Redemption blues

«И хотя отказаться от борьбы соблазнительно, уродовать себя невыносимо» Симона де Бовуар «Второй пол»

*** Организаторы сделали так, как обещали. Прямо в день суда, не постеснялись. Привезли в закрытых фургонах без номеров, подогнали по тонким механическим тросам на пустую парковку под зданием. Разгрузили глубокой ночью, скрываясь от чужих глаз, будто преступники. Карл вызвался встречать вместе с ещё несколькими сотрудниками лаборатории, парой медиков и кучей человек охраны. Десятеро. Привезли бы и больше, но существующих, наспех приведённых в рабочее состояние изолированных отсеков с трудом хватит и на такое количество людей. Карлу остаётся лишь гадать, что именно сообщили омегам перед тем, как запереть. Угрожали? Соврали? Пообещали деньги? Одно он знает наверняка: им некому жаловаться и некому сообщать о своей судьбе. Такого добра в колонии всегда достаточно. Ненужные люди. И ладно бы какие-нибудь увечные или генетически несовершенные, да даже старики — это жестоко, однако объяснимо по законам выживания отрезанного от прочего мира племени. Как получивший медицинское образование, он бы понял. Общество колонии, ограниченное ресурсами, не способно содержать слишком большое количество тех, кто не может работать и не приносит какую-либо пользу. Но эти десятеро — молоды, даже слишком, и здоровы. Слишком легко и, пожалуй, ярковато одеты, совсем без вкуса. Ёжатся на продуваемой парковке, стараясь стоять ближе друг к другу. Карл не уверен, что они все совершеннолетние. А уж их взгляды и одежда говорят больше, чем если бы они принялись описывать свою жизнь и будни. Ведь где можно без лишних вопросов забрать с концами столько юных омег? — Проходите, не задерживайтесь, — ворчит начальник сегодняшней смены охраны. — Сотрудники проводят к боксу, а затем вас ждёт медосмотр. — Но нас уже проверяли! Вчера только, — возмущается один, с хохолком на голове, пряча ладони подмышки для тепла. — Это будет несколько иная проверка, — сообщает Грассе вперёд медперсонала, возможно, излишне бодро и обнадёживающе, до ответной подозрительности со стороны омег. — Не волнуйтесь. Новоприбывших пропускают вперёд. Услышав подозрительный шум и колебание тросов, Карл задерживается и медленно бредёт ко входу последним, делая вид, что проверяет что-то в планшете. Во вторые ворота стоянки вплывает другой фургон, точная копия первого. И у выхода в соседнюю лабораторию, назначения которой он пока не знает, тоже толпится охрана и люди. Дверцы открываются, и из электрокара высыпают омеги примерно такого же свойства, что и из первой партии. Значит, они им тоже требуются для экспериментов… И значит, лекарство это не для бет и не для альф. Ещё один пункт в сторону того, что разведчики сети не ошиблись. Рядом с лабораторией, куда Грассе вместе с прочими химиками согнали разрабатывать антидот к Линде, граничит именно та, секретная лаборатория, в которую стекались исследования по проектам «Мозаики», «Лабиринта» и «Паутина». Так, видимо, проще контролировать и защищать исследования. Ему повезло, что корпус располагается не у чёрта на куличиках, на границе Фельцира и Брудерхофа, на той стороне реки. Доехать можно. Многим приходилось жить в гостинице неподалёку (если оставались силы доползти) или прямо в гостевых комнатах самой лаборатории. То, что он видел Сони каждый день, было чем-то сродни прочной иллюзии, что если захочет, он выпутается из этого переплёта. Что у лаборатории не достанет сил засосать его безвозвратно, как бы ни было опасно то, чем они занимаются. Карла сразу уведомили об именах и должностях тех, кто, как и он, завербован подпольной организацией и находится здесь. Первый помощник — темнокожий альфа Хельт Майер, работник техподдержки, отвечающий за исправность оборудования, установок и их электронной начинки, сохранность информации в ЭВМ. Что удивительно, глаза у него нехарактерно синие, глубоко посаженные. Если присмотреться, то становилось заметно, как правый чуть-чуть косит. Сколько раз Карл сталкивался с Хельтом, у того было на лице выражение какой-то особой внутренней работы мысли, которую можно характеризовать как серьёзное, вдумчивое блуждание в облаках. Техническим соображениям оно, похоже, не мешало. В любом случае, у парня есть доступ почти к любому содержимому на каждом рабочем месте. Карл не знает конкретно, как всё организованно на системном уровне безопасности. Может ли Хельт исправлять что-то в рабочих файлах, копировать их и останется ли это незамеченным? Учитывая, что тот понятия не имеет, что исправлять, даже если увидит. Второй агент — начальник одной из смен охраны, альфа Давид Эдер. Довольно пожилой и опытный военный. Карл его побаивается. Насупленные седые брови, вечно недовольное выражение складчатого лица, как у мопса… Впрочем, это отводит от Давида практически любые подозрения в симпатии к инсургентам. Но самое примечательное в Эдере то, что даже Сивилла в пятом поколении не предскажет, когда его лицо вдруг сморщится и он засмеётся резко и неожиданно заразительно — до того он обычно серьёзен и угрюм, а шутки неуместны и совершенно сальны. Что приводит к очевидному правилу: в присутствии герра Эдера лучше не пить и не есть из-за риска подавиться и задохнуться. Впрочем, Карл и агенты никогда не разговаривают напрямую. Максимум — здороваются, создавая впечатление обычных коллег из разных департаментов. Вся информация от одного к другому передаётся через защищённые обезличенные каналы. Это довольно муторно и не мгновенно, и всё приходится планировать заранее. Конечно, предусмотрен способ для экстренных ситуаций. Система сигналов через абстрактные слова и через положение предметов на рабочем столе. И способ для самых экстренных, когда риск раскрытия уже не играет никакой роли — по личным commам. Напрямую. Интересно, почему Хельт и Давид присоединились? И не контрразведка ли это? *** — Где Агидиус? — Он арестован. Отстранён от проекта. — Понятно… Зря он не придержал язык на суде. И кого назначат взамен? — Наверняка на планёрке и узнаем. Все сотрудники лаборатории собираются в зале для совещаний. Карл садится между Бенджамином и Квирином, своими ближайшими коллегами по работе, которые заняли ему место заранее. Биохимиков всего тридцать пять человек, разной специализации и предыдущего опыта работы. Отобрали самых лучших и подающих надежды. Это внушало Карлу опасение, что антилинду вычислят слишком быстро, но было много факторов, которые существенно тормозили работу. И факторы эти не только намеренный саботаж, а в первую очередь психическое состояние людей. Их привезли сюда насильно, оторвав от основной работы. И отказ за отказ не принимался. Утащили в другой округ, бросили в незнакомый несыгранный коллектив, установили неподъёмные сроки и неземные кары за разглашение и прочие косяки. Невозможно ожидать, что они будут способны функционировать столь же эффективно, как в своих родных институтах и в командах, с которыми работали годами. Карл ёрзает на стуле. Приход Генри Кантора отмечаешь, не оборачиваясь. Этот чёрт практически всегда обливается с ног до головы одними и теми же духами. Карл ничего не имеет против различных лосьонов или ароматов, но конкретно от этого — или его концентрации — у него нестерпимо чешется нос. Руководитель проекта идеально вовремя входит в зал с лёгкой усмешкой, призванной скрыть его настоящие эмоции, возможно, совершенно далёкие от веселья и лёгкости. Уверенный пружинистый шаг. Возможно, тоже всего лишь бравада. Положенного халата на Канторе нет, лишь серо-стальной строгий костюм без стрелок. Несмотря на его невозмутимое выражение лица, кажется, что до лаборатории он бежал: бегло поздоровавшись, он останавливается перед столом и тяжело опирается на него ладонями, на минуту опустив голову, как будто переводя дыхание и справляясь с мыслями. Наконец, он поднимает лицо, обводит взглядом аудиторию: — Отменяем реконструкцию способа синтезирования Линды. Теперь задачи остаётся только две. Разработать экспресс-тест на наличие препарата в крови и, естественно, сам антидот. После первого же результата о безопасности со стендов тестируйте антидоты на омегах, предварительно введя им Линду. Многие нахмуриваются ещё до того, как он заканчивает говорить. У них нет избытка препарата. Точнее, его почти не осталось, и это тоже негативно сказывается на исследованиях, они вынуждены отбрасывать множество вариантов формул для тестов. Генри лезет во внутренний карман пиджака и выкладывает на стол связку капсул, заполненных желтоватой жидкостью. Позволяет неширокой улыбке заиграть на своих губах. Карлу известно, что новая Линда поставлялась в овальных капсулах. Эти — в стандартных ампулах. Значит, новая им в руки всё-таки не попала… Или они точно так же придерживают её до лучших времён. — Это настоящая Линда? — удивляется Леон, а в глазах его читается разочарование и прямой упрёк. Он ведущий первой группы учёных, отвечающих за определение способа синтеза. — Откуда? На суде говорилось, что их всего пять. Сколько же ампул было в той закладке на самом деле? Почему нам сразу не дали всё необходимое? — А вот это уже не вашего ума дело. Как будто мне самому что-то сообщают… — вздыхает руководитель. — Да, это настоящая. Нам ведь нужен настоящий результат? Раз уж у вас не получается всем скопом определить, с помощью каких технологических этапов и исходных веществ омега сварганил это дома… то вам нужно посильно помогать. — Вы же отлично знаете, что у нас было слишком мало времени, — Леон мрачнеет до состояния грозовой тучи и складывает руки на брюхе. — Мы уже смогли определить почти все этапы, ингибиторы, катализаторы и вспомогательные вещества. Нам совсем немного времени осталось. Генри морщится и небрежно машет рукой, показывая — всё я знаю про это, не рассказывайте, шутил я так.  — Определите нужные дозы для омег. По стендам это уже ясно? — на этот раз на поддразнивания никто не реагирует. Выжидают. — Ладно, не буду вас мучать. Вы опять ни в чём не уверены и до конца ничего не знаете без этих раздражающе медленных имитаторов. В общем, один индивид из этой группы облегчённой социальной ответственности рассказал, как и по сколько принимать Линду. Взамен на то, чтобы мы его сюда не взяли… Информация уже разослана по вашим рабочим столам. — А на поставщиков уже вышли? Арестовали? — любопытствует Бенджамин. — Понятия не имею, — излишне выразительно приподнимает брови Кантор, говоря при этом совершенно спокойно. — А хоть бы их всех даже повесили на площади, как в старые добрые времена, и оставили болтаться в петле, пока не сгниют. Какое мне до этого дело? Пусть государственный надзор этим занимается. Отличное напоминание и предостережение. Раньше подобной херни не было, а сейчас всё доходит почти до военного положения. Вы понимаете, какая ответственность возложена на наши плечи? — Да… — мычит нестройный и не очень горящий энтузиазмом хор. — Можно вопрос? — снова поднимает руку Бенджамин. — Конечно. — Кто будет назначен на освободившуюся должность ведущего инженера? — А зачем вам третий руководитель группы? — удивляется Генри. — Задачи перед вами отныне две, а не три. Так что решите между двумя оставшимися, как распределите между собою цели и специалистов. Второй ведущий, старый и тщедушный Руди, складывает губы в неудовлетворённую гримасу. Впрочем, содержащую в себе «придётся это терпеть». У Руди, кроме власти над несколькими группами, есть собственные подчинённые и идеи, как взломать Линду. Карл гадает, кто первый продвинется: команда Руди или Марка. От новых помощников толку точно не будет, а Леон сотоварищи по любому займётся экспресс-тестами. — Если нет вопросов, больше вас не задерживаю, — заключает Кантор, распрямляя спину и потягиваясь. — Работать вы умеете и сами. Менеджер он хороший, но, занимаясь только организацией процесса и контролем за ним, давно растерял свою научную и рабочую квалификацию. Отстал от инноваций и подзабыл тонкости, не научился пользоваться современными программами и модулями. К сожалению, он всё ещё считал, что что-то шарит. Хорошо хоть не диктовал, кому и как работать — на это ему хватало ума и не хватало самодурства. *** Карл ненавидит гостиницы. Он ни за что не станет спать там или в помещениях у лаборатории, если у него есть возможность добраться до пропахшего кофе и выпечкой дома. Пусть лишь переночевать, увидеть мужа, как он протирает столики и запирает кассу на ночь, и обратно. Когда он сегодня возвращается домой, то видит это: распустившийся палатками и огоньками лагерь. Конечно, не перед своим домом. А там, на площади суда, окружённой правительственными подразделениями и, наверное, снайперами на крышах. Он ощущает внезапную слабость в ногах, многочисленные уколы страха прямо у замершего сердца. Чуть трепыхается тошнота, но сразу отступает. Господи, помоги. Началось. Сони поглядывает на постоянно включённую трансляцию с камер, даже если на них ничего не происходит. Маленький экранчик снятого с запястья commа был активирован весь день за барной стойкой и у кассы, пока он обслуживал клиентов. А теперь экран беззвучно горит на тумбочке около кровати. В глазах Сони беспокойство, ожидание и тоска. Карлу становится его до боли жалко. Сони — самый неконфликтный, покладистый, работящий омега на свете. В жизни, пожалуй, никогда ни на что не пожаловался. Карлу никогда не приходило в голову променять его на кого-то другого, даже несмотря на то, что у Сони никак не получалось родить ребёнка. Сони красил волосы в пепельно-соломенный и тщательно выпрямлял их. Короткая стрижка резко заканчивается на затылке под необычным углом, как на моделях в каких-нибудь модных каталогах. От природы его волосы каштановые и волнистые. Стройным Сони, кажется, не был никогда, а постоянная работа с выпечкой и молочными коктейлями окончательно превратила и самого его в булочку. Карл должен был, наверное, удивляться собственному организму, но на мужа у него неотвратимо и стабильно вставало — абсолютно так же, как на стройных отглаженных омег из специальных видео. Правда, поваляться как следует удавалось только в течку. С другой стороны, так было задумано генными инженерами первого поколения колонистов, и Карл спокойно принимал это как данность. Ведь так и должно быть у здоровых работающих людей. Его сердце будет спокойно, если он увидит Сони хотя бы ненадолго и почует его запах. Это ужасное давление спадёт хотя бы на жалкие обрывки часов бодрствования, и сон его будет крепок. Лучше он подремлет с утра в электрокаре и позавтракает там же, но восстановит нервы. Эта роль убивает его. И когда он подумывает малодушно отказаться, выйти, наконец, из этой игры, бог убеждает его в обратном. Карл говорит, что происходящее его не касается, а бог в его голове говорит — коснётся. Это коснётся всех. На этот раз. Он убеждён. И дело не в том, что появится человек, который раздует огонь, что взовьётся пламенем до небес. Такие всегда были и будут в наличии и ассортименте. Нет — огонь взовьётся, только если его подхватят остальные люди. Если у них будет общая причина его поднять. И сейчас… словно… если немного подождать, то эта неведомая пока причина оскалится на них всех. Карл смотрел и видел. Карл чувствовал, как невидимые тлеющие угли нагревают его пятки. Арест. Взрыв коммуникаций. Этот лагерь. Вторая лаборатория. Трансляции. Это только начало — бог сказал ему. Сони не был так уверен, как он. Он боялся как раз не того, что что-то пригрядёт. А того, что ничего не пригрядёт, как ни пытайся. Затухнет, погаснет, как всегда происходит. Карл проникновенно спросил его, согласился бы он взять пламя этого костра, чтобы нести, увеличивая и принося жар и разрушение? Сони без лишних слов вручил ему малиновый чай и пончик. *** В городе с самого утра что-то не так. Грассе поплотнее заматывается в шарф, прячется и мёрзнет в пальто под странными, небывало сильными и резкими порывами ветра. Воет между ярусами. У стоянки электрокаров, что угрожающе раскачиваются на своих карабинах, нещадно натягивая трос, дежурит работник, крюком подтягивающий для пассажиров подъезжающие кабины и фиксирующий их на время, пока все не зайдут. Ветер бьётся в окна, стабилизаторы на кабинах не могут полностью компенсировать качку. Каретка скользит по маршруту, а Карлу страшно, и он не понимает, откуда такой адски холодный ветер, уносящий с собой всё тепло в провалы магистралей. Такая погода неестественна. Похоже на внештатную работу куполов. Он молится, чтобы электрокары и тросы были рассчитаны на такие колебания. Сони присылает сообщение, когда Карл уже плывёт по центральной развязке перед его корпусом: «Милый, голова болит». Скачки атмосферного давления. «Они что-то сделали с куполами над площадью у суда. Там, где лагерь». Карл быстро набирает в ответ: «Дикий ветер и качка. Тросы пока выдерживают. Подъезжаю к работе». Господи, что происходит?.. *** В обед в столовой с потолка опускают большой экран, и вместо comm’ов сотрудники жадно впиваются в выпуски новостей. Не забывая, впрочем, впиваться при этом в стейки и прочую снедь. — Сколько им заплатили, что они туда пришли? — Бенжамин уже заглотил обед, и перешёл к неизбежному обсуждению. — Кто это финансирует и зачем? — Политика, — Квирин смотрит на экран, машинально ковыряясь в нетронутой тарелке. — Наверное, председателя Бергера подсидеть какой-нибудь противник хочет. — Наверняка. — В таких условиях они долго не продержатся, несмотря на то, что укрепились и подготовились вроде основательно. Квирин является счастливым обладателем очень тонкого носа и пухлых щёк. Причём после этих щёк сразу начинается бледная тонкая шея с татуировкой нескольких маленьких змеек (иногда теряющихся в трёхдневной щетине). А большие мягкие ладони Квирина присоединяются к костлявым запястьям. Карл иногда гадает, кого с кем надо было скрестить, чтобы так получилось. Собственной семьи Квирин ещё не завёл, и, кажется, вообще не особо энергично работал в этом направлении. Бенджамин — золотисто-смуглый, в очках (так как любых операций на самом себе он боялся до умопомешательства). Этот факт становился известным в первые пять минут разговора, сразу после обязательно вопроса любого нового собеседника «зарплата ведь позволяет, почему не откорректируешь зрение?». Бенджамин клянётся, что скоро либо станет бить в морду за это, либо уже повесит табличку с надписью. На верхней губе его всегда живёт призрак усов: вне зависимости от степени бритости остального лица, в любой день недели. Со временем Карл начал подозревать, не родимое ли это пятно, но спрашивать опасался. Вдруг это второй вечный вопрос, который задают Бенджамину, и на него он уже поклялся давать по физиономии. — А вдруг правда сами организовались? — просыпается Марк, занявший удачные места относительно экрана за их столом. — Тогда не стоит их пускать в политику с такими замашками. Оглянуться не успеешь, как они отнимут наши рабочие места. А все, кто не так посмотрел, окажутся в тюрьме по новопринятой статье «за домогательства». Страшный мир мне рисуется, как только подумаю о том, как всеми будут править омеги. Представьте только этот ужас: весь кабинет министров — они. Председатель, представители округов — они… Это бросает меня в настоящую нервную дрожь. Антиутопия какая-то. Колонии придёт конец за пару недель! Квирин издаёт глубокомысленное «хмм». Марк практически ничем себя не выдаёт и держится молодцом, подражая Кантору, но все знают, что в правом колене у него искусственный сустав и он частенько нестерпимо болит. Ещё Марк любит обтягивающие трикотажные водолазки, вызывающие зубовный скрежет у многих эстетов в лаборатории. Ткань комично подчёркивает контуры мягкого живота и, прости господи, такой же выдающейся пухлой мужской груди. Чёрт знает как, но этот облик действительно если не делает его моложе, то определённо делает его привлекательнее в глазах омег. Квирин, коллега по институту, божится, что в баре омеги так и норовят его потискать за всё выдающееся. Всем, кто слышит эти рассказы, становится завидно, и обтягивающие кофты превращаются в объект ещё более истовой неприязни. Карл же, в свою очередь, просто старался не глядеть на обтянутые тканью сиськи. — Не понимаю я этого показушничества, — безнадёжно вздыхает Бенджамин, наверняка мысленно ставя на протестующих крест. — Они верят или притворяются, что верят, в большое количество довольно абсурдных вещей. Они верят, что угнетены. Но винить в этом стоит лишь их природу, заставляющую их выбирать семью и детей вместо всего остального. Люди другого пола, политическая система, общественный дискурс не имеют к этому никакого отношения. — Конкретно у этих вполне возможен врождённый сбой в их «природе», — замечает Марк. — Тем более с таким отклонениями в развитии они не имеют права утверждать за всех омег. Ведь прочих всё устраивает, иначе они бы раньше сказали. — Мне их жаль, — присоединяется Карл. — Они просят таких по сути сущих пустяков… Я не согласен с агрессивным тоном риторики, выставляющих нас циничными чудовищами, но не могу понять, зачем всё же было запрещать омегам регулировать собственные половые и репродуктивные функции. Разве от этого будет какой-то вред? Ведь вы сами сказали, что омеги не могут никакими силами отклониться от своей природы. Так что воспроизводить детей они не могут перестать, даже если им запретить роды. Верно? Так зачем тогда все эти законы? На несколько секунд за столом воцаряется тишина. — Логично, — поднимает указательный палец вверх Квирин. — Законы на редкость глупые. Но я не вижу, чтобы против них выступал хоть кто-либо. Кроме этих, конечно же. — Однако всем очевидно, что их экономические требования возмутительны, — добавляет Марк, Бенджамин рядом согласно кивает. — Квоты? Отмена «риторики ограничений мысли к образованию»? Это как вообще? Каждый в колонии получает ту работу, которую заслужил по своему уровню развития и умениям. Работа даёт соответствующий доход. Мы не виноваты и не ответственны за то, что омеги не способны на что-то более сложное. Если бы они были от природы любознательны, то все их жизненные устремления не сводились бы к удачному браку, чтобы тут же бросить работу и начать ухаживать за потомством. — Их такими выращивает наша культура, — произносит Карл, хотя в культуре он не разбирается, но на неё часто ссылается Сони, а он ему верит. — И, уж чего греха таить, редкий альфа предпочтёт прожить свою жизнь без постоянного партнёра для вязки. Только и делают, что знакомятся на улицах и в барах. Вот Квирин со мной согласится. Вы же не сторонник абсолютных биологических детерминант? И знаете их распределение между представителями одного вида? — Не сторонник. Но и не какой-нибудь «социолог-культуролог», чтобы делать выводы о социально программируемом поведении. — Тогда что вы скажете об их политических призывах? Вы же социалист? — Я знаком с экономической теорией, — сдержанно отвечает Квирин, замечая, как многие перестали есть и наклонились к нему поближе. — Пропаганда — основа эксплуатации рабочего класса. Капиталисту выгодно, чтобы основного работника кто-то бесплатно (относительно капиталиста) обслуживал, обстирывал, кормил, осуществлял воспроизводство рабочей силы — добровольно и бесплатно, с радостью. Капиталисту нет нужды тогда тратиться на создание яслей, прачечных, столовых и обеспечение прочих соц.гарантий. На эту роль отлично подходят омеги. Их бесплатный труд в семье и, соразмерно недополученному образованию и опыту, более дешевая рабочая сила — идеально подходят капитализму. У нас, конечно же, всё не так мрачно. Хотя, на счёт дешевых рабочих сил… — коротко выдыхает. — Всё верно. — С моей стороны нет причин выказывать сомнение в давно проверенных постулатах, — встревает в разговор подошедший со спины Леон. Сегодня его седые бакенбарды стоят торчком, как молочные буруны на кофейных волнах. — Это несправедливо. Но разве вы будете отрицать, что при прочих равных условиях омеги уступают в интеллектуальном потенциале остальным людям? — Не буду отрицать, — качает Квирин головой. — Раз уж вопрос поставлен так, то и я не буду отказывать им в классовой принадлежности, — заявляет Марк. — Однако во всём должна быть разумная мера. О квотах и выравнивании оплат не может быть и речи, их ни в коем случае нельзя ставить в таком числе на руководящие и ответственные должности. — Бедняги… — Карл печально глядит на экран, где в который раз крутят выдержки из интервью и репортажей. — Каково это — расти и знать, что никогда не будешь таким же умным, как альфа или бета, сколько бы ни старался? — Ни один омега никогда не будет столь же компетентен или талантлив, — складывает руки на объёмном животе Леон. Карл кивает, печально соглашаясь. — Кроме герра Линдермана, — поспешно добавляет он вдогонку, встрепенувшись. — Кроме герра Линдермана… — охотным мрачным эхом отзываются остальные. *** По идее, помещения должны называться палатами, как в медучреждении. А присланных омег надо называть максимум «подопытными» — словом в той его форме, что применяется по отношению к человеческому существу, а не к лабораторному животному. Что и говорить — это совершенно не прижилось. У них был свой жаргон, как и у других представителей узкоспециализированных профессий. Психика требовала разгрузки. Психика умеет привыкать практически к любому ужасу. Пленники в камере. И точка. «Забери у пленников утренние анализы. Как не хотят отдавать? Это как?» «Хочешь сказать, уборщику не выписали доступ в камеры и потому надо раздать пленникам тряпки? Ты не смейся, скажи, дали или нет». «Что отчебучили наши пленные на этот раз? Пытались трением добыть огонь, чтоб поджечь украденную у охранника сигарету? Серьёзно?» «Что там у пленников? — Одного поносит от «здешней жрачки», как он выражается. — Реакция на что? — На продвинутые антипаразитарные…» «Закрой камеры от охранников и смени идентификационные коды. Они лезут к омегам, нервируют их и портят мне гормональные графики». Чем хуже людям, тем больше они стараются смеяться и шутить. Превращать весь подспудный ужас и давление внешних обстоятельств в шуточную игру с чёрным юмором. Безобидные, нелепые названия для невозможных по сути вещей. Камеры располагаются в прежде закрытой части лаборатории. Положение омег по сути действительно мало чем отличалось от положения заключённых в тюрьмах общего и смягченного режима. Помещения, выделенные им, особо функциональны. Что больше всего напрягает Карла — это абсолютно очевидный факт, что эти помещения изначально были спроектированы и оборудованы для подопытных людей. Просто законсервированные, стояли и ждали своего часа. Омеги, вышедшие из своих небольших камер, где спали по двое-трое, проводят время в общей комнате с несколькими диванами, проекторами и столиками. От основной лаборатории всё это богатство отделено системой дверей и охранных тамбур-шлюзов с насосами и обеззараживающими комплексами разной степени тяжести (пока отключёнными). По протоколу войти внутрь, к пленным, сотруднику разрешалось лишь в присутствии охраны. Но Карл и сам не горел желанием беседовать с омегами при свидетелях. Поэтому Карл отпускает двоих дежурных охранников и проходит до последней прозрачной перегородки, отделяющей камеры от внешнего мира. Охранникам всё равно, и они возражать не стали. В любом случае, все данные с записывающих устройств поступают на пульт начальника смены. Знать о том, что прямо сейчас там сидит хмурый седой Давид, сообщник Карла, им не обязательно. Омеги в комнате присутствуют не все. Из двенадцати только четверо сидят за экранами commов на диванчиках и лишь трое заинтересованно поворачивают головы, реагируя на его появление. Карл выдвигает из стены маленькое кресло и усаживается на него, автоматически включая передачу звука. Он делает самую крупную и единственную ставку, как и всегда — на свою неубиваемую, подкупающую харизму. Сони часто повторяет, что он выглядит как небольшой безобидный медведь с самой очаровательно-заразительной улыбкой на свете. В общем-то, больше ставок делать не на что. — Привет! — машет он через стекло. — Могу я с вами немного побеседовать? Конечно, сверившись с картотекой, Карл знает, как их всех зовут, но он хотел бы познакомиться лично. — Это психолог? — тихо, но отчётливо спрашивает один омега у второго. Худое, очень веснушчатое длинное лицо в обрамлении тёмно-каштановых кудрей, несколько серебряных колец на крыльях носа. Это, наверное, Полди. А пухлый парнишка с покрашенным в желтоватый блонд хвостом на затылке — Симен. Судя по носу, ему его когда-то основательно сломали, но нормально выправить не смогли. Третий, Луц, бритый почти наголо и очень темнокожий (Карл полагал, что к этому историческому периоду таких ярких оттенков уже не осталось из-за постепенного смешивания с европеоидами). Вот Симен посветлее, как молочный шоколад. Карл и сам был довольно смуглым, но до него не дотягивал. По одежде пленников не различить — она вся им выдана стандартная. — Нет, я не психолог, — качает головой Грассе. — Точно, наверное, врач, — уверенно предполагает Симен, окончательно отрываясь от игры на устройстве. — А не заходит, потому что боится заразиться от нас чем-то? — по мере выстраивания предположений карие глаза Полди расширяются то ли от удивления, то ли от испуга. — Нас чем-то заразили? Луц, прежде молчавший, обеспокоенно вздыхает. — Ничего подобного! — спешит заверить Карл, ощущая волну паники в самом себе. — Просто без охранника меня внутрь к вам не пустят, а я не хотел общаться под суровым взором соглядатая. Кажется, шутка им понравилась. Уголок рта Симена чуть дёргается вверх, а взгляд теплеет. — Тогда кто вы? — спрашивает он, наклоняясь вперёд и опирая локти на коленки. — Сотрудник лаборатории. Биоинженерия и биохимия. «Ого», — тихо перебрасываются репликами Луц и Полди. Карл не может различить, на сто процентов ли это сарказм. — А чем вы занимаетесь? — продолжает Симен. Лицо у него необычно серьёзное. Он похож на того, кто здесь за старшего. — Меня настоятельно попросили заняться разработкой антилинды. Вы ведь в курсе, что такое сама Линда, да? В общем, нас несколько подгрупп, мы работаем в разных направлениях с расчётом на то, что какой-то из методов нейтрализации сработает. Анализы у вас забирают лаборанты. А инженеры, как я, их обрабатывают и проводят опыты. Вам ничего из этого не объясняли раньше? — Объясняли, — кивает тот. — Примерно. Сверяем показания, так сказать. — Сомневаюсь, что кто-то из нас в восторге от данной ситуации. Нас сгребли изо всех институтов и округов, и желания не спросили. И уж никто не спрашивал, согласны ли мы использовать для опытов живых людей. Это крайне безответственно. — Вам пообещали много денег? — спрашивает Полди, начиная теребить пружинистую прядь на виске. — Не жалуюсь на их нехватку. Мне пригрозили, конечно же. А вас как? — Не пойдем — убьют, — мрачно сообщает Симен. — Пойдём — возможно, заплатят после всего, чтоб больше не надо было сосать чужие члены. — Сумма очень большая… — словно по секрету выдал Луц, улыбаясь. Становится заметно, что левого первого премоляра в верхней челюсти у него нет — И почему бы им не заплатить? Вряд ли кто-то из нас откинет копыта от антидота. — Никто не умрёт и вряд ли будут какие-то осложнения, кроме аллергии, может быть, — уверяет Карл. — Перед вами всё равно будут проверочные стенды, которые отфильтруют любую из угроз. — Тогда зачем живые люди? — удивляется тот. — Потому что действие Линды основано на доброй воле человека. Когда мы дадим вам Линду, по своему желанию вы способны избежать зачатия, что подтвердят приборы. А стоит дать отменяющее лекарство, как беременность наступит без вашего согласия и сознательного участия. К сожалению, стенды бездушны и не обладают собственной волей, поэтому… — он вздыхает и беспомощно разводит руками. — Ребят, да нас тут опять трахать будут во все щели! — громко и экспрессивно вещает из угла. Как объявление. Парень с многочисленными разноцветными косичками, татуировками на руках и оливковой кожей — вероятно, Джереми — наконец, отрывается от планшета и врывается в дискуссию. Из камер/спален тут же высовываются некоторые заспанные недовольные лица: — Да ёптвою налево… — Да что одно и то же! — Опять двадцать пять… — Ох, я полагал, будет искусственное оплодотворение… — теряется Карл. — Без участия альф и всего такого… — Да кто же откажется поучаствовать? — скептически приподнимает бровь Симен. Многие омеги смотрят на Карла почти сочувственно, как на внезапно потерявшего невинность или веру в мир. — Так проще, приятнее и быстрее. — Исходя из открывшихся фактов… Кто-то из вас хочет сбежать? — спрашивает Карл. — Ну… — Симен немного покусывает тонкую губу, будто прикидывая безрадостные варианты. — А смысл? Уйдём мы, и что? Обратно к папочке на улицы? А если организаторы решат, что мы распиздим всё и навредим им, раз восприняли это как насилие? Найдут и убьют, делов-то. Передоз или несчастный случай с пьяным клиентом, по макушке и в колодец. Вариант получить деньги выглядит более привлекательным. Даже пусть итоговая сумма будет не так высока. Это ничего. Всё равно смогу свалить отсюда нахер. В Либенфельд или Айдагген, куплю гидропонную ферму и пусть попробуют со мной что-нибудь сделать. — А я смогу пойти на медицинские курсы, — вдруг добавляет Полди. — И даже комнату куплю. — А я завяжу с наркотой. Очищающие терапии тоже денег стоят… — бубнит из угла Джереми. — И вылечу свои кишки, наконец. — А я найму киллера и закажу Сахаши! — очень громко объявил Луц. В комнате образовывается глубокая тишина. — Пидрила… — гнусаво завывает кто-то из спален. — Отстрели ему яйца! Симен всхрюкивает и громко ржёт, к нему присоединяются остальные в комнате, посвистывая. Карл тоже не может удержаться, хотя понятия не имеет, кто этот ублюдочный Сахаши. Теперь можно познакомиться с омегами по-настоящему. *** Если бы Карла спросили, гордится ли он своей жизнью, он не дал бы ответа. Разве жизнь сама по себе — это повод для гордости? Нет, он вовсе не гордится. И не ставит личной целью эту гордость. Ему хотелось жить спокойно и при этом весело, не скучать, но при этом в любой момент иметь возможность расслабиться и передохнуть. Не нервничать и не бояться завтрашнего дня. Он верил в то, что где-то есть какой-нибудь бог, который заправляет судьбами. Некая распределяющая блага штука, которую не видят приборы. И, несмотря на то, что она часто не срабатывает по его же собственным наблюдениям, ему кажется, что где-то она всё равно работает. Просто не успевает со всем справиться. Но если она заметит что-то крупное, то несомненно вмешается. А потом был Сидживальд. А потом привезли в лабораторию этих людей. И никакая сила не смогла этому воспрепятствовать. И он понял: обычные люди были сильнее этой неведомой штуки, действующей и дающей блага лишь в условиях полного отсутствия препятствий. А второе, что он понял как учёный: если в науке и атомной, космической природе всё стремится к равновесию и всегда к нему приходит в итоге, то среди людей это не работает. Потому что люди — искусственные создания земли, создавшие сами себя из животных, что когда-то подчинялись законам равновесия. Несмотря на всё его понимание вещей, несмотря на очевидность разумных доводов, молитва успокаивает его. Она неизбежность, и он всегда автоматически прибегает к ней, как бездумно в детстве и так же, наверное, сейчас. Не имеет значения, как всё на самом деле — молитва возникает в его голове, когда тело и душу охватывает животный ужас, и только она помогает Карлу его пережить. Психолог говорит, что это нормально. Многие люди имеют воображаемых друзей. Ведут дневник, обращаясь к нему как к собеседнику, разговаривают с животными, отдавая себе полный отчёт в том, что те их не понимают. Беседуют даже с игрушками. Он говорит, что на самом деле мозг человека не различает, настоящая ли перед ним ситуация или выдуманная, на глубинном уровне для него всё это правда. Потому люди так любят фильмы, книги, театры, плачут и испытывают реальные эмоции, подчас более сильные, чем в их настоящей жизни — прекрасно зная, что это обман. «Вы же считаете, что разговариваете с неким божеством, которое способно вас услышать, пусть и не способно помочь на самом деле. В вашей голове божество абсолютно точно существует. В этом нет ничего странного, это не надо лечить. Не переживайте, это всего лишь разновидность общечеловеческой нормы, обусловленная нашей биологией. Обращение к божеству оказывает терапевтический эффект на тело и психику, и в этом несомненный плюс данной техники расслабления и сублимации. Не сдерживайтесь и не смущайтесь». Но этим вечером у Карла не повернулся язык просить за омег. Потому что божество ответило бы: «А ты сам? Что ты сам для них сделал? Пойди и открой клетки, и скажи им — идите. Для этого совершенно не нужно быть богом». Но куда они пойдут? Чтобы создать место, куда бы они могли пойти, надо действительно быть божеством. Он рассказал о пленниках Сони, когда они лежали глубокой ночью в общей постели. Сони заметил, что один-единственный слабый человек не в состоянии помочь всем и каждому. Потому что тебе самому, Карл, как никому сейчас требуется помощь. Тебе самому нужен дополнительный ресурс, и ты не вправе отдавать свой собственный кому бы то ни было. Лишь сохранить записи и свидетельства того, как их держат в клетках. Навечно запомнить их имена. *** Это продолжается уже несколько дней. Сони следит за лагерем и параллельно за кафе, прерываясь лишь на сон, как будто то, что он смотрит постоянно, как-то обезопасит объект его пристального внимания. Поэтому, конечно же, трагедия случается ночью, когда они оба забываются глубоким усталым сном, а с утра заглохшие камеры и белый шум на канале трансляции дополняют выпуски новостей. Сообщают, будто бы пособники подсудимого-террориста решились на штурм тюрьмы, и их вынуждены были остановить силой. Несмотря на трансляцию и реальные кадры, сохранённые на защищенных серверах, Карл не питает иллюзий о том, что подавляющая часть населения примет на веру эти заявления. О травмах ничего не говорят. Как и не упомянули о том, что это почти все были омеги. Их пол отошёл на второй план, чтобы ненароком не вызвать сочувствия. — Я не уверен, что они знали, на что шли… — тихо стонет Сони, пытаясь набраться решимости открыть сегодня заведение. Или, наоборот, набраться смелости не открыть его в знак траурного протеста. Беспощадный ветер, раскачивающийся кабины, исчез. Карлу это затишье кажется мёртвым, затяжным, затаившимся — ещё более тревожным, чем разгул стихии и скрип металлических уключин. И теперь, когда лагерь снесли, сотрудники в столовой молчаливо едят, не потрудившись включить экран с новостями. Максимум — кто-то читает текст на commе, чтобы не потревожить напряжённую, мрачную тишину. Первым не выдерживает Марк и отрывисто бросает, не поднимая головы от тарелки: — Допрыгались. Получили, что заслуживали. Все, кто сидит с ним за одним столом, бросают на него короткие взгляды, но молчат. — Может, и заслужили чего, — внезапно мрачно ворчит один из его подчинённых, Вильгельм, тоже глядя в тарелку. — Но уж точно не пулю в лоб, Марк. К нему неожиданно присоединяется Квирин, развернувшись к их столу. Он понижает голос: — Ты можешь быть после этого уверен, что когда мы изобретём антидот, нам точно так же не выстрелят в затылок, чтобы мы замолчали навечно? Чтобы не болтали обо всём, что тут происходит? Ладно уж протестующие, но кто теперь за нашу сохранность поручится? — Да и… — прерывисто вздыхает Вильгельм. — Многие из них красивые были. Или детные. Как только рука поднялась. Неужели нельзя было по-другому разогнать? Ну отменили бы в крайнем случае парочку законов, какая им разница? Многие лица кривятся, точно от боли. По столовой летят шепотки. — С Сидживальда этим ублюдкам в правительстве неймётся… — Черт, надо было с ними постоять… А я тут торчал. — Зато здоров и жив. — А если полколонии так встанет? — Не встанет. — А если встанет? — Тогда… и я встану. Тем же вечером, когда Карл возвращается домой, то может разделить с супругом горе без свидетелей, и не фильтровать ни речь, ни чувства. — Сони… — он крепко обнимает его, судорожно целуя в шею и смаргивая выступившие слёзы. Его обвивают в ответ шершавые от частого контакта с водой и сушилкой руки. – Господь всё видит, и покарает их. — Снова столько людей погубили… Сони явно периодически плакал целый день, с трудом справляясь с управлением кафе, и содрогнулся от рыданий снова. Карл вздыхает и успокаивающе гладит его по спине, сам будучи в смятении: — Мы живём в ужасные времена. — Когда они уже закончатся? А кто их закончит? Времена никогда сами собой не проходят, это не насморк. *** Одно шокирующее утро следует за другим. Невыспавшийся, помятый и опухший от слёз и беспокойного сна Карл слушает диктора, и не может понять ни одну фразу целиком. Сони уже встал, но, включив небольшой экран в спальне (от его света и бормотания Карлу приятнее и легче всего просыпаться), тут же одетым садится обратно на кровать. Все каналы говорят только об одном. «…в полном составе предъявил ноту протеста… Импичмент председателя правительства Джонатана Бергера… Роспуск кабинета министров, все добровольно подали в отставку. Новое назначение будет… Обеими палатами общин… …нижняя и верхняя палата парламента избрала…. Глава округов подтвердили кандидатуру нового избранника… Официальное заявление нового председателя Рауха по данному поводу и пресс-конференция пройдёт сегодня днём… Представитель демократической партии выступит с официальным заявлением, обращённым к гражданам…» — Ты смотри, — обескураженно выдыхает Сони, не зная, что думать и как реагировать. — Власть меняется. И нас об этом, как обычно, не предупредили. Уведомляют задним числом. Всё как с этими чёртовыми налогами на ИП! Не дай бог снова что-нибудь изобретут, вроде «обязательно посреди кафе должен быть фонтан, иначе — штраф». Постепенно он переходит в диапазон неразборчивого неодобрительного ворчания, мало имеющего отношения к текущему политическому прецеденту, а больше — к существованию и выживанию кафе. Сон слетает с Карла. Не надо быть гением, чтобы понять, какие причины привели к падению. Расплата настигла виновников жестокого подавления протестов почти за сутки. Его собственные коллеги и товарищи не выдержали подобного цинизма. Невероятно! Может, божество и молитвы к нему не так уж бесполезны? *** Как такового обеда в лаборатории на этот раз нет. Не сговариваясь и ни у кого не отпрашиваясь (Карлу совершенно не хотелось говорить с Руди), все сотрудники за полчаса до официального большого перерыва — и за пять минут до пресс-конференции нового председателя правительства — срываются со своих мест и совершенно не по-взрослому мчатся в обеденный зал спускать экран с потолка и настраивать нужный канал. Еды нагрести себе в тарелки успевают только самые голодные, всего пара человек, остальным некогда и не до этого. С грохотом заняв места и нервничая, все ждут начала трансляции. После того, как звучат первые ноты заставки, в зале воцаряется поистине мёртвая тишина, никто не шевелится и, наверное, даже не дышит. У Карла так вспотели ладони, что их бесполезно было обо что-то вытирать, сердце тяжело и неровно бухает в груди, и он никак не может отдышаться после спешки — так нервничает. Взгляду открывается стандартная трибуна для выступлений, которую занимает человек в хорошо сидящем синем костюме. Ему в районе сорока, он белый (хоть и с лёгким айдаггенским загаром), лицо гладко выбрито, чёрные волнистые волосы аккуратно зачёсаны назад. Если бы Карл повстречал его на улице, то подумал бы, что он вольнонаёмный адвокат или юрист по уголовным делам или делам наследства. Морщинки в уголках карих глаз и по бокам рта говорят о том, что он часто улыбается. Впрочем, сейчас он предельно серьёзен. — Добрый день, уважаемые сограждане колонии Водолей. Меня зовут Максимиллиан Раух. Я представитель демократической партии «Свобода и Гласность». Вчера я был вынужден уступить просьбам занять опустевшее место председателя правительства… в связи с тем, что нынешний смещён со своего поста, арестован и содержится в окружной тюрьме, ожидая следствия и суда. Его обвиняют в превышении должностных полномочий и использовании своего служебного положения для отдачи приказов, нарушающих настоящие положения конституции. От исполнения этих приказов пострадало чрезвычайно много мирных протестующих. Председатель Джонатан Бергер дискредитировал себя в глазах общественности и больше не имеет права занимать ни один государственный пост, какой бы приговор ему не был вынесен. Он переводит дыхание, чтобы начать следующую основную часть речи. — Как новый председатель я обязуюсь следовать букве программы своей партии и воплощать в жизнь её принципы и идеалы. Проследить, чтобы обеспечивалось соблюдение конституционных прав граждан всех слоёв населения. Мы пересмотрим сомнительные законопроекты и роковые решения, принятые в последнее время кабинетом министров, верхней и нижней палатой общин. Мы тщательным образом расследуем произошедшую трагедию, чтобы в будущем подобные инциденты и произвол не повторились. Отстраним от службы всех причастных к подавлению протестов в Фельцире и Сидживальде. Будет назначен новый кабинет министров. На электронном портале будет в обязательном порядке создана платформа для подачи гражданами жалоб и предложений в открытом виде. Будет разрешена свободная регистрация любых политических партий без денежного и социального ценза. Правозащитникам уже поручено разобраться в неоднозначном и трудном деле Линдермана Райнера. Мы будем стремиться к тому, чтобы заслужить доверие общества усердной работой, обеспечить свободу и безопасность всей колонии. Далее следуют конкретные вопросы от репортёров о приоритетах экономической и социальной политики, о продвижениях новых законов, о проблемных участках, о необходимых общественных реформах и модернизации действующих заводов. Все в зале будто синхронно выдыхают на этой ноте и ползут к раздаче. Естественно, их лаборатория тоже не должна остаться в стороне, на неё обратят внимание. — А я говорил, что эти протесты были сфабрикованы, — с чувством критически увеличенного собственного достоинства замечает Бенджамин. — Интриган Раух нанял их для этой акции, чтобы подставить Бергера. По факту, именно он виноват в том, что их устранили, а вовсе не Бергер. Конечно, Раух не предполагал, что военные так переборщат, но факт остаётся фактом. Спровоцировал на подавление, а затем выставил председателя в плохом свете. Вуаля. Классика. Так всё и делается в политике. Права, свободы — это чушь для них. Всем правят деньги, а ещё больше — амбиции. У меня так и чешутся руки провести исследование, эти политики действительно так компенсируют мелкие размеры детородного органа, лопаясь от напыщенности и регалий? Или они просто от природы такие жуткие властолюбцы? — Слушай, а омеги могли и не знать, что это всё придумано и подстроено, — вдруг говорит Квирин. — Их тоже могли обмануть, и заодно кучу денег сэкономить. Бенджамин выдерживает секундную паузу, пока глаза его угрожающе расширяются. — Вот же чёрт… — выдаёт он. Радость от собственной правоты покидает его физиономию, и остаток дня они с Квирином вдвоём ходят рассеянно, хмуро и разочаровано. Уже поздно вечером, в уютном электрокаре Карл сонно пролистывает биографию нового председателя. «43 года. Закончил Айдаггенский экономический университет по специализации «Макроэкономика». Тема диплома — «Влияние социальных процессов на развитие передовых отраслей науки и производства». Основал частное охранное предприятие «Аватар». Затем директор государственного комплекса «Огни Водолея». Чиновник в областном управлении Тиффенталя. Помощник главы округа Брудерхоф. Замминистра экономического развития колонии. Не женат, детей нет». — Может, это то самое начало пути, которого мы так долго ждали. Природа ведь не терпит пустоты, и там, наверху, тоже есть те, кому не всё равно на беззаконие и бесправие людей, кому не безразличны их жизни. Ведь на такой поступок — смещение всей верхушки правления — решится не каждый. — Думаешь, он вернёт всё так, как было? — в темноте спальни спрашивает его Сони. Волосы его пахнут корицей и гвоздикой. Они сухие от природы, и часто после работы он моет только тело. Карлу нравятся такие дни. — Почему бы и нет? Всё вернётся на круги своя. Будет как прежде, до этого безумного захвата Линдермана. Как иначе? Если Раух продолжит политику давления, будет следующим смещённым. *** Карл старается приходить к омегам настолько часто, насколько это не будет вызывать подозрений. Коллеги, уже знакомые с его мягкотелостью, не сомневаются, что раз уж опыты придётся проводить на омегах, то Карл пытается относиться к ним по-человечески и успокаивать. Тем более, то, что он их регулярно навещает и проведывает об их делах, заставляет охранников меньше распускать руки и языки по отношению к ним. А вдруг пожалуются? От них жалоба — к Карлу, от Карла — к Руди, от Руди до Кантора. И всю смену уволят к чертям собачьим. — Скажу по секрету: известно, что как минимум один из вас принимал Линду, — говорит Карл, подмигивая, чтобы им не пришло в голову, что он вздумал их запугивать или обличать. — Тест на выявление ещё не изобрели, но об этом можно догадаться логически. Вы знаете, зачем вы здесь, и то, что вам дадут этот препарат. В СМИ о нём говорили только как об опасном яде. Значит, вам известны его реальные свойства и его безвредность. — Значит, и врачи, и химики тоже знают, что Линда безвредна? — искренне удивляется Луц. Голова его медленно обрастает чёрным пушком, в заточении он почему-то больше её не бреет. — Конечно. Но, к сожалению, кто-то мечтает уничтожить Линду как явление, и с радостью примкнул к штату. Уничтожить не потому, что она опасна для омег, а потому что она опасна для других классов. — Вы сдадите нас? — осведомляется Симен, в уверенной позе откинувшись на спинку дивана. — Они запытают любого, чтобы получить информацию о поставках. — Нет, я не зверь, но и не герой, — чуть грустно улыбается Карл. — Я прихожу, потому что не хочу, чтобы вы думали, будто вы одиноки. Пусть я бессилен что-либо изменить сейчас, поиграв мускулами, я думаю, что в конечном итоге у меня что-то да выйдет. И если что произойдёт, — не знаю что, — то я вернусь и выведу вас отсюда. Есть вероятность, что этот кошмар скоро закончится. Власть сменила курс, и им потребуется несколько дней, чтоб разобраться во всех вопросах, оставленных предыдущим кабинетом. Я верю в то, что новое правительство ужаснётся тому, что здесь творится, и прикроет проект. — Есть небольшое успокоение в том, чтобы знать о том, что среди костоправов есть свой, — аполитично выдаёт Джереми из угла. — По крайней мере, утверждающий, что он «свой», — со смехом добавляет Симен. — Дядь, а принеси нам сигарет! — выкрикивает Джереми. Карл растерянно хлопает глазами: — Боюсь, я… Гогочут все, даже Полди. — Понятное дело, что нельзя, — успокаивает его Симен. — Из-за анализов этих, и не пронесёшь ты их незаметно. Мы просто шутим. — Могу конфеты или лучше выпечку. Мой муж владеет кафе, — уступает Карл. — Скажу, для уменьшения уровня кортизола в крови, вызванного стрессом, и для более естественных условий. Ведь омеги, кхм… «на воле» обожают сладкое? Они снова смеются. — Господи, он забавный, — признаётся Джереми. — Неси, неси конфеты! — с горящими глазами требует Полди. — Сколько унесёшь — всё нам! *** Хотя Марк Госсель обладал рядом существенных недостатков, дураком он не был и имел неиссякаемый запас удачи. Поэтому команду Руди он обскакал, хотя и сам не знал об этом. Подбором Марк сотоварищи отыскал одну из очень опасных вариаций формулы антилинды. Карлу хватило одного беглого взгляда, чтобы понять, насколько он близок. Сам Грассе, конечно, и не пытался придумать что-то по-настоящему антитезное, но мозги у него работали, как часы, и многие уловки Райнера он знал, как свои. Он помнил, как в течение долгих лет сотрудничества Линдерман спрашивал или уточнял у него то одно, то другое решение. Карлу и в голову не приходило связать всё это вместе до сего момента. Но когда он связал, то сообразил, что, возможно, из всех людей на свободе в Линде он понимает больше остальных. И вот теперь команда Марка внезапно оказалась на верном пути. Хорошо, что их уровня подготовки не хватило, чтобы это осознать, глядя на предварительные данные. Но как только они загрузят это в стенды, и получат с них результаты, остановить эту лавину будет уже невозможно. Надо срочно принимать меры. Ещё пара дней — и конец. Ведь он именно для этого и присутствует в лаборатории. Последний рубеж между всем миром и созданием антилинды. Однако на каком этапе эффективнее всего вмешаться, чтобы убедить всех, что эта ветвь исследования — тупиковая? На этапе обработки камеральных результатов? На этапе, когда на ЭВМ приходят автоматические отчёты со стендового оборудования? Испортить датчики во время получения ими информации? Внести постороннюю добавку в процессе синтеза экспериментального препарата на принтере? Подтасовать саму структуру, когда ЭВМ отправит сигнал на принтер? Какой этап они не станут перепроверять? Неизвестно, как скоро новое правительство «проснётся» и обратит внимание на этот проект. К тому моменту, как они решатся его свернуть, антилинда вполне может быть разработана. В любом случае, это определённо и неизбежно будет тройная миссия. Потребуется участие всех трёх агентов. Скоро их смены совпадут, и он проберётся в лабораторию и сделает необходимую подмену. *** Такие вещи и решения сложно держать в себе, да Карл и не пытается, и делится всеми переживаниями с Сони в их мягко освещённой спальне. — Ты выдержишь, — говорит тот, кладя ладонь на его плечо. — Не волнуйся, никто ни о чём не догадается. Ты же всегда производишь впечатление такого беззаботного увлечённого добряка, который не думает о сложных материях, лишь о работе. Тебе доверяют. Остальные ученые явно выглядят более нервными. Карл растягивается на серых чистых простынях. У Сони свои дела, в которые он не вслушивается, ведь всё равно ни на что повлиять не может. «Мне нужно заплатить налоги в этом квартале, их снова повысили и добавили новый пункт к сортировке отходов… В последнее время из-за волнений выручки не так много, люди не хотят баловать себя выпечкой, когда рядом кого-то убивают… Мой канал закупки кофейных зёрен сорта «Айова» перехватил конкурент, придётся искать другие способы, чтобы… Сегодня заболел повар первой смены, а второй не вышел на подмену, и тут как назло наплыв народу. Мне пришлось ставить баристу за кассу, а самому идти на кухню… А ещё один жуткий посетитель едва не сломал наш столик со стульями». Сони обречённо вздыхает: — Тебе неинтересно, чем я живу. — Я просто устал, наверное. Принесёшь мне тортика? Того, который жёлтым и глянцевым сверху покрыт. — Ох, ладно, схожу. Но после тогда сразу спать. *** Примерно в десять вооружённые люди совершенно грубых манер и тюремной наружности заполоняют лабораторию. Охрана лаборатории бездействует, значит, одарённые индивиды отправлены кем-то сверху. Не объяснили ничего, везде сунули нос, расположились и потребовали Кантора. Сам Карл изошёл бы на семь потов и упал в обморок, если бы его поставили перед этой серо-чёрной оравой. Даже не в зале для совещаний! А в более просторной столовой — раздвинули как попало столы и лавки и стали ждать. А Кантор, побледнев, оправил костюмчик и шагнул к ним, как в клетку с шакалами. Правда, остальным сотрудникам никто не запрещал наблюдать за беседой из коридора. У лидера неопознанных военных короткие светлые волосы, широченный нос, раздвоенный подбородок и уверенные глаза убийцы. — Выходные отменяются, — выговаривает он стоящему перед ним Кантору. — Рабочий день продляется до 12 часов. Поездки домой для тех, кто прежде ездил, запрещены. Спать будете здесь. И это председатель очень мягок с вами, логичнее таким ленивым идиотам давать лишь перерыв на сон, если они не могут справиться с элементарным заданием! Найти противоядие, мать твою, против пилюльки, сделанной на коленке каким-то вшивым омегой-недоучкой. Генри стоит навытяжку, соединив руки впереди в самодостаточном и упрямом жесте — а не за спиной, словно перед выше стоящим по званию. — Такие темпы лишь ухудшат качество работы и деморализуют сотрудников, — отвечает он. — Чтобы нормально функционировать, работнику необходимо полноценно отдыхать. — Наотдыхались вы, — кидает лидер, едва слышно вставив в середину ругательство. — Это вопрос национальной безопасности и должен быть решен максимально быстро. Если вы не справитесь, бездельники, наймём других. — Мы не торгаши на базаре и не грузчики, мы не взаимозаменяемы, — хмурится Кантор, чуть наклоняясь к сидящему альфе перед ним. — Мы узкоспециализированные специалисты с определённым опытом. Если вы наймёте следующих, им только две недели придётся вникать в текущие исследования и определять, какую работу мы уже проделали. — Вы, умники, обожаете набивать себе цену, не так ли? — лидер вскакивает на ноги, сокращает расстояние между ним и бедным Генри. А ведь этот военный вооружён до зубов. — С таким дорогим современным оборудованием и ЭВМ любой идиот антидот сделает! Кантор, не опустив подбородок и не отшатнувшись ни на миллиметр, делает крохотную паузу, прежде чем подчёркнуто вежливо и понимающе произнести: — А вы не идиот, поэтому не делаете. Понятно. Лидер смотрит на него в упор. Глаза в глаза. — Да. Я не идиот. Все, кто подслушивает и подсматривает в коридоре, сначала изумлённо таращат глаза, а потом затыкают себе рты, чтобы не взорваться от смеха. — Ориентируйтесь на первую лабораторию, — строго выговаривает лидер, прежде чем завершить свою миссию в качестве проверяющего и наставника. — Вот там работают настоящие профессионалы. У них уже финальные тесты, в отличие от вас. *** — Генри, то есть и мне нельзя уезжать домой? — нагоняет Карл его в коридоре. Тот останавливается и поворачивается. Карл задыхается: гнался за ним по лаборатории, как угорелый. — Лучше их не бесить, мистер Грассе. А сам что только что делал с тем грубияном? — Съездите сегодня домой, соберите вещи, необходимые для проживания здесь. Предупредите родственников. У него каменное, задумчиво-застывшее лицо человека, столкнувшегося с неразрешимой проблемой, с игрой, которая может стоить ему жизни. — Хорошо. Понятно. Непростая ситуация, верно? — Это ещё слабо сказано. Мне пора идти, мистер Грассе. — О, да, конечно! Извините. Кантор резко отворачивается и оставляет его в коридоре одного. Вот и приехали. Через кафе он получает ориентировки, инструкции, новости из подполья. Как он будет связываться с центром теперь? Как координировать усилия с прочими агентами? Как ему теперь готовить и согласовывать саботаж? Неужели напрямую? Это огромный риск. Попадётся один — пропадут все. И ладно бы дело касалось только подмены результатов формул Марка. Шлюз между двумя лабораториями поддался усилиям Хельта. Замок реагирует только на личные карточки с определённым уровнем доступа, и мастер смог сделать дополнительную карту, которую пропустит система безопасности. Давид без проблем присмотрит за записями камер. Почти всё готово. Ближайшей из ночей с совпадающими сменами можно будет пробраться туда и узнать, что же, в конце концов, те изобретают. Карл хочет оставаться оптимистом. Он смотрит в зеркало на своё потухшее отражение. Многочисленные морщины от бесчисленных улыбок и смеха теперь выглядят просто трещинами на смуглой коже, а чёрные искрящиеся глаза его наполнены не довольством и покоем, а печалью и подспудной тревогой. Густые красивые черные кудри поникли, как осенняя трава, готовясь покрыться инеем. Почему жизнь так тяжела, когда она праведна? И так легко живётся погрязшим во грехе. Где твои ангелы, господи, должные отделять зёрна от плевел, когда они так нужны? Где их священные мечи? Где их благословенные дары? Почему вместо них вынуждены карать людей другие люди? У них ведь никогда не хватает на это сил. *** — Я так надеялся, что новый председатель правительства остановит всё… но он лишь туже закрутил гайки, — Карл сидит на откинутом кресле за стеклянной перегородкой к камерам и не перестаёт сетовать на обманутые надежды. А ведь он уверял этих несчастных мальчиков в том, что их скоро отпустят с богом. — Охранники ходят и посмеиваются — скоро нас иметь будут, — печально произносит Полди. — В сугубо научных целях. Наши тела реально удобнее и однозначнее, чем стенд? Карл вздыхает, но предпочитает сказать правду: — Им нужно прямое доказательство, а его может дать лишь натурный эксперимент. Эксперимент, который покажет, что беременность снова не будет зависеть от воли омег, и чтоб можно было сказать по телевидению — препарат в кратчайшие сроки протестирован на омегах, безопасен. Я полагаю, пусть таким образом, но вы все отсюда в итоге выберетесь… Уверен, вам заплатят за участие, об этом велись разговоры. — Дядь, вы идиот? — Джереми в своём любимом пуфике в углу не просто отрывает на мгновение от своего планшета — он с яростью откидывает его в сторону. Лицо его искажается. — Мы тут все умрём. И никто не захочет рискнуть своей шкурой и выпустить нас в последний момент. Потому что не будет ни для кого никакого «последнего момента». — Вы не умрёте, нет, — протестует Грассе. — Это по меньшей мере непродуктивно и нелогично. — Пока в нас будет нужда, — сверлит его напряжённым взглядом Джереми, и в этом взгляде боль. — А когда эксперимент завершится, думаете, военные не сообразят, что мы всё рассказать можем? И деньгами нас не заткнуть после всего, что тут произошло. Желающие альфы обрюхатят нас, и по простейшей ДНК экспертизе можно будет установить, от кого окажутся все эти дети. И о как удивительно будет, что все эти люди работали в этой лаборатории в период зачатия! — Вас спасёт то, что вам никто не поверит, как обычно это бывает в таких историях. — Их это не волнует, — наконец, подаёт голос Симен. Он более грустен, чем яростен, в отличие от собрата. — Они в фантазиях живут, а в кошмарах у них то, что на их власть кто-то польстится, да хоть маленький ребёнок — они тут же от страха дрищут. У кого в руках ружьё, тени своей боится и стреляет во всё, что движется. Думают, что такие великие, что никто им не указ. На кого покажут — тому голову с плеч, кто бы это ни был. Они не мозгами думают, дядя. Они тупые и трусливые. И в придачу жадные, что заставляет их дубасить и обирать всё вокруг, чувствуя себя королями мира, сверхлюдьми среди грязного скота. Они ради этого живут. Они ради этого всех убьют. Уж вы должны были это понять. — Мы тут все трупы, — бормочет Полди, со страданием, но не со слезами. — Просто трупы, дядя. Включая вас. И, возможно, даже вашу семью, если вы им рассказали. *** Карл дома и собирает вещи. Он понятия не имеет, насколько покидает это место, но выбора у него нет. Жаль, что весь вечер придётся потратить на сборы. Сони принимает известие со странным, предельно сложным выражением лица. Он помогает ему откопать в кладовке сумки и чемоданы, составляет в голове список необходимого — от трусов до зубных нитей. А потом вдруг в разгаре сборов, посреди хаоса из распотрошённого шкафа и вещей, сложенных кучками даже на полу, падает на кресло у писчего стола. Будто его подкосили. Будто какая-то мысль внутри него, наконец, выгрызла путь себе наружу, как червяк из яблока. — Карли. Послушай, — он произносит это траурным, пепельным тоном, которого Карл никогда от него слышал. И потому замирает на середине шага к шкафу, повернув голову. — На самом деле я никогда не хотел детей, — продолжает Сони, не глядя на него, а куда-то на пол перед собой. — И я рад, что бесплоден. Я знал, что ты разрабатываешь лекарство от этого, и я так боялся… — у него вдруг перехватывает дыхание. — Так невыразимо боялся… Мне ведь пришлось бы… Карл медленно садится на кровать, всё также держа во внезапно ослабевшей руке сложенную рубашку. — Я не хотел разводиться. Не хотел тратить силы, чтобы снова мучительно искать себе нормального непьющего мужа, который не станет кричать на меня, примет таким, каков я есть. Начинать всё с начала, перебирать одного за другим, отбрасывать, определять, соответствовать, узнавать, пытаться подстроится… Да и кому я нужен теперь, когда состарился и растолстел? Кто позарится? Да и сам я понимаю, что не смогу принять никого другого, мне больше никто не подойдёт так, как ты. Поэтому я выбрал жить подобным образом, аккуратно следить, избегать лишних контактов, проходить лечение от бесплодия и не принимать этих таблеток, чтоб случайно не вылечили. А потом в один прекрасный день мне повезло принять Линду и уже не беспокоится ни о чём, не глотать на всякий случай противозачаточные и не ставить тайком свечи. Ничего не проверять… Ему больно говорить, но ближе к концу это сменяется на что-то вроде облегчение. — От кого ты узнал про Линду? — Карл спрашивает, наверное, самое неподходящее в данных условиях, но на большее его перегруженный, остановившийся мозг сейчас не способен. — Много лет эта сеть существовала, и никто про неё не знал. Это невозможно утаить, как шило в мешке. Омеги не умеют держать секреты. Сони не удивляется и не возмущается вопросу. Он знает, как рушащееся сознание цепляется за последние знакомые структуры. — Так же, как столетиями держим секреты — и от вас, и от молодых омег, до какой степени нам больно рожать, через что мы проходим. У нас ведь не так, как у женщин прошлого, а гораздо хуже и сложнее. И чем мы за это платим. Здоровьем, вырезанными кишками, зубами, психикой, жизнью своей всей. Я не хочу платить. А лечился я и делал вид, что тоже хочу своего, чтобы ты не завел случайно чужого ребенка, не усыновил. Не усыновил, узнав, что никаких шансов нет. Я ведь и этого не хотел… — Сони поднимает голову, словно пытаясь через толщу ярусов увидеть планетарное небо. — В этой жизни… В этом мире невозможно жить так, как хочешь, не поступаясь чем-то, ничего не скрывая. Ты никогда не получишь нормальной судьбы, если пойдешь напролом. Я был бы всю жизнь один, если б сказал кому-то, что на самом деле не хочу детей. Ты бы никогда на мне не женился. Никогда… А я любил тебя. Ведь не тебе придется платить всем своим здоровьем и годами жизни за орущего ребенка, который и придурком, и наркоманом, и преступником может вырасти… Иногда я думал, а что, если ты хочешь детей только потому, что убежден, что этого хочу я? И что, если я вдруг признаюсь, мы оба перестанем мучиться и мучить друг друга. Мечтал, как бы это было хорошо! Но я не верю в чудеса. Наш мир жалок, мал и жесток. В нём нет надежд и мессий. Ты волен теперь уйти от меня, бросить всё. Я пойму, как никто другой. Но, глядя на этих людей, смело вышедших на площадь и заоравших о несправедливости мира, я понял, что не имею права больше тебя удерживать. Не могу больше врать. Ты знаешь про это лекарство, Линду. Я надеялся, что, посмотрев на протестующих, ты поймешь и меня. Я невыносимо устал притворяться. Хочу быть честным и храбрым, пусть это и тяжелее всего на свете. Больше не пытайся помочь мне забеременеть, помогай создавать по настоящему важные вакцины, направь свой талант в более нужное человечеству русло, не трать на меня. Я неправильно прожил свою жизнь, но я хотел, как лучше… Я очень любил тебя и хотел всегда быть вместе. Жаль, я не тот, кто тебе нужен, и теперь имею смелость в этом признаться. Карл не знает, что сказать. В голове его внезапно пусто, как в первородном космосе. Шоковая волна прокатилась по позвоночнику и всё парализовала в нём. — Я должен подумать над всем, что ты сказал, — наконец, произносит он. — И разобраться в самом себе. В том, чего я сам действительно хочу в своей жизни. — Конечно, милый. Я сказал это именно в этот вечер, потому что ты уезжаешь и можешь провести время в раздумьях, не наблюдая меня каждый день. На твои мысли и переживания ничто не повлияет. — Это… — Карл порывисто встаёт. Тупо смотрит на рубашку в руке и не может вспомнить, что хотел с ней делать. — Это всё равно правильно, что ты рассказал. — Я посплю на диване в гостиной. Мне тоже нужно побыть одному. Вряд ли этой ночью кому-то из них удалось проспать дольше четырёх часов. Карл лежал и смотрел в потолок, сто раз поднимался и заходил в ванну, при этом даже не собираясь в туалет. Голова болела, ныло в груди, от беспокойства не хватало воздуха, и он постоянно то закрывал, то открывал окно, проваливаясь в промежутках в поверхностную дрёму без единого признака сновидений. Его выдёргивает из неполноценного сна незадолго до рассвета, до будильника. Зеленоватое утро, рассечённое бледными розовыми лучами превращает город за окном в туманный сад мелких неясных цветов. Карл хватает ручку, спрятанную в столе, отыскивает прибережённую для особого случая бумагу из бамбукового волокна и пишет. Когда он тихо выходит в гостиную, то видит явные подтверждения тому, что Сони также мучился, ворочаясь, всю ночь, и лишь недавно провалился в сон. Лицо его даже в этом состоянии хранит неуловимое выражение переживаемого страдания, глаза сильно опухшие, в соли, а нос очень красный. На полу платки. Карл решает не будить его. Позже он всегда сможет написать ему сообщение или позвонить по видеосвязи. Он оставляет письмо на журнальном столике на самом видном месте, придавливает вазой. «Хотел ли я детей только потому, что по умолчанию в моём представлении любой омега обязательно тоже их хочет? А я всего лишь подчиняюсь его безусловному инстинкту? Факт наличия и воспитания детей в любой семье воспринимается как данность, неизбежность жизни. Неизбежность, через которую вынуждены и обязаны проходить все. Это настоящее желание или подчинение? Так много лет прошло, так много чувств подавлено, всё перепуталось туго, как клубок ниток. И я уже не могу понять, что истина во мне, а что внушённая или приобретённая успокоительная ложь. Я не могу вспомнить своих изначальных желаний. Было ли у меня какое-то конкретное и окончательное мнение по этому вопросу? И после женитьбы — хотел детей сам, своей душой, или потому что надо? И отдельный вопрос, почему после стольких лет я продолжал пытаться заставить тебя забеременеть вместо того, чтобы хоть раз завести разговор о том, чтобы взять приёмного. Знаю сейчас, ты был бы против, но сам факт. Если уж мне так хотелось нянчиться, выход всегда был. Или мне не хотелось нянчиться, а важно было наличие? Продолжение самого себя. Но я ведь ученый, и мне отлично известно, что человек умирает раз и навсегда. И ничуть не легче, есть у него потомство или нет — он всё равно умрет, он в них не продолжится. Не будет жить в потомках, как какое-нибудь привидение. Это абсурд. Я не хотел кому-то передавать свои «драгоценные, уникальные» знания о жизни. Для этого достаточно устроиться преподавателем, да и не силён я в воспитании от слова никак. Я не понимаю себя. Я знаю и уверен только в одном. Мне хотелось, чтобы ты был счастлив. Я как дурак думал, что счастлив будет лишь тот омега, который имеет детей. Я, идиот, думал, ты не ощущаешь себя полностью счастливым без них. Я хотел их для тебя. Нет, я вовсе не намерен тебя бросать. Господи, нет! Наш брак заключён на самих небесах, Сони.

С любовью, Карл».

***  — Мы подменим результаты, — печатает Карл Хельту с помощью специальной шифровальной программы, установленной на его comm. К тому же, любые сообщения удаляются спустя минуту после написания, отправки, доставки или прочтения. Ненадёжно, но что поделаешь. — С его стенда — ко мне. С моего — к нему. Так мы добьёмся того, что его вещество забракуют, а моё признают достаточно перспективным, чтоб провести натурный эксперимент. Убьём двух зайцев сразу. — Это будет очень рискованно. А что, если они поймут? Или перепроверят? Если всё вскроется? Я уже не смогу перенаправить результаты, вдруг я буду не в смене. — Я надеюсь на человеческий фактор. Марк довольно эмоционален и склонен к эффектам, но недостаточно подозрителен. Не то что Бенджамин, который везде заговоры видит… Радость от того, что антилинда, наконец, почти найдена (и значит больше не надо упахиваться) и огорчение от чужой победы составят достаточно концентрированную смесь, чтобы обездвижить и его, и всю его команду. Марк будет деморализован и подыхать от зависти, а подчинённые вздохнут свободно и побросают работу. Но, прежде чем всё проворачивать, я должен поговорить с пленниками. *** Омеги сразу отметили его встревоженный взгляд и напряжённую улыбку. Они и так в курсе, что дела плохи, так зачем улыбаться? Значит, что-то случилось. — Я пришёл рассказать вам, что сейчас творится в этих стенах и о чём вам больше никто не расскажет, — Карл устало потирает грудь по центру, между ключиц. Какая-то там тяжесть, от которой никак не избавиться. — Только сперва вы должны поклясться, что ничего из этого не станете обсуждать вслух или способом, который могут записать камеры и микрофоны. Этим вы подпишите мне смертный приговор. Я рискую своей жизнью прямо сейчас. Я и так с трудом могу объяснить отеческой добротой то, что так часто посещаю вас, проношу подарочки. Обещайте мне. — Обещаем, — говорит Полди. — Ладно уж, — соглашается Симен и повышает голос: — Все слышали? Не пиздеть по углам! Невнятные возгласы из камер Карл не различает, и решает продолжить: — Ситуация следующая. Одна из групп сотрудников близко подобралась к разгадке. Чтобы свести эти усилия на нет, организацией было принято рискованное решение. Нужно сфабриковать результаты этих исследований, выставив их неудачными. Одновременно надо провести собственные опыты, на самом деле провальные, но выдать их за настоящие, работающее. Нам необходимо, чтобы к вакцинации был допущен препарат, не обладающей реальной силой, пустышка, которая не окажет влияния на Линду. Итак, представим, что первая часть плана удалась, мои тесты со стендов сфабрикованы и одобрены. Далее должны идти натурные тесты, подтверждающие действие формулы в реальных условиях. Это тесты на вас. И я… эээ, осознаю, как жестоко они намерены проводиться. Как вы и предсказывали, они предпочтут выполнить всё естественным путём. Предложат свои кандидатуры… И у кого будет здоровая репродуктивная система и качественная сперма, получат право на… Господи, разве вы такое заслужили… Он вздыхает. Ему морально тяжело вести подобные беседы. Просто невыносимо. — Предполагалось, что вы не хотите забеременеть по умолчанию и Линда будет защищать ваше желание, — добавляет он. — Дядь, вы же знаете, как они проверяли, что действительно Линда работает на нас, — серьёзно произносит Симен. — Приходили, выбирали приглянувшегося и брали своё, нам не в новинку. Не переживайте, было и хуже, гораздо хуже. Здесь нас хотя бы запрещено калечить и оставлять следы, что, честно говоря, меня немного удивляет. — Ладно… ох, — собирается Карл с силами, подняв глаза к потолку. — В общем, предполагается, что препарат уничтожит Линду в клетках организма. Наступление беременности будет являться самым неоспоримым доказательством эффективности выведенной формулы антидота. Он молчит, ожидая реакции от омег, но никто ничего не говорит. — Я ничего не прошу, и вы никого не подведёте. При натурных испытаниях даже формула, кажущаяся верной, не обязательно сработает так, как от неё ожидается. Организм человека гораздо сложнее, чем модель стенда. Никто не удивится, если предложенная обманным путём формула не даст нужного результата и на этот раз, это нестрашно. Мы можем ещё сражаться, но итог… Итог сражения — это любым способом остановить разработку антилинды. Не допустить создания антидота отмены. — А фейковый препарат точно не угрожает целостности Линды? — уточняет Симен. — Точно. Я лично проследил, это хитроумное соединение с несколькими слоями данных. Когда-то мы с Райнером Линдерманом промышляли такими обманками шутки ради, — он невольно улыбается при воспоминании. — Самый смак был создать духи с двойным дном, с сюрпризом, так сказать. Верхний фон, держащийся первый час, предположим, аромат спелой земляники. А подложкой, раскрывающейся к этому времени, делали запах тухлой рыбы! — он смеётся. — Или чего похуже! И так до пяти слоёв, серьёзно. А самая жесть, когда мы делали несмываемые формулы! Смех его разбирает напрочь. Вместе со всеми забавными историями, всплывшими в памяти. Только представить, Райн участвовал с ним в таком, и действительно забавлялся! Он был таким молодым и амбициозным, его интересовало всё на свете. Невозможно вообразить, что это тот же самый человек, что был на суде в тот день — словно выточенная из алмазной трубки статуя. — А если серьёзно… — отсмеявшись, Карл опускает голову на переплетённые пальцы. — Мою формулу проверили бы обязательно, если бы у нас было время, если бы на лабораторию так не давили, буквально приставив дуло к виску. Все торопятся страшно. Сразу кинутся проверять на вас, а что будет дальше — это уже не моё решение, и я отлично понимаю, что это не ваша война. Вы не обязаны никому и ничего, потому что для вас тоже никто ничего не делал. — Линдерман делал, — чётко выговаривает Симен, задрав подбородок. — И про лагерь нам известно, — присоединяется Джереми, выразительно тряхнув косичками. — Многие умерли за это. — То, что вы собираетесь… — Карл снова не может подобрать нужных слов. — Или на что решитесь… Это поистине смертельное испытание. Никто из вас не выйдет из него таким же здоровым физически и психически, каким был раньше. Жизнь станет тяжелее и невыносимей, денег меньше. И от кого будут эти дети? Вы можете возненавидеть их, и при этом будете морально правы. — Вы рисуете довольно мрачные картины, — с неудовольствием высказывается Полди. — Но это правда. Я обязан вас предупредить, об этом по каналам не скажут. — Мы должны подумать, — решает уполномоченный по делам омег Симен. — Да, конечно. Этого я и хотел. Для того и приходил, — он выдыхает, проведя обеими руками по пышным чёрным кудрям. — Простите меня. Я хочу верить в светлые времена, когда все будут свободны, когда больше не будет проституции, не будет этой лжи для вас и людоедских законов. — Звучит, как сказка, — улыбается Джереми уголком рта. — Так не бывает, дядя. И никогда не будет. *** Сперва пленника себе по вкусу выбирает Кантор, потом начальник безопасности. Карл отказывается от этой сомнительной почести, когда очередь доходит до него, сославшись на то, что уже женат. Вряд ли какая-нибудь сила на свете заставит его предать Сони. Кантор хмыкает, но ничего не говорит. Говорит Марк, громким шёпотом на ухо соседу, чтоб точно было слышно, но вроде как типа он хотел, чтоб никто не услышал. — Странно любить омегу, который не способен продолжить твой род. Должно быть, безрадостное и бесперспективное существование. Вот весь в науку и ушёл, бедняга. И, заметив, что Карл всё же сверлит его гневным взглядом, услышав всё до последнего слова, добавляет, уже отклонившись от чужого уха: — Наверное, ты святой, Грассе. Я завидую. *** Облегчение и радость, затопившее лабораторию в тот день, когда были получены результаты тестов от первой партии «оплодотворённых» омег, мало с чем можно сравнить. Карл старался радоваться, как мог, но в итоге подумал, что если он разрыдается, то это никого не удивит. Подумают — от счастья, а вовсе не от горя и понимания, на что решились пленники ради… ради всего. И он разрыдался, с подвываниями, и Бенджамин с Квирином его утешали, улыбались, по плечам хлопали. Ничто иное не смогло бы убедить в очередной раз всех присутствующих, включая снисходительно улыбавшегося Кантора, в его полной и безоговорочной лояльности. Господи, последний, на кого подумают, что он шпион, кого станут проверять — это Карл. — Ну же, приятель, не думал, что ты принимаешь это настолько близко к сердцу, — щебечет Бенджамин. — Ну, полно тебе, успокойся. Вот, выпей за здоровье коньячку, полегчает. *** Когда Хельт Майер позвонил ему на comm и предложил конференцию напрямую, сразу со всеми агентами, Карл удивился. Конечно, ему нельзя было возвращаться домой за приказами, но другим шпионам — можно. Организация окончательно постановила, что такой тесный контакт останется незамеченным на волне расслабления и эйфории. — Хельт смог протестировать карту входа, совпадающие смены завтра. Настало время второго этапа, — произносит Давид Эдер на маленьком экранчике. Они-то сидят по домам, а Карл вынужден прятаться в туалете с этой конференцией, чтобы никто не увидел. — Пока взгляды всех прикованы к первым омегам, а остальные занимаются синтезом новых доз, у нас есть шанс обследовать лабораторию номер один, — произносит Грассе, ёрзая на опущенном стульчаке. — Люди уже не на взводе и не так бдительны. Я могу использовать ночное время, чтобы ускользнуть из наших комнат, а вы будете обеспечивать прикрытие и связь, чтобы предупреждать меня о перемещениях людей и опасностях. Надо придумать, как убрать оттуда охранника. — Я приглашу его выпить за успех, — придумывает Давид. — Он не посмеет отказаться. — А я буду следить за перемещениями по сети и наблюдать за камерами, дублируя, — оживает Хельт Майер. — Всё, что нужно, это не попасться в чужой лаборатории. В своей собственной-то ночные брожения не вызовут особых вопросов. Мало ли как бессонница проходит. В Давиде внезапно просыпается военный руководитель: — Грассе, тебе необходимо вооружиться записывающим оборудованием, а Хельту придумать, как тут же переслать получаемую информацию на сервера организации. Твои устройства должны быть по итогу пусты. Не иметь той информации, которой на них быть не должно. — Я настрою и передам, — Хельт почти морщится командному тону. — Это будет ещё одна подпрограмма, которую я установлю тебе на comm, Карл. Она обладает функцией самоуничтожения. Тебе ни о чём не нужно будет беспокоиться. Всё видео, сообщения, письма, звонки и фото, которые ты сделаешь за тот период времени, останутся лишь у того, кому ты их пришлёшь, но не у тебя на устройстве. — Что ж, уже завтра мы раскроем эту тайну, — спасительной мыслью об этом Карл пытается отогнать мучительный страх неудачи и поимки, поселившейся в его груди и преследующий его неотступно последние дни. *** Всего в самой лаборатории разместили лишь десятерых сотрудников — на большее количество помещений не хватило. Остальной команде предоставили гостиницы (или так и оставили в тех номерах, что выдали сразу при приезде). Но жить в лаборатории было куда комфортнее, чем там. Карл не обменялся, даже если бы его попросили. Тараканы и пауки его совершенно не вдохновляют, кровати он предпочитает жёсткие, а не аморфные. И душевые кабины, в которых до него не перемылся полк бандитов, наркоманов, нимфоманов и нищих самого разного толка. Одетый лишь в пижамные трусы, махровый халат и тихие шлёпанцы с мехом, он выплывает из своей маленькой ячейки в районе трёх ночи. У него в запасе два-три часа, когда всех сковал самый сильный сон и вероятность пробуждения минимальна. Плюс вечеринка охранника той лаборатории с Дэвидом как раз в самом разгаре. Закольцовку записи на мониторах никто не заметит. Просто пустые коридоры, подсвеченные холощёным дневным светом, сниженным лишь процентов на двадцать, что, по правде говоря, придаёт им довольно зловещий вид. В ухе — передатчик, через который Хельт передал бы ему сигнал тревоги или уведомил о каких-либо изменениях и мог слышать всё, что происходит вокруг Грассе. Карл вынимает из кармана поддельную карточку. Зачем-то оглядывается и прикладывает к прозрачной двери, отделяющей коридор-переходник от него. Замок мигает и размыкается, взломанный. Он перешагивает порог и медленно идёт через переход, словно по подвесному мосту над пропастью. Вторая дверь открывается с чуть большей задержкой распознавания, и Карл слышит в ухе облегчённый вздох Хельта, когда та в конце концов распахивается. Эта первая лаборатория по строению — зеркальное отражение его собственной. Никого не видно и не слышно. Карл, неслышно ступая, движется к машинному залу. Он не сможет просмотреть информацию — да и не стоит пытаться сделать это за столь короткий срок. Он воспользуется внешним портом, чтобы скопировать всё, что получится. Хельт сказал, что, несмотря на секретность, ученые не ставят на свои ЭВМ пароли, либо делают их предельно лёгкими. Во-первых, для того, чтобы и самим не тратить время на вход. А, во-вторых и важнейших — чтобы их коллега мог воспользоваться их машиной в любой момент, а требовалось это ой как часто. Сложные пароли невероятно сильно мешали командной работе. Карл будит главную фокусирующую ЭВМ одной из групп и вставляет коробочку с передатчиком в порт. Ей требуется семь минут, чтобы скопировать всю информацию, передать её и планово сломаться. Потом Карл выкинет приборчик в канализацию. Он использует ещё две штуки на остальных ЭВМ, указанных как ключевые. Когда Хельт сигнализирует, что вся информация удачно собрана и сохранена, Карл добирается до санузла, прячется в кабинке и переводит тяжёлое дыхание. Сердце бьётся заполошно, теснит грудь, словно в ней пудовую гирю повесили вместо обычных органов. Лоб весь в холодном поту. Его даже чуть-чуть подташнивает после всего этого. Бесконечные минуты ожидания в тихо гудящем зале — разве есть на свете что-то более выматывающее и страшное? Если бы Майер не хмыкал, не мычал что-то сопроводительное ему в ухо (на самом деле не ему лично, а своей работе в тот момент), он бы там натурально умер. Он выкидывает передатчики, сидит ещё пару мгновений и вдруг его озаряет. — Хельт, послушай. Я должен проверить омег, которых они тут держат. Это их последний натурный эксперимент. Ничто не покажет нам всё так однозначно, как он. Его результаты могут быть не задокументированы в целях секретности. Я могу туда сходить? Несколько секунд на том конце тянется молчание. «Да, вполне. Джеромо всё ещё сидит с Давидом. Движения вокруг тебя нет. Я открою шлюзы до камер, но посмотреть ты сможешь лишь через прозрачную стенку. Внутрь к ним я тебя не пущу. Это может быть биологическое оружие, что-то заразное». — Хорошо. Спасибо, Хельт. Стенки шлюзов, ведущих к камерам, грязные. Заляпаны чем-то и не отмыты до конца. Никакого запаха, кроме обеззараживателя, правда, Карл не ощущает. Такая неаккуратность для такого важного места… В комнате за стеклом простирается полный и беспросветный бардак. Карл поражается, как такое могли допустить если не омеги, то хотя бы смотрящие за пленниками. Когда первое удивление проходит, он приглядывается получше: набор раскиданных тут и там вещей, мягко говоря, странен. Исчирканные или же аккуратно обведённые книжки-раскраски. Конструкторы, пластиковые и электронные. И более сложные игры, типа «эрудита» или «монополии». Раскиданы по столам и полу кривые рисунки или же заполненные тесты, исписанные страницы. Игрушки, сломанные и целые, и планшеты, обычно используемые для книжных текстов. Ощущая необъяснимую тревогу, Грассе достаёт камеру на commе и начинает снимать, подмечая всё больше и больше странных деталей. От частого дыхания вдруг сильно закружилась голова, и его снова затошнило. Стены изрисованы мелками и фломастерами, по большей части беспорядочно. Лишь очень редко где-то линии складываются в кривые непонятные рисунки, нанесённые нетвердой, неумелой рукой. Не в нижней части стен, где обычно рисуют дети. Нет. На уровне глаз взрослого человека. А это что, ручной энцефалограф? Несколько? И аппарат для контекстного скрининга активности? И хирургический разделитель принципа прямого потока? Последний временно изолирует выбранную область мозга, пока установлен и работает. Но зачем эти приборы применять для здоровых людей, не имеющих травм черепа и сотрясений? Карл в пугающем замешательстве, словно он прикасается к чему-то магическому, необъяснимому, обладающему неизвестной ему силой и властью. И тут, возможно, услышав в ночной тиши его копошение, или же проснувшись, чтоб сходить в туалет, из одной спальни выбредает омега, растирая сонные глаза. После темноты он щурится на не слишком яркий свет общей комнаты, и видит Карла. Карл не прекращает запись. — Приятель, что с вами здесь делают? — подрагивающим шёпотом спрашивает он, впрочем, не надеясь на ответ. Мальчик делает несколько довольно нелепых и рассинхронизированных движений руками, будто пытаясь что-то ими объяснить, показать жестами, но у него ничего не выходит. Когда он это, видимо, понимает, то открывает рот и с видимым усилием выговаривает, делая неестественный промежутки между словами. — Нельзя… опасно… Конец. Нам! И обессиленно замолкает, выдохнувшись, будто на это ему потребовались все его физические и моральные силы. На лице написано неподдельное страдание, которому нет искупления. Кроме этих вещей, никаких других внешних признаков болезни или недомогания Карл не замечает. Но кто сказал, что нет внутренних? «Карл, Карл, ты меня слышишь? Куда ты пропал?» — наконец, осознаёт он голос в наушнике. — Господи, Хельт… Сохрани это видео пуще прежних. Похоже на оценку психо-интеллектуальной активности. Я не понимаю, что это означает. Но я гляжу на это, и мне так страшно. Так страшно! У меня дрожат руки и ноги, и голова идёт кругом, будто я на карусели. «Молчите! Уходите оттуда быстрее! — голос Майера напряжён и почти рассержен от сосредоточения. — Джеромо только что объявил, что скоро в первую лабораторию вернётся его напарник, которого он подменял. Он пригласил на пьянку и его, так что… ты должен пройти через переходной шлюз первым. Ускорься!» — О нет… Грассе убирает comm, срывается с места, пытаясь воскресить в памяти ответвления коридоров в зеркальной проекции. Сердце бьёт по рёбрам, будто хочет обернуться зайцем и выскочить. Тяжёлым таким зайцем. Он бежит, скользящими от пота пальцами вылавливает карту из кармана, прикладывает к первой двери. Обернуться страшно — вдруг он увидит лицо и эту их чёрную форменку. Прислушаться страшно — вдруг он услышит зловещие шаги. Но из-за собственного дыхания он не слышит больше ничего. Дверь открывается, он пересекает переход, дохнувший на него студёным воздухом, обметавшим обильный пот на лбу. Он открывает последнюю дверь, к себе, захлопывает её за спиной. Отходит в сторону на два шага, чтобы прислониться к стене и перевести дыхание, успокоить сумасшедший, неровный пульс, бьющийся в горле. Он весь вспотел, мир вокруг несётся так, что ему физически нужна опора. А ещё ему срочно нужно в сан.узел, потому что он чувствует, что его вот-вот вырвет. — О! Что вы тут делаете? — громом среди ясного неба звучит внезапной окрик. Словно злой дух, чёрная фигура выпрыгивает из-за поворота, как чёрт из засады. Карлу чудится, что это самое ужасающе-громкое, что он слышал в жизни, а потом боль в сердце становится невыносимой. Он оседает на пол, жадно глотая воздух, боль течёт по шее, плечам и рукам. Господи, как страшно! А ведь взломанная карточка, благодаря которой он шастал туда-сюда, до сих пор в кармане! Они всё поймут! — Док, что с вами? Вы совсем серый! Звуки глохнут, перед глазами темнеет. Он осознаёт, что сейчас наверняка потеряет сознание. И теряет его. *** Ранним утром, как только рассвело, на ярусы наползает туман. В это время года иней пока не оседает на проводах и тросах, поручнях и острых углах корпусов. Холодный рассвет озаряет парнишку в вязаной шапочке с ушками, подметающего площадку перед кафе. Перевёрнутые на ночь стулья ещё стоят на столиках. Рабочий день только начинается, Фельцир медленно просыпается и встаёт на ноги. Щеголеватого, ухоженного вида альфа поднимается по ступенькам к двери дома. Паренёк выпрямляется и перестаёт махать щёткой по плитке. — Эй, мистер! Сегодня закрыто. — Я не в кафе, — альфа останавливается. — Мне нужно поговорить с Сони Грассе. Работник тянет неопределённый звук, словно он не очень доволен намерением посетителя, но запретить не имеет полномочий. Сони открывает ему. На нём лица нет, и он почти не смотрит на посетителя. Генри Кантор проходит в дом и садится на диван в гостиной, а Сони, по-прежнему молча и застывше — в кресло. Генри наклоняется вперёд, поставив локти на колени и соединив пальцы. Облизывает губы, пока не решаясь посмотреть на омегу. — Мы решили, что сообщить подробности вам должен я, его непосредственный руководитель. Когда к власти пришёл Максимиллиан Раух, сверху в ультимативном порядке приказали ускорить темпы. Ну да и вы сами знаете эту историю… Он глубоко вдыхает и выдыхает. Наконец, бросает взгляд на Сони. Тот, забравшись с ногами в кресло, скорчившись там, почти не моргая глядит в окно. Виден лишь его лишённый всяческого выражения профиль. — Работа загнала его. Этот бешеный темп, будь они прокляты! — Генри не удерживается от злости в своём голосе, а дальше эмоции и их спектр становятся лишь насыщеннее. — Он так болел за своё дело, так старался изобрести побыстрее… Знаете, он плакал, как ребёнок, когда первые тесты его формулы завершились успехом. Он был слишком молод, чтобы оставить нас навсегда. Но, верьте мне, дело его рук не пропадёт. Весь мир запомнит его на века как изобретателя антилинды. Мы невыразимо скорбим и невыразимо благодарны ему. Никто из нас не ожидал. Невозможно поверить — умер от переработки прямо на рабочем месте. Пошел ночью в туалет, и вдруг ему стало плохо до такой степени, что он потерял ориентировку в пространстве. Охранник наткнулся на него, увы, поздно. Сердечная недостаточность развилась слишком быстро, ему попросту не успели помочь… Ещё бы несколько минут в запасе, и он был бы жив. Мир так несправедлив к героям! Пожалуйста, мистер Грассе, держитесь. Проводите время с друзьями и родственниками, не оставайтесь один. Если вы морально не в силах, то всеми ритуальными вещами займутся коллеги покойного, и лично я. Вам будет предоставлена существенная материальная компенсация и бесплатные услуги психоаналитика. Сони не может ничего сказать в ответ. Пошевелиться тоже не получается. Генри Кантор уходит. Внизу мальчик откладывает щётку, опускает один стул, садится передохнуть и включает вслух новости на commе. В тишине утра звуки разносятся очень отчётливо, отражаясь от каменных и стальных поверхностей. «И к главным новостям этого часа. Вакцина антилинда, разработанная трагически погибшим Карлом Грассе, прошла все необходимые клинические испытания». Сони встаёт из кресла. Идёт в спальню, к писчему столу, и берёт с него исписанный листок. Звуки совсем не глушатся оконными блоками. «Вакцина комплексная, состоит из двух компонентов, побочных эффектов или аллергических реакций не зафиксировано. Её можно ставить в любом состоянии, даже при болезни». В доме не пусто. Дом до краёв заполнен тем, кого больше нет. Голосами и движениями, которых он больше не услышит. «Вакцинацию в обязательном порядке требуется пройти всем омегам колонии. Передвижные медицинские пункты будут развёрнуты на центральных площадях уже завтра. Подробный список…» Сони рушится на кровать, прижимается лбом к тому последнему письму, написанному до боли знакомым почерком. И воет.