо, представляет собой комплекс этих препаратов экстремального «усовершенствования» тела человека, причем из организма и его клеток они не выводятся, и закрепляются навсегда. Никто не знает, как это меняет облик подопытного. Тем более, что на считывание и выстраивание может потребоваться несколько месяцев. Вероятно, что такие «улучшения» при интенсивном использовании расходуют громадное количество внутреннего ресурса организма и долго такое тело не проживёт. Культ силы альф и бет, процветающий в нашем обществе, делает этот генетический препарат ещё более абсурдным, так как предназначен он только для омег. Такой омега, вероятно, будет сильнее любого альфы, но потребует определённых условий… возможно, содержания. К сильным особям положено разрабатывать уязвимость, выключатель. И Райнер думает, что этот выключатель — как раз «Паутина». Запечатлевание на нужном хозяине. Стоит вопрос: зачем вообще изобрели такой препарат? Для чего создавать таких омег? Думаю, вы сами понимаете. Для тяжёлой и вредной физической работы. Скорее всего, за куполами. — Зачем им работать за куполами? — спав с лица, бормочет Кошак. — Там ведь ничего нет. — Видимо, ничего нет как раз здесь, — замечает Феликс, повернувшись к ним от пульта. — А за внешней границей что-то обнаружили. — Верно, — соглашается Бёллер. — Есть предположение, что колония выработала все свои ресурсы или выработает их в течение нескольких ближайших десятилетий. Поэтому колония решила создать рабов, чтобы разрабатывать новые месторождения. Ресурсов для расширения зоны куполов нет, есть лишь наша непропорционально развитая фармацевтическая промышленность. Либо расширять купола — слишком дорого, и дешевле провести эту бесчеловечную эскападу. Мы предполагаем, что на этапе разработки создателями предполагалась в конечном итоге схема «улья». Все омеги будут поделены на классы по категории эксплуатации. Например, будут добывающие и быстро выходящие из строя пчёлы-рабочие, подчиняющиеся одному хозяину, — по большей части без мозгов. Будут пчёлы, отвечающие за воспроизводство населения и обслуживание хозяев — слабые и лишенные самосознания. Будет категория умных омег, имеющих всесильного любимого хозяина. И, конечно, будет элитная категория омег, которая избежала каких-либо изменений каскадами, и она будет принадлежать самым привилегированным альфам. А для сдерживания угрозы восстания, на всякий случай всегда есть пугалка — вколем «Паутину», лишишься себя, или же «Мозаику» — тогда отправим на рудники, где умрёшь очень быстро. — Состарившихся и надоевших будут за купола отсылать, — подсказывает Борей. — Очень эффективный инструмент сортировки, и нерушимый после того, как будет введён в действие, — говорит Иво. — И я уверен, редкий альфа откажется от «запечатлевания» на нём одном, от этого откажется только омега. Так что у последнего сперва следует отнять разум и подавить сопротивление — по крайней мере, первого поколения, пока кто-то ещё помнит. Дальше выбора ни у кого уже не будет. — Этого просто не может быть, — твёрдо произносит Свифт. — Кому может понравиться жить в таком уродливом и жестоком мире? Ирвин грустно хмыкает: — Может-не может, а один раз подобный каскад уже был запущен. Тогда один пол — мужской, превратился в три. Нас уже поделили, чтобы выжить, и сделают это ещё раз. — Нас ждёт гражданская война, — удивлённо констатирует Уран, поражённый внезапным осознанием этой их единственной возможности выжить. И спасти колонию Водолей, лежащую вдали от звёздных трасс, на самой обочине мира. *** Наконец, обсуждение заканчивается, и к Берту тут же возвращаются прежние тяжёлые мысли и чувства. Иво так ничего не сказал по поводу фамилии Ланге в том списке, который уже можно с чистой совестью назвать расстрельным. Люди встают со своих мест, потягиваются. В толпе Ирвин встречается взглядом с Бертом. В нём безмолвное беспокойство: «Ты как? Мне идти с тобой?» и одновременно тень просьбы. Ирвину хочется и на самом деле нужно остаться сегодня с Иво. Ему лучше всех известно, какой груз несёт на своих плечах этот омега и насколько одиноко ему сейчас в своей квартире. И Ирвин оценивает, кому сейчас хуже? С кем остаться? Кто больше нуждается? И вовсе не — «с кем в первую очередь хочу остаться я». Берт чуть улыбается и отрицательно качает головой. «Не ходи за мной, я справлюсь. Быть с Иво более важно сейчас. И для тебя, и для него». Ирвин сосредоточенно кивает и отворачивается к Феликсу, чтобы он оставил выделенный канал для него ещё на немного. Комната связи остаётся позади, а впереди — полутёмные, ничем не отделанные коридоры. Берту кажется, что стены плывут вокруг него сами по себе, будто ненастоящие, нарисованные. Вокруг головы словно вырос стеклянный гулкий пузырь. — Берт, ты чего? — Первым его состояние замечает Доходяга. — Это новая информация тебя так пробрала? — Типа того… — Да уж не страшнее первой, которая «Лабиринт», — замечает Кошак. Доходяга бросает на него злобный предупреждающий взгляд и Кошак замолкает, считав с его лица несказанное. Они догадались, в чём дело? Вряд ли. Страшилки про «Лабиринт» все ожидали. А вот услышать такие новости о собственной семье… Берт делает попытку сходу разобраться в себе. Конечно, шок. Он всё время был так близко от разгадки такой тайны и ничего не знал! Как он вообще мог проморгать? Пропустить такое? Прямо перед его носом! Конечно, стыд. Куда уж без него! Стыд, что вообще имеет какое-то отношение с этими людьми. Видел их, сидел в одной комнате, ел за одним столом. И, конечно же, острая сомнительная тревога о том, что его посчитают каким-нибудь засланными шпионом, как-то причастным к этому. Найдутся ведь «гении», что так посчитают, куда без них. Но, как с хладнокровным удивлением констатирует Берт, не это является преобладающим, главным фоновым чувством, терзающим его нервы до самого последнего. Было страшно от осознания того, как ему повезло избежать участи стать первым подопытным для этого генного оружия. Ведь как, наверное, истово отец мечтал засандалить ему первые два каскада! И знал ли папа об этих махинациях? Сколько дней или недель отделяли Берта от безвозвратного ужаса каждый раз? Что было бы, если бы сообщение не достигло Райнера, и он не приложил бы все силы организации, чтобы спасти его из заточения? А больница? А бойня в лагере? Сколько раз на самом деле пуля свистела мимо его виска, а он этого даже не осознавал? Мир снова оказался куда глубже и запутаннее, чем он представлял. — Тихо, тихо, дружочек, а ну-ка садись, вот так, — кто-то направляет его под руки, и это почему-то медно-рыжий Конфуций. — А лучше приляг. Кошак, помоги ему раздеться. Точнее, помоги мне помочь ему… ну, ты понял. Они уже оказались в их общей комнате? Он не успел заметить. Неужели он был так плох, что это все увидели? Какой кошмар… На самом деле раздеться Берт способен и сам, но ботинки с него всё равно стягивают в два счёта. Как, в принципе, и прочую верхнюю одежду. Он забирается под одеяло и ложится на бок, скукожившись. Всё ещё не понимая, откуда такая забота и как на неё положено реагировать. С ним такое впервые. Слёз на самом деле нет. Было время, когда он явно выплакал все слёзы, что были отряжены ему на целую жизнь. Теперь он ощущает лишь две холодные, как лёд, слезинки, прочертившие по его лицу наискось и впитавшиеся в подушку. Больше ничего. Он моргает и смотрит на свой отряд в тускло освещённой комнате, уставленной двухъярусными кроватями. — Ты, — непривычно активный Конфуций тычет пальцем в Урана. — Как самый мелкий ложись вместе с ним и обнимай. — Что?! Может, лучше оставить его в покое, а? — переборов первую волну изумления, ершисто предлагает Уран в ответ. — Обычно люди, когда грустят, хотят побыть одни! — Гефест, ты хочешь лежать тут один в темноте? Берт ёжится и яростно мотает головой. Конфуций выразительно смотрит на Урана. Тот недовольно складывает руки на груди. Конфуций переключается на следующего: — Свифт, а ты садись рядом и спой чего-нибудь. Свифт широко распахивает глаза, но встаёт со своего места и делает пару шагов. — Ты чего это раскомандовался? — наконец, за всех возмущается Аид, поднимаясь. — Тебе не кажется, что это уже чересчур? Конфуций щёлкает суставами на пальцах, подходит к парню и становится напротив, очень близко. В рукопашной схватке ни Аид, ни Борей бы с ним наверняка не справились. Только у Доходяги с его длинными ручищами были какие-то шансы, поэтому наступление Конфуция выглядит обоснованно угрожающе. Он выговаривает очень внушительно и медленно, не только для Аида: — Дело не только в том, что человек только что узнал: те, кто его как траву растили, придумали, организовали и финансировали будущий геноцид омег в особо изощрённой форме. Они долго держали его в заключении, продавая, а организация вырвала его из их когтей — может быть, в самый последний момент. Ты представляешь, что было бы с ним, останься он? Что бы сейчас с ним сделали? И больница. Родственники нашли его и там. На его месте любой бы хоть в окно выпрыгнул, лишь бы избежать этого всего. А на следующее утро после общего побега, скоординированного и форсированного им, все оставшиеся больные испытали на себе чудо-вакцину. Ты понимаешь, что происходит? А теперь этот всесильный враг, оказывается, снова стоит перед ним. Знаешь, что это значит? Такого врага придётся физически уничтожить, чтобы освободиться. Отомстить за всех и всю свою боль. А знаешь ли ты, что произойдёт, когда мы с треском штурманём обстрелянный особняк Ланге, окружённый вооружёнными толпами их же разъярённых рабочих? Мы выведем виновную семейку во двор и на глазах всего народа каждому из них перережем горло. Клянусь, они будут мучатся так, чтобы на сотню лет вперёд это отбило любимую замашку хозяев жизни — считать остальных рабами. Ну? В точно таких же рыжих, как волосы, глазах Конфуция не горит священный огонь, как у самого Берта или Линдермана. В них обитает нечто тяжёлое, предельно ясное и невозвратное. Аид понимает. Коротко кивнув и опустив взгляд, он больше не возражает. — Конфуций… — печально и широко улыбается Доходяга, сидящий на своей кровати. — Ты за всю жизнь столько слов не изрёк, как сейчас. И вообще, это должен был сказать я! — Таким методикам в детском саду обучают? — осведомляется с усмешкой Свифт, подтаскивая пошарпанную табуретку к койке Берта. — Так я всё тебе и рассказал… Свифт снова криво усмехается, задумываясь над репертуаром, и чешет чёрные круглые метки на лбу. Когда он его морщит, они почти превращаются в полумесяцы. Уран со вздохом начинает расстёгивать пуговицы на рубашке: — Это и правда обязательно?.. — И всё же, откуда такие методики? Мы сомневаемся, — спокойно подаёт голос Кошак, подперев щёку кулаком. Вряд ли он сомневается, конечно, — он хочет знать. Как и остальные. Как и Гефест. Конфуций осознаёт, что не отвертится, и врубает покровительственную язвительность. — Сразу видно, что вы хорошо жили, в настоящих семьях. Пусть даже с одним родителем. А есть люди, которые выросли одни в детских домах. У нас никого нет, кроме самих себя и — если ты не дал себя затюкать — друзей. И если тебе хреново, это единственная семья, которая тебе доступна. Не надеюсь, что вы, додики, хоть что-то поймёте из моих объяснений. Потом он замолкает и принимается угрюмо готовиться ко сну. — Э-ке-ке… — бормочет Уран неловко, опёршись ладонями на кровать Берта. — Подвигайся что ли… Берт шевелится, давая пространство и делясь одеялом. Уран устраивается между его спиной и стеной, отобрав половину подушки. Поворошившись и случайно пнув под зад твёрдым коленом, Уран обнимает его одной рукой поперёк груди. Становится тепло. Он ощущается как младший брат. Необъяснимым образом это делает необъятный, болезненный груз на его сердце легче. — Я спою пару штук, а то все спать уже хотят, — тихо уведомляет Свифт. Берт давно собирался спросить, откуда тот знает столько старинного и что за религия у него, в конце концов, но сил нарушить собственное молчание уже нет. И не хочется портить хороший момент. Все уже легли. Гефест закрывает глаза. Свифт поёт, и догадаться, о чём песни на этот раз, у него уже не получается, да и нет особой нужды. Он засыпает до того, как песня заканчиваются. Ему отчётливо и тревожно снится роскошный дом Томаса Фишера, и сам хозяин дома. В окружении каких-то людей и слуг незнакомый врач вкалывает Берту в плечо розовое вещество в прозрачной колбе. Ему снится больница. Утро в палате — он взял и проспал ночь побега. И прежде, чем он встаёт с кровати и делает хоть что-нибудь, заходят врач и два санитара. Его крепко стягивают за руки. От инъекции увернуться не получается. Заброшенное место у самой границы куполов, где он никогда не был. Двое военных держат его, пока вокруг стоят другие. Кто-то читает приговор, а затем кто-то подходит и припечатывает его коробкой походного шприца, и Берт знает, что там внутри — «Мозаика». Его сделали зверем, диким и голодным. Брошенный (или всё-таки сбежавший?) сквозь стекло в холодную, радиоактивную пустоту, он видит каменный седой пейзаж, залитый светом настоящей луны. Он знает, что способен там жить. И в вечной морозной звёздной ночи он находит свою стаю.