Redemption blues

*** — Эти помещения возводили ещё колонисты, — негромко сообщает Ник. — Нам удалось перезапустить некоторые старые коммуникации, которые не срезали. Тут ничего уже не несёт нагрузку с верхних ярусов и ничего не проверяют. По чернеющим пустым залам и коридорам, теряющимся в непроницаемом мраке, проводник с лампой направленного света ведёт Бертольда от одной искры сигнального фонаря до другой. Нет смысла реанимировать освещение на всём протяжении тропы. Лишний расход энергии. Тем более, враг не знает этих мест, и не надо упрощать ему задачу. — По большей части мы находимся за пределами внутренних куполов Фельцира, но порода и конструкции экранируют радиацию достаточно. Один слой из внешних куполов вполне спасает, главное не выходи наружу — замёрзнешь, хотя и есть, чем дышать. Бертольду кажется, что под этими сводами присутствует некий незнакомый ему, посторонний запах, но чаще всего настолько тонкий, что он тотчас же списывает его на игру воображения. Что так пахнет? Какой-нибудь старый материал, медленно распадающийся со временем? Запах близких пород и ядовитой воды? — Говорят, тут где-то есть герметичные ходы, прорытые до самой «Колыбели», — словно по секрету говорит Ник, на мгновение обращая на него взор и тут же снова бросая его на мерцающие огоньки. Здесь легко потерять направление, если отвлечься. — Пока защитный пузырь над всеми постройками не был возведен, колонисты обитали здесь, под толщей земли, а снаружи трудились в скафандрах. Даже если вычесть естественное жёсткое излучение звезды, корпус космического корабля слишком сильно фонил, чтобы жить в нём постоянно. Про эти места все забыли: если вспомнишь, за ними придётся следить и тратить на это кучу денег… — При угрозе нападения навигационные сигналы отключаются? — любопытствует Берт. — Нет. Мы зажигаем ложные пути — жёлтым, зелёным, белым. Откуда им знать, что верный красный? — А если прознают? — Поменяем расцветку основного пути и передадим своим. Там многоцветные диоды. Над головой проплывает какая-то низкая толстая балка, покрытая подозрительными разводами. Или это игра света от фонаря? Берт ёжится: — А это всё не свалится нам на головы? — А я здесь для чего? — Ник демонстрирует ему широко раскрытые в притворном удивлении глаза. — Не просто карту помнить. Когда снимали нагрузку, яруса выше поставили над нами как будто огромным мостом на природных гранитных опорах. В общем-то, грубо говоря, вся колония на таких опорах стоит, часто и равномерно утыкав камень планеты. Так что трудно сказать, какое количество коммуникаций и старых домов колонистов было забыто и утеряно в этих подземельях. Но если что-то пойдёт не так, я это замечу. Подземельях… Даже трудно представить, что всё это время здесь никто не жил и жить не пытался, опасаясь радиации, протечек воды и сырого холода. Изо рта всё время идёт пар. Масштабы того, что всегда хранилось под жилыми ярусами, под обслуживающими коммуникациями современных куполов — устрашают и будят воображение. Но разве реально, чтобы про это все забыли и не стали никого искать в этом месте, просто идеальном для партизанских пряток? — «Волшебники-гномы в минувшие дни, искусно металлы ковали они», — бормочет Берт, впечатлённый увиденным и услышанным. Он просто не мог этого не сказать. — Чего? — бросает проводник, озадачившись. Естественно, он не понимает, о чём речь. — «И звонкие арфы себе завели!» — из чистого упрямства не унимается Берт, декламируя дальше. К сожалению, из-за своенравной памяти, в произвольном порядке. — «На эльфа-соседа, царя, палача, трудились они, молотками стуча. И солнечным бликом в усердье великом украсить могли рукоятку меча». Кажется, слова были не совсем те. Или же, наоборот — именно те, и на лице провожатого улыбкой расцветает понимание. Он закивал головой. Зачем ему знать — откуда? Важнее — что. — Это ты верно подметил, — соглашается Ник. — Поэт? — Историк, — поправляет Берт. По крайней мере, имеет он право себя так идентифицировать среди прочих? Это хобби, которое реально могло бы стать его профессией, если бы не эти тупые законодательные запреты. — Что же, у нас боевые академики уже встречаются, — вздыхает тот в ответ. Угловатые своды появляются и исчезают, выхваченные лучом и тут же обратно спрятанные во мраке, вьются поднятые шагами пылинки в беловатых смерчах. Не слышно города сверху, даже каких-нибудь крыс. Определить расстояние до очередного красного огонька впереди невозможно, они словно движутся наугад через чёрную безвоздушную пустоту, и всё, что они знают о ней — лишь мгновение, пока слабые лучи падают на очередную поверхность. Они идут в техническую мастерскую на встречу с Ясоном. *** После полутьмы технических переходов и залов таинственного назначения, заваленных покорёженными от времени коробками, свет мастерской режет глаза не хуже воды в бассейне. Тяжёлая, цельнолитая металлическая дверь закрывается за спиной удивительно тихо, так же, как встают на место массивные затворы и стопоры. Внутри, наконец, тепло и сухо. Неизвестно, для чего раньше служило это помещение, но теперь эти двери являются хорошим предохранителем на случай штурма. Всё так продумано до мелочей в этом скрытом мире, что даже подозрительно. Будто кто-то тщательнейшим образом, долгими годами планировал и готовился к подпольной жизни в сопротивлении. Эту систему баз, информационных узлов и технических мастерских, мед.блоков и жилых зон не сделать за пару месяцев, не подключить незамечено к городским коммуникациям в один присест — заметят скачки потребления и неожиданную неуплату. И ведь это должно быть в каждом округе! Иво наверняка очень многое довёл до ума, пока действовал лагерь, пока все они на что-то надеялись, хотели обойтись малой кровью. Однако заранее не были созданы вооружённые отряды, не украдено со складов достаточно оружия и средств защиты. В отличие от баз, это было сделано наспех. С другой стороны, на подготовку людей и вооружение точно обратили бы внимание соответствующие органы и обнаружили бы всю систему. А ведь изначально она создавалась и нужна была лишь для перераспределения и доставки Линды. Никто ни с кем воевать не собирался. Всех, кого можно было найти (хотя бы из оставшихся клубов самообороны) и обучить за такое короткое время, Иво собрал. Но что им делать теперь? Что, если новая идея Берта лишь безумная фантазия малолетнего идиота, не приспособленного к реальной жизни? В проходе между ящиками с (деталями? запасным оборудованием? баррикадой на случай взлома двери?) что-то шевелится. Электрический звук моторчика сопровождает движение лёгкого эргономичного кресла на резиновых колёсах. В нём сидит Ясон. Он придерживает одной кистью манипуляторы, а ноги его целиком накрыты тонким одеялом, и рассмотреть, что под ним — невозможно. Он кивает Нику и переводит взгляд на Берта: — Твою ЭВМ и шаговую сферу доставили сюда. В разобранном виде. Вон там коробки лежат. — Хорошо, — автоматически отвечает Берт, шокированный увиденным. Так странно. Он всякого понавидался в госпитале, но в его стенах не казалось чем-то пугающим видеть ослабевших пациентов на каталках или людей в обнимку со стойками настоящих капельниц, подключённых к плоским кожным инъекторам. Ясон подъезжает почти вплотную, прищурившись, вглядывается ему в лицо. Или в глаз. Пытаясь вычислить, какой искусственный. — Мне сказали, надо вытащить из твоих имплантов компоненты, через которые теоретически возможно их отследить. — Надеюсь, они не отследили меня уже, досюда? — Нет, конечно, через такую толщу породы ничего беспроводное не пробивает, — сухо опровергает Ясон. — И они тормоза — сомневаюсь, что отслеживание подобного рода пришло к ним в голову сразу. Неделя пройдёт, прежде чем спохватятся и попытаются активировать подпрограммы дистанционно. Ясон чем-то сильно не похож на себя прежнего, и это по неведомой причине удручает. И дело даже не в том, что технику теперь явно приходится общаться гораздо больше, чем хотелось бы. Не это его, естественно, сейчас печалит. Он всегда производил впечатление довольно нелюдимого и замкнутого человека, который предпочитает говорить и взаимодействовать как можно реже и лаконичнее. Но он выбрал себе именно такой путь — казалось бы, идущий в разрез с его социальными привычками. Проводник уходит, а Берт следует по проходу за замолчавшим Ясоном. Интересно, как его зовут на самом деле? В комнате, заваленной техническим хламом (или не хламом, в технике Берт ничего не сечёт), планшетами, экранами и ЭВМ для расчетов, он жестом предлагает ему садиться на пластиковую табуретку, ближе к столу с электронными инструментами, накиданными в нехудожественном беспорядке. Сверху низко нависает длинная лампа. — Снимаю, да? — неуверенно уточняет Берт, внезапно испытав мучительную неловкость. Ясон также молча кивает, не смотря на него. Он разглядывает приборы на столе, но до какой степени это необходимое действие, неизвестно. Берт совершает необходимую последовательность действий для открепления протеза руки. — Только крепления и основания для них вживлены в тело, — будто оправдывается он, спохватившись. — Могут и в них быть жучки? Ясон, наконец, обращает на него взгляд. — Я отсканирую те области. Становится ещё более неловко: в этот момент Берт протягивает ему искусственную кисть, словно антураж для глупого розыгрыша, и первое время тот этого в упор не замечает. Он спохватывается, и первые несколько секунд беспокойно решает, как её правильно взять. Берт видит это по пальцам его руки, что дёрнулись вперёд, замерли и снова потянулись. В итоге техник аккуратно берёт имплант за основание, в месте запястья. Когда человек видит протянутую руку, то первым импульсом следует вложить в неё руку собственную. Но данная рука неживая, это глупо. Взять за пальцы, чтобы она повисла, как грязная тряпка — верх неуважения и ненамеренного отвращения. А ведь это хорошо сделанный имплант. Лучше уж немного извернуться, но взять за самую прочную часть. Возможно, только возможно, Ясону хочется спросить, каково это ему — жить без одной ладони. Насколько тяжело? Правда ли есть фантомные боли и насколько это больно? Берт тянется извлечь глаз, и тут же, проклиная себя за тупость, понимает, что одной рукой не справится. Он ещё не настолько наловчился. На этот раз склонившийся над имплантом Ясон на удивление внимателен: — Это потом. — А мне здесь сидеть? — уточняет Берт. — В конце мастерских есть комната. Можешь поспать и поесть, когда захочешь. Если у тебя нет срочных дел. Он снимает с импланта внешние защитные пластины, ловко отжимая крепления специальными металлическими спицами. Вид у него не сосредоточенный, а скорее максимально нейтральный и спокойный. То ли потому, что он сто раз так делал, то ли потому что всегда примерно так и выглядит в любых обстоятельствах. — А почему тебя зовут Ясон? — Сокращение от «Якобсон», — без каких-либо сомнительных пауз отвечает тот. — Вот как… — тянет Берт понимающе и слегка разочарованно. — А я-то думал, в честь капитана Арго. Ну, который за золотым руном плавал. — Какого «Арго»? — он с лёгким изумлением поворачивает на него голову. — Впрочем, это мне нравится больше. Обычно люди говорят: «а, это как тех, что кофе выращивают?» Бертольд незаметно выдыхает. Слава космическим богам, кофе ему вообще в голову не пришло. — А золотое руно — это руда такая? — интересуется Ясон, возвращаясь к работе. — Могу рассказать. История не то чтобы интересная, зато очень древняя. — Давай, — легко соглашается тот. К импланту кисти подключают настроечный экран. Про то, почему Ясон вынужден ездить в инвалидном кресле, Берт спросит как-нибудь потом. *** — Как с цепи сорвались, — констатирует Райнер уже даже не сумрачно, а скорее меланхолично. Кажется, у него, как у затыканной лабораторной улитки, рефлекс боли и раздражения давно притупился. И удивления не было. Последующие шаги — весьма закономерны и предсказуемы. Могла бы удивить лишь скорость, с которой печатались и принимались новые «коррекционные» законы, если бы причина этого так явно не читалась в повестке дня. Внезапный переворот в правительстве. На смену консервативной ложе пришла ложа консерваторов воинственных: биография и политические высказывания Рауха говорили сами за себя. Здесь печать не своевременности и оправданности карательных действий против вольнодумства в обществе, а самая что ни на есть печать личности, направляющей политику в нужную ему сторону, будто он погонщик изморенной лошади, что стегает её кнутом и до крови тянет поводья. Раух — личность более чем жестокая и властная. Он верит, что с помощью силы можно добиться чего угодно, и вылепить из людей, что ему вздумается. Конечно же, он прав. Неправ он лишь в том, считая, что лепить ему придётся из бессильных, покорных своей судьбе людей. Набор экстренных законов довольно очевидный. Запрет собраний (едко названный в альтернативных СМИ «по одному не собираться»), запрет тех самых альтернативных СМИ и общественной деятельности, направленной против общества, государства и государственной политики (то бишь лично против Рауха и тех, интересы кого он представляет). И, как вишенка на огромном торте, хитро завуалированные законы про угрозу национальной безопасности. Это о том, что в тюрьму будут сажать всех, кто отказывается от внедрённой вакцины и кто говорит о её вреде. Конечно же, в руках огромной массы людей, в народе колонии — сосредоточена великая сила, которой стоит опасаться. Однако есть любопытные способы снизить её весьма существенно. Райн пьёт горячий чай, забравшись с ногами на больничную койку в кабинете Дельбрука, и окончательно откладывает планшет с новостями о великом наступлении на человеческие права. Спина Николаса на фоне развёрнутых экранов и проекций сосредоточена, сгорблена и безмолвна. Почему бы не сказать вслух то, что думается? Этот человек, скорее всего, последний его слушатель после того, как на коллегию адвокатов снова надавили, и посещения Кёне существенно снизились по количеству и времени. Всё из-за недавних побегов из больниц, сопровождавшихся взрывами и вооружённым сопротивлением. Чай безвкусен. Тело снова болит изнутри, и лучше лечь. Его никто не слушает, но Райн говорит всё равно, чтобы почувствовать, что он всё ещё жив и в своём уме. — Хочешь расскажу, зачем они отменяют аборты на самом деле? На удивление Дельбрук издаёт короткое и довольно несвязное «угу». Райн закладывает руки под голову. — Дети нужны правительству вовсе не в рамках демократии. Их не заботит человеческая жизнь, мы для них — мусор под ногами. Дети — это цепи. Дети нужны, чтобы накрепко сковать человека. Чтобы зелёный от усталости родитель вкалывал за гроши, чтобы поднять голодные рты, и не бузел, почему платят так мало. Это классическая ловушка бедности с максимальной выжимкой «производительности» от человека. Ради будущего и сытости детей упахиваются до смерти. Когда требовать хороших условий? Когда думать о том, что они в принципе возможны? Будешь бунтовать, придут солдаты и вырежут твою семью, оставят без средств к существованию. Вот что такое дети на самом деле в политическом разрезе — шантаж и капкан. Не будет у тебя времени на политическую борьбу, когда за орущим куском мяса (а то и несколькими? Тремя, пяти?) надо убирать говно, а кусок ещё и спать тебе не даёт — причём вообще. Вот так вот элегантно, прикрываясь священностью жизни, но полностью презревая её, устанавливают капиталистическую диктатуру или диктатуру элит, госкорпораций. Самое страшное, что этим людям важна власть сама по себе, даже не деньги. Деньги — лишь способ получить эту власть. Бизнесмена я понять могу. Классический бизнесмен, не монополист, хочет производить, он сам включён в процесс. Часто он монетизирует хобби. Но я не могу понять капиталиста, которому всё равно, чем заниматься, как получать прибыль; который копит, копит и копит только ради того, чтобы ему поклонялись те, кого он хитроумно, с помощью законов и поведенческих манипуляций, ограбил. Что должно произойти с миром, чтобы такие люди не имели возможности получать в свои руки настоящую власть? Они же не рождаются с клеймом порока на лбу. Ответа на этот вопрос у меня нет. Дельбрук не возражает его словам, неотрывно следя за происходящим на экране. Когда экран чернеет при загрузке, он видит в нём отражение своего лица. Побледневшее и устало-встревоженное — лицо человека, чья вынужденно притупившаяся совесть и наивная вера в заговор столкнулись с необоримым ужасом реальности. Это уже не весёлое приключение. Он цинично ждал загадки, но то, что он нашёл, оказалось вовсе не боевиком, а трудом и конспирацией на пределе человеческих и моральных сил. Он переступил закон. Ибо разве не поклялся он себе, шутя, что будет обличать эти гнусные заговоры вроде того, что на самом деле за куполами растёт густая зелёная трава и искрятся полноводные реки? Он много во что верил на протяжении своих долгих бесцветных лет. И страшно, что он был прав в самом главном ощущении, что его, их, всех — страшно и жестоко обманывают. Предают. Если бы он не был довольно нечувствителен к негативу в силу специфики своей профессии, он бы не выдержал. Да и не стал бы так рисковать своей шкурой, если бы было, что беречь. Страшно, конечно. Но он уже не способен защититься от той правды, что с циничным смехом искал, — с помощью безразличия и инертности, оттого что теперь его поступки действительно на что-то влияют, и причём невероятно сильно. Это больше не воду в ступе толочь — лечить заключённых только ради того, чтобы их снова довели до больницы, и так по кругу. Становиться свидетелем беспримерной и бесчеловечной жестокости, и лишь поддерживать жизнь в жертвах, хотя частенько было бы милосерднее их умертвить, подарив покой. Николас сидит за своей полудохлой ЭВМ и пятью последовательно подключёнными к ней планшетами и занимается работой по расшифровке дальше, пока Райн передыхает, вытянув спину, или перекусывает. И даже в эти моменты омега выдаёт такие чудовищные сентенции, что волосы встают дыбом на голове, если прислушиваться. Николасу хватает того, какие выводы тот делает из расшифрованных блоков нуклеотидов, из сухих узкоспециализированных слов отчётов, из подобранных объёмных структур расположения белков, из обрывочных данных и таблиц. Вырисовывается то, во что сложно поверить. Они бесконечно перепроверяют, но результат остаётся тем же. Три каскада, и ни каскадом меньше. Их можно использовать по отдельности, а можно одновременно — они совместимы. И над этим работала вся генно-биологическая промышленность и интеллектуальная элита колонии, не зная, для чего конкретно они разрабатывают эти генетические аномалии и улучшения! Ах, почему они не задавали вопросов! А если и задавали, всегда были те, кто не видит в разработке ничего страшного. Увидеть и правда было нелегко, с такой-то логической разбивкой по институтам. С такой дикой секретностью. Но, удивительное дело, стоило им заполучить в руки образцы Линды, как их секретность не просто затрещала по швам, а лопнула с треском, как мыльный пузырь. Стремясь нанести сокрушительный удар топором, боец раскрывается и получает тычок кинжалом в пузо. Дельбрук с горечью констатирует, что опустился до того, что согласен передавать выводы и расшифрованные данные за стены тюрьмы сообщникам Линдермана. Адвокат Кёне приходит не так часто, как хотелось бы, и его могут в любой момент обыскать, а результаты лучше отправлять как можно чаще. Ведь их лавочку могут прикрыть в любой момент, расшифровка остановится, и продолжать её будут какие-то химики на свободе. Какая у них квалификация? Кто знает… Линдерман содержится в лазарете беспрецедентно, подозрительно долго, и начальнику блока это начинает надоедать. С него станется разозлиться и приставить к Райнеру нового врача, приходящего по средам и пятницам. Дельбрук мог бы начать подделывать данные о лечении, но это так легко проверить на соответствие истине… Поэтому когда раны начали окончательно подживать, Райнер в ультимативной форме потребовал их «обновить». С помощью медицинских инструментов, но чтобы было максимально похоже на правду. И когда герр Филисбер действительно вломился к нему в логово пару дней назад, потребовав выкидывать симулянта с койки, белый от страха Дельбрук трясущимися руками в режиме реального времени показывал ему через сканирующую площадку внутренние и внешние повреждения, кровоточащие рубцы «в и на» теле омеги. На вопрос «почему так долго заживают?» ответ был очевиден. Безжалостно били. Слабое здоровье. Стресс… Человек готовится к смерти или пожизненному заключению, какой воли жизни и оптимизма вы от него ожидаете? Конечно, он будет болеть и идти на поправку исключительно медленно. Но вряд ли это прокатит во второй раз. Повреждения уже должны всё равно быть не таким серьёзными, и с ними Филисбер со свистом отправит Линдермана обратно в одиночную камеру. А там — никаких исследований, никакой безопасности. — Как у тебя хватало мозговых сил и времени изучать генную инженерию и биохимию, и при этом копаться в политических аспектах социальной пропаганды? — спрашивает Дельбрук, заодно показывая, что он всё-таки прислушивался к его эскападе. — Ну, когда-то же должен был родиться человек, у которого это будет получаться? — философски отмечает Райн. — Я делаю полезные и ненапрасные вещи, это меня мотивирует. Для многих ненапрасность приложенных усилий сама по себе достаточная награда. — Наверное, приятно верить в то, что изменения общества неотвратимы, — Дельбрук запускает шифратор, как его и учили, и начинает через него копировать крупицы результата на твёрдый носитель. — Мне всегда в глубине души казалось, что все мы вымрем в конечном итоге на этой долбанной планете-тюрьме. — Да ведь дело не в ней, Николас, — необычайно серьёзно произносит Райн. Садится на кровати, чуть поморщившись от боли в мышцах. — Корабль взорвался и сбился с пути. Совершил аварийную посадку здесь, не долетев до нужной нам планеты М-класса. Но ведь мы всё ещё можем до неё долететь! Что нам мешает? Ведь наши предки построили «Колыбель» на своей истощённой, перенаселённой планете и запустили её в дальний полёт. Так почему же мы столько времени сидим здесь, на этом безжизненном куске гранита и ничегошеньки не делаем? — Не можем сделать? — неуверенно предполагает Дельбрук, оторвавшись от экрана и повернувшись к нему. — Нет, мы можем, — однозначно припечатывает Райн и слегка машет на него рукой, отгоняя от ЭВМ. — Дай, я сяду. *** Утро — самая запоминающаяся для Берта часть дня. Может, отчасти потому, что чаще всего оно недоброе. Надо вставать слишком рано, или в доме слишком холодно, или в теле болит почти всё, особенно тяжёлая голова. Состояния слишком яркие, их хрен пропустишь или забудешь. В последнее время Берт привык просыпаться, где попало. Привык к тому, что все элементы необратимо и кардинально заменяются. Но вот здесь, под землёй, он замечает, что кое-что не изменилось (что вполне можно пережить), а пропало совсем. Теперь с утра он не может по привычке посмотреть в окно. Или сразу выскочить на улицу, нахохлившись, спеша на долбанную подработку, и поглядеть на синюшное, тёмное, ледяное небо. Искусственный свет, никогда не выключающийся в общих помещениях, создавал впечатление бесконечно тянущихся одних и тех же суток. Никто из сбежавших раненых не может без последствий или подготовки выйти из их убежища. Их ищут, на улицах во множестве мест стоят камеры. А людей в глухих шлемах заметят ещё быстрее, чем разыскиваемых преступников — без них. Пока что все омеги жили кучно, гурьбой. Опасность этого состояния и так ясна, скоро их должны расселить в разные места, направить на разные участки «невидимого фронта». Тогда при облавах не смогут схватить сразу всех. Огромный зал разделили перегородками на отдельные комнаты. Слышимость была хорошая, и это живо напомнило Берту лагерь номер два, однако почему-то совсем не вызвало мрачных предчувствий или ассоциаций. Только необъяснимо приятные, щемяще-тёплые. Иногда близкое соседство мешает спать, как этой конкретной ночью, например. Его это не разозлило, чего уж там, он всё понимает, но Берт человек вредный, и не поддеть в такой ситуации не может. Запивая зелёным чаем кукурузные хлопья на одной из пяти маленьких кухонь, он недолго дожидается пришествия Ирвина на завтрак. Помятый, небритый виновник торжества подыскивает себе еды под смеющимся и пристальным взглядом омеги, и наконец не выдерживает, резко буркая: — Что?! — А ничего, — с ленивой улыбкой отвечает Берт. — Только полстанции слышало, как вы там всю ночь кроватью скрипели и охали. Эх, дела… — А тебе что, завидно? — прищуривается Ирвин, отщипывая и кладя в рот кусочек подсохшего хлеба. — Мне-то? — притворно удивляется омега, коснувшись рукой груди. — Между прочим, я парня твоего… э, скажем так, танцевал. — Ты… да я тебя… — альфа аж теряет дар речи, хлопая глазами на такое заявление. А через мгновение бросается на Берта, который принимается хохотать и повизгивать от захватов его шеи, а также намеренной, почти болезненной щекотки между рёбер. И до кучи небрежного выкручивания рук за спину. Задыхаясь от сложного сочетания смеха и пыхтения, Берт сипит: — Ладно, ладно, наоборот! Ты — моего! — Блин, как ты в живых ещё с таким юмором остался? — Ирвин, улыбаясь незаметно для самого себя, выдаёт ему напоследок порцию щекотки и выпускает. Шевелюру ему в ответ Берт всё-таки растрепал. — А нужно знать, с кем, когда и как шутить, — назидательно поднимает палец вверх омега, возвращаясь к своим хлопьям. Ирвин неодобрительно качает головой, доделывает свои бутерброды и садится напротив. — Слушай, — уже более серьёзно произносит Берт. — Иво же здесь и остался? Он будет проводить совещание вживую или всё же из дома решил? — Он здесь, — чуть кивает Ирвин, прикрыв веки. — Но больше не приедет. Должен же он хоть раз всё осмотреть, однако сильнее рисковать нет смысла. — Получается, после сегодня ты его только на экранах увидишь? — Что поделать, — он задумчиво откусывает от бутерброда. — А нас пригласят на это важное совещание? — продолжает Берт закидывает его вопросами. — Ага. Мы ведь, по большому счёту, относимся к выжившему офицерскому составу нашего печального предприятия. — Печального, но не для нас! — тут же с энтузиазмом находится омега. — А для наших врагов. Ирвин усмехается, едва не подавившись куском. — И почему ты не деморализован после всего того, через что мы прошли? — по-доброму, но с неуловимой завистью ворчит бывший гвардеец. — Кстати, когда тебе Ясон глаз-то обещал отдать? — Думаю, завтра. Когда наши знакомцы из Фестландтифа окончательно разберутся с программным обеспечением под вынужденно обновлённое железо. *** Такая организация узла зашифрованной связи была знакома Ирвину. Копошатся связисты, настраивая выделенные проводные каналы в каждый округ, отдельные экраны и звуковое сопровождение в обе стороны. Да уж, отними правительство у омег право на образование раньше, никакого сопротивления уже не возникло бы за нехваткой знаний и квалифицированных кадров. А раз оно отняло сейчас и теоретически надолго… Значит, только в этой исторической точке развития у омег есть шанс отвоевать своё обратно. Потом будет поздно. Вот Иво точно не думал об этом. Не рефлексировал, оценивая историческую перспективу того, что он делает, что вообще происходит и как это по-научному называется. Он был внутри, в центре урагана, и его обязанности были насущны, конкретны и ситуативны. Там, где его тактика или стратегический склад ума мог хромать, ему помогали остальные. Выбирать из множества альтернативных вариантов куда эффективнее, что выдумывать одно, своё, стараясь придумать безошибочно. При таком стрессе, гонке, велика вероятность ошибки, и Иво это знает. Так уж вышло, что даже в их общую постель просочилось немного суровой реальности и повседневной работы. Поэтому Ирвин в курсе. Гаденькое чувство вины всё ещё заглядывает к нему в гости, когда он обводит тёмные изгибы тела омеги. Но немного алчное упрямство Берта, напоминающего ему, что за Райнера он намерен бороться и победить, эту вину здорово притупляет. Тем более, после всего того, что он сделал Райну, кощунственно будет пытаться добиться его снова. Должен же омега иметь право разорвать это всё в одностороннем порядке, даже если другой стороне в тот момент было больно? И сражаться с Бертом не было никакого желания. Беспокойная интуиция почему-то чётко сигнализировала Ирвину, что победителем из этой схватки ему не выйти. Складные столы, складные неудобные стулья и десять человек. Что-то из сказанного здесь можно будет разглашать, а о кое-чём надо молчать, чтобы обеспечить хотя бы элементарную секретность, в том числе среди своих. Предатель никак не проявил себя после сдачи Линдермана. Наверное, он сбежал, но кто знает точно? Невозможно выявить того, кто никак себя не выдаёт. А работать всё равно нужно продолжать. Ирвин сидит, подперев подбородок кулаками, и внимательно, угрюмо выслушивает донесения и новости из соседних регионов. Честно сказать, он не особо прислушивается. Их странные условные словечки, которые обозначают неизвестно что, ему так и не дались. Чаще всего он не понимает, о каких баках или буях идёт речь — это они про деньги в тысячах или про крупу в снабжении? А может быть речь о винтовках? Боже, Иво потом ему переведёт… Но есть одна информация, которую так иносказательно завуалировать уже нельзя ни в каком случае. Это последние донесения из тюрьмы от Райнера и от некоторых исследователей на свободе — всё, что на текущий момент удалось узнать о генных препаратах из секретной лаборатории. На тех концах связи представители ячеек каждого округа замирают в тяжёлом выжидающем молчании. Иво старается объяснить коротко и наиболее понятно. Сложные термины они оставят для специалистов и текстовых новостей. — Самое насущное, что мы узнали, это очерёдность, с которой эти генные препараты намерены применять. Название первого в этом списке — Лабиринт. После тщательной перепроверки данных прошлая оценка свойств подтвердилась. Генный препарат воздействует на кору головного мозга, нарушая её работу через изменение синтеза определённых веществ и принципов образования нейронных связей. Стойкое нарушение уже сложившихся логических и структурных алгоритмов, и существенное снижение когнитивных способностей на всех уровнях мышления. Препарат эффективно препятствует образованию новых и более сложных связей, сильно воздействует на долговременную память, практически сводя её на нет, — Иво замолкает, делая вынужденную паузу. Ему самому страшно это рассказывать и хочется верить в то, что допущена досадная ошибка. — Да, это именно то, чем кажется. Это генное оружие. И по нашим сведениям, им уже привили порядка нескольких сотен омег в госпиталях, словно лабораторных крыс. Видимо, проверяют ещё раз, соответствует ли всё заявленным характеристикам. И как только дождутся однозначных положительных результатов, последуют дальше. Я боюсь, что они догадаются под каким-либо предлогом завезти его в роддома и школы… Это только пока их логика распространяется на половозрелых омег. Кое-что нам пока неизвестно: способно ли это генное оружие стать признаком, связанным с полом, и передаваться потомкам от привитого омеги. Да, такое тоже нельзя списывать со счетов. Когда-то нашу способность рождать детей закрепили в генетическом коде и сделали наследственной. Кто-то за спиной Ирвина шумно вздыхает и так же шумно принимается скрести макушку. Или бороду. Наличие этих жестких щёток на мордах самых настоящих омег до сих пор приводит Ирвина в лёгкий ступор. Но уж лучше хоть поголовно эти щётки носят (Иво даже пошло бы, наверное), чем с этим Лабиринтом идиотом стать. Или, как выражаются на официальным каналам — «милым глупышкой», каким и положено омегам быть по природе. «По природе…» — думает Ирвин и ёжится, покрываясь мурашками. — О препарате второй стадии, Паутине, пока известны лишь общие намётки, — продолжает Иво. Наверное, будь его воля, он бы дал себе вдоволь попаниковать. Но сейчас никак нельзя. — Предварительно установлено, что продукт запускает систему импринтинга, основывая её на похожем процессе у детёнышей многих животных. Однако этот импринтинг запускается не теми же ключами, что и у зверей, когда новорождённый утёнок считает мамой первое, что видит. Ключами запуска являются более сложные, но весьма упорядоченные и, очевидно, заранее известные психохимические процессы, пока для нас являющиеся тайной. Райнер высказывает пессимистичное мнение, что Паутина может иметь прямое отношение к культу феномена «истинных», проверка которого на практике никогда не подтверждалась научным образом… И служить его логическим продолжением. Трудно даже вообразить, что будет, если человеку, отравленному Лабиринтом, вколют Паутину. — Раб получится, — неожиданно вырывается у Ирвина, но никто на него не шикает. — Вот и всё, что пока известно, — заключает Иво. Все задумались наверняка об одном и том же. Правда настолько резка и дика, что кажется совсем уж невероятной. Приличные люди не ожидают, не способны даже вообразить такой подлости от других людей, такой жестокости и расчета. Им будет проще не поверить, особенно если эту информацию с подпольных каналов донесёт до них непонятно кто, какой-то человек, которого они никогда не видели. Важно не только, что сказать, но и от чьего лица. — Нужен голос, к которому прислушаются, — произносит представитель Либельфельда. — Не просто информация в вакууме, от неизвестного может-быть-террориста-мошенника. Необходимо подтверждение дружественной медийной фигурой. Не так-то уж много в их мятежном стане таких фигур. — Другими словами, нам нужен Диди? — говорит человек из Улленхоста. — Нам нужен Диди, — эхом подтверждает Иво справедливость замечаний. — Но где он? — продолжает Улленхост. — Его нет ни в списке живых, ни в списке мёртвых. Уж такое бы имя не замолчали. — По больницам ни слуху, ни духу, — отзывается со своего места Мартин, накручивая мелкую косичку на палец. — В застенках вроде тоже нет, эти списки мы недавно добыли. Он просто исчез. Представители округов начинают обсуждать наперебой, и различить, где кто что говорит, становится проблематичным. — Хм… тогда надо попробовать выяснить, пропадало ли — тело из морга, больной из больницы, преступник из предварительного блока? — Но почему его никто не видел? И почему он сам не подаёт признаков жизни, не пытается связаться и сообщить, что с ним? — Возможно, его лицо повреждено до неузнаваемости, а сам он в бессознательном состоянии. Тысячи причин. — Весьма необычных причин и обстоятельств. Но в этом есть логика. Если его нет нигде и он нигде не учтён и не опознан, то, значит, его живого или его тело украли до того, как оно было учтено и опознано. Кто имел возможность это сделать? — И зачем? — Безумный фанат? Родственник? — Правоохранительные органы держат в секретных застенках? Настолько секретных, что мы их не в состоянии обнаружить. — Мы можем связаться с армией фанатов Диди и попросить их внимательнее следить по сторонам. Где-то в заточении у кого-то дома находится человек, и это Диди, и он должен быть обнаружен как можно скорее. — Они уж и так в курсе, что он пропал. — Подключим полицию? Но они же арестуют и Диди в том числе! — Боже, он просто заплатит залог и выберет домашний арест, учитывая состояние здоровья и так далее! Я надеюсь, что вскоре гвардейцам будет не до него по причине других насущных дел. Мы успеем его спрятать здесь в случае непосредственной опасности. — Мы вряд ли его отыщем, даже если примем эти меры относительно фанатов, — разочаровывает их Иво. — От нас не убудет, однако не стоит рассчитывать на благоприятный исход. Дитрих Диммель, вероятнее всего, уже давно мёртв. Нам нужно искать и уговаривать кого-то ещё, либо рисковать и выбирать самого характерного представителя из своих. Из тех, что уже засветились. Ирвин придерживается такого же мнения, за исключением того, что он даже не стал бы тратить ресурсы на бессмысленный поиск, который очевидно ни к чему не приведёт. — Ладно, мы не всесильны, — вздыхает на камеру представитель Остдорфа. — Что там дальше на повестке дня? — Состояние наших информационных узлов и узлов связи, — меняет тему Иво, снова начиная хмурится. — С людьми и оборудованием всё в порядке, но попытки вычислить и закрыть вещание становятся назойливее. Враг всё больше сил сосредотачивает на том, чтобы отыскать их физически и разгромить, или заблокировать, взломать и навредить иными альтернативными программными способами. Наряду с развёртыванием производства Лабиринта и пунктов вакцинации, это приводит нас к однозначному выводу. Нам нужны боевые мобильные отряды для саботажа целей и остановки производства вакцины. Самой своей деятельностью отряды неизбежно и надёжно отвлекут противника от наших узлов и точек снабжения. Такие отряды должны быть в каждом округе, жалить, как осы, точечно и больно — это позволит не допустить стягивания всех сил колонии в один Фельцир. Из обсуждении этого безнадёжного дела Ирвин выпадает почти намеренно. Чтобы не слушать и не ляпнуть, что думает на самом деле о способности неподготовленных омег к военному противостоянию. На этом собрание и заканчивается. Все занесли себе в записные книжки или планшеты свои новые обязанности, если они появились, и начинают расходиться. Двое техников, братьев-погодок, сворачивают каналы связи и выключают оборудование. Иво всё ещё сидит, задумчиво касаясь пальцем подбородка и явно прокручивая в голове все принятые решения (половину из которых Ирвин по привычке пропустил мимо ушей) и прошедшие обсуждения. Тут он уже не выдерживает, и, подсев к омеге поближе, говорит прямо: — Знаешь, вот честно? Это бессмысленно. Даже если я примусь обучать добровольцев заново, даже если мы где-то снова отыщем экипировку, это всё затянется на неопределённое, долгое время. Для борьбы с вакцинированием этой дрянью требуются решительные, жестокие, профессиональные действия прямо сейчас. И ни один бывший гвардеец не станет участвовать в этом, как его ни уговаривай. У нас нет возможностей и выхода. Мы не сможем это остановить так же, как отыскать Диди методом соседской внимательности. Иво внезапно одаривает его настолько выразительным взглядом, что Ирвину кажется: ботинки, вслед за которыми он в детстве лазил по лестницам, теперь грозятся прилететь ему точно в лоб. И Бёллер начинает холодно задавать ему вопросы один за другим, не стесняясь эмоций и не ожидая ответов: — Какова на сегодняшний день численность внутренних сил округа Фельцир? Остальных округов? Всей колонии в целом? Для подавления беспорядков в Сидживальде соскребали по сусекам с каждого округа! Какой численности отряд гвардейцев может охранять производство вакцины? Сколько гвардейцев будут сопровождать кортежи с готовым продуктом? Какое число охранников будет на каждом пункте привития? Обрати внимание, что с иных общественно значимых объектов, вроде суда и больниц, никто охрану снимать не собирается, как и с домов сильных мира сего. Так подумай, с учётом всего этого, сколько нам нужно отрядов в каждом округе и с каким численно-качественным составом. Я глубоко сомневаюсь, что для этого необходима небольшая армия. Ирвин знает ответ на каждый заданный вопрос хотя бы ориентировочно, да и остальные уже знают все возможные выкладки. — Всё это звучит, конечно, здорово, но нам и с десяток людей нужной квалификации не набрать, — упрямо осаживает своего друга Ирвин. — Особенно за пару дней! Надежда лишь на вашу пропаганду, а узлам нужно хорошо шифроваться и вовремя успевать свинтить, если их местоположение будет обнаружено. Иво только раскрывает рот, чтобы возразить, как вдруг к ним в разговор бесцеремонно встревает неслышно подошедший Берт. — Можно тебя на минутку? — обращается он к Иво. — Только чтоб никто больше не слышал. Можно удивиться и встреванию, и неожиданной просьбе, но тот без лишних уточнений встаёт и уходит с ним за стенку. Они говорят всего минут пятнадцать, за которые братья окончательно убирают все экраны и устройства ввода, а после в комнату возвращается один Иво. Знакомое выражение лица. Ему сказали нечто такое, о чём он никогда раньше не думал. И не получается оценить — хорошо это или плохо, провал или успех. С другой стороны, любой вариант действий лучше того, чтобы сидеть на месте. Ирвин не принимается его допрашивать, что же такое они придумали на этот раз. Придумали же? Иво садится рядом за их последний несложенный столик, вытягивает вперёд руки и кладёт на них голову, точно собрался вырубиться на нём, как студент. — В нашем распоряжении всего несколько дней, и это меня пугает, — выдыхает он, закрывая глаза. — А что радует? На его губах появляется неожиданно мечтательная улыбка, и удивительно нежная. С суматохой последних дней элементарно забыть, что у него такие вообще бывают. — Радует, что я окружён людьми, которые не твердят мне, как заведённые «сам виноват в своём положении, сиди молчи, ты всё выдумываешь, нормально живём, надо просто не лениться». Настоящими людьми… Среди таких и умереть не страшно. *** Нет запахов. Ощущения ветра, жары и холода. Зато тяжесть и расстояния, все физические нагрузки — настоящие. Свет блуждающих промышленных прожекторов, бьющий в глаза. Звук бегущих ботинок по рифлёному железу или гравию. Он замечает, что вовсе не отвык от приятной наведённой тяжести брони на своих плечах, руках, ногах, от веса предметов в руках и их условной угловатости. Тем, что на нём защитные перчатки, создатели ловко избежали необходимости как-то имитировать текстуры и температуру предметов, их влажность. Это было бы технически невыполнимо. И с учётом всего, с учётом собственного опыта, Бертольд может судить, что они действительно близко подобрались к реальному положению вещей. Имитация в его шаговой сфере и магнитном костюме была превосходна. Но ведь не у всех так, ведь не у всех такое качество и дороговизна сборки ЭВМ и комплектующих. До какой степени отличается его искусственная реальность от реальностей других людей? Соигроки ожидали, что он будет неизбежно ошибаться после такого долгого перерыва. Подспудно Берт боялся, в глубине души, что когда он постучится в лобби, его уже не примут обратно в собственную команду. Но его, конечно же, приняли. Энергетический луч с характерным стрёкотом вонзается по касательной в железный бак за спиной Бертольда. Перенасыщенная материя идёт красными трещинами и медленно осыпается жёлтыми хлопьями. Судя по углу следа, это не снайпер, а защитник, окопавшийся впереди. Может быть, уже меняет место и рассказывает приятелю, как лучше зайти нападающему за спину. Берт тут же обновляет карты дислокаций, поглядывая, не поменяли ли чего другие. Дрон Урана пока лишь вычертил детальную карту, обнаружил некоторых нападающих противника, но не его защитников. — Кошак, ты меня видишь? — говорит по связи Берт. — Ко мне идут. Я бы их подождал, позиция позволяет. — Нет, не простреливается, — через секунду отвечает снайпер. — Уходи, их может быть двое. — Ну, блять. А где ты? Кошак помечает видимый с его точки сектор жёлтым. — Гефест, двое на нас, — раздаётся в шлемофоне голос Аида, с лёгкими помехами от включённых энергетических ловушек. Он с Бореем в соседнем корпусе. Треск тут же становится слышен не только через шлемофон. На экране загораются точки. — Двое на нас с Кошаком. Хотят меня в клещи, я думаю. Где их снайпер? — Берт говорит, тихо меняя позицию на более выгодную и постепенно смещаясь к жёлтой зоне. Жёлтая зона смещается к нему. — Хер бы знал, — отвечает Борей, шумно пыхтя в микрофон. — Ща сюда притащится. Жёлтая зона внезапно подпрыгивает сайгаком, сверху слышатся шаги по железному настилу и выстрелы, а со светового фонаря с опасным звоном рушится стеклянный водопад лезвий. Хорошо, что не на голову ему. Берт знает, что такое звуковое сопровождение — весьма излюбленный момент для нападения. Чёрная тень — на периферии зрения, точно муха пролетела. Без контуров «своих». Развернуться рывком, без участия сознания, выстрелить, упасть. Прислушаться. Шуршание, шаги, приглушённые стоны, тишина? — Всё, их снайпера на повестке дня нет, — с нервным вздохом подаёт сигнал Кошак. — Я ранен, кровотечение, но стрелять смогу. В запасе минут десять — пятнадцать. — Помоги Аиду, — командует Берт. Они должны успеть. Замерев на месте, он прикидывает, враг ранен и притворяется мёртвым, чтобы подловить его, или правда выбыл из игры. Можно для верности щедро кинуть щипковую гранату и не соваться — некоторые делают это и не стесняются. В реальности никто не станет тратить дорогостоящее оружие всего на одного противника, но здесь ведь не она. Берт не активирует гранату. Перекидывает её за станок таким образом, чтобы казалось, что он стоит всё ещё за ним, а не быстро обходит его. Он всё рассчитал правильно: раненый противник уже подкатился и схватил гранату в руки, чтобы глянуть на таймер и кинуть её обратно, когда тот подойдёт к концу. Увидеть, что цифр на самом деле не горит, защитник не успевает: Берт, приседая и оскальзываясь на каменной крошке, всаживает по одиночному заряду винтовки ему в грудь и в голову. Подбирает гранату и бежит, петляя, по машинному залу. Никто в него не стреляет. Значит, стрелок впереди успел переместиться с Борею и Аиду. — Один убит, второй наверняка ушёл к вам, — рапортует он, меняя карту и направляясь в соседний цех. — Доходяга, все нападающие у вас? Никто не возвращается? — Як они вернутся, без ног-то, — отвечают ему философски. — Ломай базу, Гефест, просочишься, — советует Борей. — Ага, щас, без прикрытия сверху? — скептически отзывается Берт. — Они к ней отступать будут в глухую оборону. — Пока не могут. — Ладно, — ворчит Берт. Не любит он действовать наудачу, но без риска никак нельзя. Доламывая сапогом предварительно расстрелянную станцию связи, базу противника, он слушает, как Борей матерится, отыскивая подъём на крышу, чтобы успеть спасти «жизнь» Кошака от кровотечения. Бой прекращён, система объявляет победу. — Не выходите, надо поговорить, — передаёт всем Берт. — Возвращаемся на базу. — Я думал, ты всё забыл, — насмешливо произносит в наушнике Аид после паузы. — Такое не забывается, — Берт ещё раз от всей души пинает подплавленный агрегат и отыскивает по карте обратную дорогу, но дугой пошире. — А кто за меня играл всё это время? — По-разному. Не беспокойся, окончательно никто тебя не заменил. Если ты на этот раз возвращаешься надолго, то твоё место тут же уступят. — Угу. Знакомый ландшафт, закутки, укрытия, интервалы и перебежки. Конечно, компьютер выстраивал каждый раз всё заново, чтобы никто не мог привыкнуть и воспользоваться знакомым маршрутом и уловками. Модульная местность комбинировалась, менялась, чтобы ни у одной из сторон не было преимущества и требовались разведчики вроде Урана. Берт специально попросился на эту карту. В ней было что-то древнее и магическое. Она будто погружала его в глубины истории, в потайные уголки чужой жизни иных цивилизаций. Не ночь, но внутри цехов чаще всего темно. Заброшенные или спящие производственные площади. Мягкий, толстый слой пепла и песка перед шахтами доменных печей, уходящих вниз, в чёрные глубины. А по пеплу — железные плиты толщиной сантиметров восемь, небрежно брошенная, никому не нужная драгоценность, складывающаяся в извилистую тропинку по древнему цеху. Одинокие загадочные валы грубо сделанных машин с облезшей краской. Огонь, горящий в бочках; зажжённая синяя струя кислорода из баллона — для обогрева простывшего дырявого здания. Разбитые ветром окна у самого потолка, недостижимо высоко. Металлические скрипучие переходы над дремлющими котлами. Трубы, покачивающиеся в темноте на тяжах, слабое сияние кнопок ожидающих огромных машин. Почти невидимая конструкция гуляющего по уступам крайних колонн крана — как спящий дракон, который вот-вот проснётся, задвигается с ужасающим шумом. Но больше всего Берта тревожат — тоскливо и приятно — те помещения, где гипотетические рабочие переодевались, мылись, принимали пищу и делали чёрт ещё знает что. Мебели не сохранилось, но осталось стойкое ощущение гремевшей здесь когда-то жизни, бьющей через край. Счастливой. Эти давно заброшенные небольшие комнаты, коридоры и переходы с остатками коробок, вещей, банок, окурков — будто помнили всё. Ютились, прижатые к огромным цеховым объёмам тёплым человеческим придатком. На досках с выцветшими буквами, где должны были быть фотографии — пусто. Бумага сто раз вымокала и высыхала, пожелтела от времени и сажи. Но здесь раньше что-то было! Чей-то труд, чьи-то судьбы. Со злым капиталистом во главе, пьющим кровь, ты не станешь вешать общие весёлые фотографии на стены в таком количестве. Берту казалось, что достаточно лишь какому-то богу сделать выдох — и жизнь заструится здесь, оживут и воскреснут машины и ленты, среди стен снова зазвучит смех, а своды наполнит промышленный гул, тяжёлый металлический стук и ритмичный шум двигателей. Он часто забывает, что это всего лишь иллюзия. Личная фантазия художника. Что здесь никогда и никто не жил. Здесь не было мира, а всегда — одна лишь война. На покрытом лужами и грязью дворе Берт встречает Борея и Аида, помогающих Кошаку переставлять ноги. Игра даже в таких мелочах, после завершения, была неумолима. По растрескавшимся дорожкам и разросшимся кустам они добредают до высоких ржавых ворот цеха, где они расположили свою базу. Трое мобов-заложников уже не причитают, как им положено по программе: кто-то догадался поставить их на паузу. Сидят со связанными за спиной руками, прислонённые к какой-то облупленной штамповочной машине. Или нарезной. Доходяга, широко улыбаясь и ещё шире раскинув руки, бросается его обнимать, невзирая на то, что объятия эти имитационные, обеспеченные магнитными стопорами в шаговой сфере. К слову сказать, весьма хорошо обеспеченные. У его высокого, мосластого аватара с длинными конечностями были удивительно большие и мягкие лапищи. Честно говоря, Берт думает, что Доходяга из них всех один по простоте душевной не стал грешить против реальности и придумал образ, наиболее на себя похожий внешне. За свой ему временами становится стыдно. Он-то — огромный мускулистый детина с мрачной рожей, что вся в шрамах и ожогах, и абсолютно лысый. Вот увидят его в реальности товарищи — страшно подумать, что скажут. Свифт с Конфуцием подтаскивают ящики к месту общего сбора. Уран, закончивший возиться со складным дроном, умудряется выстрелом поджечь мусор в ближайшей бочке. Для антуражу, ведь никто мёрзнуть не собирается. Берт занимает ящик повыше. Как начать разговор, который он запланировал, непонятно от слова совсем. Он мучительно придумывал заранее какие-то фразы, теперь кажущиеся совершенно пустыми, казёнными, и, наконец, хронически тупыми. Даже к лучшему, что он их почти все забыл, как только дошло до дела. — Я тебя видел. Точнее, слышал… — внезапно деловито произносит Борей, присаживаясь на деревянный короб и снимая гермошлем. — Думал, что обознался, но уж твой-то голос я знаю лучше некуда. Всё хотел спросить, ты или нет, а ты пропал. — Что значит «я или нет»? — усмехается Берт. — В лагере перед зданием суда, — припечатывает Аид. Сверлит выпученными глазами, словно отсканировать ему внутренности хочет. К такой неожиданной и резкой атаке нельзя подготовиться при всём желании. — Да, я там был, — от неожиданности выдаёт Берт. — Вернее — да, это был я. Борей и Аид и в реальной жизни неразлучны, как Биба и Боба. У них парные похожие аватары — люди с угольно-чёрной кожей и тонкими носами. Только у одного максимально коротко стриженые спиральки на черепе — ядовито-зелёные, а у другого — фиолетовые. Чёрт знает, может они лучшие друзья, а может и правда родные братья. А может даже любовники на самом деле — Берта сейчас это бы не удивило. Нетрудно догадаться, что наблюдательный дуэт наверняка успел озвучить свою теорию остальным. Почему-то это не ощущается чем-то тревожным. Все шлемы сняты, и во взглядах своих боевых товарищей он скорее читает запоздалую тревогу о самом себе. — Ты по-настоящему стрелял в гвардейцев? — спрашивает Борей. — Когда началось… то. Берт просто кивает. — И в тебя стреляли? — говорит Аид. — Да. — Попали? — У них был огнестрел, режущие дроны, инфразвуковая пушка. Гораздо хуже, чем при бойне в Сидживальде, — принимается объяснять Берт, но тут же понимает, что ему не хочется обсуждать это в подробностях, и он останавливает себя лаконичным: — Да, попали. — А ты попал? — произносит Кошак, всё ещё придерживаясь за бок. Его треугольные чёрные уши на макушке даже поникли от предполагаемой боли. Человечьих ушей по бокам почти квадратной рожи у него не наблюдается. — Честно, я уже и не помню, — слегка пожимает Берт плечами. — Должен был. Здесь же попадаю. — А что, так похоже? — с сомнением уточняет Уран. — На самом деле — очень. Только ставки другие. Друзья замолкают на мгновение, вспоминая, что ещё планировали узнать, если когда-нибудь его встретят снова. Уран принимается задумчиво поправлять свои два жёлтых высоких хвостика по бокам головы, с праздничными китайскими колокольчиками в основании. Их звон всех обычно неимоверно раздражал, но сейчас он отключил звук. Трудно сказать, что он этими хвостами пытался передать. Возможно, он выбрал их в меню, потому что они показались ему дурацким или смешными, но Уран всегда делал вид, будто они — неимоверная красота. — Лобовое противостояние с правительственными наёмниками — тупиковая тактика, — внезапно громко объявляет Свифт. Его очки с маленькими круглыми стёклами съехали почти на самый кончик носа на встречу с рыжими топорщащимися усами, а он и не замечает. — Я тоже так думаю, — тихо добавляет Доходяга тоном, указывающим на то, что тезис Свифта и так очевиден всем. — Странные люди, что отдают приказы и принимают решения, — размышляет Борей. — Ведь если они исследовали образцы, им должны быть ясно, что эффект Линды хотя стойкий, но временный. Вместо того, чтобы рвать жопу, изобретая антидоты, они могли бы просто подождать! — Наверное, они знают, что некоторые омеги успели принять усовершенствованную версию Линды, постоянную, — предполагает Берт. — И против неё антидот сработает? — вдруг беспокоится Кошак и забывает про бок. — Кто знает, — пожимает Берт плечами. Он опасается раскрывать сходу все карты, сообщать о Карле Грассе и о том, что никакого антидота на самом деле не изобрели. Он может рассказать лишь о том, о чём и так гудят подпольные каналы. — Мы радовались, как идиоты, что Бергера попёрли за преступления, — высказывается Борей. — Сместивший его Раух так красноречиво обещал изменения к лучшему, но что изменилось, кроме речей? А может всё не так было. Сам Раух подговорил действующие части полиции, чтобы устроить бойню и на этом основании сместить Бергера. Мне кажется, этот старик усвоил урок Сидживальда и не стал бы повторять ошибок. — Стал бы, стал бы, — кивает Доходяга со знанием дела. — Один другого краше… Все они считают нас своей собственностью и ужасно сердятся, когда узнают, что у нас есть своё мнение. Так что первый порыв их — наказать нас, как маленьких детей, до кровавых полос на жопе. Они считают нас умственно отсталыми, глупенькими, нуждающимися в наставлении и воспитании. Такова природа власти. — И вскоре, я так понимаю, эти гиганты мысли собираются заклеймить нас, как скот, своими препаратами, — кашлянув, добавляет Аид и внимательно оглядывает собравшихся. Никто ему возражать не собирается. — Скажи, Гефест, а это правда, что вакцина на самом деле не из двух ступеней, а просто две разные? — внезапно подаёт голос Конфуций. — И вторая какая-то мутная? Я бы сказал, незаконная? Его внешность ехидного старика с узкими-преузкими глазами и седой козлиной бородой придаёт всем его словам нотку великого жизненного опыта и хитрости. Такое ощущение, что он вот-вот продаст тебе фигню за большие деньги или же откроет смысл жизни. Гефест вздыхает. — У нас был свой агент в лаборатории, что её изобретала, и мы добыли кое-какие сведения и результаты опытов. Хотите верьте, что от неё мозги дурнеют, хотите — нет, но это явно что-то недоброе. Я смотрю, как сейчас по каналам в три горла восхваляют прелестную глупость и милую ограниченность с розовыми очками, и что мне как-то страшновато становится. Раньше такого не было. Я и половины пункта своего интеллекта терять не хочу. — Да не. Они бы не изобрели такое, это слишком сложно, — машет рукой Свифт. — Да и какому альфе охота общаться с полным идиотом дома? Уран рядом с ним принимается усиленно кивать. — Ну не знаю… — возражает Берт. — Этими же генными препаратами они сделали из одного пола три? И с чего ты взял, что их там наверху волнует, с кем там приятно альфе будет жить? Тяжёлая рука Доходяги опускается на плечо Урана: — Поверь, большинству альф реально нужны омеги-идиоты, — проникновенно сообщает он. — Они на их фоне сразу резко пиздец какие умные. Именно для этого на чемпионат они выбрали самых посредственных подставных игроков-омег, да лишили их брони, обрядив в блестящие труселя. Они такие ничтожества, что боятся малейшей конкуренции с нашей стороны. Дали бы нам сыграть, — он срывается на угрюмое злое рычание затаённой обиды. — Мы бы их заставили плакать и звать папочку! Кто начинает посмеиваться на это заявление, кто просто улыбается. Они и правда привыкли к борьбе. Но Берт по себе знает, что храбрость здесь, где ты не умрёшь и не покалечишься, вовсе не равно смелости там, в настоящем бою. — Печально всё это, — молвит Конфуций, оперев подбородок на ладонь. — Надо будет где-то покупать сертификат, что тебя этой хренью привили. А то, как я погляжу, скоро это будет добровольно-принудительная акция, со списками. Не захочешь — враг государства, на расстрел. А на следующий день вообще добровольно-принудительное осеменение устроят. — Типун тебе на язык! — вскрикивает Кошак, судя по всему, испугавшийся этого предположения на самом деле. — Только шкериться по норкам, — немилосердно заключает Конфуций. — И жаль тех, кто шкериться не может. — Да, печально, — с громким вздохом соглашается Гефест. — Что даже единственные омеги в колонии, реально умеющие держать оружие в руках и знакомые не понаслышке с ведением боевых действий, вынуждены «шкериться». Все взгляды обращаются на него. Конфуций приподнимает белую мохнатую бровь. — Постой, — решается аккуратно уточнить Аид. — Разве всё не кончено? Гефест усмехается и едва не разражается настоящим (и весьма неуместным) смехом: — Как бы не так. У Борея и Кошака рот тоже дёргается в улыбке. В облегчённой улыбке. Если бы они осознавали, что они последняя надежда для собрания боевого отряда, то улыбались бы по-прежнему? Берт продолжает, пытаясь предсказать мысли и эмоции на искусственных образах лиц: — Угроза достигла такого уровня, что если мы не приложим все усилия, чтобы побороть её и обернуть деградацию общества вспять, то просто не выживем. Мы обречём своих потомков на вечное рабство. Сейчас между армией агрессивных гвардейцев и мирными омегами, недовольными предосуждённым им будущим — никого. Никто не остановит наёмников от массового убийства протестующих, никто не помешает им просто выволакивать несогласных из домов и волочь в кутузку. Никто не остановит производство вакцины, взорвав этот долбанный склад и лабораторию. И некому громить шатры, к которым будут свозить омег на инъекции. — Неужели, хочешь сказать, — кроме нас? — недоверчиво прищуривается Борей. Кажется, теперь они начинают понимать. — Нас не нужно обучать несколько лет, месяцев. Ведь как раз этих месяцев у нас нет. Нет даже недель. Уже взялись за больницы: я сбежал оттуда с товарищами, едва избежав участи очередного подопытного кролика. Брови Свифта взлетают наверх: — Это там, где взорвалось всё?! — Знаете, что самое любопытное? — продолжает Берт, не в силах сопротивляться вновь воскресшим сильным воспоминаниям. — Это то, как полицейские не были готовы к нашей атаке. Нас было всего двое настоящих бойцов-то, а в конце вообще один я остался… Вывели мы большую часть отделения. А чтобы отрезать погоню, взорвали тоннель. После того, что я видел у здания Суда, стрелять по этим цепным псам было совсем не сложно. Им же не отрезало голову стальной нитью, как многим нашим, а всего лишь гуманно поразило энергетическим лучом. — Уж последний, от кого я ожидал услышать такие речи — это от тихони Гефеста, — в воцарившейся паузе бормочет Кошак. — Ты хочешь, чтобы мы помогли, — решительно заключает Борей. — Хах, — усмехается Гефест, разглядывая решетчатые фермы над головой. — «Хочу» — громкое слово. Скорее, я могу лишь мечтать об этом. — Нам придётся убивать людей? — зачем-то уточняет Аид, и Берт встречается с ним взглядом. — Конечно. Но я не думаю, что часто. Скорее, по необходимости. — А ты что, всё по стелсу пройти намереваешься? — внезапно громко отвечает Борею Доходяга и начинает ржать, как ненормальный. — Пиздец, — присоединяется Уран. Так уж и происходит на войне: свобода одних всегда стоит жизни угнетателей. Но кто согласится своей жизнью за чужую свободу рисковать? — Я рассказываю это всё, так как доверяю вам, — объясняет Берт, посерьёзнев. — И знаю, что даже если вы не станете участвовать, то никуда не доложите и никому случайно не сболтнёте. Нет среди нас терпил и наивных дурачков, кому бы нравилась проводимая против омег политика. Но я понимаю, что не все готовы бросить всё и бороться против произвола единственным средством, которое нам оставили власти в распоряжение — вооружённые отряды самообороны. — Но что с нами будет потом, после того, как всё закончится? — любопытствует Свифт, облизнув губы. — Когда прекратятся протесты. Нас же, скорее всего, смогут разоблачить и посадят в тюрьму. — Если ты заранее уверен, что сопротивление бесполезно, то как ты столько лет в нашей команде-то играл?! — восклицает Доходяга, всхлестнув руками. Даже перед лицом такого щекотливого вопроса Берт остаётся спокоен. Он знает, что отвечать. — В первый же день всеобщей вакцинации правительство привьёт миллионы омег, и это будет осознанный геноцид. Мы никогда не оправимся от этой потери. Никогда, ребята. Так что если ты проиграешь, Свифт, заключение — последнее, о чём тебе стоит беспокоиться. Тебя ждёт принудительный идиотизм и роды каждый год. Для меня, уж извини, это хуже смерти. А так… я могу и победить, и остаться жив. Малые подвижные диверсионные отряды редко теряют кого-то. А вот эффективность их против неповоротливой иерархии армейских приказов, где никто не хочет брать на себя ответственность — весьма велика. Удивительно, но некоторые из ребят кивают, снова соглашаясь с его доводами. Это воодушевляет Берта сильнее, чем он мог ожидать. Это придаёт ему смелости продолжить говорить то, что он думает. — Подумайте над тем, что правительство и общество уже сделало с нами и что ещё сделает. Они пользуются нашим страхом, боязнью любого конфликта, выученным нежеланием вредить окружающим. Они пестуют мирность омег, чтобы мы слушались. Пестуют вражду между омегами, чтобы мы не объединились как класс, каста, один народ, в конце концов. Ослабленные одиночки против целой махины пропаганды и мощных экономических рычагов. Пустое! Но знаете… — он понижает голос, но он всё равно принимается предательски дрожать. — Знаете, что сделал для нас всех Линдерман на самом деле? Какое страшное оружие он изобрёл? Нет, вовсе не Линду, как считается. Он создал прочную, устойчивую общность омег, работающую, как часы, практически непроницаемую для посторонних. И в этом на самом деле и состоит то «страшное преступление» Райнера. Он разрушил то, что они создавали веками. И правительство совершенно не понимает, с чем на самом деле ему предстоит бороться. Когда мы объединимся с профсоюзами, это уже нельзя будет остановить никакими силами. Но профсоюзы — в хвосте. И лишь мы — на передовой. Всегда мы. Везде раскинуты наши невидимые омежьи руки. И наша невидимая работа. Никто не знает, сколько на самом деле людей в организации, сколько омег приняли Линду за эти годы. Сколько у неё на самом деле ресурсов, глаз, ушей, умов и возможностей. Организация — словно воплощённый безымянный омега, которого правительство держит за животное и неизменно недооценивает. И совершенно не боится. Они верят, что тупой физической силой дадут нам отпор. Их удивит, насколько она нивелируется бронёй, оружием, духом и тактикой. Их вечно восхваляемая сила хороша лишь в драке на рукопашной и ломается при первой же сковородке в маленькой ручке, ведь разозлённый, доведённый омега бьёт насмерть. И можно сколько угодно визжать про «омежки слабые против нас, атлетов от природы», прежде чем получить по кумполу. Возможно, раз и навсегда. Так что… не стоит бояться этих засранцев, которым муж или папка обеды собирает. Человек — это тот, кто к другим относится, как к людям. Но раз они перестали… то, наверное, мы разозлились и взяли в руку сковородку. — Я просто похлопаю, — отзывается Доходяга, поднимает ладони вверх и реально начинает обстоятельно, но недолго хлопать. Судя по его лицу и отсутствию иных комментариев, он вовсе не издевается. — А что нужно будет сделать? — спрашивает Уран. — Приехать в Фельцир и встретится с нашим связным, сообщив ему пароль. — Нас всего восемь человек, — отмечает Конфуций, оглянув собравшихся так, словно кто-то из них намерен тут же растворится в воздухе. — Даже если ты сагитируешь все дружественные составы, нас наберётся человек тридцать. Берт давно всё распланировал на случай успеха. — Мы дадим фору тем, кто будет проходить обучение в это время. Только трудность с этим обучением… У нас всего несколько шаговых сфер в распоряжении, одна из которых — моя. Просто научиться стрелять — маловато. — Если уж надо будет переезжать, а ЭВМ будет пылиться дома, то не проще ли её перевезти? — заключает Кошак. — Лишней вам не будет. Чёрт с ним, если что-то сломаете. Сомневаюсь, что после реальных операций мне будет до этого дело. Вот этого Берт не ожидал. — Ох. Это весьма щедро с твоей стороны. — Если я соглашусь, то, пожалуй, поступлю, как Кошак, — присоединяется Доходяга. — Да даже если не соглашусь, я отдал бы её вам для тренировок. Только чур с возвратом! Борей с Аидом переглядываются, словно обмениваясь мыслями телепатически. Или в закрытом от прочих приложении. Больше ничего уже не добавишь, будет лишним, и мозги вскипят окончательно. Гефест встаёт: — Вам нужно будет время подумать, а мне нужно ещё переговорить много с кем из нашей компании. — Я, наверное, согласен прямо сейчас, но другим, да… нужно подумать, — бормочет Кошак. — Беда в том, что я не могу дать вам на раздумья целый день, — разводит Берт руками. — Ответ придётся дать к этой ночи. А выехать утром. Если вы приедете, посмотрите и решите, что на самом деле не хотите в этом участвовать, никто не станет вас осуждать или останавливать. Вы в любой момент можете выйти из игры. Но трудно передать, до какой степени мне было бы лучше и проще быть в этом отряде с вами. Мы же с полуслова друг друга понимаем. Мы же… дадим всем прикурить так, что Раух сотоварищи по углам сраться от страха будет. — Отмщение? — со знанием дела подаёт голос Уран. — О да, — глубокомысленно присоединяется Конфуций. — До встречи, ребята. Я отключаюсь. Свет в шлеме гаснет, образы предметов расплываются и чернеют. Шаговая сфера практически бесшумно приводит его тело в исходное положение, убирая все имитационные давления, кроме прикосновения главных держателей. Среди толстых подземных стен и нескольких холодных ламп Берт снова ловит в разуме знакомые строчки, пришедшие сами собой: «За дальние воды уйдём до восхода, Чтоб золото наше отнять у врага».