Redemption blues

*** Берт просыпается от того, что в палату кто-то заходит, но не тем размашистым шагом, каким щеголяют медработники, а крадучись. Удивительно, что более тихий звук напряг его сильнее, чем громкий, и вытащил из глубокого сна. Вообще, спать с «каплями» в ушах ему настоятельно не советовали, но лежать в незнакомом помещении, будучи абсолютно лишённым слуха, единственного его ночного стража, было попросту опасно. Палаты здесь редко запирались, но были под наблюдением охранных систем. И, конечно, у больного не было возможности закрыться самому. — Псс, псс! Берт, ты спишь? — раздаётся знакомый громкий шёпот. — Это я, Ирвин. Просыпайся, только тихо. — Ирн?! — спросонья и от лёгкого испуга Берт снова слегка теряет способность говорить. Он садится в кровати, нашаривая на подлокотнике регулятор света и делает посветлее, чтобы различить фигуру, но чтобы лампы не резали глаза. Человек у двери — действительно Ирвин, на нём больничный халат и силиконовые шлёпанцы на босу ногу. — Ирвин, — потрясенно повторяет он. — Я, я, — подтверждает тот с усмешкой, направляясь к нему. — Ты чего это в ночи крадёшься? Тебе разрешают ходить по больнице? — продолжает удивляться Берт. Речевой центр начинает его слушаться, но некоторые буквы всё равно теряются. Впрочем, говорит он вполне понятно. Так, что Дитмар делает вид, будто всё в порядке и не спрашивает, что случилось. Возможно, он уже видел подобное и всё понял сразу. Альфа практически беззвучно придвигает стул и садится у его кровати. — Не то чтобы очень, поэтому я в ночи, — и под заинтересованный взглядом Берта поясняет подробнее: — Эта часть госпиталя под правительственной охраной, ни войти, ни выйти, однако внутри передвижения мало кто ограничивает. Из-за наплыва больных у врачей аврал и не хватает персонала, а я вызвался помочь. Они согласились. Бельё там притащить-утащить и прочее, помочь выкатить на прогулку… Таким нечестным образом я получил некую свободу перемещений, причём почти незаметную. — Значит, тебя легко ранило? — с облегчением определяет Берт. — Раз разрешают двигаться. — Ну, как сказать… — неуверенно и грубовато пожимает он плечами. — Скорее, это проще лечится и фиксируется с моими ген.препаратами. Прострелили живот и грудину. Был коллапс лёгкого и разрыв желудка с кишками — чего-то такое, я забыл, но ничего страшного не задело. Все пули и осколки достали, зашили нитками крест накрест и сказали — заживёт. У меня действующая страховка, представляешь? Её не успели аннулировать. Вовремя власть сменилась, всё кувырком пока что. — Власть сменилась? — Берт ощущает, как палата даёт натурального кругаля вокруг его несчастной головы. Этого ещё не хватало. — Революция что ли? — Не, не, — отрицательно машет руками тот. — Переворот, один другого под шумок подсидел. Какой-то мистер Раух заявил, что председатель Бергер, одобривший приказы к атаке в Сидживальде и Фельцире — враг колонии, и засадил его в тюрьму, а может и убил уже. Разве он скажет? Вот и переделывает пока всё на своё усмотрение, и никто ничего понять не может. Звучит не намного лучше. Интересное время они выбрали для таких манёвров… Но для них всех это всё равно — шило на мыло, чтобы эта фраза не значила. — А кто он? — без особой надежды уточняет омега. — Да пёс его разберёт, военный, может, или бизнесмен. В сортах говна не разбираюсь. — Это как снежный ком… — Берт садится повыше, затолкав под спину подушку. — Началось всё с такой мелочи. Я помню комендантский час, будто во сне. А потом… — он вертит головой, пробуя переключиться. — Кстати, постой, ты сказал, в тебя попали пули? — он с тревогой оглядывает его торс, будто ожидая увидеть в нём дыры. — Мне не послышалось? — Да, настоящие, из стали, — кивает он, соединив ладони, и в глазах его промелькивает суровое и печальное выражение, очень похожее на искреннюю обиду. — Прошли насквозь через меня, будто я из ваты сделан, из спины при выходе вырвали куски мяса, и врачи залепили мне эти дырки не знаю чем. Это я ещё легко отделался, судя по контингенту госпиталя. А с тобой было что-то ужасное, раз неделю держали в искусственной коме и до сих пор не выпускают. Я заволновался и пришёл проверить. Берт мнётся секунду. Не хочется рассказывать о своём здоровье и потерях, будто он жалуется. Здесь всем досталось по первое число. Не надо считать, кому больше, кому меньше — всё это чистое везение, судьба. — А ты видел ту инфразвуковую машину? — взамен откровений спрашивает он. — Тебя она задела? Ирвин не настаивает на своём вопросе и охотно переключается: — Я на автомате включил компенсационное поле в шлеме, шумоподавители. Оно не предназначается для гашения этого, но максимально близко по характеристикам. Сработало в достаточной степени, чтобы отделаться лишь препаратами. Я такие машины видел лишь на картинках в учебниках. Не знал, что такое вообще есть у нас на вооружении, как и боевой «серп». Это ж где сколько лет оно хранилось? И для чего? От радиационных монстров обороняться? — Как и огнестрельное. Откуда? Наша броня спасёт только от энергетического, поэтому его и выбрали. Оба синхронно замолкают, сумрачно думая об одном и том же. — Если не научиться этому противостоять, то мы не победим никогда, — наконец, высказывается Берт. — Просто всех перебьют одного за другим, запугают и засадят по тюрьмам. — А разве мы не уже?.. — удивлённо приподнимает брови альфа. — Всё проиграли. Берт хмурится, но не сердится. Ирвин просто не понимает, наверное, что сдаваться нельзя. — Но мы же живы, — возражает омега. — Принеси мне незаметно comm, и я вытащу нас отсюда. Сколько здесь ещё наших держат? У Ирвина дёргается рот, точно он собирается сказать одно, но потом меняет мнение. — Голуби… Великой смелости существа, — выдаёт он совершенно абсурдную фразу, с какой-то глупой торжественностью. Берт хихикает: — Ну, не шути, сколько нас? Ирвин смотрит на него с неожиданной теплотой и грустью, и молчит. — Что? — не выдерживает омега. — Я думал, уж ты-то точно не будешь пылать энтузиазмом. — То есть? — Большинство омег этого корпуса, с которыми мне удалось побеседовать, совершенно деморализованы и разбиты, даже если у них в анамнезе одно несчастное сотрясение или лёгкое оглушение, — признаётся он. — Они больше ничего не хотят и ничего не могут. И ты, только что в мир живых вернувшийся, в палате, битком набитой сложными восстановительными системами… Всё так плохо, что ты даже не говоришь ни слова о своих ранах, ты сразу наседаешь о деле, о том, что нужно продолжать. Что нужно бежать, как будто не всё ещё кончено. — Но ничего не кончено, — убеждённо повторяет Бертольд. — Райнер ведь ещё жив, я прав? — Да. Но многие из нас, лучшие из нас — убиты, выведены из строя или пропали без вести. — Ясно, — терпеливо выговаривает омега. — Так ты можешь составить список омег, что здесь содержатся? И их состояние здоровья, желательно. — Господи… — стоически вздыхает Ирвин, чуть прикрывая глаза. — Я не понял. Ты хочешь провести остаток жизни в тюрьме? — скептически спрашивает омега. — Нам нужно передать своим план этого корпуса, примерные места и время дежурства охранников, количество бойцов, вооружение. После принеси мне comm. Я всё перешлю. Ирвин снова вопросительно приподнимает бровь. — Извини, — тут же оправдывается Берт. — Мне ещё несколько дней не дадут вставать и бродить дальше, чем в сортир мелкими шажочками. Штормит. Вдруг, как назло, в интимном полумраке раздаётся короткое «пилик» и его искусственная кисть начинает истошно иллюминировать. Оба замирают. Берт багровеет до состояния свеклы, а Ирвин забывает моргать, с трудом соображая, на что он смотрит. Но медленно и верно на лице его проступает ужасная догадка. — Ндо подзрдить, — снова нервничая, выдаёт омега. — Сдел утр… тром. Он вспоминает, что нужно сделать и зажимает протез в основании кисти. Рука тут же перестаёт мигать и петь, и расправляется в дефолтное положение, имитируя живую расслабленную конечность. Ирвин никак не комментирует его сбивчивую недоречь и то, чему стал свидетелем. Его лицо ощутимо бледнеет, что видно даже в слабом освещении. Его внезапно обострившийся взор быстро подмечает детали на Берте и на медицинском стенде за ним. Видимо, даже он не предполагал, что всё будет так плохо. Или же всё дело в том, что это произошло с его знакомым? Теперь уже, наверное, близким, если они были в настоящем бою и на одной стороне. Берт перестал его бояться. От альфы больше не пахнет опасностью. И либо Дитмар и правда стал не так опасен, либо Берт стал гораздо менее пуглив. — Я попробую добыть всё, что ты просишь, — наконец, произносит Ирвин почти отстранённо. — Это не так уж и сложно. Он машинально тянет пальцы, чтобы дотронуться до его искусственной кисти, но останавливает неосторожное движение почти сразу. — И откуда вы берётесь? — грустновато усмехается он, перекрещивая ноги и складывая руки на груди. — С кого пример берёте? — Кто бы говорил, — сумрачно ворчит Берт. — Ты хоть сам понимаешь, что сделал, сколько неписанных и писанных законов нарушил? В хорошем смысле, — быстро добавляет он, заметив, как сразу же напрягается Дитмар. — Ты — громадное исключение из правил. И только то, что маленький альфа-бета-мирок не мог себе вообразить, что ты будешь на нашей стороне, до сих пор спасало тебе жизнь. А теперь уже не спасёт. Представляешь, как они будут судить тебя, изменника, разрушителя их рядов изнутри? Не тот понятный вечный враг омега, чего от него ещё ждать… А свой. О, таких они ненавидят ещё больше. Примерно так же, как тех альф, что предпочитают любить других альф. Тебе обратной дороги нет, как и нам всем. — Ну, — почти крякает от странноватых комплиментов Ирвин. — Обратно твои союзнички не пойдут, но и вперёд тоже. На месте будут стоять. Я предупредил, — он назидательно поднимает палец вверх. — Ладно, вали уже, — разрешает омега. — Хватятся тебя и привяжут к позорному столбу. — Да вряд ли, — уже откровенно веселится тот, поднимаясь и ретируясь к выходу. — Я на всякий случай соврал, что мы встречаемся. — Ты… чего?! — возмущённо голосит Берт, забыв, что в больнице ночь. Прицеливается подушкой и попадает альфе по морде. Это было, конечно, хорошо, но потом пришлось вставать с постели и ковылять за ней на своих двоих. Хорошо, что палата вокруг в виде исключения ходуном уже не ходила. *** Утро начинается не с кофе, которого ему всё равно нельзя, а с посетителя. Это можно было предугадать, но Берт не думал, что папа так скоро получит уведомление от его лечащего врача и примчит сюда. Разве что вся семья нынче обитает в их Фельцировской резиденции. Что, конечно, пиздец. Ему и отцу на одной планете тесно было, а тут всего лишь округ! Но от этого отвертеться было нельзя. Далеко из палаты он пока что не убежит. Папа ставит на столик около окна вычурную корзину с разнообразными фруктами, затянутую голографической плёнкой. Берта настигает приступ внезапной и острой тошноты. Он шевелит подзаряженными биомеханическими пальцами, и странное ощущение от этого заставляет тошноту отступить. Ему категорически не хотелось расставаться с завтраком: он неделю не ел ртом, а только через капельницу. Папа подходит к кровати и аккуратными движениями маленьких пухлых ручек поправляет на неё край одеяла. Берт чувствует, будто на его шее затягивается стальная удавка. Или даже хуже — на нём всём захлопывается капкан размером с человеческий рост. За каждую услугу надо платить. За услугу его родителей — сторицей, всё припомнят. Даже банки не дерут таких процентов. Папа садится на стул как можно ближе к нему, сострадательно приподнимая уголки губ. Берт с отвращением признаёт, что сострадание настоящее. Это было бы уже чересчур, имитировать такое перед родным сыном. Папа, чуть подавшись вперёд, посматривает на его искусственную руку, лежащую поверх одеяла, на глазной имплант, почти неотличимый от живого — выдаёт лишь тонкая полоска, где фиксирующий покровный силикон примыкает к настоящей коже. — Мне так больно за тебя… — скорбно произносит он. — Я так сожалею, что не смог уберечь тебя от плохой компании, и вот чем всё закончилось. Берт с неприязнью чувствует привычную ярость, которая теперь неизменно возникает в нём каждый раз при разговоре с папой. Логика логикой, но сердце никого прощать не собирается. И опять эти инсинуации. Любая компания, не одобренная лично семейным советом, автоматически считается плохой. А Томас Фишер, скотина, видимо, хорошая. — Нет, не закончилось, — со злым нажимом возражает Берт. — Неужели ты хочешь, чтобы в конце концов тебя убили? — беспокойно блестят глаза папы. — Как и всех в этой шайке в итоге? — Я бы лучше умер, чем принял помощь из твоих рук. Подачку… Надеешься подлатать и попытаться снова продать лежалый товар хоть кому-нибудь? Папа вздыхает, отводя взгляд почти смущённо. Он вообще слышит, что Берт ему пытается сказать? — Я догадывался, что ты убежал потому, что уже любил другого альфу. Того, который сейчас рядом с тобой, не испугался трагедии, что с тобой случилась. Я видел, как он бродил около твоей палаты. — Это не так! Ты всё напридумывал себе, как обычно, — закатывает глаза Берт. Почему он вынужден выслушивать подобный бред каждый их разговор? Не одно, так второе. — Он мне чужой человек. Максимум — коллега. Спроси его сам, если мне не веришь. — Говори, что хочешь, но нет других причин сбегать из-под венца, — убеждённо произносит папа, чуть приподняв подбородок. С выражением «ты меня не обманешь». Придётся разыграть последнюю карту, сейчас уже действительно всё равно. Пусть попробует его наругать. — Глупые предположения! — заявляет Берт. — В конце концов, я гомосексуален. Меня привлекают только омеги. Папа неуверенно улыбается пару секунд в практически гробовой тишине, анализируя сказанное. Понимает, что это не шутка и его сын абсолютно уверен в том, что говорит. — Точка, — Берт переводит дыхание со странным облегчением. — И девственность потерял именно с омегой. Так и знай. Папа не злится, но на его лице отражается искренняя печаль. Он медленно качает головой, опущенные глаза его краснеют: — Как же они изуродовали тебя, моего маленького малыша… Берта будто кипятком обдаёт — так быстро гневный румянец кидается на его щёки и лоб. Он с шипением выдыхает воздух: — Меня изуродовали правительственные солдаты, применив запрещённое огнестрельное и компрессионное оружие. И где был ты, когда твоего маленького малыша порол отец на глазах у всех работников особняка? Как ты думаешь, что он сделает со мной сейчас, заполучив в своё полное распоряжение? Пожилой пухлый омега прикрывает глаза и тихо произносит: — Я ничего не сказал отцу. Я оплатил твоё лечение на собственные сбережения, которые копил втайне от него. Теперь мой долг перед тобой выплачен? Берт с сомнением склоняет голову к плечу, пытаясь переварить услышанное. Он чувствует укол совести и тут же призывает себя вспомнить, что ему пришлось пережить. К кому и как ему пришлось обращаться, чтобы сбежать. Но… кажется, папа всё-таки прав. — С каких это пор ты признаёшь ошибки? — подозрительно осведомляется он. — Ты же больше всех мечтал об этой свадьбе и заставлял меня. В глазах папы всё-таки блестят слёзы: — И вот к чему это привело. Если бы мы не заставляли тебя так сильно, а разрешили выучиться и выбрать партнёра самому, ты не кинулся бы на эти баррикады и не стал бы инвалидом! Я могу сделать лишь так, чтобы остаток твоей жизни прошёл в наибольшем комфорте, и… Он говорит так, словно он уже умер. Неизлечимо болен. — Папа, это всего лишь рука и глаз, — шокированный его словами, бормочет Берт. — Ну, уши ещё, да они, может заживут ещё! Главное мой мозг, моё сознание, сам я в порядке. Я цел достаточно. — Не гневи бога… Папа вытирает выступившие слёзы, но Берт так часто их видел, что разжалобить они его уже не способны. Точно так же папа плакал, пытаясь заставить его лечь под свинью Фишера. — А при чём тут бог? — недоумевает Бертольд. — Его нет, никакого. Или ты думаешь, он дал мне выжить, чтобы я на всю жизнь забился в какую-нибудь дыру и не отсвечивал? — Мы тебя любим, Берт, — как заезженное заклинание произносит папа. — Если бы любили — дали бы мне жить, а не просто жизнь. Это слишком много? Не для собственной жизни я появлялся на свет по вашему разумению? — Но куда ты пойдёшь теперь? — папа проводит ладонью по покрасневшим глазам. — Где ты будешь жить, кем работать в таком состоянии и с таким личным делом? У тебя уже есть дом, в который ты можешь вернуться. — А что, меня в тюрьму уже не садят? — Уже нет, — улыбается он робко. — Как и Ирвина, твоего альфу. Каждый имеет право на маленькую ошибку, — и добавляет с отчётливой примесью страха: — Отец не хотел бы, чтобы имя Ланге трепала пресса. Он убил бы тебя, если бы узнал о причастности к таким событиям. — Верно. Убил бы, — в лёгком ступоре, со смешанными чувствами выдавливает Берт. — Но тебе нет нужды больше волноваться. Я скоро буду здоров и найду, куда податься. Вернее, я знаю. Может быть, моё тело повреждено, но мой дух в порядке, я справлюсь с этим. Никогда не вернусь к вам домой, но и не пропаду, это точно. И Ирвин тут не при чём. Молчащий папа выглядит уже более спокойным, но морально он сильно подавлен. — Тебе нужно что-нибудь? — наконец, предлагает он уже без дрожи в голосе. — Деньги? Твои старые вещи? Я не предлагаю купить тебе квартиру, ты не оценишь и не примешь. Берт, собравшись уже буркнуть «нет», вдруг задумывается. В его голове появляется совершенно безумный план. А что, если… Он быстро произносит: — Мне нужна моя ЭВМ, вместе со всеми внешними манипуляторами и коллекцией костюмов погружения. Папа снова улыбается, поднимая на него взгляд: — Ты ещё такой ребёнок, Берт. — Не в этом дело, — возражает он и сообщает лишь часть правды: — Мощная ЭВМ требуется для регулировки настроек моих имплантов. В первую очередь, для балансировки глазного, ему требуется частая и ресурсоёмкая коррекция изображения. Для слуховых приборов тоже не помешала бы регуляция, как и для кисти. Родитель стремительно краснеет и мрачнее лицом: — Ох… прости. — Ничего страшного. Где я могу написать тебе адрес контейнера, куда ты можешь доставить все вещи? Естественно, больше никому не показывай и уничтожь все документы, чтобы сам знаешь кто не прознал. Хотя… у тебя же есть успешный опыт. Когда-то у Бертольда была своя первоклассная штурмовая команда и хорошее снаряжение. Правда… всё это была симуляция, как на чемпионатах с полным физическим погружением и болью от травм, полученных в игре. Почти соответствует тому, как это происходит в реальных боевых столкновениях, если вычесть эти инфра-машины и огнестрел. Хотя, что пуля, что луч летят по прямой. И, конечно же, стоит вычесть реальный физический ущерб. Ощущение, что ты умираешь… это уже не игра. Как иначе отыскать опыт в этой колонии? Здесь не было войн. Он уверен, что все гвардейцы, все полицейские проходили лишь ЭВМ-симуляции. Максимум у них были некоторые физические тренировки с условным противником, и то не факт. Ведь от кого обороняться? А если придётся, откуда в своих методичках они могут знать заранее, как этот противник примется атаковать? Реального боевого опыта на Водолее нет ни у кого. Надо бороться и не опускать руки. Главное — прийти в себя и выбраться отсюда. *** Райн дураком не был и знал, что обиженные альфы не оставляют в покое своих жертв, невзирая на любые логические посылы, законы природы и общества. Их врожденное ощущение безнаказанности было фантастическим, а при наличии борзого омеги, позволившего постоять за себя, взвивалось прямо-таки до небес. Райн был на сто процентов уверен, что мудак с откушенным членом что-нибудь обязательно придумает. Естественно, для воплощения своих задумок он выберет ночь. В тюрьме и так спишь вполглаза, но теперь Райн даже дрёмой это бы не назвал. Предпочтительнее было отсыпаться днём, а ночью держать ухо востро. Страх и ощущение опасности не дают ему заснуть, заставляя дёргаться от малейшего шороха. Едва кто-то дотрагивается до замка двери, как он уже на ногах, а сердце разгоняет по кровеносной системе мгновенно впрыснутый в неё адреналин. В следующее мгновение Райн определяет, что это уже не «учебная тревога», и чувствует громадное облегчение. Больше ждать не придётся. Райнер хватает тонкую подложку с кровати наизготовку. Дверь открывают громким пинком. Неразумно. Эффективнее было бы попробовать подкрасться, чем наверняка будить. Райнер сразу накидывает на ринувшуюся внутрь фигуру подложку, запаковывает, ловит летящее в него запястье с парализатором, выкручивает, одновременно пытаясь сделать подсечку. Успевает удивиться, почему в руке не нож, и в ту же миллисекунду соображает: требуется лишить его сознания, чтобы подстроить самоубийство. Повешение на лейке душа, например. Не теряя мимолётного преимущества, Райнер скручивает противника, заставляя согнуться, и изо всех сил направляет головой в стену. Сдёргивает подложку и щедро прикладывает кулаками по спине. Но противник уже расслабленно валится вниз, оставляя за собой кровавый след на твёрдом пластике стены. Парализатор вываливается из ослабевшей руки. Райн оглядывается и удивляется снова — в камере больше никого нет. Принюхивается к знакомому запаху пота. Это же Уилл собственной персоной. Вот идиот… Теперь понятно, отчего так легко было с ним справиться — видимо, он ещё не оправился от лекарств и от потери крови. И, что важнее — потери внутреннего достоинства. Райн с удовольствием прикладывает его по почкам, пока скотина в отключке. Ударил бы между ног в надежде открыть кровотечение повторно, но очень уж он неудобно лежал, а разворачивать не хотелось. Однако в одиночку на такое дело не идут. Если даже никто не согласился идти с ним в нападение, обязательно кого-то оставляют хотя бы на стрёме. И этот кто-то уже топает на звуки борьбы, судя по звуку. Райнер подхватывает парализатор и занимает позицию у двери. Страха или растерянности он не испытывает совершенно, и это почти пьянит. Адреналин, лишённый вспомогательных эмоций — это прекрасно и очень редко. Сообщник не настолько идиот, чтобы сразу забежать в камеру или заглянуть в неё, но настолько идиот, чтобы заранее подать голос: «Уилл?» На звук Райнер и бьёт, выскочив в коридор. Тысячью злобных зверей визжит сигнализация, расплёвывается вокруг красными огнями. Тюремщик не успевает перехватить парализатор, потому что омега атакует из нижней позиции, обманно замахнувшись пустой рукой сверху. Доли секунды решают дело, и заряд попадает, куда нужно. Ужаленное тело оседает, содрогаясь в приливах электричества, и затихает. Линдерман глубоко вздыхает, не совсем понимая, как ему удалось выкрутиться на этот раз, но всё равно испытывая чувство удовлетворения от победы. И горечи — от того, что снова пришлось так напрягаться и бороться, превращаясь из обычного человека в какое-то истеричное оружие. Роняет парализатор на пол, рядом с телом незадачливого второго мстителя, делает шаг назад в камеру и по стенке около двери сползает на пол. Сирена затыкается. Вон, уже грохочут и бегут к нему. Бряцает полная амуниция. Уилл под матрасом начинает робко шевелиться. Райн изгибается, чтобы побольнее пнуть его напоследок. Тело издаёт приглушённо «уй!». Значит, попал правильно. Прибежавшие охранники суют ему в лицо дуло разрядника, опрокидывают и тычут лицом в пол, выкручивая руки назад и скрепляя их наручниками, пребольно упираются коленом в спину, надавливая всем весом — так, что не вздохнуть от тяжести и боли. — Врача позовите! — устало советует он им. — Заткнись, — твёрдое колено мстительно проходится по стонущему позвоночнику. Но Райн слышит, что врача действительно вызывают по рации, и дежурный по блоку Дельбрук тут же в доступной форме сообщает бойцам всё, что о них думает. Колено отстраняется от его спины почти испуганно. Ему дают перевернуться на бок. Через пять минут в камере оказывается невыспавшаяся, небритая и очень злая рожа Николаса. На его худой длинной фигуре лишь пушистый халат и тапки на босу ногу, через плечо — походный набор для оказания мед.помощи. Райн не уверен, что у доктора есть свой дом. Он живёт в тюремном лазарете. — Ну пиздец… — выдыхает Дельбрук, закатывая глаза, стоит ему разглядеть, что нападавший — Уилл. Он быстро проверяет их состояние, находит его неопасным для жизни и командует: — Ко мне этих страдальцев, только следите, чтобы не сбежали. Надо Филисберу сказать, чего они тут учинили. Этого страшнющего преступника я опять забираю в лазарет. Сколько уже можно… Дельбрук присаживается на корточки рядом с Райнером, помогает ему сесть. Боец, подчиняясь его жесту, недовольно освобождает омегу от наручников. — Опять подрался? — соболезнующе тянет он, вертя его за подбородок и светя фонариком в каждый глаз. — Есть курить? — спрашивает полуослепший от огней Линдерман. — Не с собой. Пошли, переставляй ноги, — он хватает его за локоть и скорее мешает вставанию, чем помогает. — Неужели ты куришь? Курить вредно! — Да тут не только закуришь, тут сторчишься при условии, — шипит Райн, ощущая, что что-то себе всё же умудрился подбить и поцарапать. И авторитарно предупреждает доктора: — Торчать не давай. — Вызову психиатра, — грозится тот. — Давно пора. — Я его в жопу пошлю. — Док, он что, тебе даёт, раз ты такой с ним добрый? — возмущается один из конвоиров. — Даёт, даёт, — с хитрым, недобрым прищуром оборачивается на него Дельбрук. Боец тут же трусливо краснеет. В своём логове, вернувшись после возни с пострадавшими альфами, Дельбрук проверяет и Райнера. — Хм… ты в порядке, не считая царапин и срезанной кое-где кожи. Сорванный ноготь сам замотаешь, на, — он всучает ему мазь и твердеющий пластырь. — И на что он рассчитывал, суясь к тебе в камеру в одиночку? Понимаю, что, наверное, с ним никто просто не пошёл, однако… Он что, не знал про гвардейцев, которых ты отделал? Райн хмыкает, колдуя над средним пальцем, сидя уже на знакомой медицинской кровати. Ноготь начал болеть лишь когда адреналин схлынул, а вот кровью запачкать всё вокруг успел. — Мне повезло, — отвечает он. — Омеги обычно спят весьма некрепко, наследие репродуктивной генетики. А в тюрьме и того чутче. Им надо было стрелять в меня сразу на поражение, с расстояния. Может, так и хотели, но я раньше набросился. Что у него в руках было? Дальнобойный или контактный? — А я секу? — возмущается Дельбрук, широко и заразительно зевая и прислоняясь поясницей к столешнице с приборами синтеза. — Использовал бы смертельное, рискнул бы собственной шкурой. Одно дело — подстроить самоубийство, а другое — самому убить, тем более такую важную для политических игрищ шишку. Вот, с твоей помощью свергли Бергера. Это редкостное обобщение и упрощение, но Райн не возражает. — Но теперь разве не всё равно, что я помру? — замечает он. — Раньше, позже. Его бы не наказали. Какая разница? — Большая, — назидательно произносит Николас. — Видимо, рассчитывают что-то ещё выжать из тебя, через твою фигуру манипулируя народными массами. Может, поэтому сквозь пальцы смотрят, что ты так плотно общаешься с адвокатом да в больничке полёживаешь. — Что ж, вполне разумно. Ты подтвердил мои подозрения. — Да я вообще не политический! — тут же машет на него руками тот, открещиваясь. — Ничего не секу, так и знай! Я разбираюсь только в денюжках! Райнер хмыкает снова. — А ты меня не боишься? — проникновенно произносит он. Дельбрук выпучивает на него глаза: — Я похож на идиота? Я отлично знаю, как выглядят психи и прочие, а здесь вообще тюрьма. В общем… я и не такое видал! Райн делает выражение лица «вопросов больше не имею» и с облегчением укладывается в мягкую кровать поверх всех покрывал. Доктор включает сигнализационный периметр вокруг области, предназначенной для больного и отделяющей таким образом от него остальное «логово». Доктор тоже невыразимо хочет спать. Глухая середина ночи. — Я не людей боюсь, — внезапно признаётся Дельбрук с неким даже апломбом. — Есть на свете вещи пострашнее. Например, заговор правительства и этих, богатых элит. Они поди давно в космос летают, а нам не говорят. На людей охотятся живых и даже едят их. И вообще, может, их всех давно заменили собой инопланетяне и вредительствуют. Скоро, говорят, такое начнётся… И вот теперь ты, политический. Как пить дать всё нечисто, ведь этот Руах, про него такое судачат, страшно повторять, — и качает головой с видом скорбного философа. Райнер приподнимается на локтях, с возобновившимся интересом разглядывая доктора. Сон становится уже не так важен. — А что начнётся? Какой именно заговор? Что судачат? У меня есть свои варианты заговоров, можем обменяться. Ты когда-нибудь слышал о правительственном проекте «Мозаика»? «Лабиринт», «Паутина»? Потухшие, вечно равнодушные глаза Дельбрука вдруг озаряет искреннее удивление. Совершенно непривычное для него дыхание жизни охватывает и преображает сонное лицо. Вспыхнувшее третьим сателлитом любопытство для Райнера уже не является сюрпризом. *** Когда Бертольду разрешили вставать и бродить в разрешённых местах госпиталя, он старательно перезнакомился со всеми омегами, которые тоже выползали в столовую и общую комнату, где можно было пообщаться и посмотреть каналы. Ему показалось, что здесь есть люди, даже не бывавшие в лагере, просто под одну гребёнку сметённые в этот блок. Скорее всего, здесь лечили вообще всех, кто травмировался, просто травмированных лагерных было в разы больше, вот и решили оградить весь корпус вместе с непричастными. Выспрашивать у каждого, что он и откуда, Берт не собирался. Он не мог помнить всех, кто населял лагерь, и со своей контузией он не был уверен, что элементарно не утратил память об их образах. Да никто практически и не общался активно в общем зале, лишь тихо шептались в мелких группках. Состояние у людей было довольно подавленное: лекарствами, болью, ранами, будущим арестом, последними событиями в колонии. Одна такая группка состояла из Ирвина, Минтриха и Берта. Друг Минтриха, Лесли, погиб на месте, ему начисто срезало половину головы, а вот инженер остался жив лишь чудом: струна срезала несколько сантиметров с его макушки, снеся черепную коробку сверху и часть мозга. Самое страшное было в этом то, что Минтрих после этого встал и пошёл, оглушённый и ошарашенный, шарящий вокруг руками, как слепой, периодически стирая рукавом кровь с глаз. Так его и нашли независимые отряды врачей и сразу нахлобучили на открытую рану какую-то свою штуку, чтобы зараза не попала, а кровь не вытекала и не втекала, куда не следует. Минтрих не остался дурачком, память не потерял. Говорит, его спасло то, что срез был таким хирургически ровным и гладким, и усилие не свернуло ему позвонки в шее. Он в принципе теперь говорил очень-очень мало, и в глазах его до сих пор отражался тот ужас, будто он по-прежнему смотрел на штурмуемый, терзаемый лагерь, на кровь, дымные хвосты и взрывы в морозном воздухе. Заглушка на его голове была закрыта компенсаторным устройством с многочисленными датчиками. Ему разрешалось медленно ходить и умеренно проверять мозг на работоспособность. Или… не разрешалось, но никому до этого не было особого дела. Кто-то из санитаров шутил, что живучесть современных омег приближается к тараканьему пределу: такие тупые, что голову отрежешь — ещё три месяца жить будет, крася ноготочки и примеряя одёжки. В этих словах вместо насмешки Берту виделось мрачное и, скорее всего, правдивое предсказание: с такими травмами Минтрих не проживёт долго, пусть сейчас его и откачали. Тело просто не справится. Берт понимает, что Минтриха не стоит пытаться выводить из госпиталя. Если придётся прорываться с боем, это просто убьёт пожилого инженера. Кто знает, до какой степени сложным будет путь на свободу. Возможно, Минтрих видит не своё прошлое, а своё будущее. *** На полотне экрана, протянутого вдоль одной из стен общего зала, какой-то мохнобровый грузный мужик настоятельно и увлечённо вещает что-то с трибуны. Надписи на трибуне и общее торжественно-административное оформление указывает на высокую должность. Лицо альфы кажется Берту смутно знакомым. — Кто это? — осведомляется он у всех и ни у кого конкретно. — Да Раух же, новый председатель правительства, — поясняет один из омег, собирающий мозаику с маринистическим пейзажем. — Вот, с утра крутят одно и то же. То так, то эдак, мы звук даже выключили. — Он рассказывает о том, — неожиданно подхватывает его сосед. — Что антилинду, наконец, открыли, синтезировали и протестировали. И что в процессе создатель её надорвался, бедненький, и коньки отбросил. Такая вот трагедия. Берт присаживается к ним поближе, сдвинувшись по лавке к их столу: — И что дальше делать будут? У этого Рауха аж слюна изо рта летит, весь микрофон заплевал. — А это он обещает бесплатно и поголовно всех омег колонии привить, — поясняет первый, укладывая очередной кусочек мачты корабля. — Вакцина двусоставная. — Для одного полужопия и для второго! — гыгыкает второй. — Матерь божья, — с губ Бертольда автоматически срывается древнее ругательство, подсмотренное им в исторических источниках. — Кто? — Чья? Берт объясняет, а потом в зал приходит Ирвин, и устремляется к нему с новостями. Они пересаживаются на отдельный стол. — Я знаю, где и как добыть comm, — сквозь зубы шепчет Дитмар, слегка наклоняясь к нему. — К вечеру будет. — Понял. И вместе они начинают пялиться в экран на первые лица колонии, внезапно обновившиеся и продолжающие обновляться. Видимо, Раух активно приглашает своих друзей. И чем больше Берт разглядывает его лицо, улыбки, ужимки, походку, тем больше оживляется его память. А когда кто-то включает звук, чтобы прослушать его новое обращение, омегу осеняет. И хоть он уверен всего процентов на семьдесят, это уже немало. — А я его помню, — вдруг сообщает он Ирвину. — Он был на совещаниях с моим отцом, вместе кучей других важных людей. Иногда такие встречи проходили в фамильном особняке, я тогда был довольно маленький. Дядьки подходили и трепали меня по щеке. И вот он там был, среди них. Эх, если бы я помнил ещё, по какому поводу все они собирались, что обсуждали… Но я и слов-то таких тогда не знал, не то что попытаться запомнить. А вот сейчас бы очень пригодилось, хоть намёк маленький. Когда я стал постарше, меня и на пушечный выстрел не подпускали к таким сборищам, да и учился я всё время. То есть, играл… — добавляет он в конце и непроизвольно краснеет. — Ну, тогда давай рассуждать логически, — подбирается Ирвин, вообще не обращая внимания на последнюю деталь. — Чем занимается твоя семья, чем владеет? Какие были проблемы в управлении? Или, наоборот, успехи? По другим поводам сборища не проводят. — Мы владеем акциями горнодобывающих комплексов, осуществляем их непосредственное управление. Добываем руду обычных и редкоземельных металлов. Карскинен — горный округ, он почти весь работает в этой отрасли или обслуживает её. — И сколько лет эти горы бурят? — Со дня основания колонии и нахождения там ископаемых. — Боюсь представить, какой глубины там шахты и как со временем усложнялась добыча и оборудование для неё. — Да, это верно. У нас часто стали происходить обвалы, и рабочие постоянно погибают. Я подозреваю, гораздо чаще, чем в прошлом веке. — А что, если залежи истощаются? — предполагает Ирвин. — А копать глубже становится всё более и более экономически невыгодно? Чем не проблема? — А устройство и улучшение заводов вторичной переработки мусора и извлечения из него металла ударит по дальнейшему финансированию шахт, — задумчиво заканчивает омега. — Если можно рециркулировать, то зачем тогда копать-стараться. Шахты действительно могли стать убыточными, и экономить приходилось бы на рабочих и техобслуживании, технике безопасности. Берт напрягает мозг, пытаясь с точностью вспомнить направление деятельности Томаса Фишера, за которого его пытались продать. Но эта свинья так удачно всё скрывала в своём бизнесе, не болтала вообще. Вот бы сейчас напрячь организацию Линдермана, сказать им всё, что он знает, а уж они бы собрали все разрозненные клочки информации в единое целое и сложили бы этот паззл. — Но у нас точно есть одно: все эти люди так или иначе связаны, — утешающее резюмирует Дитмар. — И это не к добру. — Не к добру. *** — Карл правда погиб при исполнении? — Да. К сожалению, да. Райнер остервенело трёт глаза, выдыхает: — Боже. — Его, правда, не убили, а подвело здоровье, — добавляет Рафаэль. — Смерть от естественных причин. — Оно бы не подвело его, не сунься он в ту лабораторию и не увидь… всё, что там было. — А может, не начни правительственные лаборатории эти разработки? — едко парирует Кёне и добавляет уже помягче: — В любом случае, он успел передать очень ценные материалы. Вместе с ними я принёс те вычислительные комплексы, которые ты просил. Как ты намерен их использовать? С ними справится только ЭВМ, и ещё, кажется, требуется какое-то дополнительное оборудование. Дерри многозначительно достаёт из карманов пиджака прочные колбаски-палочки внешних программных модулей и выкладывает на стол, будто образцы наркотиков. — Не обязательно, — Райнер подцепляет палочки одну за другой, разглядывая условные маркировки. — Готовые результаты я могу развернуть и на планшете, если совпадёт конфигурация и нет шифра. Делать это он, конечно же, собрался прямо здесь и сейчас. А где ещё? Кёне, сгорбившись, вздыхает: — Как хорошо, что я веду только твоё дело и больше ничем не занят. Ночь-полночь. Райн разводит руками и добавляет, прилаживая выбранный сегмент к планшету: — Зато ты почему-то выглядишь лучше, чем в прошлый раз. — Потому что кое-кому наконец удалось заставить его пить лекарства и кушать еду, — ябедничает и хвастается одновременно Дерри. Кёне бросает на него возмущённый и одновременно беспомощный взгляд. Райн успешно делает вид, будто ничего не заметил. В начале встречи он просмотрел данные, пересланные или украденные из некоторых закрытых госпиталей. Он отлично знал, какие имена там лихорадочно и быстро ищет, пропуская прочие. И он нашёл, вместе с состоянием здоровья. Ирвин Дитмар. Бертольд Ланге. Данных о Дитрихе Диммеле и Фарухе Гиденбурге-Якобсоне, то есть Ясоне, всё ещё не было. Как и о Мартине с сыном… Райнеру было стыдно чувствовать, что для его сердца одни жизни, с которыми он общался теснее, были важнее других. Он старательно успокаивал себя тем, что человеку свойственно так воспринимать мир, и это вовсе не говорит о том, что он чёрствый или плохой человек. Методом исключения можно было догадаться, где могут держать остальных участников, если они всё ещё живы. В тюрьме официально — не могут, здесь всё на виду. Значит, где-то в особых полицейских застенках. Там уже никому не забашляешь. В глубине души он надеялся, что по крайней мере Диди и Ясона уволокли к себе родственники и приставили личного врача и охрану. Это гораздо лучше смерти или пыток. Чем больше он думал об этом и пытался разобраться, кто остался в его армии живым и дееспособным, тем больше в нём клокотала злость, ярость и острые лучи близкой опасности. Только глупцы ничего не боятся и ничего не испытывают, когда происходит подобное. Честно, Райнер уже думал, что разучился чувствовать, пока не случилось это. Он работает над лабораторными файлами, пока до окончания встречи не остаётся десять минут. Тогда он отсоединяет палочку и выключает планшет. Задремавший Дерри резко всхрапывает, дёргается, прикорнувший на его мягком удобном плече Рафаэль едва ли не подскакивает на месте, тоже просыпаясь. — Что-нибудь удалось выяснить? — сдержанно интересуется адвокат. — Пока что немного, — Райн поднимает руки над головой и с хрустом потягивается. — Мне действительно нужна ЭВМ, либо я через вас передаю эти файлы и подробные инструкции химикам, которые могут с ними работать. Тогда мы получим результаты. А ещё лучше, если они начнут копать с той стороны. Я могу что-то упустить, они могут, а так у нас будет подстраховка на всякий случай. — Кому? — лаконично уточняет Кёне. Эх… Если бы Карл был жив! Райнер вздыхает и вынужденно перебирает оставшиеся варианты. Далеко не самые проверенные в плане конфиденциальности, и это его очень тревожит. Заботливый бета Эмиль, с которым он работал над Мозаикой. Ещё есть Клеменс, вроде надёжный парень, и ещё несколько с нормальным мировоззрением. С ними со всеми можно аккуратно поговорить. Они не настолько опытные, но Райнер надеется, что их сил хватит, чтобы проанализировать результаты и интерпретировать их беспристрастно, свежим взглядом. Он накидывает Кёне список контактов, имён и адресов. Он назначает операции «лиловый» цвет в знак её неопределённого статуса и осторожности в обращении с кандидатами и в разглашении информации. Возможно, безопаснее и разумнее расшифровывать всю эту громаду так же, как она и создавалась: дискретными частями, логически не связанными друг с другом. А потом окончательный результат скомпилирует сам Райнер и сделает вывод. Рафаэль принимает от него заметку и отмечает отстранённо: — Я думаю, они захотят вакцинировать население антилиндой, прежде чем будут получены и обработаны данные со стендов, подтверждающие безопасность самой Линды. Они боятся, что кто-то может действительно расколоться. Боятся, что поддержка среди населения слишком высока. — То есть заседание суда будет перенесено? — Весьма вероятно. Они считают, что теперь в срочном порядке нужно бороться с последствиями, а лидера уже поймали и организация обезврежена. Линчевание виновных они оставили на потом, как я подозреваю. Воцаряется пауза. Адвокат и его оруженосец выжидательно смотрят на Линдермана. — Ладно, я расскажу в общих чертах, — сдаётся Райнер. — Каналы сообщают о том, что антилинда двухэтапна, то есть состоит из двух частей. Это редкостная чушь. Первая вакцина — действительно фальшивая антилинда. Вторая вакцина — продукт секретной лаборатории, что соединила в себе изыскания многих научных институтов, доведя до окончательного результата. Боюсь, именно этот результат во второй ампуле. Однако меня терзают смутные сомнения: результатов исследований очень много, но невозможно эффективно запихнуть весь генетически активный материал в одну порцию, его придётся разбить на секции с подобными компонентами. Я изучу данные подробнее, есть вероятность, что эта секретная вакцина — каскадная. То есть первая в череде подобных. Для конечного результата потребуются три-четыре инъекции, как у некоторых генных детских прививок. У меня очень плохое предчувствие. Первая должна быть самой ударной, такой, чтобы обеспечить беспрепятственное внедрение остальных этапов широкомасштабной генной терапии. Это будто разбитый на несколько частей разрушительнейший вирус, изменяющий всё на своём пути. Я боюсь, что видел подобное только в одном случае… Когда наша колония на заре своего существования делала из одного пола три. Присутствующие поражённо застывают. — Но что там? Что она сделает с омегой, если её ввести? — не выдерживает вспотевший Дерри. — Ничего хорошего, — мрачно произносит Райн. — Во-первых, потому что она — невозвратная. Так же, как и новая Линда. Она меняет геном, и считывания естественных участков ДНК и РНК не происходит, она выбьет эти участки физически. Скажу очевидное: ни в коем случае нельзя давать кого бы то ни было вакцинировать этой секретной штукой, любой ценой надо не допустить распространения. Я боюсь, её постараются сделать принудительной, ведь уже сделали бесплатной. А бесплатный сыр есть только сами знаете где. Ну и… — он вдруг почти легкомысленно пожимает плечами. — Будучи вколотой альфе, она вызовет мгновенный анафилактический шок и мучительную смерть. — Неужели мы такие разные… — вполголоса бормочет Дерри. Рафаэль тревожно смотрит на часы и начинает собирать планшеты, активируя протоколы защиты от несанкционированного доступа, Райнер протягивает назад палочки дополнительных модулей. Пока что ему некуда их применить. ЭВМ, увы, в камерах не держат. — Послушайте, Рафаэль, — напоследок окликает его Райн. — Все ведь понимают, что вы проносите мне сведения или, того хуже, передаёте мои приказы на волю. Почему вас не остановят? Не арестовывают, не ставят прочих препонов, не усложняют жизнь? Адвокат сдержанно улыбается и на секунду опускает лицо, как будто чтобы эту улыбку скрыть. — О, они усложняют, мистер Линдерман. Ещё как. На профессиональном поле в том числе, но независимая коллегия адвокатов защищает меня всеми средствами, какими только можно. Так вышло, что в нашей колонии адвокаты — довольно тесный и обособленный мирок. Государственных адвокатов не существует. Все понимают, что мы существуем только потому, что стоим за каждого своего члена и уверены в нём. Но и они не всесильны. Если бы не мускулы и реакция Дерри, я давно был бы мёртв. Словно в доказательство бета приосанивается и распрямляет плечи, от чего рубашка опасно натягивается на груди. Она бы точно лопнула, если б он вовремя не остановился. — В этой колонии не выживают одиночки, Райнер. И те, кто сплочены недостаточно, неизбежно будут снесены более сплочёнными объединениями. Нам не хватает ресурсов, нам не хватает места. Эти проблемы не решаются вот уже более двухсот лет — с тех пор, как изменился общественный строй колонии. Мы никуда не продвинулись в освоении нового мира с тех самых злополучных пор…«Поставьте задачу инженерам», говорил Жак Фреско. Дайте им её спокойно решить. Но пока инженеры решают проблемы только как богатым заработать ещё больше денег на продажах того или иного продукта, и очередной технологии, не имеющей отношения к реальным проблемам общества. Все решения инженеров сейчас направлены не на благо цивилизации, а на наибольшую краткосрочную выгоду для самых отвратительнейших представителей рода людского. Линдерман легко, но тепло улыбается, склонив голову к плечу: — Это верно: профсоюзы. Только сплочённость и объединение. Всех, в конце концов, не перестреляешь… Мы не можем отсюда никуда свалить, в какие-то мифические хорошие места, где всё уже исправили и живут счастливые люди. Не можем снова строить корабль, снова бежать. На этот раз гораздо проще исправить всё здесь. *** В один прекрасный день люди по центральным и нецентральным каналам дружно и в очередной раз сошли с ума. Такой концентрации целенаправленного бреда Берт ещё не слышал, но при этом он ощущает в этом всём что-то новое, какую-то подозрительную, пугающую риторику. Новая старая пропаганда. Но пропаганда чего? Если Диди, ведя свои передачи, хотя бы соблюдал нейтралитет, то теперь, с его исчезновением, пропали всяческие призраки объективности и адекватности. Ведущие точно так же, как явно подставные гости, бегали и орали что-то с пеной у рта. И они тщательно подбирали мнение приглашённых омег. Это начинало походить на какую-то странную рекламу, в которой до поры до времени не называют конечного продукта. Накрашенный омега говорит: — Вот, у него было образование, любимая работа, дом, общественно положение и что он сделал? Стал террористом! Если б у него был муж и дети, то муж бы этого не допустил, и мы по-прежнему жили бы в мире. Образование и сложная работа расхолаживает омег и делает их безумными, маниакально одержимыми, эксцентричными, опасными для общества, злыми. В них взыгрывают тёмные преступные инстинкты, скрытые в природе омег и подавляемые лишь властью альфы над ними. Если бы альфы и беты не следили за ними, омеги давно спалили этот мир дотла. Альфа в белом халате, якобы учёный, говорит: — Омеги — самые опасные и жестокие существа в природе. Они без зазрения совести убивают детей в своих утробах и вытаскивают их по частям. И спят по ночам спокойно, с облегчением. Это беспринципные, жадные и коварные убийцы, и если им дать в руки знания и технологии, мы обречены как вид. Очень красивый альфа-модель разъясняет глупым зрителям: — …притом, всё, что нужно омеге для того, чтобы стать безусловно счастливым в жизни и добиться всего необходимого — это слушаться альф и бет. Нас меньше, и потому конкуренция за нас бешеная. Омегам следует больше стараться, чтобы его заметили и выбрали. А спесивые, выскочки и карьеристы никому не пригодятся. Такие- генетический мусор и место им на свалке истории. Хуже только те омеги, которые достали своего партнёра настолько, что он бросил его с детьми. Такие омеги — наихудшая категория людей. Психолог-бета с умильной самоуверенной улыбкой увещевает: — …вообще, омеги после 28-30 уже слишком высокого мнения о себе, вздорные, при том, что никакой ценности для противоположных полов уже не представляют. Старые, обвисшие и обрюзгшие. Никакие крема и фитнесы им уже не помогают… И при этом огромное самомнение, претензии и критерии. Им бы счастье отыскать мужчину за 50, что пожалеет и позарится на их сомнительные прелести. Если бы они снизили свои требования, были скромны и послушны, добры и не орали по каждой мелочи… Но образование и ум развратили их. Они ничего уже не понимают в этой жизни и злятся, завидуя более успешным и мудрым омегам, которые в молодости не упустили свой шанс, просиживая за учебниками или шатаясь с каждым первым встречным. И теперь эти престарелые умники ненавидят весь мир — этих счастливых омег, их детей, их мужей. Именно поэтому они орут о правах, как макаки, и устраивают пикеты. Ведь дома у них холодно и пусто. Их цель — разрушить счастье других. Только потому, что оно не досталось им. Лучащийся радостью омега едва не лопается от восторга или гонорара, что ему посулили за эфир: — …нет ничего лучше в жизни омеги, чем тискать розовые маленькие пяточки, нюхать их и щекотать. Роды приносят настоящую радость, больно не бывает, если правильно дышать. Дома с детьми живётся легко и беззаботно, и не надо думать, как прожить следующий день, не нужно ломать мозги над формулами. А это, кажется, директор чего-то там. Или какой-то альфа, переодетый в него. Добавляет в общую копилку: — …для омеги по природе положена несложная работа, не требующая особых умственных усилий. И нет нужды стремиться им к высоким зарплатам: всё равно деньги зарабатывает муж на более квалифицированной работе, где требуются серьёзные качества и баловаться нельзя. Очень скромно одетый омега с блаженным выражением лица, вокруг которого носятся (весьма вероятно) подставные дети: — Если бы у меня был талант или амбиции, от которых я не мог бы избавиться, я бы предпочел бы принять какое-нибудь лекарство, которое навсегда бы избавило меня от этих мук, лишних дум и утомительной ответственности. Дало возможность познать истинное счастье. Ум для омеги так же, как и другое физическое уродство — проклятие, превращающее его жизнь в ад, а его самого — в измученное, озлобленно существо, в конченого, жалкого, одинокого человека. Я бы не хотел ада для своих детей, и дал бы им тоже это лекарство, чтобы уберечь их раз и навсегда. А вот это, кажется, артист, гора первоклассных мышц. Он улыбается и это расходится с текстом, но это явно мало кто замечает: — Самое лучшее, что мы, сильная половина человечества, можем сделать для них — это приучить их к порядку и защитить от самих себя. Всё, что они выдумывают себе, права, свободы, лишние мысли — отклонение от нормы. Наиболее милосердно будет их от этого багажа избавить, пусть даже надавив. А вот это очередной политик. Кажется, даже из верхней палаты парламента. — …защита омег колонии Водолей включает в себя в первую очередь разработанную антилинду. Некоторые пытаются пошатнуть положение и подвергнуть всех опасности, ввергнуть обманутых омег в пучину несчастья и нестабильности. Но мы обязательно устраним последние остатки этих заговорщиков. Антилинда, сейчас уже произведённая в достаточном масштабе для начала проведения вакцинации — крепкий гвоздь в гроб этих террористов, уничтожителей нравственности. Бертольд слушал их из спортивного интереса и очень быстро охреневал. Это даже не было обидно, настолько эти слова были оторваны от реальности и мало походили на относящиеся к живым омегам, к людям, которых он встречал в жизни и знал. И он не мог себе представить существ, которые смотрели бы на мир через призму этих дурацких и абсурдных убеждений, а ведь таких было немало на свете. Чуть ли не вся колония! И эти люди бороздили просторы вселенной? Что у них в головах? Каким образом они вообще соображают, без извилин-то? Не умеют видеть, не умеют думать — причём абсолютно? Трудно было поверить, что так бывает. Это не то что бы пугало или огорчало… Это ставило перед Бертом неумолимый вывод: таких людей проще убить, чем открыть им глаза с помощью аргументов и правды. Потому что не откроются, а вот физическое тело умирать точно способно. И вреда от таких людей больше, чем от взрыва «грязной» бомбы прямо посреди колонии. Впервые в жизни холодная логика разума поставила его перед таким фактом и однозначным выводом. Чтобы получить свободу, придётся убивать тех, кто её отнимает. Не захватишь ты их в плен, не распихаешь по тюрьмам, откуда они снова восстание поднимут. Было время, когда люди вроде его отца казались ему исключением из правил, нонсенсом. Но, кажется, жизнь настойчиво ему показывает, насколько этих тварей на самом деле много. И эти твари в свою очередь не постеснялись убить неугодных омег прилюдно, при свете дня. И в тот раз добили бы всех, если бы не врачебный корпус. Так почему у него нет права обороняться с оружием в руках? Есть. Есть это право. Война. Это война. И совсем скоро по всем каналам начали транслировать Рауха, торжественно объявляющего о первом этапе развёртки всеобщей вакцинации омег. Сперва — благотворительно, в учреждениях, для самых нуждающихся. А потом… они откроют мобильные пункты вакцинации в каждом районе: каждый сможет прийти и получить свою порцию. Бертольд подспудно ощущает третий, недосказанный этап, для тех, кто не пришёл добровольно: будем вычислять, врываться в квартиры и клеймить этим варевом, как скот. *** Ирвин просачивается в его палату, когда у Берта настаёт время лежать под капельницей и волнами нейростабилизатора. Никогда бы он не подумал, что в такой суровой ситуации ближайшим человеком к нему окажется вовсе не омега, а какой-то посторонний альфа. Он оказался не таким уж плохим. Правду говорят — друзья познаются в беде. Ирвин специально не снимает повязки, симулируя врачам какие-то остаточные боли или даже расчёсывая раны. Он как будто твёрдо намеревается остаться здесь и самолично проследить, чтобы все омеги сбежали без потерь и проблем. Дитмар незаметно суёт Берту лишнюю булочку, отважно свиснутую в столовой, и шепчет последние известия: — Я слышал от медбрата, в больницы в первую очередь завезут эту парашу. Через полторы недели или немного раньше. — Санта Лючия, эту штуку так настойчиво втюхивают, что я лучше помру, чем дам себе это вколоть, что бы они ни было. Я быстро выздоравливаю, так что ещё пара дней — и я вполне могу уходить, и мне не поплохеет потом. Но без посторонней помощи… — он сумрачно качает головой. — И не все смогут сбежать по состоянию здоровья. Что же они так быстро, сволочи?! — Насчёт помощи, я кое-что нашёл, послание, — Ирвин роется в просторных карманах белого халата без нашивок. — По крайней мере, я думаю, что это оно. Он протягивает ему пластиковый многоразовый листок. — Рисунок крысы? — непонимающе хлопает глазами Берт, вглядевшись в чёрные контуры на чём-то бугристом. — Почему у неё рюкзак на спине? Где ты его нашёл? — Граффити на здании больницы. Медбратья обсуждали, вот я и спросил, чего там такое интересное. Они мне показали изображение, я попросил распечатать, чтобы остальных насмешить и поднять им настроение. Понимаешь, что это значит? — Я думаю, надо спросить у остальных омег, многие лучше знают условные коды, чем я. Это очень похоже на знак. И я больше уверюсь, что это знак, если рисунок станет меняться со временем. — Мне снова добывать тебе comm? — не удерживается от улыбки альфа. — Только после расшифровки сего шедевра живописи. Крыса стоит на задних лапах, задрав к небу усатую мордочку, чуть опустив согнутые лапки. Из рюкзака её торчит что-то вроде антенны, мигающей разными цветами. Сейчас горит красный. *** Омега по имени Каллин придирчиво изучает изображение крысы, максимально отодвинув его на вытянутой руке. — Никогда такого не видел, — наконец, резюмирует он. — Видимо, дети пошутили. Слышать это достаточно разочаровательно, Берт даже вздыхает. При том, что он ни на секунду не поверил, что граффити — случайность. — Жаль. Но, видимо, не он один разучился хоронить надежду сразу же. Или это банальное любопытство? Звучит голос «дай я посмотрю», и картинка принимается ходить по рукам. — Могу сказать, что это дикая крыса, не лабораторная, — сдвигает на нос очки Милли, работник склада. — Такие живут на нижних ярусах. Легенда гласит, что мы привезли их с Земли, и сотни, тысячи поколений они жили в трюме, питаясь чёрт знает чем. — Это антенна от примитивного передатчика, — определяет сипло Бенедикт, придерживая горловую трубку. — Я вижу на неё ещё два индикатора, как на светофоре. — Рюкзак походный, знаю эту фирму, — принимает картинку Петро и передаёт её дальше по кругу. — Крыса вовсе не нанесена краской поверх покрытия, это метод трафаретно-стикерного выжигания, — вглядывается забинтованный Хеймо, чей ирокез вместе с татуированный кожей сгорел на нём заживо. — Приклеиваешь активную наклейку со своей печатью, возникает мгновенный сильный огонь, а от него характерные обожжённые линии с лёгкими брызгами. Я узнаю. — Можно сказать, в какой части госпиталя, на какой внешней стене сделан выжиг? — добавляет важное замечание пожилой Отто. — Хочу понять, куда это вверх смотрит крыса. Картинка возвращается к Берту, Берт отдаёт её Ирвину. — Сможешь определить её расположение относительно внутренних помещений больницы? Тот уверенно кивает, пряча пластик. Берт уже кое-что понимает в этом послании. И ещё больше он понимает, когда через два дня красный цвет на антенне сменяется на жёлтый. Теперь он должен составить список омег, которые имеют физическую возможность совершить побег. А Крыса смотрит прямо на кухонное окошко на первом этаже. *** — Ты говорил «Паутина», да? — задумчиво бормочет Дельбрук. На его всё ещё измятых подушкой щеках можно заметить почти здоровый румянец. Странно, что они едят вместе стандартный запечатанный завтрак прямо из коробок безо всяких столов, в логове. И странно, что альфе всё равно, какого профиля Линдерман преступник и тем более, что он омега. Райнер давно понял: нет ничего лучше «сумасшедших» людей. Они не стремятся выглядеть нормальными, не опасаются общественных санкций. Они видят в своей жизни кое-что более важное, чем молчаливое одобрение какого-нибудь мистера Шмидта. Они настоящие и потому редко врут, или не врут своим поведением вообще. Не значит, что они хорошие или безгрешные, однако… — Да. Еда чуть тёплая, но после всех этих бесчисленных регенераций и заживлений Райн по утрам обычно голоден, как волк. Он замечает только, что картошка с сыром — довольно вкусное сочетание, и удивляется сам себе: он успел не только создать лишнюю мысль, но и довести её до нелогичного конца — «надо попробовать это блюдо ещё раз или даже приготовить». Когда он собрался это делать? Или организм рассматривает хорошую еду как последнее утешение, что у него осталось? Больше в его жизни радоваться нечему. То, что даётся слишком большим трудом, радости не вызывает, аксиома. — Я кое-что секу в лекарствах, между прочим, — чуть ли не подбоченясь, заявляет Николас. — Я понимаю, о чём ты говоришь. Пизда это полная. И я с тобой полностью согласен: правительство будет вкалывать её под прикрытием антилинды. Но вот для чего? Узнать бы и раструбить погромче. Вот тогда мои друзья рты-то понараскрывают от изумления. Я всегда был прав! А они — идиоты. — А ты бы хотел… ты бы хотел посмотреть, как распутывается «Паутина»? — медленно выговаривает Райнер, сам не уверенный в том, что это стоит предлагать. Что стоит всё-таки рискнуть и сделать такую ставку. Но лицо Дельбрука вовсе не искажается изумлением. Тёмные глаза вместо того, чтобы вытаращиться, становятся спокойнее и мягче. — И как проходят «Лабиринт». И как собирают «Мозаику», — кивает он, будто вспоминает старых друзей. — Да я сам соберу! Это ведь настоящий заговор. И кто, если не я, помогу тебе сейчас? — Он мгновенно перестаёт быть похож на того восторженного глупца, которым был минуту ранее. — Я ведь не наивный мальчик, Райнер. Я знаю, что ты делаешь, что ты хочешь сделать. Тебе нужна моя ЭВМ, так ведь? Честно говоря, в этот миг Райн почти пугается. Короткий укол напряжённого страха пронзает его внутренности, а нелепая пластиковая коробка с едой становится тактическим снарядом за неимением иного оружия, пальцы немеют на безвредных, хрупких столовых приборах. Их он всё-таки ломает, ощутив несильную боль в пальцах. — И что, неужели ты её так просто предоставишь и даже не настучишь на меня? — осведомляется он. — Разве так бывает? — Почему нет, — сухо бросает Николас, наверное, почти обидевшись. — Но если она тебе нужна, я подделаю анамнез и анализы. Будет у тебя тяжёлое кровотечение, внезапно открывшееся в кишках. И геморрой. И анемия. И даже нервные судороги, если потребуется. Тюремный врач, это, знаешь ли, великий человек… — А другие великие человеки ничего не заподозрят? — Я вас умоляю, в каком мире мы живём? — кривится Дельбрук с насмешливой улыбкой. — Они просто решат, что у нас секс. Они не в курсе, что я его не люблю. — Хорошо, — Райнер собирается с силами, откладывает завтрак в сторону. Надо успокоиться. Он планировал — да, он планировал. Но тревога не унимается от того, что всё так просто свершилось. Его выкладки были сугубо умозрительны, а теперь ему приходится напрягать все свои умственные способности и параноидальную чуйку, чтобы понять — стоит довериться или нет. Ему приходится успокаивать себя практически в принудительном порядке, чтобы смотреть на вещи и людей здраво. У него появился шанс, очень рискованный шанс. Стоит ли его упускать? По здравому разумению выходило лишь одно: это уже не шанс. У него буквально нет выбора.