Redemption blues

Даже если меч понадобится один раз в жизни, носить его нужно всегда.

*** Сегодня ночью ему удаётся спокойно поспать на ровном полу, стащив со шконки тощую подложку вниз. Несмотря на все впечатления предыдущего дня, он спал, как убитый. Comm успел полностью зарядиться от тепла его тела, и Райнер запихивает наушники в уши ещё до того, как делает пару шагов до условного пятачка санузла. Викторина на тему «какую температуру воды ему сегодня установят» начинается. Ледяная была, конечно, предпочтительнее кипятка. Сегодня вода тоже не регулируется и, возможно, чуть холоднее комнатной. Такую температуру терпеть легко. Вымыться он точно сможет. Дело не в устаревших коммуникационных системах, вовсе нет. Здесь всё вполне современное, самое обычное. Просто у тюремщиков есть возможность регуляции практически всех параметров окружающей среды. Хорошо хоть кислород вырубить не могут: при отключении активной вентиляции сработала бы пассивная. Но вот сделать его сухим настолько, что у него вечно лопнувшие от сухости губы, до крови — они вполне могут. А потом, утопая в обезболивающих знакомых звуках, начищая зубы слишком жёсткой щёткой, он осознаёт, что его сегодня никто не разбудил. Даже сверяется по часам: так и есть. Завтрак уже давно миновал. Про него забыли? Лагерь ещё там? Посмотреть бы в окно. Райн усаживается обратно на пол, скрестив ноги. Он не затаскивает подложку обратно на редкие острые рейки, пока его не заставят. Тело просыпается гораздо позже разума, даже болеть начинает с опозданием, пока не выветрится из крови сонный анальгетик. Если бы не это бесценное вспомогательное качество, доставшееся ему по наследству от предков, он бы позавидовал тем, кто сразу из постели сигает в марафон. Вздумай Райн сделать так же, он просто заклинит себе все нервы, мышцы и наверняка потянет связки. Говорят, самое угнетающее и сложное в тюрьме — это невозможность себя чем-то занять. Райн добавил бы — фоновое тревожное ожидание. Оно не даёт думать. Все сознательные и бессознательные силы организма уходят на глухую психическую оборону. Мозг мучается от невыразимой скуки, но не имеет ресурса сгенерировать даже ничтожную мысль или идею, парализованный поддержанием боевого состояния и днём и ночью. Но теперь, когда возник лагерь, Райн больше не может позволить себе не думать. Есть кое-что важнее его безопасности. Он надеется, что во время следующей встречи Кёне расскажет ему всё в подробностях, и поскорее бы ему эту встречу разрешили назначить. Теперь это будет проблематичнее сделать или наоборот, легче? Кто знает, как изменилась расстановка сил и настроение. В железную дверь стучат кулаком, быстро и сильно, Райн подпрыгивает на месте. Открывается люк с той стороны двери, на образовавшийся столик ставят поднос. Вся посуда одноразовая, из целлюлозы. — Завтрак, — сухо и немногословно объявляет служащий. Ему нет никакого дела до того, кого здесь держат и почему не дают пользоваться общей столовой блока. Через полчаса служащий обойдёт камеры, чтобы забрать подносы. Иногда он возвращается через пятнадцать минут, и никого не волнует, успел ли ты попить-поесть. Иногда, в целях изощрённых издевательств, Райну давали всего пять минут. На это и приходится рассчитывать по умолчанию. Торопиться и проглатывать еду быстро и жадно, как животное — ещё одна деталь планомерного и последовательного унижения, стремящегося затронуть каждую обыденную сторону жизни человека, не упустив ни одной, лишить его последнего достоинства и ничего не оставить. Этих малюсеньких деталей было великое множество, и общий их вес был запредельным. Из них теперь состоял весь день. Вся жизнь. Райн не хочет поддаваться на эти уловки и торопиться не собирается. Он не животное, и к тому же голод не очень его пугает. У него есть преимущество: за его состоянием хотя бы изредка следит врач, чтобы не выставить на публику избитую скелетину, которую ветром шатает, способную мгновенно опорочить действующую политическую систему и разоблачить все «мирные» и немирные пытки. Омега тщательно проверяет, запакованы ли одноразовые ёмкости, не надорваны ли упаковки, нет ли отверстий. Весёлые охранники любители напихать туда всякую гадость персонально для него, от насекомых до экскрементов, но незаметно это сделать не получится. Слава космическим богам. Второе любимое развлечение с едой — дать просроченную или попросту её не разогреть. Суп с температурой в плюс четыре градуса есть крайне сложно. Сегодня пачки не надорваны, не просрочены и имеют мерзкую комнатную температуру. У тюремной еды есть текстура, но не вкус. Райн периодически отвлечённо пытался оценить и вспомнить, такую же подают в условно бесплатных больницах или всё-таки нет, но впечатления прошлого слишком туманны для выводов. А после его обычно бесит то, на каких глупостях вынужден концентрироваться его мозг для отвлечения при такой тотальной экономии энергии. Вторым (или уже сотым?) параметром является время от приёма пищи до времени, когда в камеру завалятся твари. Мгновенно и неизбежно возникающее ощущение тошноты гораздо проще преодолевать на пустой желудок. Конечно, художественно заблевать кого-то в процессе — дело интересное, но последствия явно будут довольно неприятны. При безнаказанности с человеком можно проделать множество абсолютно безвредных для организма, но совершенно разрушительных для личности дел. Пока что Райнеру чудом удаётся избегать некоторой части из них. Но когда он официально станет заключённым — то уже не избежит ничего. Было бы неплохо, если бы сразу после вынесения приговора его убили. А если всё же они решатся на смертную казнь — то пусть проведут её тут же, без отлагательств. Не хотелось бы ощущать, как медленно, но верно умирает в корчах его душа. Он отлично знает, что не настолько силён, чтобы оправиться от того, что ему уготовят цепные псы режима, когда он окажется в их безраздельной власти. Лучше уж сразу погибнуть. Как там Иво? Давая отмашку на создание хорошо оснащённого лагеря в таком месте, он отлично понимал последствия и все риски. Надо предусмотреть надёжные цепочки действий в случае любого исхода. Если это отвлекающий манёвр, он должен стоить того. Райн уверен, что всё закончится очень плохо, но определить правильность того или иного шага, увы, можно лишь по истечению времени. По результату. Райн свою ставку сделал и отступать поздно. В середине дня внезапно обострившееся чувство тревоги выводит его из мысленного созерцания прошедшего вчера судебного процесса и изменившейся из-за этого ситуации за стенами тюрьмы. Вчерашний детокс, видимо, ещё работает и успешно блокирует вещества, старательно добавленные в его еду ещё на этапе фабричного производства. Мыслить с горем пополам получается. Интуиция его не подводит: жужжит замок на двери и камера открывается. На пороге два до оскомины знакомых альфы в мундирах и ещё один, незнакомый, до кучи. Какая-то низкорослая кучеряворукая скотина на фоне двух белых русых скотин. — Почему матрас на полу? Немедленно вернуть на шконку! — гневно командует первый белый, капитан Льюис. — А минуту спустя ты затявкаешь, чтоб его бросили обратно, так как снова член будет неудобно пристраивать, — мрачно замечает Райнер. Он не пошевелился, но мышцы во всём его теле напряглись и натянулись, как струны, окаменели. Льюис собирается начальственно опровергнуть заявление и погнать заключённого выполнять приказ пинком, но голос кучеряворукого произносит насмешливо: — Что, реально? — и начинает ржать, похрюкивая. — Нет, блять, фантастически, — отрезает капитан. Райнер отмечает, что у ржуна нашивки тюремного блока А, а не блока предварительного заключения, как у прочих. Знакомят что ли, подготавливают смену? От присутствия троих сильных, агрессивных мужчин в небольшой камере мало кому будет спокойно. Мужчин, желающих подрочить об живое разумное существо так, словно оно неживое и не разумное. Мужчин, которых никогда не накажут за то, что они сделали в своей жизни. Это их закрытая вотчина, где у них есть неограниченный лимит самых жестоких избиений и изнасилований, и изощрённых издевательств, наносящих невидимые следы разуму и душе. Сюда за этим и идут, считает Райнер. Ад пуст! Все демоны здесь. И видят космические боги, как ему панически, истошно страшно каждый раз. Дверь за спинами тюремщиков герметично закрывается. — Что с ним можно делать? — с интересом спрашивает охранник блока А. — А что бы ты хотел, Уилл? — улыбается второй белый, Хилде фон кто-то там. — Сунешь член мне в рот — откушу нахрен, понял? — веско уведомляет Райнер. Его руки мелко дрожат от зашкаливающего адреналина, но он уже понял, что враг никогда не замечает его состояния. Лишь слова и интонацию. — Брехливая ты собака! — взрывается Уилл, бросается вперёд, чтобы ухватить его за волосы. В первый раз Райнер уклоняется, но простора для манёвра нет, и со второй попытки альфа хватает его за волосы на макушке, натягивает, заставив до передела отклонить голову назад. Омега не поднимает рук в воздух, чтобы схватиться за стискивающий кулак. Уилл почти рычит от ярости, но выучки у него хватает в этот момент бросить осторожный проверяющий взгляд на своих подельников. Можно, нет? — Я бы не рисковал, — рассудительно советует Льюис с мерзкой усмешкой. — Кандидат на высшую степень наказания, за откушенный хер ему ничего уже не будет. Уилл резко выпускает его волосы, оставив молочно-белый клок планировать на подложку. — Спасибо, блять, за пояснение, а то я устал это повторять, сука, каждому новому сифилитику, — нещадно матерится Райнер. Волосы он не торопится пригладить, кожа под вырванной с корнем прядью горит огнём. Его всего трясёт от животного физического страха и абсолютно полного понимания, что избежать этой пытки он не сможет, и ему будет адски больно. Снова. — Да он хуже портовой шлюхи! — внезапно поражённо смеётся кучерявый, выдавливая из себя смешки. Райн сам себе не признаётся, насколько ему каждый раз фигово, его психика компенсирует это бесконечным потоком злых слов. Словно он маленькая собачка перед стаей огромных ротвейлеров. Хотелось бы видеть себя котом, (ведь они чемпионы по выдаванию пиздюлей особям в разы больше себя, особенно собакам), но не получается. Это бессмысленно гавканье лишь слегка подавляет его нервную дрожь. Господи, его мускулы были настолько зажаты, что он и правда конвульсивно откусил бы что угодно, что попыталось бы втиснуться в его рот, особенно лишённое кости, как пенис. — Это замечание приводит нас ко второму правилу, — вздыхает капитан. — Используй гондоны. Я без понятия, кто его и как трахал без защиты здесь. За всеми не уследишь. Райн почти горд, что до их цыплячьих мозгов всё же дошла его ядовитая фраза: «Господа, вы хотите друг друга сифилисом позаражать, как будто сами друг друга в жопу ебали? Это ведь так и будет выглядеть по сути». Хилде решительно шагает вперёд, пытаясь сходу поймать его запястья. Райнер изо всех сил пинает его по лодыжке, пользуясь своим расположением на полу. Хилде квакает и рушится на него сверху. Но сноровки его хватает, чтобы всадить в омегу заряд наладонного парализатора прежде, чем тот возьмёт его в удушающий и накрепко оплетёт конечностями. Мышцы сводит судорогой боли до полузадушенного хрипа, а затем расслабляет до пугающе бесплотного состояния. Продержись это расслабление чуть дольше или будь сигнал чуть сильнее, и тело не смогло бы удержать внутри себя ничего, что обычно держит. Не хватало обделаться на несчастную подложку. Ещё минуту его мышечно-нервный контроль рассинхронизирован и слаб, и за это время с него успевают в три пары рук скинуть всю небогатую одежду и надёжно зафиксировать тело. Не в позе. Позу они ещё не выбрали. Льюис, как обычно, с академически интересом рассматривает его сверху, стоя над ним. Райнер пытается проклясть его одним взглядом. Он обязательно прикажет своим людям убить Льюиса и всех, кто участвовал в этом. Умрёт, но заберёт их всех с собой. Крысы мистера Ратте обглодают их трупы так, что и костей не останется. — Какое же ты ничтожество, — негромко, хладнокровно произносит Льюис. — Беспомощная шлюха. — Кто бы говорил! Это ты из нас двоих ебёшься со всеми за идею, а меня лично насилуют, — ядовито шипит Райнер, глядя в безжизненные прозрачные глаза, в которых нет ни искры чего-то человеческого. — Почему ты не заткнёшь его паршивый рот?! — негодующе вскрикивает Уилл, крепко фиксирующий омегу за щиколотки. — То, что он пиздит, когда его трахаешь во все щели — просто умора, — не удерживается от несолидного хихиканья Хилде, защёлкивая на омеге магнитные наручники. — Ты просто ещё не в курсе. Курица кудахчет, а поезд идёт, если понимаешь, о чём я. — Идите нахуй, — коротко припечатывает Райнер. По венам вместо крови течёт жидкий концентрированный ужас и дикая сила, бешеный огонь из адреналина, кортизола и вообще всех гормонов, которые способен воспроизвести организм, готовящийся быть сожранным заживо. И знающий, что его сожрут. В висках в панике бьётся пульс, бесконечно быстро омывая кислородом мозг, превращая мысли в колкие нечитаемые снежинки, несущиеся беспорядочной гудящей метелью, белые неуловимые вспышки на фоне полной черноты. И лишь злые слова сыплются из него автоматом, минуя все сознательные барьеры. Давно рухнувшие барьеры. Начисто снесённые стыдом, отвращением и бессилием, яростью и непреодолимым кошмаром наяву. Райнер осознаёт, что растянутая так надолго и так часто повторённая паническая атака притупила все его рецепторы. Ему повезло, что его случай не слишком острый, иначе он давно бы сошёл с ума от этих повторений. А так… Его всего лишь трясло. Его всего лишь накрывало совершенно лишённой всяческого самосохранения истерикой. Если они проморгают и отпустят его хоть на секунду, он убьёт их без единого сомнения, с абсолютно пустой головой. — Только после вас, — делает издевательский жест Льюис, уступая право Уиллу. Втроём они разворачивают и ставят Райнера так, как и нужно, задницей кверху. Скованные руки контролирует Хилде, примагнитив их к полу на всякий случай, и расщедрившись на отдельный «наножник» для каждой щиколотки. Сзади пристраивается Уилл, с удовольствием устраивая ладони на его талии, словно на руле какой-то особой машины. Райнер жмурится, опуская голову. Все мышцы его тела напрягаются и деревенеют. Огненная разрывающая боль. Он пытается отдышаться, но, естественно, не получается. Он сжат, будто в кулак, сердце колотится сумасшедшим пульсаром. Ни одна из физиологических реакций контролю разума не поддаётся. За закрытыми, так сильно закрытыми веками расплываются цветные кольца и фейерверки, и Райнер всем сознанием концентрируется на песне, что возникает в голове. Он её слушал сегодня утром. Пара бессмысленных строчек, отрезанных от остального, настойчиво крутятся по кругу, словно могут спасти его или подействовать как заклинание, лишающее его всех чувств и ощущений. Всё, что ему остаётся — это либо молча терпеть, стиснув зубы, либо орать и ругаться без остановки, выплёвывая бесконечную боль некрасивыми кусками. Не каждый раз ему затыкают рот. Льюис, например, этого принципиально не делает. Ему нравится слушать вопли боли и ярости. Уилл бурно кончает, капая на спину то ли слюной, то ли потом. Те места на талии и бёдрах, что уже давно почернели от несходящих синяков, вспыхивают тупой застарелой болью, когда втиснутые в них пальцы уходят. — Вау, круто! — счастливо выдыхает кудряворукий, вставая и натягивая штаны обратно. — И почему никто не догадывается сделать из тюрьмы бордель? Двойная польза для общества. — Ты что, тогда бы нам всё платно было! — урезонивает его Хилде и добавляет с хитрой усмешкой. — Ну, кто следующий? У меня сейчас уже штанину прорвёт, ей-богу. — А бить его можно? — не унимается Уилл, рассматривая кровоподтёки и царапины. — Как только перейдёт в твою юрисдикцию — что угодно, — рассудительно разрешает Льюис. — А у нас — так, без фанатизма, чтобы доктор не ругался и не было видно в одежде. Зубы и глаза не выбивать, внутренние органы — тоже. — А жопа-то порвана, я вижу, что пытались лечить. Весь гандон красный. Льюис вздыхает. — Тоже без фанатизма. Доктор трындит, что он от этого сдохнуть может. — Они от этого дохнут? — с искренним изумлением оборачивается на него кучерявый. — Как? Тот пожимает плечами. — А я знаю? — Сепсис или сильная кровопотеря, — подаёт голос Хилде, пристраиваясь к омеге сзади. — Чтоб я ещё от хуя сдох, — ядовито рычит Райнер, на пробу дёргая руками. Таз его снова пребольно зафиксирован. — Не дождётесь! Волшебные палочки, мать твою, из мяса вонючего. Льюис предсказуемо хохочет, Хилде кривится, но раздражения перед вышестоящим не выдаёт. — Заткнись ты, наконец, урод, — шипит он, почти улёгшись на его спину. — И постони маленько, тогда, глядишь, быстрее кончу. — А в варежку тебе не насовать? — злобным шёпотом отвечает Райн. — Мне за убийство уже ничего не будет, между прочим, а убивать я умею. Но, кажется, наклонившийся Уилл всё слышал. — Знаете, капитан, а мы самых борзых обосцываем, — доверительно сообщает он старшему по званию. — Сразу как-то урезонивает смельчаков. Поглядите на него, он же нихуя не боится! — А знаешь в каких моих биологических жидкостях ты угваздал свой член? — громко, истерично то ли смеётся, то ли кашляет Райнер в подстилку. — Уж точно хуже того, что ты мне предлагаешь! Тем более, я скоро сдохну и мне совершенно, откровенно по-е-бать! Воцаряется пауза, которую заполняют ритмичные хлюпающие звуки. Ничего не может стоять между Хилде и его половой охотой. — Мы пихали ему иголки под ногти, но доктор сразу заметил по камерам, — холодно, отрезвляюще бросает Льюис персонально Уиллу. — Первое время Линдерман не знал, что нам запретили, мы пугали, и… не подействовало. — В блоке А никто за этим следить не будет, — сумрачно бурчит тот. — Думаю, если он окажется в вашем блоке, то задержится там не более, чем на пару часов. Пока готовят особую комнату. Хилде, — строго замечает он. — Кончил — отвались. Не задерживай честных людей. — А чего ты последний? — удивляется Уилл. — Люблю, когда разработано и смазано. Райнер не смог бы точно описать, какие это ощущения хотя бы потому, что редко кто мог похвастаться знанием о том, как что-то очень долго и упорно елозит и трёт по огромной открытой ране, расплёскивая кровь и срывая слой за слоем живой ткани. С чистой совестью, Райнер переходит на вой, перемежаемый матами и проклятиями. У Льюиса — слишком большой. И он последний лишь для того, чтобы доставить ему максимально возможную боль. Шорох прямо перед головой заставляет Райна приподнять лицо и увидеть, как Уилл, стоя перед ним на коленях, заново расчехляет свой инструмент. С энтузиазмом. — Ты чего это задумал? — возмущённо произносит Льюис, впрочем, не останавливая движений. — Я знаю, где нажимать надо, чтобы челюсти открытыми держать. И распорку вот вставлю… Райнер даёт ему раскрыть себе рот. Окрылённый успехом якобы успешного нажатия, тот суёт уже крепко стоящий член гораздо раньше, чем пресловутую распорку. Прежде, чем Льюис успевает его, дурака, остановить, Райн резко смыкает челюсти между собой, с максимальной дурной силой в истерзанных адреналином, дрожью и болью мышцах, даже не заботясь о будущем состоянии зубов. — Суу-уу-ка-а-а-а!!! Противная тягучая жидкость брызгает в рот, по ней, как кусок теста в масле, проскальзывает на язык приличный кусок мяса. Уши закладывает от нечеловеческого визга. Райнер с невероятной скоростью, прежде чем кто-либо успеет в этой комнате понять, что произошло, рвёт и нещадно изжевывает кусок мяса до полной потери формы и выплёвывает на пол в луже кровавой слюны. Истошные вопли боли и ненависти заполняют камеру до краёв. Возможно, даже перебивая включившуюся экстренную сирену, если они догадались её включить. Он уже не знает. Со всех сторон на него, распятого наручниками в слишком открытой позе, начинают сыпаться удары, силу в которых уже никто не сдерживает и не смотрит, куда целится. Кулаки, сапоги, выхваченные дубинки… Райнер накрывает лицо, одной ладонью зубы, другой — глаза, максимально утыкается лбом в пол, почти сразу вынужденно переползая руками на защиту загоревшихся от ударов ботинок ушей. Он не может сообразить, куда они решат метить в первую очередь, чтобы нанести ему максимально возможный урон. Бьют по всему и не собираются останавливаться. А один из ударов по голове настолько силён и безжалостен, что его выключает. Сознание лопается, как перегретая лампочка, и всё проваливается во мрак. *** — Мне пройти с тобой? — с настороженной надеждой уточняет Дерри. Рафаэль отрицательно качает головой: это лишь затруднит процесс переговоров. Бета вздыхает, чуть поигрывает мускулами под рубашкой, и замирает под дверью, проигнорировав казённые железные стулья. В кабинете начальника блока предварительного заключения адски пахнет сигаретами. Нос сразу щипет так, будто Кёне вдохнул каких-то химикатов, но виду он не подаёт. В кабинете, кажется, ничего не менялось со времён сдачи объекта — стандартный серый тяжёлый пластик. Мистер Филисбер, несмотря на своё положение и количество незаконных денег в руках благоразумно не выпячивает своё достояние. Всё вокруг привычно безликое. Лишь приглядевшись, можно было заметить характерные следы жизни его обитателя. Или слегка принюхавшись… Пепельницы на всех свободных поверхностях, а на подоконнике — целых три. В одной, кажется, даже что-то успело прорасти. — О, мистер Кёне, заходите! Какими судьбами? — Грузный альфа в красном костюме протягивает ему огромную ладонь для рукопожатия через тяжёлый и старый пластиковый стол. — Хотите выпить чаю? На самом деле начальник даже не старается быть приветливым и фальшивых улыбок не расточает. Он просто любит тележиться, чтобы измотать противника и создать побольше неловких ситуаций. Иногда стоило согласиться на этот ритуал, но не в этот раз. — Чай и кофе не пью. — Рафаэль всегда отвечает так, когда не хочет любезничать и тратить время впустую. — Здравствуйте, мистер Филисбер. У меня к вам деловое предложение. — Снова? — хмыкает тот, извлекает откуда-то кружку и начинает со звоном там что-то размешивать. К запаху сигарет примешивается что-то химическое и псевдосъедобное. В прошлые разы чиновник категорически отказывал ему. И вполне понятно: в такой ситуации ему не хотелось рисковать своей шкурой даже за деньги. Какой бы любитель соглашений он не был, с мозгами у него было всё в порядке. Иначе не просидел бы здесь двадцать лет. Они очень давно друг друга знают. — Снова, — Кёне занимает место в мягком кресле напротив, откидывается назад, маскируя уже ставшую привычной слабость. — Но обстоятельства изменились, не так ли? Начальник молчит пару секунду, раздумывая. — У вас охрененно запутанное дело, герр Кёне, — От кружки идёт парок. Филисбер старательно облизывает ложку. — Мне крайне любопытно, сможете ли вы выпутать клиента, если вам предоставить нормальное количество времени. Я даже чувствую азарт. Ох, он правда чувствует, без сомнений. Кёне привычно включается в игру, заставляя себя не испытывать чувство призрачной надежды. До добра это никогда не доводит. — Соглашусь с тем, что на это дело требуется очень много времени, гораздо больше, чем на любое другое. Учитывая ещё работу с клиентом… — И как же часто требуется плотная работа с ним? — интересуется альфа с преувеличенно академическим интересом, прихлёбывая кофе. Да, точно искусственный кофе. — Почти каждый день по нескольку часов, герр Филисбер. Такого резонансного и спорного дела в нашей колонии ещё не было ни разу. — Да, не припомню я, чтобы за либехфельдского маньяка хоть кто-то выходил и высиживал на ступенях суда, сопротивляясь аресту, — хмыкает начальник. — Жаль, вы его не защищали, это был бы номер. Вы любите рисковать. — Он не заплатил, — безжалостно отвечает Кёне. Филисбер понимающе кивает, с налётом уважения. Жестом показывает продолжать. Адвокат выдыхает и говорит: — Также для работы с клиентом надо, чтобы он находился в ясном сознании и в хорошем физическом состоянии, чтобы понимать обсуждение. Законы крайне сложны для обывателей, вы же знаете. Им трудно сосредоточится, если они себя плохо чувствуют, хотят спать или приняли какое-то не то лекарство. Или же не приняли его. — Как много условий! Кто бы мог подумать, что быть адвокатом так хлопотно, — сетует тот озабоченно, допивая кофе. — Время — очень ценный ресурс, а здоровье — тем более, почти бесценно. — И насколько же ценно или бесценно это в совокупности, как вы считаете? Альфа перестаёт усмехаться, взгляд его меняется, непривычно серьёзнеет: — Я много пожил на свете, и жив до сих пор только потому, что всегда чуял, куда дует ветер. И сегодня он подсказывает мне, что не стоит злить ни одну из сторон. Так что я попрошу всего пятьсот тысяч, а вы хорошенько запомните, что я попросил не миллион за эту услугу. — Пятьсот тысяч будут вашими через несколько дней, — без промедлений отвечает Кёне, даже не собираясь торговаться. Они смогут собрать столько, если постараются, за это время. — Передадите через моего мужа. Вот визитка. Адвокат принимает протянутую двумя пальцами картонку и прячет в карман. Задумчиво спрашивает, подперев висок пальцами: — А вы не боитесь, что вас обвинят… ну, не знаю, в пособничестве террористам? — Это уже моя забота, мистер Кёне, — начальник снова широко усмехается. Не весело, а предупреждающе, будто оскаливается. — Там не дописать, тут подтереть. Это мой блок, и тут я контролирую всех и вся, даже чёртовых шпионов всяких там служб организованного стукачества. Сеансы ваших встреч будут координироваться через меня. Готовьтесь к ночным выездам. — А вы, выходит, храбрый человек, мистер Филисбер, — Рафаэль поднимается из кресла. — Ситуация накалилась, однако… — Я видел суд, — неожиданно жёстко отвечает чиновник. — Я видел некоторые материалы. Должна же у человека, в конце концов, появится собственная позиция? Я готов рискнуть. Он ведь правильно сделал этой Линдой — чтобы ебаться можно было без последствий, никаких залётов. Волшебство! Никого он не убивал, это ясно, как день. — Стареете, — слегка улыбается омега. — Совесть проснулась. — Да помилуйте, какая совесть! — воздевает тот руки. — Чистый прагматизм. Он же не собрался унести формулу с собой в могилу, она расшифрована, так ведь? Но облегчить его последние дни за звонкую монету — дело чести. Кёне вываливается от осторожного любителя денег и первое время не может понять, отчего руки не трясутся. Дерри мигом подхватывает его за талию, едва не приподнимая над полом. — Куда теперь? — шепчет он, буксируя его по коридору на выход. — Плохо выглядишь, тебе нужно отдохнуть. Хочешь, зайдём в твоё любимое кафе и возьмём пиццу? И даже пирожное с шоколадным соусом. — Не знаю, буду ли есть, но давай… Да, пойдём. Только туда, где не воняет кофе. *** Райн медленно просачивается в реальность от каких-то звеняще-стеклянных звуков, мигом напомнивших ему соударение пробирок на лабораторном столе. Шорохи, неясные движения рядом, негромкий писк оборудования. Медицинского. Уже от этого он просыпается мгновенно, распахивает глаза и пытается привстать. Мигом напружинившиеся мышцы отзываются запоздалой болью, и Райн рушится обратно на кровать. Вокруг кружится вечерний тюремный лазарет с приглушённый светом. Не та его часть, что включает в себя белые стерильные палаты больных, нет. Другой запах, звуки и свет. За ширмой ходит чья-то тень. — Эй, — хрипло подаёт Райн голос, сорванный криками. Машинально обводит языком зубы: вроде все на месте, ничего не откололось. Из-за ширмы выглядывает знакомая рожа. Тощая небритая жердь Дельбрук. Доктор Николас Дельбрук. — Здорово, док, — хрипит омега, чуть поднимаясь и снова падая обратно в объятия не очень мягких подушек. — Знатно же тебя потрепало, но большую часть я починил, — он медленно подходит, ковыляя, бросает взгляд на приборы в изголовье и прилепляет Райнеру на запястье круг кожного инъектора. Маркировка сильного обезболивающего. — Сидеть сможешь. Чуть погодя ходить тоже: и ногами, и в туал… — Где я? — перебивает его тот. С результатами анализов можно ознакомиться и после. Да он и так знает, как его здорово отделали, со сломанными рёбрами и сотрясением. — В моём, скажем так, логове, — ответствует Дельбрук, щёлкнув пальцем по какому-то своенравному прибору над его головой. — Сюда доступ любым охранникам закрыт. — Отчего такая забота? — Я делаю это только ради денег. Мне забашляли, — легкомысленно признаётся тот. — Умопомрачительно, — хладнокровно замечает Райн. — Спасибо, на самом деле. Дельбрук подтягивает табуретку, садится, хватает с полки автоматический анализатор, прикручивает Райну на локоть. — В моей практике это первый случай откусанного хера, — сообщает он, впрочем, без особого выражения, нажимая стандартные команды на приборе. — Обычно отрезают или отрубают. Причём как искусно откусанного, прости за каламбур, обратно просто нечего было пришивать! Альфе то ли смешно, то ли он восхищается. Райн чуть дёргается от щекотки, когда микроиглы мгновенно проходят сквозь кожу и обратно, собирая материал и данные. — И сколько мне разрешат здесь пролежать? — осведомляется он. — Вернусь — мне собственный отчекрыжат под покровом ночи. — Не раньше, чем тебя можно будет считать условно здоровым, — доктор снимает анализатор, оставляет дремать на тумбе рядом, переваривая результаты. — Бояться нечего, с этих самых пор коды от твоей камеры есть только у меня и лично у начальника блока. Надо было поступить так с самого начала, и обошлось бы без жертв. — Но и без забашляний, — веско замечает Райн. — Проницательности тебе не занимать. Но в целях безопасности лежать здесь ты будешь до тех пор, пока твоя кровь перестанет литься из отверстий, для этого не приспособленных. В том числе «скрытая кровь» везде. Они чуть наизнанку тебя не вывернули. Вот идиоты. Скрытая кровь. Значит, почки ему всё же повредили тоже. — Хах, — слабо усмехается он. — Хотя бы высплюсь. — Я тут пробирками гремлю, — возражает Дельбрук почти неуместно. Райн мотает головой по подушке: — Музыка для моих ушей. Николас встаёт и исчезает за ширмой. Слышно, как он заводит аппарат стационарного химического синтеза. Скорее всего, из готовых составляющих. Машина колдует пять минут, а затем Дельбрук появляется снова и, сутуло склонившись, протягивает ему даже не стакан, а колбу, только что вытащенную из аппарата. — На, выпей. Это хороший детокс, прицельный, чётко на ту штуку в твоей еде. Райнер принимает колбу без споров. Он осторожно садится в постели, чтобы выпить, комната вокруг резко начинает ходить ходуном, а сосуды — дико и болезненно пульсировать в висках. Он поскорее заглатывает лекарство залпом и валится обратно в горизонтальное. Нехилое сотрясение всё-таки, он не припомнит такого у себя раньше. Что же, стоило бы обеспокоиться стопроцентным Альцгеймером в старости, если бы он рассчитывал до неё дожить. — Помни, мне забашляли, а на высокую политику мне плевать, — предупреждающе и лениво повторяет Дельбрук, забирая стакан. — С высокой телемачты. — Конечно, конечно. А тот товарищ, сделавший решительный шаг навстречу евнуховству, что предпринимать собирается? — с любопытством уточняет Райн. — Так мстить или в суд? Доктор опускает руки вдоль тела, задумчиво поднимает глаза к потолку. Видимо, находит там ответ и отвечает, поскрёбывая щетину: — Довольно трудно будет объяснить даже прокурору, каким образом ты зубами добрался до его члена, надёжно спрятанного под офицерской формой. Придётся сочинять более правдоподобный вариант развития событий, как же его хер неожиданно оказался в твоём рту. Ведь этот парень припёрся к тебе аж с другого блока. Райн сухо смеётся, придерживаясь за стреляющие глубинной болью рёбра. Дельбрук отвечает ему улыбкой, более приличествующей зомби, чем живому человеку, но вполне искренней. Беззастенчиво шаркая ногами, он возвращается к работе и за ширмой вновь начинает позвякивать, постукивать и гудеть охлаждением медицинских механизмов. Не, в этой неравной схватке Райнер вовсе не кот против стаи брехливых собак. Он максимум маленькая крыска. Один из друзей его детства был специалистом по крысам, очень любил их и почему-то уважал. Может, отчасти потому, что его фамилия была Ратте. И то, как и где он потом жил, когда вырос, и с чем связал свою жизнь, походило на способ жизни этих маленьких, ловких и умных животных, от которых очень сложно избавиться. Именно мистер Ратте минировал коммуникационный коридор под его ярусом. Именно он спёр взрывчатку давным-давно и находил укромные места для расположения перевалочных пунктов их сети. Его нужно срочно вернуть в Фельцир. Наверное, Иво уже догадался это сделать. *** Дерри не знает, куда деть руки. Этой ночью не спала вся колония. А кто спал, проснулся уже в совершенно другом мире. Кёне, бледный, как смерть, с тенями под глазами, сидит на железном стуле. Напротив него, уперевшись локтями в стол и опустив лоб на переплетённые пальцы — Райнер. В комнате, выделенной для встреч адвоката и клиента — тихо и мертвенно светло. Перед ними — развёрнутые планшеты с последними сводками новостей. — Что успел сделать Цапля? — наконец, негромко бросает Линдерман. Пока лагерь отвлекал всё внимание на себя, у них были фактически развязаны руки во всех округах. — Всё здесь, — опустивший было взгляд Рафаэль тут же пододвигает вперёд нужный планшет кончиками пальцев, словно тот холоден, как лёд. Райнер напряжённо углубляется в изучение текста, поглаживая едва поджившую глубокую царапину на подбородке. На всякий случай планшет защищён не только кодами доступа, шифрующими содержимое при переноске, но и переведён в систему условных обозначений и иносказаний, принятых в организации. Рафаэль отдаёт себе отчёт, что травмы головы и последствия психотропов, которыми пичкали их лидера, могли сказаться на его памяти и скорости когнитивного мышления. Поэтому добавляет негромко: — Нужна помощь? Тёмный взгляд, всё ещё окрашенный внутренней работой мысли и яростью, перекидывается на него. Неприятно чувствовать такое на себе, но Рафаэль понимает, что всё это относится лишь к содержимому планшета. Райнер чуть заметно отрицательно качает головой и снова погружается в чтение. А Дерри, нервно потея, размышляет о том, когда в прошлый раз ему приходилось для защиты патрона носить под одеждой энергетическую броню и разрядник военного образца. Никогда. Даже когда в Фельцире бушевал богами проклятый чемпионат. Наконец, Райнер отрывается от планшета. — Хорошо, — выдыхает он, откладывая его. По нему нельзя понять, действительно он считает, что всё сделано хорошо или это фигура речи. — Есть ли списки живых и погибших? Кто смог сбежать, а кого захватили и заперли в больницах? — Пока нет, но они вскоре появятся. У нас есть возможность собрать эту информацию, но нужно время. — Уже что-то, — Линдерман нервно-задумчивым жестом проводит по волосам против роста и вцепляется в проскользнувшую мысль. — Мистер Ратте. Цапля вызвала мистера Ратте? Их придётся срочно вытаскивать оттуда. Никто, кроме него, сейчас не справится. — Мистер Ратте, — машинально повторяет Кёне. Дерри бросает на него тревожный взгляд. — Где я могу написать предложения или мне лучше передать их устно? — тут же ориентируется Райн. — Здесь, — Дерри подаёт пустой планшет, не давая патрону шевелится лишний раз. Райн хватает и тут же принимается быстро печатать, откинувшись на неудобную спинку. — Что с лабораториями? — между делом бросает он. — По-прежнему, — отвечает Рафаэль. — Наша работа продолжается. Есть вероятность получить доступ к смежной лаборатории, Первой, той самой. Линдерман застывает, вскинув голову и уставившись в стену, что-то прикидывая. — Если получится что-то добыть оттуда, сможете вместе с данными пронести мои виртуальные комплексы? Я запишу, какие. И надо будет подключить кое-кого снаружи… — и снова погружается в печать зашифрованных инструкций. — Если ситуация не изменится, смогу, — подтверждает Кёне. То ли свет в комнате изменился, то ли выпитый кофе, наконец, подействовал, но выглядит адвокат теперь гораздо менее зелёным, чем в начале встречи. Дерри мысленно, с облегчением переводит дыхание. Омега не собирается хлопаться в обморок. Когда-нибудь анемия его доконает: не всем природа выдала крепкие тела при рождении. И не у всех семей были деньги на качественные генетические препараты и протекторы, которые прокалывают в детстве. — Чуть не забыл, — оживает Рафаэль, вынимая из нагрудного кармана сложенный в два раза обыкновенный листок. Райнер принимает его с любопытством, но без тревоги. Он, кажется, догадывается, что там. Разворачивает. На просвет видно, что там написано чернилами от руки всего одно слово: «Держись». Уголок рта Линдермана дёргается в непроизвольной улыбке, и аура непререкаемой силы вокруг него становится ещё гуще. — От кого это? — спрашивает Кёне. Естественно, бумага миновала множество рук и не имела никаких пояснений. Кроме, разве что, почерка, который можно узнать. — От папы, — коротко поясняет Райн, не создавая из этого ненужной тайны. Нашаривает пишущую ручку на столе и чиркает на бумаге свой короткий ответ. Отдаёт обратно Рафаэлю. Дерри успевает заметить, что же именно он написал. «Держу». Неужели сейчас, после всего, оставившего на его лице мелкие шрамы, и перед всей тяжестью прошлого и будущего, и правда — держит? Лагерь, полный людей, сравняли с землёй, закидали гранатами и ловушками. Корпус независимых врачей, анонимно стянутый силами организации с миру по нитке, был рядом и наготове. Сколько жизней удалось им спасти, самим почти бросившись под пули? Этим мутным, ветреным, роковым утром — пока неизвестно. Теперь в колонии Водолей, отродясь не знавшей войн и массовых волнений, появились военные врачи. И да помогут им всем боги. *** Холод куполов сошёл на нет. Стих ветер. Иво ёжится в пустой квартире, успевшей изрядно промёрзнуть за эти несколько дней. Он пьёт горячий кофе без сахара и надеется, что внутри него что-то изменится и растает. Теперь он понимает, почему Линдерман выбрал его для этой миссии, фактически назвав капитаном космического корабля. Капитан ответственен за каждого человека на борту, но больше он ответственен за весь корабль в целом. А ещё больше — за всё человечество за его спиной. И лишь тонкая обшивка отделяет их всех от хаоса преисподней и вечной безымянной смерти. Пока лагерь стоял, они успели сделать неприлично много, и ещё столько же бы сделать. А теперь там чинят перебитые магистральные кабели, вывозят на утилизацию все вещи, смешанные с частями тел и пропитанные кровью. И ту же кровь без стеснений отмывают с плит площади. Люди пытаются нести цветы, а их хватают и сажают. Сидживальд, отозвавшейся знакомой болью, теперь не управляем. Точнее, управляем вовсе не теми, кем полагается. Пронизанный ячейками профсоюзов, как нервами, он в любую секунду выполнит движение, реагируя на нервный импульс из головного центра. В других округах, не так сильно напуганных, как Фельцир, и не так сильно ожесточённых, как Сидживальд, всё идёт по намеченному курсу, но предсказать их реакции на острый конфликт — невозможно. Требуется продолжать усилия и подключать всех, кого можно. Заключать союзы. Но всё же, как ни выкручивайся и ни оправдывайся, это было ошибкой. Очень большой, огромной его ошибкой. Он не должен был разрешать лагерь, понадеявшись, что отобьются, что не посмеют, и ещё кучу разных «если». И единственное, чего добился лагерь помимо невосполнимых потерь и жертв — вооружённый переворот в высших эшелонах власти. Иво не сомневается, что такое способен совершить лишь гад ещё больший, чем предыдущий. И он понятия не имеет, где Ирвин. Где многие, многие, многие… но больше всего его беспокоит судьба этого несчастного альфы. Глупого и порочного. Ужасно глупого… Иво успевает допить кофе ровно до сеанса связи. Он принимает звонок-соединение, усаживаясь в кресло с ногами, будто ребёнок; оттарабанивает ведущий код, идентифицирует коды входящие, запускает модули шифрования и, наконец, начинает сессию. Он знает, что Райну было проще поддерживать систему после того, как он собрал её костяк. В ежедневном управлении не так много проблем и задач. Параллельно он вполне мог заниматься своей непосредственной задачей — синтезом и усовершенствованием Линды. Но на плечи Бёллера свалилось управление организацией в критической ситуации, требующей синхронности и мгновенности действий многих её частей и ответвлений. Вопросы сотрудничества. Вопросы потерь, атак и отступлений. Каждый день требует от него очередного мозгового штурма, а каждый час бодрствования даже на работе — фоновой работы мысли по развёртке множественных вариантов действий. — Цапля, говорит Игуана, — раздаётся по связи. — В лесу тихо, капкан разомкнут. На сбор объявлено два дня. Требуются анонимные тропинки, сливающиеся в одну поляну на пятьсот. Поляна будет передана через заместителя сановника по приложенным координатам. — Вас понял, посылаю запрос в отделения. — Филин принёс мышь. Присылаю. — А мои лягушки? — Он их видел. Думаю, оставил комментарии. — Ничего больше не сказал? — с тревогой спрашивает Иво. — Об этом… Лесном пожаре. — Мы всего лишь люди, а об таких вещах судить может только будущее, — успокоительно отвечает адвокат. — Филин из тех, кто готов драться до последней капли крови, оставляя клоки перьев на снегу. Он протестовал бы против развёртывания зимовки, но сейчас лишь злится на тех, кто посмел поднять на них руку. — У меня на связи следующие. Я перешлю вам обновления, как только вы пришлёте запрос. До свидания, Игуана. Кёне обычно не прощается, используя это как сигнал «нормальной ситуации». Они бы, наверное, могли бы говорить обычным языком, учитывая шифрование разговора, но все предпочитали перестраховываться или же употребляли в силу привычки. Иво не умел перестраивать фразы целиком на условные элементы и, может, в этом и правда не было особой необходимости. Но постоянно использование иносказательного шифра служит гарантом того, что никто не забудет его при внештатном событии. Если все их узлы откажут и останется лишь открытая связь… Иво переговаривается с главами отделений всех округов, координирует их. И ожидает главной информации, всё ещё слишком разрозненной и неточной: кто выжил, кто погиб, кто уже в тюрьме, кого вытягивают с того света в платных больницах под конвоем гвардейцев, а кого бросили умирать в бесплатных. Линдерман абсолютно прав: им как воздух нужен мистер Ратте сотоварищи, пока о Ясоне нет ни звука. Надо перебросить его из Оммалиса, где он обчищает полузабытые электронные архивы в поисках всего, что могло бы послужить оружием и, с переменным успехом, военные склады при заводах. Пока специалисты из Фестландтифа незаметно взламывают базы госпиталей, прорубаясь и протискиваясь через слои защит, пора думать о плане Цэ — спасении своих. И всё-таки формировать новые ударные группы… На этот раз — настоящие. Одной информационной войной не переломить дула ружей, как бы успешна она не была, как показывает неумолимая реальность. Ирвин… хоть бы ты был жив. *** Если бы Берта попросили сейчас описать, он не смог бы вспомнить лиц: слишком мультяшные, гротескные, схематичные, визгливые. Непривычные, ненастоящие. Это и привлекало, наверное. В пору грубого реализма людям наскучивало видеть в мире игры те же самые угрюмо настоящие лица, что и на улице. Те же фигуры, те же тусклые мышиные цвета кож, глаз, волос. Движения, полностью имитирующие человеческие. Какая это уже игра, в самом деле? В тот момент он понял тех так называемых фанатиков тёмных игровых залов. Залов, заполненных флуоресцентной сказкой. Побывав раз, остаёшься навсегда. И Берт самонадеянно попробовал смахнуться с одним из этих фанатиков. Напрасно. И уж точно не в том расфокусированном состоянии души и тела, в котором он пребывал тогда. Райнер не стал жалеть его, но и не стал уничтожать. Он поиграл с ним честно, как положено, покрасовался чисто и достойно. Он ничего не знал об игровом стаже и, самое главное, типе стажа Берта. А сам Берт был сбит с толку буйством красок и форм, которые его глаза и мозг не могли распознать чисто физически — за то крохотное время, что промелькивали перед ним. От пестроты рябило в глазах. Он привык совсем к другой цветовой гамме, серо-защитной, тёмной, собравшей в себя все приглушённые оттенки зелёного и металлического. Кровь там была чёрно-красной, как мазут. Здесь она брызгала ярко-розовым, неоново-оранжевым и ультрамарином. Дополнительно лишало концентрации дешёвое снаряжение для погружения. Потёртые очки с низким разрешением, наушники с крупицами помех, двигательная площадка, плохо отзывающаяся на движения ног. Берт опасался, что придётся на резких поворотах дублировать её ручным управлением (так и вышло). А руками он привык только стрелять и перезаряжать. Площадка под Райном тоже скрипела и нещадно сбоила, но он перед началом игры лишь сухо усмехнулся и попрыгал на педалях, попинал их в разные стороны, и принялся за дело. Райн упомянул, что именно в этот вариант игры раньше не играл, но пользоваться убитым общественным оборудованием ему было не в новинку. Берт знал на берегу, что силы не равны: он слишком сильно нервничал. Вечер, этот притягательный и резкий человек рядом, игровой бар, страх неизвестности. Внезапный страх буквально перед всей махиной мира, что перекрывала небо вонючим брезентом и запрещала омегам летать. Она всегда была над ним, довлела чёрным мокрым полотенцем, и с каждым годом ворс этого полотна становился лишь гуще и прочнее. Последнее, что хотел делать его мозг в тот день — это показывать себя с лучшей стороны. Он счастливо проебал всё, что он умел — навыки, реакцию, обучаемость, скорость и ловкость. Было немного стыдно и немного горько. Но в итоге это стало показательным уроком. Берт осознал, что раньше тренировался в идеальных условиях: на мощной ЭВМ, в изолированной от посторонних комнате, с хорошей статикой, шаговой сферой и манипуляторами. А все его навыки ничего не стоят, если он не способен применить их в чуть-чуть изменившейся ситуации, в состоянии стресса, с отвлекающими факторами. Вместо того, чтобы бороться с противником, с Райном, он как будто постоянно боролся с самим собой, со своими нервами и неуверенностью, сводящей весь опыт и навыки на нет. Побеждает тот, кто уверен, кому нечего терять, кто готов рисковать и готов умереть. Если он лишен веры, он проиграл, ещё не начав боя. Какие ещё доказательства ему были нужны? За полчаса Райнер научил его большему, чем вся школа среднего звена за шесть лет. А за десяток индивидуальных занятий на матах он похвалил его справедливо и уверенно столько раз, сколько не хвалили родители за всю его жизнь. Их безучастные комментарии его успехов — не считаются. На их взгляд, у омеги один успех — жениться и беспрекословно размножиться, обязательно с альфой. А за последующие восемь часов Райнер показал ему, как бывает, когда кого-то хочешь сам, и как бывает, когда хотят тебя. Что секс между омегами — это прекрасно, и нет в этом ничего ущербного или отвратительного. И никаких дополнительных альфовых членов не понадобилось! А уж его-то уверяли… Берт осознал с кристальной точностью и облегчением, что всё с ним всегда было в порядке, изначально. Его отклонения — вовсе не отклонения. Когда Берта убили, он понял, что, несмотря на искреннюю привязанность, шёл сражаться всё-таки не конкретно за этого омегу, а за нечто гораздо большее. И от этого на душе стало легко и спокойно. *** Глухая, пульсирующая неприятным жаром боль приподнимает сознание Бертольда над белоснежными глубоким оцепенением. Стоит ей затихнуть, миновав очередной невыносимый пик, как сознание тут же со свистом ныряет обратно в молочный омут отсутствия рассудочной деятельности и сна. В нём заложено какое-то безусловное стремление всё-таки вынырнуть, он прилагает почти сознательные усилия и приподнимается над волной, каждый раз упрямо и глупо ожидая, что боль не вернётся. Но она не отступает, лишь приобретает всё более реальные очертания, концентрируется в различных точках тела, бродит по нему цепной, парализующе-горячей молнией. Печёт и ноет, дерёт и колет в тех местах, где раньше он никогда не чувствовал ничего подобного. Такой боли у него ещё не было. В Берте проскальзывает смутное пугающее знание о том, что, вероятно, погибающий мозг растягивает последние минуты агонии в вечность, отмирая и отключаясь частями. И это первая мысль, которую он идентифицирует как мысль. Вторая — вовсе не крепкий сон мешает ему поднять веки, как будто напрямую выключая нервные импульсы к поднимающим их мышцам. Это нечто чуждое его телу, искусственное, химическое. Сколько бы сил он не прилагал, правое веко лишь трепещет раздавленной летучей мышью, посылая в зрачок бежевый, слишком яркий свет. Безликие, непонятные контуры, которые он выхватывает из пространства на расфокусированную долю секунды, не интерпретируются его мозгом абсолютно никак. Второе веко, вероятно, закрыто краем подушки и он не может его приподнять, ведь он… да, он точно лежит. Кажется, даже действительно на боку — ведь гравитационные датчики в его ушных раковинах точно также падали в небытие вместе с ним и пребывали чаще всего в невесомости. Или просто — не отзывались. Точно так же, как в упор молчали нюх, слух и осязание. Где он? Что с ним происходит? Эта всё усиливающаяся боль, мигрирующая как будто по всему его телу, от головы до ног… Нет, его не могли спасти. Он просто кровоточащее тело в куче других, которому оставалось жить с десяток секунд, не более. Разве нет? Он сам бы позавидовал своему упорству, если бы мог: прилагать столько усилий, чтобы всего лишь приподнять веко. С каждой попыткой ему удается держать его открытым чуть дольше, и концентрироваться на окружающих предметах получается всё лучше и чётче. В один прекрасный момент ему удается сфокусировать зрачок настолько, чтобы определить — он в светлой комнате на кровати с хромированными поручными по краям. Больничная палата. И да, он лежит на боку, но вот только тот глаз, что призван быть закрытым подушкой, находится как раз сверху. Что-то тянет кожу запечатанной глазницы. Всё внутри неё печёт адским неразличимым огнём. Боль толчками, пульсацией сосудов отдаёт в лоб и затылок. Ещё более дикая, пугающе мокрая пульсация обхватывает бок, левую руку и правую ногу ниже колена. Звуки собственных движений он слышит точно так же, как тогда на поле боя — вибрацией через собственную плоть и кость. Никакого писка и шума оборудования, которые всегда сопровождают их работу. Берт решил бы, что никакого оборудования в комнате просто нет, однако приметы его наличия неумолимы. Датчики на пальцах… А может и ещё где… Палата — индивидуальная, просторная, явно дорогая. И, конечно, состояние его здоровья. Берт не врач, но он отлично понимает, что случилось с ним на той площади. К вопросу о том, как его могли спасти и кто, прибавляется второй, гораздо более тревожный. Берт фактически нищий. Подобрав его с поля боя и просканировав страховку вместе с банковским счётом, его бы оставили лежать в занюханной больнице для бедняков, где, конечно же, наскоро угробили бы заражением ран или кровопотерей. Чьей милостью он оказался здесь? *** — Вы находитесь в центральном госпитале округ Фельцир, мистер Ланге. Ваша жизнь вне опасности. Лежите, отдыхайте и выполняйте указания мед.персонала. Вам предстоит длительный курс реабилитации и восстановления. По закону я обязан уведомить вас о ваших травмах и проведённых процедурах. Даже прищурившись, у Бертольда не получается толком прочитать его имя и должность на бейджике, приколотом к карману халата. Когда мужчина представился его лечащим врачом, имени запомнить не получилось. Он пытается хотя бы сконцентрироваться на его лице, чтобы узнать в следующий раз, но перед ним маячат лишь странноватого вида и формы чёрные усы. Берта не оставляет иррациональное ощущение, что они ненастоящие. Когда он переводит взгляд на макушку, то понимает, отчего ему так показалось: врач сед и порядком лыс. Как могут у такого быть чернющие усы? Или они были рыжие? А какие глаза? На секунду отвёл взгляд и всё, картинка рассыпалась на первообразные, в которых он совершенно не уверен. Это, наверное, должно пугать его больше, чем то, что произошло в начале. Он не услышал шагов, с которыми доктор шёл по палате к его кровати. И его слов он не услышал, только, может быть, невнятно и смутно. Или же ему только почудились эти псевдозвуки? Тогда доктор жестами и улыбкой показал, что ему нужно сделать, и Берт приподнял голову с подушки. Неприятно прохладные руки установили в раковины его ушей крохотные невзрачные приборы, и звук вернулся. Не такой, к какому он привык, а приглушённый, словно проходящий через мягкую стену. Убегающие звуки, рассыпающиеся мысли, неприятное ощущение в лобной доле из-за того, что смотреть он пока может лишь одним глазом. Ему хватило ума не пытаться снять твёрдую заплатку. Он никаких не снимал и не трогал. — Я не могу сфокусироваться, — хочет сообщить Берт, но с испугом обнаруживает, что его речь потеряла половину слогов. Он вспыхивает от стыда и страха, от полного непонимания. Он же не разучился говорить? Такого не бывает! Усы поступают разумно: догадываются не улыбаться успокаивающе, а наоборот, придерживаться профессиональной серьёзности. Но не мрачности, нет, ни в коем случае. В таких дорогих палатах нет места унынию при любых диагнозах. — Вас контузило, поэтому есть проблемы с некоторыми функциями речи и письма. Не пугайтесь, это временное явление. Функции уже находятся на восстановлении, мы используем новейшие методы нейротерапии приборным методом и нейроподдержки препаратами. Ещё пару дней, и всё будет в порядке. Что же до прочих повреждений… Берт мотает головой, не прекращая попытки разговаривать членораздельно: — Ак еня спасл? Кто? — Я не располагаю такой информацией, — твёрдо отрезает доктор. Между бровей его мгновенно пролегает строгая, злобная морщина. — Мне нужно уведомить вас лишь о вашем состоянии и лечении. — Слух, — снова прерывает его Берт, выбирая то, что интересует его в первую очередь. Ему кажется, что его намеренная краткость прозвучала как команда или приказ. По-видимому, так оно и было: по лицу врача прокатывается тень сильного неудовольствия. Но он отвечает. — Барабанные перепонки были серьёзно повреждены взрывной волной. Мы успешно провели требуемую операцию, хотя её не применяли очень давно, а сейчас… — он сглатывает с немного потерянным выражением лица, не вяжущимся с его общим обликом. — Их проводят довольно много и не на стариках. Так что… У вас молодой организм, мы надеемся, что операция даст результат, и слух начнёт восстанавливаться. Конечно, медленно, и он уже не будет настолько острым, как раньше. Мы используем новейшие регенеративные препараты, но вероятность полного восстановления всё равно слишком мала, чтобы что-то гарантировать. Пока вам придётся полагаться на помощь приборов. Когда к вам зайдёт техник, вы сможете подкорректировать настройки и шумы под себя. Омега молчит, выслушивая и не вмешиваясь, и доктор затихает сам собой, делая паузу. Такое узнавать всегда тяжело, и все пациенты ведут себя примерно одинаково в таких ситуациях. Врач уже набирает в грудь воздуха, чтобы продолжить, как его настигает очередное отрывистое и от того полуприказное: — Чт с глаз? Я не пом, что порежал ео. Берт потратил время на наиболее удобную формулировку и внутреннее проговаривание. Помогло не особо. Но врач понимает его хотя бы по интонациям и мимике. — Не помните? — уточняет доктор. Бертольд напрягает память, стараясь опираться больше на физическую, чем на зрительную. Это довольно трудно, его организм не был приучен разделять эти два понятия. — Олько, кажся… его жгло, — добавляет он медленно. — Такие искажения типичные для болевого шока. Вы что-то действительно могли не ощущать, что-то не осознавать. Это нормально. Видимо, картинка напугала вас больше, чем телесные ощущения. — Катинка? — неверяще повторяет Бертольд. Изрезанные полотнища палаток, бегущие и настигающие, грохот и взрывы, визг электрических видов оружия, треск запрещённого огнестрела. Это ведь был огнестрел? Беспилотник, вооружённый закалённой струной, словно пришелец из другого мира. Огромная инфразвуковая машина. Огонь боли, беспорядок и дым. Много крови, заливающей глаза и тело; осколки, торчащие из брони в разные стороны, как ветки. Эта броня не спасает от таких видов повреждений. Перчатка. Будто кто смял пустую и бросил на пол, но внутри была его рука. Холод и огни гирлянд. Картинки?  — Та что же с моим глазм? — практически по слогам повторяет Берт и стискивает зубы. У усатого дёргается щека. — Наличник шлема треснул и впечатался внутрь, плюс термальное повреждение. И… определённое химическое воздействие весьма неприятного характера. Удача, что вещество не проникло в мозговые оболочки. — Что с ним. Никогда прежде Берт не смог бы так наседать, таким тоном. Из-за контузии, не иначе, оковы приличия и совести перестали срабатывать и тормозить его слова и порывы. Врач не злится. — Глаз спасти не удалось. Принять решение сами вы не могли по понятным причинам, а времени у нас не было. Поэтому по желанию родственников мы внедрили зрительный имплант с нейроинтерфейсом. Не пытайтесь прощупать самой конструкции глаза с камерой, части ввода информации ещё нет. Там лишь гнездо, приёмная конструкция с разъёмом, подключённая к зрительным зонам мозга беспроводным способом. Приёмник на другой стороне вашего черепа, внедрённый под кость, делает сигнал устойчивым и неподверженным посторонним перехватам или искажением иными волнами, проходящим через биологические ткани. Его душа ухнула вниз, и вовсе не от информации о том, что глаз он потерял. Нет, самое страшное — если об его приключениях узнал отец. И воспользуется его беспомощностью, захочет что-то от него снова, начнёт верёвки вить и издеваться! Это хуже всего на свете, хуже самой смерти. — Каких родственников? — хрипло и совершенно неразборчиво выдаёт Берт, переживая приступ нервного кашля. — Все решения принимал ваш папа. — А отец? — каркает он. — С ним я не контактировал. Кашель отступает, словно по волшебству. Значит, есть большая вероятность, что он ещё ничего не знает… Иначе не дал бы папе сделать абсолютно ничего для его спасения. Какая удача, что запрос госпиталя, направленный на почту его родителей, в первую очередь увидел папа, всегда разбирающий счета и корреспонденцию. Всё его лечение оплатил именно он… Это объясняет, отчего Берт не лежит, располосованный и не зашитый, где-нибудь в коридоре больницы-живодёрки, истекая кровью, под равнодушными взглядами скользящих мимо медиков. Заживай, выживай, как хочешь, без зрения и слуха. Доктор привстаёт на неудобном стуле, ёрзает и садится обратно. — Вижу, что вы воспринимаете всё вполне спокойно, это похвально. Правильно делаете, не надо волноваться, всё самое страшное осталось позади. Надо думать о будущем, впереди у вас целая жизнь: по счастливому стечению обстоятельств ваши органы репродукции остались целыми, они не задеты и в совершеннейшем порядке. — Чт?.. — морщится Бертольд, оскорблённый и возмущённый этими фразами, сам не зная почему. — Я продолжу, — настойчиво говорит врач, предупредительно на него поглядывая. — Взрывная волна нанесла большой ущерб внутренним органам, вас собирали буквально по кусочку. Хорошо, что для вас были сохранены донорские ткани в семейной ячейке резервирования, и много подходящей крови. Мы распечатали недостающие ткани из ваших же клеток и совместимых балластных клеток, заменили ими повреждённые. Они выведутся из вашего тела и сменятся на ваши собственные, когда те разовьются до нужного состояния. Это касается в частности печени. Также у вас был открытый перелом левой руки и её осколочное ранение. С этим удалось справиться: извлекли осколки из ран и осуществили реконструкцию тканей. Но вот пальцы и кисть… — он сожалеюще качает головой, не отрывая от него взгляда, отчего сочувствие выглядит каким-то фальшивым. — Взрывной волной их кости оказались раздавлены буквально в порошок, смешаны с прочей плотью, а запасных распечаток такого толка на основе вашего биофильтра не нашлось. То есть не хватило… В первую очередь мы восстанавливали торс и внутренние жизненно необходимые органы — вероятность их восстановления была выше, как и приоритет. По решению вашего папы на место ампутированной кисти был сразу же внедрён бионический имплант, почти не отличимый от настоящей конечности. С ногой вам повезло больше. Сапог защитил стопу, а наколенник — коленную чашечку. Вам достались открытый сложный перелом голени и разрыв связок в районе лодыжки, плюс те же осколки. Это тоже вполне успешно поддаётся лечению. Мы подключим к вашей ноге устройство компенсации и вы сможете передвигаться самостоятельно, пока всё не заживёт полностью. Впридачу ко всему, у вас была обнаружены первичная стадия вирусного заражения и высокая температура. В условиях тёплой и сухой палаты ваш иммунитет справился с этим за считанные часы без лишних лекарств, — он делает паузу и чуть понижает голос. — В детстве и подростковом возрасте вам явно ставили лучшие генетические препараты, отсюда ваша удивительная сопротивляемость и выживаемость, сильный организм с неповреждённой структурой. Радиация с куполов организм даже не затронула. Также у вас большая устойчивость к резкой кровопотери: обычно с таким низким давлением в сосудах уже не выживают, сердце останавливается. Ну и, конечно, вы омега. Любой альфа или бета умер бы сразу, если не от взрывной волны, так от болевого шока. Ещё до того, как его доконало бы сильнейшее кровотечение. Берт едва не хмыкает вслух. Ох уж эти «слабые» омеги, воспеваемые в публичном пространстве! И только медицинские работники с большим опытом и университетским образованием знают одну страшную тайну: все эти сказки — ложь, когда дело доходит до выживания. Альфы ни за что не выжили бы на их месте, сразу бы сбрендили или сбросились массово с моста, если бы их всю жизнь прессинговали и заставляли рожать, как они это делают с омегами. Эта выживаемость, даже десяток родов подряд, сыграла омегам плохую службу… Приучила терпеть. А близость смерти неплохо так бодрит. — Через несколько часов придёт квалифицированный биотехник, — уведомляет врач. — Вместе вы настроите палитру и зону покрытия камеры глаза, выберете внешний вид, также настроите слуховые «капли». Заодно он подключит питание к вашей новой кисти, расскажет принцип действия и управления. Пока она неподвижна. Настройку требуется сделать как можно быстрее, пока нейронные зоны простимулированы и открыты для формирования новых связей с помощью препаратов. На commе в подлокотнике кровати есть более подробный файл и инструкция по эксплуатации всех установленных аппаратов, но вы пока можете испытывать определённые сложности с распознаванием текста, так что посмотрите их попозже. — Понятно. Врач уже встаёт со стула и порывается уйти. — Кто же еня спас? — неожиданно умоляюще окликает его Берт. — Пожаста, скажите. Тот оборачивается, медлит. Нервно облизывается. — Независимый корпус военных врачей, так они себя называют. Они нагрянули, едва началась стрельба, и практически бросились под пули, чтобы вытаскивать раненых. Из-за их вмешательства, вероятно, стрельба и была остановлена, и операция зачистки не была доведена до логического конца. Но я этого не говорил, ясно? Если спросят, вы ничего не знаете. Мне моя голова ещё дорога! — Я никому не кажу. Сомнение так красноречиво написано на лице собеседника, что омега считает своим долго оправдаться: — Вы долны понимать, что таки, как я, олично умеют дежать язы за зубами. Пауза, в течение которой доктор с сосредоточенным вниманием рассматривает его и, наконец, мрачно и безжалостно отмечает: — Однако один из вас всё-таки оказался предателем. Трезвонит дежурный comm на запястье врача. Он читает сообщение, меняется в лице и покидает палату быстрым шагом, даже не попрощавшись. Срочный пациент? Значит, в госпитале много таких, которым досталось больше, чем Берту. Не нужно долго гадать, откуда их привезли… Через несколько минут приходит медбрат. Он меняет его кожные инъекторы, записывает показатели приборов, подключённых беспроводными датчиками к Берту, и молча уходит. *** Цвет и рисунок радужки практически идентичный. Посторонний и не заметит разницы, а вот Берт помнил, где раньше была странная тёмная точка. В зрачке — маленькая камера, её разрешение синхронизировано с природной точностью его живого глаза, а силиконовое веко повторяет моргание второго. Подмигивать и задерживать его закрытие Бертольд ещё не научился. На этот случай у него есть пульт управления, заодно вызывающий настроечную сетку на ближайший подсоединённый голоэкран. Обгоревшие напрочь ресницы и брови не отросли, и ресницы на искусственном веке смотрятся будто приклеенные. Камера воспринимает изображение и делит его на смысловые блоки. Устройство генерирует импульс и подаёт его к нейронным связкам зрительных долей мозга. Цвета по дефолту отличаются от привычных, но есть возможность калибровки матрицы в соответствии со вторым глазом, чем они с биотехником и занимались битых три часа, а то и дольше. Также необходимо было отрегулировать остроту и глубину зрения, степень его искажения и скорость фокусировки на предмете, настроить схему перекрытия бинокулярного зрения, чтобы Берт не наблюдал постоянно собственный нос. Различия между живым и неживым, эталонным, оказывается, очень велики. Всё равно в этом что-то не то, мир не выглядит, как прежде. Наверное, невозможно сразу повторить с ювелирной точностью. Да и можно ли ждать такого от камеры? Спустя двадцать минут разглядывания улицы в окошко и аккуратного, колченогого хождения по палате голова разболелась так, что приходится ставить дополнительный кружок лекарства, но это не сильно помогает. Тогда Бертольд нажимает на пульт и выключает камеру глаза и передачу сигнала. Внутри тела блуждает боль, а на поверхности уже ничего и не осталось. Берт ощущает собственные кости, болезненно и надсадно пульсирующие сосуды. Истерзанная плоть пытается прижиться и зарасти. Нога в разгрузочном аппарате выглядит так, будто с ней ничего и не происходило. Его снимут через несколько дней, и надо будет осторожно разрабатывать принудительно расслабленную сейчас мышцу. Рука. Бионический протез почти сливается с остальной кожей, наползая на запястье силиконовой герметичной мембраной, и имеет собственный подогрев. Есть лишь едва уловимые, тоньше волоса, сочленения эксплуатационных лючков и отверстий, которые можно было открывать для диагностики, починки и подзарядки устройства. Зуд очень гибких механизмов рядом с костями, между сосудами и остатками плоти — щекочет то, что осязать по идее не способно. Берт осмотрел схему на экране: углеродные металлокрепления внедрены в его руку до самого локтя, держатся за кости, а эти кости жадно пытаются врасти в зазубренный биометалл. Наверное, до его растрясённого сознания ещё не доходит, что произошло на самом деле. Оно, наверное, думает, это всё игра. Снять шлем, и тело тут же станет прежним. Удивительно, как обезболивающие ещё не валятся из него сами собой. Названия его ран даже звучат адски больно. Но медики говорят, что специально держали его без сознания длительное время, чтобы не мешать процессу заживления и максимально ускорить его. Боль должна быть остаточная, фрагментарная. Он почти что здоров, точнее — ограниченно здоров и функционален. А такое здоровье, быстрое и качественное, стоит дорого, очень дорого. Даже среднему классу — не по карману. Откуда такие огромные деньги нашлись у папы? Если он взял это с общего счёта под носом у отца, безнаказанным и незамеченным это не останется. Однако со времён расстрела лагеря у здания суда прошла уже неделя, а отец всё ещё не хватился. Что там происходит сейчас, за этими стенами? Возможно, завтра ему дадут возможность посмотреть новости. И, несомненно, ужаснуться.