Redemption blues

Свобода — дар, которого слишком многие не заслуживают. Однако это лучше, нежели тогда, когда свободы лишён достойный её.

*** Ирвин не видел прежде судебных заседаний. Чёрт знает, с чем сравнивать: в порядке ли вещей происходящее или всё же из ряда вон и надо возмущаться. Вот омеги вокруг возмущались. Громко. Яростно. Оглушительно. А он наконец мог не думать о том, правильно поступает или нет. Пожалуй, можно добавить — «снова». Дел невпроворот. И экзотикой для него они не являются. Принять сборные баррикады, полученные по межярусным тоннелям. Перегородить ими подходы на площадь. Заблокировать сами тоннели… Назначить патрули, лично проверить оружие, потом раздать его. То же самое с боеприпасами. Следить, чтоб дежурившие не спали, вовремя менялись и не перешучивались. Не дразнили солдат, стоящих чёрной стеной по ту сторону. Пока Ирвин был в тоннелях, сверху успешно перешибли питание магистральных и боковых тросов на всех подступах к зданию суда, обесточив отсек в квартал. Мартин Штольц знал, куда надо стрелять. Сложнее было найти пять снайперов, способных перешибить узлы сразу в пяти точках, чтобы положить на лопатки систему компенсации. Что ж, теперь наступающие не смогут подогнать брандспойты для разгона демонстраций. Колёсных у полиции не было. Склад обокрали лишь сегодня утром, а учиться стрелять и пользоваться прочими приспособлениями добровольцам пришлось на моделях и виртуальных образах. Эффективность такого обучения напрасно преуменьшают, да и к весу привыкать почти не надо, как если бы это были старые образцы оружия. Новые не тяжёлые. Тем не менее, в рукопашной им всем конец. Тот, кого с детства учили лишь зажиматься на побои, а не давать сдачи, как альф, за секунду себя не пересилит. Струхнут они, не смогут ударить безжалостно, насмерть, потому их в тюрьмах так мало сидит. Всё, что остаётся, — отстреливаться, не подпускать близко. По правде, Ирвин не прогнозировал, запрещал себе это пагубное дело. Ситуация нестандартная: он убеждает себя, что понятия не имеет, чем это обернётся. А что ему остаётся? Разве кто-то из находящихся тут омег шёл сюда, не имея ни капли надежды? Произойти может что угодно, и точка. Стандартные ситуации все были расписаны в учебниках для сотрудников правопорядка, но Ирвин совсем не имел понятия о главной действующей силе — реакциях людей, от которых всё зависит. Психология — не его конёк. Это его днище. Нихренашеньки он не разбирался ни в одном человеке, что попадался ему на жизненном пути. Все поголовно оказались вовсе не теми, за кого он их принимал. «Правильный» омега — в тюрьме. Тихоня и ботаник — во главе сопротивления. Лучший всепонимающий друг-весельчак — теперь мёртвый злейший враг. Какие ещё сюрпризы его ожидают, если он выберется отсюда на своих двоих? Познакомится с удивительными разносторонними сокамерниками или сбежит через канализацию? Из этого можно извлечь только один урок. Никогда не делать выводов. Никогда не думать, что знаешь человека, раскусил его. Он больше не поручится в том, что он зряч, а не слеп. Быть может, людей надо видеть не глазами. Он обходит тихие пока баррикады — финальный штрих перед собранием. Кровавое солнце садится за горизонт, играя холодными острыми бликами на куполах. Благо из-за сомкнувшихся над головой шатров их почти не видно. *** Чувство тоскливой беспомощности — бледный фон, выстилающий его жизнь. Такой постоянный и ровный, что совсем стал незаметным, неощутимым, неотъемлемым. Фон, проявляющийся только в особых случаях, когда Берт мог сравнить своё существование и мироощущение с иным, более светлым и пылающим. Или же когда его самого погружали в гораздо худший мрак, чем он мог морально выдержать. Солнце садится, и крохотная победа исчезает вместе с последними ядовитыми лучами. Когда бой заканчивается на одном фронте, то неизменно начинается на другом. Над головой подрагивают от слабого ветра тонкие плёнки тентов. Они протянуты в проходах между палатками и шатрами, чтобы летающие дроны не видели происходящего в лагере. Берт довольно быстро запомнил расположение всех зон, ведь изучать их ему довелось ещё на бумаге. Он находит насосный компрессор в нужной коробке, подсовывает его под мышку, перевалив на бок немалый вес прибора, и петляет по узким проходам обратно к географическому центру лагеря. У колодца толпятся двое, едва ли не с головой свешиваясь в лаз. Подсказывают и ругаются (преимущественно между собой). Пожилые омеги, один с седым хвостом, гладко выбритый и полноватый — Минтрих; второй — с каштановыми кудряшками и такой же вьющейся бородой — Лесли. Инженеры. Они подключают лагерь к коммуникациям. Ну как подключают… Внизу стоит Олли и налегает на разводной ключ или что там у него из инструментов. А на пару с ним, скрючившись в три погибели, колдует над электронной защитой и начинкой распределяющих устройств Ясон. Бертольд не уверен, что это его реальное имя. Камеры и дроны, которые скоро запустятся над лагерем, тоже его рук и мозгов дело. И, скорее всего, они куплены на его собственные деньги. Это логично. Богатый человек может себе позволить дорогое качественное образование и заниматься только любимым делом, не впахивая за гроши на изнуряющей работе. Жаль, что жизнь Берта сложилось не так, как у Ясона. Ему бы такую семью. Вот он тогда бы всем показал! Понял, почему в мире всё всегда так нехорошо и как это исправить. — Я принёс, — несмотря на стальную тяжесть и уже уставшие руки, Берт опускает компрессор осторожно, чтоб не повредить. Минтрих и Лесли оборачиваются на него, причем первый корчит такую рожу, что становится ясно — этот агрегат хоть пинай, ничего ему не будет. На гидроудар рассчитан или на падение с 400G, как там у них положено… — Молодец, как раз вовремя! — оживляется Лесли, расцветая в улыбке. Суёт голову в люк обратно: — Олли, насос лучше на верёвке спустить, наверное? С ним не спустишься по этой стремянке. — Уг мф хгр, — гулко и совершенно неразборчиво раздаётся снизу. Стоявший в трёх шагах Берт уже не может ничего разобрать. Зато сразу становится понятна насущная необходимость свешиваться над колодцем. — Берт, можешь идти, у тебя ведь много своих обязанностей? — полувопросительно молвит Лесли. В его фразе неосознанная попытка подбодрить Берта, а улыбка — бледная и нежная. Он энергично кивает: — Надо проверить утилизаторы. Как раз успею до собрания. Количество использованных опрессовочных капсул, количество оставшихся в запасе, химический и качественный состав утилизируемых компонентов. Надо будет замерять скорость, с которой они используются — хотя вряд ли она будет отличаться от нормативной, высчитанной на берегу. Предупреждённые омеги не тащили с собой никаких лишних упаковок и еды, от которой остаётся много мусора. Правда, несмотря на то, что воду скоро подключат, душа не будет. Аппарат для очистки воды не рассчитан на такой большой объём и работает небыстро. Но омегам не привыкать обходиться влажной губкой для личной гигиены и минимумом воды. Берту вовсе не обидно, что его назначили следить за состоянием и работоспособностью утилизаторов. Это неотъемлемая часть жизни. Эту работу должен кто-то делать, чтобы лагерь жил. А он, историк-теоретик-недоучка, больше ничем полезен быть не способен. Он лишь читал о восстаниях, революциях и бунтах в старых хрониках. И, естественно, знал, что если человеческих жертв меньше тысячи, о подобных волнениях и не вспоминают. Они исчезают во тьме истории, будто их и не было. А о том, что редко смертей бывает меньше одной штуки даже в самых мирных протестах — никто не говорит. Оттого и кажется восторженным людям в белых перчатках, какое это благородное, простое, правое дело — борьба. Стоит только осмелиться, стоит только поверить и перестать бояться, как сразу все двери откроются, а оковы падут. Ничего не падёт. Собаки не отдают кровавые куски. О, видят боги, те, кто эти самые куски решились от живой плоти общества оторвать — уже не люди. Так и борются настоящие люди с чудовищами, с капиталом, для того только, чтобы жить мирно и тихо, и всё никак не могут победить. Как бог Ра, каждую ночь спускающийся за горизонт в течение подземного Нила, чтобы победить змея-пожирателя, а с утра восходящий солнцем. До следующих сумерек и нового боя. Змей бессмертен. Но, говорят, бессмертен и Ра. В последнем Берт очень сомневается. Если б это было так, в мире была хотя бы ничья, а не игра в одни ворота, как здесь. Если бы у них был выбор отсидеться и не рисковать своей жизнью и свободой… Если бы вперёд мог пойти кто-нибудь другой… Но разве он, этот другой, не пошёл? Райнер Линдерман сейчас в тюрьме, и список пыток, которые к нему применяют, не уместится и на пяти листах обвинения. Омеги никогда не были смелыми — их не учили быть смелыми. И добиваться своего любым путём не учили — учили уступать и не лезть на рожон, обходить острые углы, держать язык за зубами. Так откуда этот всепоглощающий гнев? Ведь назови человека три раза свиньёй, на четвёртый он хрюкнет. Держи в невежестве и обмане, пусть считает, что так жить нормально и должно — быть прислугой, проститутом, бедным, недочеловеком во всём, чьё жизненное предназначение не отличается от предназначения племенного скота — и дело в шляпе. Как же до жути странно, что некоторые умудряются разбить эту ложь. Внезапно увидеть то, что у всех на виду, но невидимое из-за опущенных долу голов. А разглядев — обратно не ослепнешь, даже если выколоть глаза. Это ощущение похоже на морской освежающий бриз, смывающий вонь, жаркую грязь, мусор и нечистоты — из души наружу. Оставляя только ярость и возмущение. Из головы дерьмо пропадает, но взамен проявляется всё дерьмо вокруг, оно лезет изо всех щелей, с ним невозможно бороться. Берт не понимает, как можно предпочитать неведение. Но подавляющее большинство предпочитают. А вот несчастных восставших не перевоспитать обратно, не загнать под ярмо, не обесчеловечить снова. Они не перестанут понимать и видеть, не начнут играть по правилам. Их можно лишь убить. Истребить всех до единого, как чумных, чтобы зараза не распространилась по всей колонии. Ведь гнев угнетённых очень опасен для тех, против кого он направлен: он уничтожает страх в душе, даже страх смерти. *** К назначенному часу Ирвин подходит к центральной палатке, откидывает полог и заходит. Внутри тесно, там собрались почти все организаторы. Они обмениваются приветствиями. Со Штольцами и с Иво из организации он взаимодействовал больше всего, с остальными участниками контактировал только через закрытую сеть. Понятное дело, что лиц их он до недавнего времени не видел. Омеги разместились на раскладных стульчиках вокруг крохотного раскладного же стола. Ирвин присаживается за свободный — колени оказываются чуть ли не на уровне ушей. Мартин через походный передатчик без экрана уже настраивает сеанс связи с головным узлом. Его сын Саймон, нахохлившись и сгорбившись, устроился в углу и до поры до времени подрёмывает. Как раз он был одним из тех пяти снайперов, перебивших пути магистрального сообщения. Дитмар гадает, продолжает ли Мартин относиться к нему с недоверием, или он достаточно зарекомендовал себя. Он ведь накрепко завяз в этом. Он сам бы себе не доверился — в своё время он подвёл и Райна, и Иво. Удивительно, что он теперь стоит здесь, в центре самого противозаконного и антиобщественно действа за всю историю колонии. Если бы он не терзался чувством вины, то никогда бы не присоединился к движению. Он бы отмахнулся от мотивов и лозунгов, посмеялся бы, поглумился. Его и сейчас они не сильно волновали. Он вообще не знает, почему помогает и почему так легко и непринуждённо поставил на кон свою жизнь. Полог палатки скользит в сторону, и заходит последний участник собрания. Бертольд. Странноватый мальчик. Ему и восемнадцати не дашь. Волнистые волосы, чуть закрывающие уши и лоб, выкрашены в выцветший бирюзовый. Смотрит так, будто не знает, что будет делать, если к нему обратятся — в панике бросится бежать или с воплями набросится, царапаясь и метя зубами в горло. — Заходи, — приглашающе машет ему Мартин. — Почти все в сборе. Как там утилизаторы? — В порядке, — он садится слева от Ирвина на последний свободный стул. — Я тут подумал, что капсулы можно сжигать, а не выбрасывать в провал нижнего яруса. — А ещё на ступеньках суда можно сложить горкой! — хихикают из задней части палатки. Ирвин не успевает заметить, кто именно. — Ну, мы же не обезьяны, чтобы бросаться какашками, — насупливается Берт. — Будет это гореть — будет вонять, — замечает Мартин. — Там же много чего в составе. А нам этим дышать. — В общем, я не стану бросать это вниз, — выдыхает Берт окончательное решение. — Спрессованы они достаточно. Просто сложу в контейнер. — Вот когда у нас патроны закончатся, как раз пригодится, — прыскает и снова катится со смеху шутник. На этот раз он вычисляет негодяя: это один из инженеров, Лесли. Борода у этого омеги раздражает Ирвина несказанно: значит, у старичка уже пошли гормональные изменения после климакса, а он и не думает их маскировать и бриться. Его толстый приятель Минтрих, мрачно усмехающийся специфическому юмору коллеги, при прочих равных выглядел как-то поэстетичнее. Хотя… Передатчик пиликает звуковыми метками устанавливающегося шифрованного соединения. Все затихают. Обмен позывными ведёт Мартин, используя пищалку, похожую на прищепку, и Ирвин выпадает из реальности, пока из динамиков не раздаётся, наконец, искажённый помехами голос Иво. — Информационные узлы и сервера готовы к приёму сигнала. Трансляции с наших каналов продолжаются. Резерв собран и готов оказать сопротивление полиции с тыла. Линии экстренного снабжения лагеря ещё прорабатываются. В крайнем случае, попробуем пробиться через межярусные туннели. Что у вас? В углу оживает Саймон, наклоняется к микрофону на столе: — Регуляторы питания на тросах расплавлены выстрелом. Участок вокруг площади обесточен, они не смогут ничего подогнать или восстановить электроснабжение издалека. Следующим вступает Мартин: — Вместе с Ирвином я заминировал коммуникационные тоннели и установил ловушки. Мы вытащили оттуда все баррикады, и их же хватило на закупорку тоннелей. Механизмы я заблокировал. Он нетерпеливым жестом подаёт знак альфе продолжать. Тот подаётся вперёд, врезаясь в соседа коленкой: — Двери здания суда заблокированы железными створками, мы не подходим к ступеням, они могут простреливаться из окон, хотя они все закрыты и не биты, бликов не видно. Установлены составы патрулей и график дежурств на баррикадах. Все в курсе своего расписания. Я показал повторно, как пользоваться оружием и техникой, но многие впервые в глаза её видят. Всё исправно, правда, модели устаревшие. — Другой склад слишком хорошо охранялся, — отвечает Иво. — Мы убедили только этого омегу. Дальше. — Мы подключились к ярусным сетям водоснабжения и электричества, — рапортует Лесли, убрав улыбку. — Мы сидим на ветке тюрьмы и суда. Если нас отключать, то и все тюремные блоки, а там замки электронные. Все маньяки тут же разбегутся! — Провизия проверена, — вступает Олли. — Тех армейских брикетов, что мы ухватили со склада, хватит на неделю, максимум — на полторы, а дальше придётся использовать план «б». Дроны они постараются сбить. И… ээээ, — он бросает украдкой взгляд на Берта. — Утилизаторы исправны. Оливер — крепкий малый, сразу же вызывающий подспудное уважение. Видимо, бывший спортмен. Тяжелоатлет, судя по габаритам. Всегда смотрит на Ирвина с эдакой понимающей усмешкой, снисходительно-свысока — как дед на туповатого внука. Хотя их разница в возрасте уж точно не столь огромна. — Наши дроны в состоянии готовности, — голос, будто вечно уставший, непредсказуемо тянет слова. — Шоковое заграждение против вражеских дронов я протянул по периметру. Передатчики и связь, как ты слышишь, работает, даже через их глушилки… Это Ясон. Ещё один странноватый парень. Очень уж похож на альфу, но абсолютно точно омега. Широкие плечи и кости, высокий и худой. Он молчалив, не улыбается, и Ирвину каждый раз становится не по себе, когда его почти ничего не выражающий, но каким-то образом при этом проницательный взгляд останавливается на нём. Он словно всё на свете знает… Точнее, как рыба-сивилла: знает то, чего другим не положено. — Я установил камеры и подключил к сети питания. Как разберёмся с вопросами, я проведу репортаж и начну общую непрерывную трансляцию. Погодите! Ирвин знает этого ухоженного блондина! Естественно, он видел его ранее в лагере, но только сейчас пригляделся, прислушался к его речи и осознал. Эта причёска, мимика, манера, это колечко в носу… Парень из передачи! Как его там… Диди! Чёрт побери, реально? Что он — он! — тут делает? У него же всё в жизни хорошо, слава и денег завались. Почему он здесь? И разве он не поддерживает тех, кто как раз принимает законы против свободы омег? Ирвин обуздывает свой шок довольно быстро, но пропускает, чем заканчивается сеанс связи. Впрочем, если Иво этому Диди доверяет, то и ладно. Пускай помогает. *** Вся команда расходится по своим делам: поесть, попить, а у большинства тут знакомые и, естественно, они предпочтут провести свободное время с ними. Или, как в случае с Ясоном — наедине с собой. А вот Ирвину идти некуда, и до проверки патрулей ещё времени немало. Как, видимо, и до проверки утилизаторов, так как Бертольд тоже остаётся в палатке. А Ирвину показалось, что он вполне дружен с Олли. Чего же за ним не отправился? — Почему никто не пришёл? — внезапно подаёт голос парень, не глядя на него. — В смысле? — удивляется он. — Ты отвечал за агитацию среди альф и своих бывших коллег, я знаю. Теперь Ирвин не просто удивляется, у него отвисает челюсть. Эту информацию мало кому разглашали, чтобы моральный дух не упал. — Так почему? — и, наконец, Берт на него смотрит. От этого непримиримого взрослого взгляда на детском лице становится не по себе. — Я… тут не при чём. Я поговорил со всеми, с кем мог, склонял к сотрудничеству, всё согласовывал с Иво, но… результата никакого. То небольшое количество альф и бет — супруги тех омег, что пришли сами. — Понятно, — уже менее напряжённо бросает омега. — Как ни убеждай, этого им не надо. Воевать за чьи-то абстрактные права, которые их никак не касаются. Я надеюсь только, что их нет в рядах военных по ту сторону. Может, кто откажется стрелять по приказу… Но за шлемами лиц не видно. — А почему ты здесь? Зачем помогаешь нам? — снова вопрошает омега. — По твоему лицу не скажешь, что ты очень уж привержен позиции социальной справедливости, ты не испуган и не воодушевлён. Тебя словно заставили обстоятельства. — Можно сказать и так, — он внутренне ёжится. Ирвину не нравится такая проницательность незнакомых людей. Или это он так легко читаем? — Если я этого не сделаю, то перестану уважать себя окончательно. Не хочу всю оставшуюся жизнь мучиться от осознания того, что я жалкий трус, не умеющий нести ответственности за свои поступки. — То есть тебе надоело мучиться, и ты тут? — приподнимает брови тот. — Психическая компенсация? Ирвин старается не разозлиться. Ему хочется соврать или вообще ничего не отвечать, но это тоже — трусость, разве не так? Перед лицом какого-то сопляка. — Я спасаю своего возлюбленного. Так вышло, что это единственный способ. Бертольд вытягивает шею к нему, как птичка, сверля пристальным и нехорошо заинтересованным взглядом. — Какого возлюбленного? На это Ирвин уже отмалчивается. Не его собачье дело. Только Иво в курсе. — Уж не омегу ли, заточённого в высокой башне? — продолжает наступать Берт, на этот раз едва уловимо усмехаясь. — А не всё ли равно? — раздражённо выпаливает альфа. — Нет, — медленно качает головой тот. — Не «всё ли равно». Потому что здесь я во вторую очередь по той же причине. Они пялятся друг на друга долгую минуту. И физиономия у омеги становится уж больно наглая. Кажется, Ирвин смекает: — Только не говори мне, что он с тобой… кхм… — Технически, мы все мужского пола. Какая разница? — Эээ. Ладно, не будем об этом. Не будет же он ставить в известность, что и сам хорош? Сразу набросился на Иво… — С омегой не считается? — Не мне его судить, Райн сам себе хозяин, — поспешно, скороговоркой выдаёт Ирвин и быстренько меняет тему. — Лучше давай я покажу тебе вооружение. Ты пропустил, пока с поручениями бегал. Манёвр срабатывает. — Отличается от того, на чем мы учились? — Повторный инструктаж. — Я знаю, как им пользоваться, — тут же снова хмурится омега. — Я не в куклы в детстве играл. А хоть бы и в куклы! Это я отстрелил один из тросов. — Оу. Молодец. — А ты не отстрелил, вояка. — Я в это время минировал тоннели вместе с Мартином. Видимо, его ответ оказывается достоин уважения, Берт хмуриться перестаёт и выдаёт: — Пошли пожрём, заодно посмотрим, что там снаружи. Диди, наверное, скоро начнёт запись, это стоит послушать. — Окей. Вот что за странный малый? *** Уже стемнело, и прожектора освещают грузный фасад здания суда. Резкие тени ложатся на желтоватые панели, превращая его в искривлённое лицо великана. На месте входных дверей — грубые железные створки. Диди выглядит, как всегда, безупречно — причёска, рабочий макияж, стальное самообладание. В своей студии, не дрогнув, он принялся бы допрашивать самого дьявола. Так и сейчас: он вовсе не боится, что в его могут быть направлены дула винтовок, спрятавшиеся в окнах здания. Летающая плавная камера захватывает его в фокус по плечи. — Доброго вечера всем, кто нас смотрит! В эфире ваш Диди. Сегодня мы не в студии, и гостей нет. Ваш ждёт специальный репортаж из самого сердца лагеря, что раскинулся перед стенами Фельцировского здания суда. Что заставило стольких людей выйти на улицу, где нет никаких условий и комфорта? Что выражает их протест? Чего они добиваются? Наверное, вы знаете и так, если следите за новостями колонии. Варварская политика последних лет, отсутствие диалога между властью и народом не оставили людям выбора. Как в Сидживальде, так и в Фельцире. Другого способа быть услышанными граждане не видят. Их требования просты и гуманны. Первое. Требование наказания для тех, кто принимал участие и имел отношение к расстрелу мирной демонстрации в Сидживальде. Убийцы должны быть осуждены. Второе. Требование о прекращении репрессий в отношении учёного Райнера Линдермана и снятия с него всех обвинений. Третье. Требование отмены недавно принятых античеловеческих законов о запрете аборта и запрете продажи средств экстренной и обычной медикаментозной контрацепции. Четвёртое. Прекратить чинить препятствия омегам на пути к получению высшего образования. Требуется отменить закон, который запрещает омегам поступать в университеты, пока они не родят детей. Следующий, логично вытекающий из предыдущих, закон, который будет принят — запрет омегам работать. То есть… получать за свою работу деньги. Деньги и блага от их работы будут полностью принадлежать их мужьям. А следующий, возможно, последовательно вводимое рабство. Омегам будет запрещено владеть имуществом, открывать счета, совершать сделки, самим принимать решения о состоянии собственного здоровья и проводимом лечении. Что дальше? Им необязательно будет читать и писать. Они будут полностью лишены свободы передвижения. А с человеком, лишённым прав и самосознания, можно уже делать, что угодно. Это уже не человек, а животное, и обращаться с ним будут, как с животным. Его можно будет убить, продать, покалечить, принудить к чему угодно, издеваться как угодно, и никто не посмотрит с осуждением. И при этом хозяева будут утверждать, что всё зло мира сосредоточенно именно в омегах. И если б не эти меры, в мире быстро наступил бы апокалипсис и всеобщее моральное разложение, что бы это ни значило. Очень часто моральным разложением называют свободу личности. Но что говорит нам примитивная экономическая и социальная логика? Выключение из общественной жизни половины интеллектуального, физического, рабочего потенциала колонии — как это скажется на её развитии? Почти две сотни лет не расширялась территория, так станет ли лучше, потеряй колония больше половины своих мощностей? Ведь осуществить экспансию можно лишь двумя способами. Качественным — внедряя новые технологии, усовершенствуя методы и развивая науку. Или же количественным: не обращать внимание на жертвы мирного населения. Бесправные, отупевшие люди, не имеющие права голоса и собственности, вынуждены будут закладывать новые горизонты, погибая тысячами тысяч от радиации, температуры и прочего. Либо… колония Водолея так и продолжит стоять на месте, пока наши ресурсы заканчиваются. Медленно, но верно. Ничего хорошего и достойного не бывает в обществах, в которых половина населения не имеет соответствующего представительства в правительственных органах. Рано или поздно непредставленные слои населения заплатят за собственное бездействие и несопротивление своими жизнями, будущим, личностным развитием, свободой. Как вы думаете, какую стратегию примет правительство? Эта колония — для людей, а не люди для колонии. Мы сбежали сюда, чтобы построить новый свободный мир. И где же хвалёная свобода? Услышат ли нас властедержащие? А если услышат, то как далеко пошлют? Оставайтесь с нами, чтобы точно узнать направление. Где-то слева раздаётся треск, и в поле зрение камеры попадает, как полицейский разведывательный дрон, исходя жёлтыми искрами, рушится вниз, натолкнувшись на заградительное поле над линией серо-стальных баррикад. Диди отвлекается на несколько секунд, позволяя объективу заснять происходящее. Когда он снова возвращается к нему, он продолжает неизменившимся тоном: — Спасибо всем, кто нас смотрел. Непрерывную трансляцию с площади из самого центра лагеря вы можете посетить по ссылке внизу видео. В левом углу ссылка на расписание следующих включений. С вами был ваш Диди. До новых встреч! *** — Почему они не остановят стрим, если его элементарно отследить? — недоумевает Ирвин. Вместе с Бертом они стоят в первых рядах немногочисленных поместившихся зрителей и мучают сухие пищевые брикеты. — Он же вещает весьма крамольные вещи на всю колонию. Брикеты не то чтобы невкусные. Когда голодный — они очень даже ничего, если параллельно не запивать водой, а только после. Берт догрызает свой до половины, сворачивает и убирает в карман. — Диди продал трансляцию всем крупным каналам, с которыми сотрудничал, — поясняет он неохотно. — Рекламное время до и после его стримов дороже золота. И пока они не нажрутся на этой рекламе, не заблокируют. Так что время, пока ему позволяют говорить, напрямую зависит от жадности телеканалов и давления на них военных. Хотя ему всё равно никто не поверит, так что… — Значит, сейчас его много кто смотрит? — Нет, ну ты представь… — омега коротко усмехается, поддевая носком ботинка слегка отошедший краешек тротуарной плиты. — Восстание уродливых неудовлетворённых омег. И сам Диди, его поддерживающий! Прямо тут! Рейтинги бешеные. — И впрямь, — хмыкает Ирвин. — Сколько времени? — подрывается тот и отдёргивает рукав, чтобы проверить comm. — Мне на дежурство через двадцать минут. — Туалетное дежурство? — Да, — злобно отвечает он на шпильку. — С тобой на одной баррикаде. Как раз успеем переодеться. И ныряет в узкий проход между разноцветными палатками, подсвеченными изнутри неясными огнями, заполненными движущимися тенями и неприглушёнными разговорами. Чёрное небо заменяется на полоски непромокаемой ткани, а вдоль извилистого пути по чреву лагеря протянуты гирлянды из мелких немигающих белых лампочек. Прямо сейчас это так сильно напоминает Ирвину что-то… Сперва он чувствует, как невидимая рука стискивает его горло, и лишь потом понимает. Он плывёт сквозь причудливо искрящийся, цветной тоннель, следуя за чьей-то спиной, и это неистребимое, пугающее ощущение грядущего приключения, прекрасной, чудесной неизвестности — как будто он погрузился в детство с головы до самых пят. И иллюзия не пропадает. Здесь он, закрытый и защищённый со всех сторон голосами и жизнью за тонкими стенками шатров, и для него не существует ничего снаружи. Никто не способен его здесь достать. И словно этот радужный тоннель никогда не закончится. Хоть бы не заканчивался. Он не хочет становиться собой взрослым. Ведь пока он не он, это значит, что и не совершал всех тех ошибок, что уже совершил. Думал ли хоть один альфа во всей колонии об этом хоть раз? Сожалел ли по-настоящему о причинённой боли, а не только о собственном наказании за преступление? Ирвин мог только гадать. И когда Берт проскальзывает в шатёр перед центральным постом, и Дитмар видит чёрные очертания индивидуального вооружения, волшебство рассеивается. — Ничего, что мы будем переодеваться вместе? — уточняет он на всякий случай. — Ничего. Похожее обмундирование он использовал довольно давно, и не получается делать это автоматически. Через голову надевает броню, защищающую торс, затягивает ремешки. Закрепляет гибкие щитки на бедрах, предплечьях и щиколотках. На пояс вешает электронные отражатели и запасные заряженные магазины. Шлем. Перчатки, без которых из украденного оружия не выстрелить. Напоследок — проверить связь и активность компонентов брони: на прямой, косой выстрел, прямой физический удар, экстренная газовая герметичность шлема… Пульсационную винтовку ему вручает омега, которого он должен сменить. Они стоят на одной из двух самых протяжённых баррикад. Прямо за спиной — лагерь, за лагерем — здание суда. Баррикада перекрывает один из расходящихся от площади тротуаров, что обхватывают с двух сторон ныне пустующий магистральный провал. Напротив, метрах в восьмидесяти — заградительный пост правительственных наёмников. Нейтральная земля между ними пуста, исключая участок непосредственных подходов к укреплениям: здесь разбросаны электрические ловушки для наступающих противников и ловушки для газовых гранат. Сама баррикада представляет собой систему скреплённых между собой железных листов с мощными упорами, небольшими непробиваемыми окошками для осмотра и дырочками бойниц для ведения огня. Ирвин автоматически проверяет наличие ящиков с боеприпасами: дополнительные ампулы гранат-ловушек, взрывающиеся при соприкосновении с поверхностью; набор поляризационных вихревых экранов, способных отразить некоторое количество импульсов; немного слегка просроченных химических и газовых снарядов: за неимением соответствующей пушки их придется активировать и бросать вручную. Всей солянки Ирвин и не перечислил бы: на том складе валялось полусписанное оружие всех типов за многие года. Они взяли в основном то, что можно было не слишком заметно пронести, как, например, складные винтовки или эластичную броню, которая скатывалась в небольшой валик. Слева присоседивается Бертольд, поставив ботинок на упор. Винтовку он держит правильно. Ирвин одергивает себя, что удивляться этому не должен. В любом случае, остальные омеги вызывают у него гораздо больше беспокойства. Им духу вообще хватит выстрелить, если или когда эти попрут на них? — Почему ты за мной везде ходишь? — спрашивает Дитмар. — Не сказать, что я тебе очень-то нравлюсь. Скорее наоборот. — Я за тобой слежу. В превентивных целях. Для справки: альф и бет я ненавижу. Что ж, этот стрелять будет на поражение и без колебаний. Если только не бахвалится. — Хм, ясно, — бормочет Ирвин. — Чисто теоретически, солдат по ту сторону баррикад я как бы тоже ненавижу. Они как бы не постесняются выстрелить мне в голову… Берт одаривает его кислым взглядом и снова возвращается к окошку. Да, Ирвин использовал чрезвычайно много «как бы», но это ему не помогло. И, что странно, обижаться ему вовсе не хочется. Потратив пять минут на размышление, он выясняет, что испытывает нечто среднее между страхом и глубоким сожалением. Этот омега слишком молод, чтобы держать оружие. Внутренний компас Ирвина относит его к категории детей (что дарит ему облечение от осознания того, что он всё-таки не латентный педофил). Что с этим миром не так, раз дети вынуждены носить броню и высматривать врага в щели бойниц? И никого по ту сторону не волнует, что он ребёнок. Выстрелят и не поморщатся. Вот и он — страх. А вдруг Берта убьют? Он и не пожил толком. Так быть не должно. Разве Ирвин родился не для того, чтобы вот этого никогда не происходило? Каждому альфе с детства талдычили: твой долг — быть защитником. Ты должен оберегать и помогать им. А у Ирвина ещё и работа была такая. Усугубляющая. Когда всё пошло не так? Ведь и сам он на деле вовсе не оберегал сирых и убогих, потрясая автоматом. Он оберегал сильных, богатых и властных. Это полная противоположность «истинного предназначения» альфы, разве нет? И неужели, господи, выходит он один из всех захотел свой настоящий долг исполнить? И это ощущение в его душе, непривычный штиль и наполненность — это чувство правильности пути? Словно он всю жизнь, спотыкаясь, шёл именно к этому? Долг не перед государством — а перед большей частью человечества. И теперь он не мог в упор осознать, почему остальные альфы и беты не понимают этого, почему так резко против. Что хорошего в том, чтобы человек был несвободен и беден, запутан и напуган, зависим, лишён свободы выбора, выставлен бездушно, точно вырезка в мясной лавке? — Почему они ещё не напали? — резко осведомляется Бертольд. Ирвин отвлекается от собственных мыслей. Вникает в вопрос и с удивлением отмечает, что кое-что в этом сечёт. — Нет приказа, а если его нет — значит, его колеблются принять. Почему? Потому что повторный отстрел мирной демонстрации — это большая ответственность. Тот, кто отдаст его, возможно, подпишет себе смертный приговор — и не обязательно в глазах общественности, но и реальный. Все боятся: ведь того, кто командовал расстрелом в Сидживальде, отстранили от должности. Вот и здесь. Решение не может принять командир группы, не может принять полковник, не может принять генерал. Не может министр… Ответственность и страх ползут по цепочке всё выше и выше до самого председателя правительства. А это дело долгое. Уж не знаю, чего или кого они там боятся, подсидят их что ли… Не разбираюсь в их кухне и борьбе за власть, но, отдавая приказ, они явно серьёзно рискуют своей задницей. Вот и оценивают, что важнее — рискнуть жопой, но раздавить восставших, подрывающих их замечательный режим, или же немного уступить, гарантийно сохранив жопу, но тогда замечательный режим уже не будет таким замечательным. — И что же решат? Броня мешает полноценно пожать плечами. — Я не силён в политике. Только в иерархии отдавания приказов. — Всё будет как в Сидживальде или хуже? — В Фельцире нет лафетных пушек и иных установок, лишь водомёты, которые сюда не доберутся, и… — Ирвин вынужден признаться: — Ох, чёрт… Правда не знаю, на что они способны. *** Дело клонится к часу ночи и окончанию дежурства, и на стороне противника возникает движение. Берт, не ожидая, пока это сделает кто-то ещё, по внутренней связи предупреждает организаторов и другие баррикады. На других участках всё тихо. Взяв винтовку наизготовку и морально приготовившись, смахнув остатки сонной усталости, он напряжённо наблюдает, как закрепляют на соседних зданиях прожектора и направляют их на полосу «ничейной земли». Через минуту круги света сдвигаются. Один из них высвечивает на вражеском укреплении человека, вставшего на какое-то возвышение. На подбородке у него, кажется, закреплён микрофон, а в руках усиливающая звуковая колонка. Вид — за сорок, благообразный, в сливающейся с темнотой одежде. Большего с такого расстояния углядеть нельзя. Остальные круги света ударяют в их баррикаду, заставив прищуриться от резких лучей. — Не похоже, что они так собрались штурмовать, — подмечает Берт. — Переговоры вести, видно, собираются, — отзывается Ирвин. — Кто свободен, уже идут сюда. — Они же в курсе, что всё, что им скажет переговорщик, будет отборнейшим враньём? — Да уж наверное. А ты напомнишь, если их вдруг загипнотизируют. Первыми прилетают дроны Ясона, замирают у границы, отмеченной излучателями. Со стороны противника воздух тоже наполняется тихим, но неотступным гудением: дронов несоизмеримо больше, они всех типов и размеров, и принадлежат телеканалам, не военным. Начинены камерами и передатчиками, а не снарядами. Для переговоров из глубин лагеря выдвигается команда в составе неизменного Диди, который хотел присутствовать всегда и везде в роли парламентёра; хмурого Олли, в ярости всегда готового выразить самые сокровенные мысли большинства; и одного из нескольких врачей лагеря, Кея Милани. — Ты тоже участвуешь, — непререкаемо тыкает Бертольду в грудь Олли. Омега в ответ только открывает рот от изумления. Где-то в ближайшем шатре копошатся прочие любопытные. — У нас же где-то был усилитель для микрофона? — негромко уточняет Диди. — Мигель уже несёт. В сырое ночное небо отдельно поднимается их главный, выделенный для слежения за периметром дрон (на случай нападения на других участках границы, если всё это для отвлечения внимания). Диди получает, наконец, в своё распоряжение усилитель и синхронизирует его со своим микрофоном на воротнике куртки. Без колебаний и каких-либо опасений он встаёт на приступку, поднимает руку и в знак готовности кивает благообразному представителю. Видно его ровно по шею. Эфир начинается. — Здравствуйте, — нарушает неспокойную тишину приятный и глубокий голос мужчины, окружённого блестящими чёрными шлемами солдат. — Моё имя Винрих Энашель, я всю жизнь работаю частным психологом. Мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из организаторов. Я верю, что это обыкновенное недопонимание, все острые вопросы возможно решить переговорами и прийти к мирному решению, которое устроило бы обе стороны. — Меня зовут Дитрих Диммель, — берёт слово Диди. — С моими научными публикациями на тему социологии и антропологии можете ознакомиться в моём блоге. Какие вопросы вы хотите задать? Вам что-то непонятно в нашей позиции и требованиях? Интересуют детали? — Конечно же, их я понял. Мне только непонятно, зачем надо было разбивать лагерь прямо на улице и высказываться таким диким и неестественным образом? Можно было создать петицию или обращение к правительству с тем же содержанием. Ночевать под открытым небом опасно для здоровья омег, а в лагере много несовершеннолетних и совсем молодых. Кей Милани наклоняется к микрофону на шее Диди, чтобы произнести: — К вашему сожалению, биологически омеги лучше приспособлены к воздействию низких температур, а несовершеннолетних в лагере нет. Кто вам дал эту дезинформацию? Гоните в шею! — он смущённо откашливается. — Да, по профессии я врач. На чужой баррикаде возникает заминка. Наверное, через наушник Винриху передают новые инструкции. Через полминуты он продолжает, как ни в чём не бывало: — Омега, у которого всё хорошо в личной жизни, никогда не пойдёт на баррикады. Он будет занят хозяйством и семьёй, будет проводить время с истинным. А вы просто травмированы, вас кто-то обидел. Вся ваша злость из-за непроработанных травм. Вам надо обратиться к специалистам, которые помогут всё забыть, простить и затем наладить личную жизнь. Тут в дело вступает не выдержавший Олли, отшпиливая от воротника и зажимая маленький микрофон пухлыми пальцами: — Типа наша борьба — это какая-то травма или психическая болезнь, а не часть эгалитаризма, основы любого правового государства, хах! Нас миллионы таких, «травмированных». Может, это не нам надо что-то делать с нашей обидой, а приказать агрессорам и самой системе перестать нас обижать? Вы призываете «забыть», буквально приказываете «засунуть свои грёбаные жалобы в задницу», завернуться в иллюзии обратно, отвернуться ото всех наших братьев, кто ещё страдает и будет страдать, кто жаждет нашей помощи и без неё будет убит? Нужно уничтожать причину травм, а не затыкать дыры от последствий в этой лодке, что идёт ко дну. — Но зачем такие экстремальные методы? Вы только настраиваете против себя всех, в том числе омег, которых хотели бы присоединиться. Глаза Берта испуганно округляются, когда его собственная рука, затянутая в перчатку, решительно сжимает тоненькую, гибкую ножку микрофона. А вторая откидывает щиток шлема. — А когда мы были мирными, удобными и незаметными, вы нас разве слышали? — резко произносит он, едва не оглохнув от звукового диссонанса своего голоса, одновременно раздающегося ещё и из усилителя. — Когда мы были добрыми, бессильными и безмолвными, разве нас становилось больше? Нет и ещё раз нет. — Но нельзя же омегам опускаться до такого уровня! Берт отлично знает, как на такие заявления реагировать. Он их тысячу раз выслушивал. — Если зло оставлять безнаказанным, оно только убедится в своей безнаказанности. Говоря «опускаться», вы вновь затыкаете нам рот бессмысленными запретами, апеллируя к тому, чтоб мы оставались «милыми» омежками, которые так нравятся альфам. Но нам наплевать. На них. На их мнение. И кого они считают милым и удобным. Они с удовольствием насилуют пироги, бананы и металлические трубы, при этом пугаются волоска в подмышке омеги. В нашем мире тот выше, кто сильнее. Так что наши действия — как раз подниматься до вашего уровня силы и власти. И вам это не нравится. Ведь это значит, что пропаганда дала трещину, мы перестали верить в мифы про собственное бессилие. Мы устали верить в это. Вы уверены, что смогли всех забить, изолировать друг от друга, настроить друг против друга, превратить нашу жизнь в вечное соревнование в красоте, соревнование за сомнительное внимание рандомного альфы, которому влом даже одежду постирать. А вот хрен там. Не получилось! У непробиваемо-невозмутимого психолога, как водится, нашлось возражение и на этот пассаж: — Не все альфы и беты такие. Слишком опрометчиво и по-экстремистски грести всех под одну гребёнку. Берт ещё успевает подумать, как же долго у него не забирают микрофон — и технику тут же перехватывает Диди, потянувшись и скользящим движением высвободив его из его пальцев. Это нежное и аккуратное касание заставляет Берта неуместно покраснеть и со всей мощью воображения признать, что в жизни Диди гораздо, гораздо притягательнее и красивее себя на экране. И главную роль тут играет как раз его бесстрашная, уверенная энергия. «Нашёл время любоваться», — одёргивает он себя. — А когда вы нас всех под одну гребёнку гребли, вам не стыдно было? — произносит ведущий обвиняюще. — Все омеги тупые, развращённые, меркантильные, не обладающие ни научным, ни критическим, ни пространственным мышлением? Ни один из вас не возразил — «не все омеги такие». Редко кто останется равнодушным, обнаружив эти двойные стандарты. Даже те, кто относится к омегам благосклонно, всегда ставят их на одну ступеньку ниже себя, но никак не рядом. Берт следит за хаотичным и плавным танцем дронов СМИ в ночном воздухе и размышляет, как много людей во всей колонии понимают, о чём говорят протестующие? Может, на самом деле все, кто понимает, уже собрались тут, и за пределами периметра нет никого, кто мог бы их поддержать? Может, снаружи только те, кто их ненавидит и презирает всем сердцем? — Но вы же понимаете, что агрессия порождает агрессию… — вкрадчиво начинает Винглих. — Поэтому мы и здесь, не заметили? — …и ответ будет весьма травматичным, — из голоса постепенно пропадают профессионально-миролюбивые нотки, звук холодеет с каждым последующим словом. — Митинг начнут разгонять, и вы можете пострадать. Лучше мирно разойтись, и никто не будет вас преследовать. Зачем вам это? Вы всё равно проиграете. Здесь больше тысячи профессиональных солдат. Лагерь будет снесён и разрушен. Не лучше ли остановиться и избежать ненужных человеческих потерь? Зачем вам жертвовать собой? Это ничего не даст. Никто никогда не пойдёт на такие уступки, не станет выполнять ваши безумные требования. Успокойтесь и расходитесь по домам. Там вас ждут мужья и дети… — Они ждут победителей, а не трусов, — отчеканивает Олли. — Жизнь одна, и не стоит ли её прожить счастливо? — Жизнь нужно прожить достойно. Берт не верит, что всё происходит на самом деле. И не может понять, воодушевлён ли или ему по-настоящему страшно. Переговоры стремительно переходят в перепалку. — Что вам ещё нужно? Вы работаете, получаете образование… — Теперь только через обязательное рождение ребенка, — за дело берётся больше всех молчащий врач. — А с ним шансы получить образование полноценно и после устроиться на достойную работу сложнее во много раз. — Если вы откажетесь рожать, мы все вымрем! — А вы сделайте так, чтобы нам захотелось истязать родами своё тело! — вскричал Кей. — И не через обман и дезинформацию о якобы «безопасности и безболезненности» этой процедуры. Но вы всё делаете с точностью до наоборот — за скот нас держите! — Как скот вас и перебьют! Воцаряется оглушающая тишина. Замирают люди и на той стороне, и на этой. Диди, сверля психолога нечитаемым взглядом под названием «что и требовалось доказать», отключает микрофон и сходит с приступки, исчезая за защитой чёрных железных листов. *** Бертольд просыпается от дикого приступа холода. Такого, что ни усталость, затягивающая трясиной в крепкий сон, больше не может ему противостоять. Солнце просачивается сквозь ткань палатки: рассвет уже давно наступил. Погода ясная. Тогда отчего так промозгло? Не желая покидать спальник и обернувшись им, как пледом, поверх лёгкой куртки, он размыкает застёжку входа и выглядывает наружу. Изо рта вырывается натуральный белый пар. Ещё холоднее! Быстро застегнув вход обратно, омега обескуражено садится на пол. В палатке до сих пор спит несколько омег, и он, захватив свой передатчик, окончательно выползает в пространство между шатрами, так и не расставшись со спальником. Тревога немного согрела его, взамен образовав лёд во внутренностях. Он тыкает по кнопкам: связь лежит или это села батарея? Спотыкаясь, он как можно быстрее бежит к центральной палатке. Там он застаёт лишь погрустневшего Кея и Ясона, копающегося в каком-то ящикообразном приборе, набитом электронной требухой. — Что происходит? — выпаливает он, не здороваясь. К его изумлению, отвечает занятый Ясон: — Они отключили над нами купола. Берт запускает пальцы в волосы, не в состоянии поверить в это и едва сопротивляясь внезапному и сильному ужасу, пронзившему сердце. — Это правда? Прежде подавленно молчавший Кей поднимает на него синие глаза, испещрённые красными прожилками: — Это единственно возможный вариант. Даже техника засбоила от скачка радиации, сейчас Ясон работает над её экранированием и реанимацией. Купола ведь не только удерживают тепло над округами, но и защищают её от нашего солнца. Хорошо хоть им в голову не пришло потравить нас атмосферным газом. — Мы ещё не объявляли, — коротко бросает Ясон. Из-под его паяльника тонкой струйкой выплывает серый дым. — Но ты можешь заняться этим физически. — Что мне сказать? Врач вздыхает, собираясь с мыслями или вспоминая, что они уже успели обсудить с прочими инженерами. — Не отдёргивайте тенты. Не смотрите вверх, это может повредить сетчатку глаза. Шлемы тех, кто в патрулях, защищают в достаточно степени, я полагаю, раз рассчитаны на выстрел. — Какое количество радиации поступает? Разве ткань способна её удержать? — рассыпается вопросами Берт, ведь каждый встречный задаст ему такие же. — Как можно проворачивать такое, тут же здание суда, адвокатские конторы… Это всё впитается в камень. Кей косится на Ясона. Тот приподнимает голову от заготовки. — Я знаю, какое воздействие необходимо, чтобы вывести из строя эту нежную технику. Мартин знает тип излучения при данном времени года и знает, на какой «условно-безопасный» режим рассчитаны купола, его можно примерно прикинуть в зависимости от создавшейся температуры. Купола же нельзя отключить полностью, создав непосредственную угрозу жизни, а тем более вызвав полномасштабное радиационное заражение. А доктор… знает безопасную для человека дозу в микрозивертах, верно? — Мы продержимся, — наконец, поджимает Кей губы, глубже утягивая голову в воротник свитера. — Наибольшую угрозу для здоровья представляет, как это ни странно, холод. Бертольд машинально поправляет полы спальника, тянущиеся за ним. — Это же специально сделано, да? — колеблется он. — Не бывает таких «случайных» поломок. — Конечно, не бывает, — в палатку заглядывает, а затем и заходит Олли в сопровождении Лесли и Минтриха в шерстяном пончо. — Они не гнушаются ничем. Пытаются разогнать нас так, деморализовать, чтобы мы сами не выдержали и ушли. Они бы и что похуже сделали, просто не могут выключить купола насовсем, так как тогда заразят и выморозят весь ярус. А вот устроить режим «аварийной зимы» — вполне. — Температура совсем упала со вчера, — жалуется Минтрих, садясь на стул и пряча руки в подмышках. — У нас есть обогреватели? — Я же говорил! — восклицает Лесли, подсаживаясь к тёплому объёмному другу как можно ближе. — Можно начать жечь капсулы утилизаторов. Они дают достаточно тепла, а пластика мы почти не выбрасывали. — Ну нет уж, знаете ли, — прерывает его мечтания Олли. — Нам тут только пожара не хватало! — А я пойду объявлю положение по лагерю, — сообщает Бертольд и отдаёт им свой спальник на сохранение. Он ненавидит бездействие в безвыходных ситуациях. Хоть что-то делать, занять себя, хоть что-то! Плен научил его выживать. *** Диди часто выступает, несмотря на погоду. Он сообщает о том, как упала температура и о том, что это сделано намерено, и что никто в лагере не намерен отступать. Рассказывает что-нибудь интересное, чтобы объяснить, почему. Сам Берт знает: отступать омегам уже некуда. Ещё шаг назад, ещё одна слабость — и у них уже не будет ни единого ресурса, чтобы сказать своё «нет». Ведь отказ в нормальном образовании отнимет мозговые способности, благодаря которым сейчас их хоть кто-то слышит. — …Мы сами ненавидим себя, плавая в этой культуре. И у нас практически нет выбора, чтобы чувствовать себя как-то иначе. Всегда виноваты за то, что мы такие, какие есть; за то, что совершили и за то, чего не сумели совершить. Под эту двуличную культуру невозможно подстроиться, для неё плох и красивый, и некрасивый омега, плох глупый и плох умный. Они не оставляют нам выбора, кем быть, обложили со всех сторон. Все наши интересы и дела считаются понарошечными, ненастоящими, и высмеиваются. Мы хотим, чтобы нас снова стали считать людьми, иначе рано или поздно с нами поступят точно так же, как до того со всеми женщинами, летящими через космос в «Колыбели» — просто убьют, не получив за это никакого наказания. Температура в лагере уже опустилась до плюс семи по Цельсию. У нас нет счетчика Гейгера, чтобы оценить степень радиационного потока с куполов. Но мы все хорошо себя чувствуем, потому что всегда готовы к худшему: оно обычно случается. До скорых встреч, дорогие телезрители. Ваш Диди. У Берта не всегда выходит оказаться в нужном месте, чтобы поймать выступление: он занят по уши. Утилизаторы, что удивительно, работают при такой температуре, но им требуется постоянный надзор. Здорово спасает встроенный нагревательный элемент, выпаривающий влагу, но надо его продувать и включать каждые полчаса в ручном режиме, при этом не допустив перегрева. От этого из сопел ужасно несёт опрессовочной и обеззараживающей химией, а её запасы в аппарате не бесконечны. Плюс: Берт редко мёрз, регулярно наворачивая круги по лагерю по своим точкам и корпя около пыхающей струями разгорячённого воздуха машины. Поэтому, наверное, болезнь скосила его одним из последних. *** — Смотри, что я нашёл. Тебя это наверняка заинтересует. Солнце зашло, и оказалось, что его лучи всё же хоть немного, но прогревали воздух. Поэтому Ирвин находит Бертольда в одной из общих палаток, в которой тот обычно спал и ел вместе со всеми. Лагерь снова весь покрывается огнями, как сказочный городок, и даже пар изо рта перестаёт выглядеть удручающим признаком мороза. Если бы не постоянно раздающееся откуда-нибудь шмыганье или покашливание, Ирвин снова смог бы отвлечься и забыться, целиком погрузившись в детские зимние воспоминания. — Что ты нашёл? — обложившийся со всех сторон спальниками Берт потягивает руку, чтобы взять предложенный comm с развёрнутым экраном. — Это страничка нашего Дитриха Диммеля. Здесь есть список всех его статей, и их можно тут же прочесть. Полностью открытый доступ. — Ого… Омега быстро (точнее, жадно) бежит глазами по строчкам: — О, чёрт, я, оказывается, многие из них читал! Некоторые частично. Никогда не замечал, кто автор, да и плох я в запоминании имён. — Что я хорошо запоминаю, так это имена и физиономии… При моей, полагаю, теперь бывшей работе, это было обязательно. Берт на это никак не реагирует и не фиксирует себе на уме, судя по выражению лица. Даже если он в курсе, где и как Дитмар служил, то про его участие в Сидживальде и вынужденном захвате Райнера не знает ничего. — Смотри: «Принудительная евгеника. «За» и «против» на заражённой планете». Хочешь почитать вместе? — предлагает омега. Ирвин нашел эти статьи в знак примирения, хотя они вовсе не ругались. И он не пытается подкатить, как сделал бы раньше. Он вообще не может смотреть на этого омегу в данном плане и, кажется, зачем-то пытается подружиться. Со смущением он ощущает, что при взгляде на Берта в нём начинает взыгрывать нечто вроде отцовского инстинкта. Он и не подозревал, что такой бывает у альф и что такой будет у него. Ведь фактически перед ним не ребёнок. Так что же это за чувство? Об этом нигде не говорилось, Ирвин никогда про это не читал. В его лексиконе не было слов, чтобы описать происходящее. Вскоре он отбрасывает эти мысли, всерьёз увлёкшись статьёй. Правда, Берт не пустил его под свой спальник, пришлось взять другой и соседиться к экрану так. Их отвлекает спор в палатке рядом, за несколько минут обретший такой накал, громкость и коленкор, что они оба отрываются от чтения и начинают, не сговариваясь, с любопытством прислушиваться. — …серией направленных взрывов не изменить ось планеты. И не найти точки опоры, чтобы использовать какую-либо тягу из космоса. Поверхность слишком рыхлая, всё уйдёт в энергию деформации. Нам остаются только эндо-способы изменения среды. — Ну не скажите, — возражает второй голос. — Я видел черновой проект фокусирующих орбитальных зеркал. Они соберут энергию солнца, чтобы нагреть поверхность планеты в ключевых точках и отрегулировать естественные пассаты в атмосфере. — Но тогда куда деть его проникающую радиацию? Видят основоположники, от этой звезды одни проблемы. Надо воспользоваться парниковым эффектом: это устранит повышенный поток частиц и сбережёт тепло. К говорящим присоединяется третий: — Нам нельзя с солнцем, но и нельзя без него, это же очевидно! Есть задумки по созданию химического газообразного слоя на поверхности атмосферы, с помощью которой можно будет фильтровать и собирать необходимое излучение в области экватора. Химическое вещество могут выделять и спец.производства, но кто-то говорит, что для этого можно вывести специальные растения… — Точно, — присоединяется первый голос, взгрустнув. — Не только климат оставляет желать лучшего. Есть поверхностное заражение почвы и некоторых пород. — Ну, эту же поверхность мы деактивировали, — говорит второй, постучав ботинком. — В час по чайной ложке? — Может, с этим тоже справятся растения и их золы, — снова пытается свести всё к биологии и ботанике третий омега. — Деревья, спускающие тяжёлые элементы глубоко в тело земли. Или, наоборот, накапливающие их в своих тканях. Но к нему не особо прислушиваются те двое, сцепившись языками. — Основная проблема от солнца. Это его поток! — Нет, основная проблема в земле. Излучающие породы… — Тут-то мы с этим справились! Проблема в солнце! Ирвин и Берт ещё долго бы слушали их рассуждения, но в палатку возвращаются несколько её обитателей, принося с собой далёкие звуки прежде неразличимого пения. Спорящие любители науки слегка затихают. А мелодия становится всё отчётливее и ближе, подползает через проходы между тентами, и вскоре Берт с удивлением узнаёт её. — Слышишь? Они поют «Stille Nacht»! Сейчас не то время, хоть и холодно. — Почему бы не петь? — замечает Ирвин. — Вероятно, это помогает немного согреться. — Этой песне порядка десяти тысяч лет, а то и пятнадцать. Религии той давно нет, и никто не знает, о чём слова. И те ли это слова, что были в исходном варианте. — Не, не может быть она такой старой, — недоверчиво ворчит Дитмар, полагая, что его разыгрывают. — Её часто используют как колыбельную. Может, в этом секрет. Скрылось солнце, и можно не прятать глаза от неба, но оно унесло последнее тепло. Многим трудно заснуть в это время суток из-за пронизывающего холода, и потому они начали петь и танцевать, скрытые от чужих глаз разноцветными полотнами. Видны лишь движущиеся тени, отброшенные неверным светом гирлянд. Их голоса подхватили дроны и камеры непрерывной трансляции, понесли через сервера, узлы, шифрования и сети, в запись на носители и на ЭВМы к другим людям. Словно голоса и тайные обряды лесных фейри, дриад и сидов, и прочего волшебного, скрытого от людей народца. Беззащитного, миролюбивого, прекрасного народца, который скоро вымрет. *** — Переговоры как зашли в тупик, так из него и не вышли, — резюмирует Иво из включённого передатчика. Очередное собрание подходит к концу. — Они угрожают, мы повторяем требования, они отказываются. Снова угрожают, и так по кругу. — Они ждут, пока мы все тут не заболеем? — интересуется Кей Милани с плохо сдерживаемым возмущением. — Пока кого-то не начнут госпитализировать с пневмонией? Пока мы не начнём расходиться сами, не выдержав холодов? — Тогда их нельзя будет ни в чем упрекнуть, ни в каком применении силы, — отмечает Иво. — А большинство даже поверят во внезапную и трагическую поломку куполов прямо над лагерем. — Как удачно! — не удерживает от восклицания Олли, и хлопает ладонью по столу так, что почти все подпрыгивают от неожиданности. — Несмотря на то, что практически у всех есть толстые спальники, остывшее за ночь тело может уже проснуться больным, — продолжает Кей. — Мы здесь в тесноте. Если бацилла возникнет у одного, автоматически она подхватится большинством. Классическая эпидемия в тесном пространстве. Хорошо хоть Дитрих освещает наше положение и то, каким самоуправством занимается правительство. — Меня ещё не прерывают? — уточняет названный. — Я давно не получал подтверждений. — Нет, ты есть в эфире, но теперь почти бесконтекстными нарезками, — отвечает Иво. — В любом случае, у нас есть независимые каналы. — Их мало кто видит. — Но если будет искать — найдёт. — Мы не наберём так восемь процентов, — отрицает Диди. — Мы лишь немного тормозим локомотив, что на полном ходу мчится к разрушенному мосту. На том конце линии возникает непродолжительное молчание. Наконец, он произносит: — Неправда. Мы — часть локомотива. А Райнер уже дёрнул стоп-кран. *** Прошло трое суток. Берт продержался дольше многих, и ему не досталось укола как первичному критическому больному. И он не являлся незаменимым специалистом, чтобы получить укол профилактически. А потом, естественно, иммуномодуляторы закончились, и все ждали, когда удастся организовать поставки. Первыми вылезли сопли, и вытирать их было нечем, кроме единственного маленького полотенца. По пробуждению заболела шея, наполнившись жаром вокруг опухших лимфоузлов, и одновременно заныли все зубы. Соображал он достаточно ясно и мог стоять на ногах, целиться и стрелять. Он способен пойти в свой ночной патруль по графику и однозначно пойдёт. Это только начало, его сил должно с лихвой хватить. У них не так много людей, способных попадать в цель так, как всегда попадал он. Конечно, Райна в той стрелялке побить ему не удалось… Играл тот действительно отлично. Не может быть правдой, что он забросил это дело так много лет назад. Периодически тренировался, чтобы не забыть. Определённо. Тем не менее, Берт тоже не лыком шит, он разбирается в современном оружии и технике, слишком реалистичные копии которого были в тех люкс-играх на ЭВМ, что дарили ему родители. Он не так уж и плох. Нет, он вообще не плох в этом. Просто Райнер был лучше подготовлен к внезапному сражению. Теперь Берт понял, почему. Линдерман хранил в своём сердце холодную ярость и стрелял ею, а в его собственном тогда не было ничего похожего. Сейчас он составил бы достойную конкуренцию: его сердце теперь тоже было занято — горячим, обжигающим пеплом ненависти и гнева. Скоро выйдет третья часть «Battle of Сry Moon». Как же ему хотелось сыграть в неё… Он был согласен даже не с полным погружением. Но у него никогда не хватит денег на то, чтобы приобрести её и свою ЭВМ с приблудами ввода и вывода, на которой та пойдёт целиком. Может, удастся поиграть в клубе? Может, будет не так дорого? Чтобы хотя бы попробовать. Раньше ему совершенно не приходилось задумываться о деньгах. Как петуху в золотой клетке не надо думать о корме — ведь растят его на убой. Этот период его самостоятельной жизни не самое лучшее время. С одной стороны, поразительно изматывающие смены на тупой и низкоквалифицированной работе в душном цеху. Деньги уходили, чтобы оплатить жильё и простую еду. С другой же стороны он был весь, целиком, всей душой и порывами, с головы до пят — в движении. В организации, продумывании, исполнении этого всего. Он был зачарован незнакомым осознанием: его действия имеют значения. Они важны, а не бесполезны. Он занят чем-то настоящим. И ему сложно представить нечто более настоящее, чем это. Он здесь. Он часть истории. Он создаёт её, несмотря на полное неизбежности знание: история пишется только кровью. *** Вновь опускается ледяная ночь. Берт устал от пульсирующей боли в зубах и шее. Ему удалось подремать пару часов перед дежурством, но он не чувствует себя лучше, всё такой же сонный и заторможенный. К стыду, будит его Ирвин. Впрочем, как и многих остальных. Сам-то альфа держится на правительственных прививках, которыми их пичкают, а обычным смертным не дают. Он сам так сказал по секрету. Холод на мгновение касается кожи, когда Берт облачается в броню, ещё тёплую от омеги, которого он сменяет. Её тяжесть, блеск шлема и оружия, вид ночной баррикады и людей на ней — отчего-то действительно бодрит, и слабость отступает. Чёрное покрытие ничейной полосы влажное, разбивает свет прожекторов, а тонкие лески ловушек теряются на обманчивой поверхности. В тишине слышны лишь звуки лагеря и неразборчивые голоса беседующих солдат, доносимые порывами ветра. Омеги против всех. Только они одни. Не появилось никаких «хороших» альф, которые встали бы между ними и «плохими» альфами. Нет, они могут надеяться только на самих себя. Так всегда было и всегда будет. Примерно к середине дежурства Берт незаметно для себя начинает выпадать в микросны, которые следуют один за другим, цепляясь, как звенья одной неразрывной цепи. Вздрогнуть, проснуться, чтобы в следующую секунду опять провалиться, несмотря ни на какие уговоры воли и щипки через одежду. Так он упускает начало обстрела. И вздрагивает от острого ледяного укола страха и неконтролируемой дрожи, когда первая капсула с дымом съедается ловушкой перед самым его носом. А затем капсулы с газом сыпятся с той стороны, как дождь. Нейтральная полоса стремительно скрывается под дымовой завесой. — Включить фильтры на шлемах! — кричит Ирвин. Кто-то перебрасывает вражеские ампулы обратно через баррикаду, подальше. Кто-то, не дожидаясь приказа, кидает далеко вперёд парализующие ловушки — при удачном столкновении они могли пробиться через силовое поле брони или хотя бы запутать ноги. Снова чёткая и громкая команда Ирвина: — Винтовки на изготовку! Огонь по врагу на поражение! Это штурм. Берт всматривается сквозь клубящуюся жёлтую мглу, пытаясь вычленить движение фигур в своём секторе. Слева раздаётся первый выстрел и глухой матерок, означающий в равной степени что угодно — и промах, и попадание в цель. В железный лист без предупреждения ударяет взрывная волна, приложив по шлему и винтовке, вспыхивает и гаснет ослепляющий столб пламени. Берт зажмуривается и тут же заставляет себя открыть глаза. Сквозь прищур и выступившие слёзы он замечает бегущие фигуры и открывает огонь по врагу без единого колебания, как в симуляторах. Он отводит ствол на считанные миллиметры после очередного попадания, делая выстрел за выстрелом и, кажется, не промахиваясь по той части тела, куда хотел попасть. К сожалению, выстрелы не смертельны, хоть и травмоопасны. Защита поглощает избыточный заряд, что очень огорчает. Но он уверен, что вырубил нескольких всерьёз и надолго. Взрывы деактивировали все ловушки на подходах к баррикаде. Снаряды перебрасываются уже через заграждение. За спиной внезапно мощно взрывается, впечатав Берта в бойницу и грудью в металл, он опять ударяется шлемом. От выплеснувшегося адреналина перехватывает дыхание. Паника бьётся в горле, но он совсем не боится. Всё, чего он хочет — попасть в как можно большее количество противников. Клубы дыма заволокли всё видимое пространство, слегка разрываемые ветром. Враг слишком близко, бойница не даст нужного угла обзора. Не слыша ничего, никаких приказов, он сам принимает решение, что нужно отступать. Хотя бы до первого шатра, чтобы иметь возможность прицелиться. Ткань тента не даст никакой защиты, но послужит маскировкой. Откуда-то льётся без остановки страшно высокий, натужный свист, набирающий силу. Чьи-то крики проскальзывают мимо ушей, а руки сводит на винтовке. Он вовремя отошёл. Очередным взрывом, не похожим ни на один видимый им, разметало металл баррикады. И, слава богам, его ни задевает ни одной отлетевшей в стороны частью. Краем глаза он замечает, что не всем так повезло. Скрывшись за тентом, он стреляет в фигуры, передвигающиеся крадущимися рывками, на полусогнутых ногах, и с горечью понимает, что не всегда попадает. Его руки начали дрожать. Лишь по промахам он осознаёт этот прискорбный факт. В него попадают. Он кренится от боли в боку, с трудом удерживаясь от вопля, и падает, стиснув зубы. «По касательной» — определяет он, пытаясь удержать расползающиеся мысли и рефлексы. Электрическая боль расползается по телу, медленно растворяясь. Лёжа на тротуаре, сквозь выход из шатра он видит, что барьер для вражеских дронов разрушен вместе с линией баррикад. И они уже летят сюда. Мощнокрылые, огромные рычащие создания. Двое из них несут на своих нижних крюках что-то блестящее — острую длинную нить, натянутую между ними, будто удавка между двумя кулаками. Они пикируют ниже, неукротимо проносясь над лагерем. Берт прижимается к земле, и над его головой сдёргивает верх шатра, вылетают вверх лёгкие стойки из креплений. Или же это срезало верхнюю часть — он не может понять, вокруг только шум пропеллеров, звон металла и треск рвущейся ткани. По встроенной связи — тишина даже без помех, никаких указаний и информации. После прорыва обороны команд Ирвина и переговоров он больше не слышал. Дроны пролетают над всем лагерем, снося все палатки и лёгкие каркасы на своём пути. И наверняка срезая этой острой леской головы и лица тех, кто в этот момент не догадался пригнуться и стоял. Так и есть. Вопли пробиваются даже сквозь компенсаторы шлема. Берта прошибает настоящий животный ужас, пробежавшись по коже тягостной волной жара и выступившего пота. За несколько секунд ужас преобразовывается в нестерпимую, непреодолимую ненависть. Чужие солдаты идут сквозь лагерь. Хорошо, что Берт оказался в шатре, где хранится часть боеприпасов. Он подползает, накрытый обрывками тканей, к ящику и раскрывает его, набирая полную пригоршню ампул с электронными бомбами и электрическими самозатягивающимися растяжками. В колонии запрещено оружие, способное однозначно убить человека. Разрешено лишь способное его максимум покалечить, сделать инвалидом, или вырубить. Берт рад отрубить им всем ноги этими ловушками, если предоставится возможность и ему повезёт. Как они, уроды, не постеснявшись, покалечили сотни людей во время протестов в Сидживальде. Многие лишились конечностей, зрения, пальцев. У некоторых не выдержало сердце от воздействия парализующего импульса, попавшего в тело. Кто-то был контужен. Так пусть и они!.. Он встаёт на колени, замахивается и кидает всю россыпь активированных припасов в наиболее плотно продвигающуюся группу солдат. Стоя пару мгновений во время замаха, успевает увидеть, что почти ни одного шатра уже нет. Всё сровнено с тротуаром. Небольшие ожесточённые очаги сопротивления то тут, то там. Куда-то пытаются бежать люди, но бежать некуда. Все баррикады снесены, и везде пробираются военные. Они расстреливают всех, кто попадается им на пути, и выстрелы их оружия не походят на импульсные. Эти издают трескучий и звонкий хлопок, и оранжевую вспышку у основания незнакомого ствола. Брошенные ловушки срабатывают, соприкоснувшись и охватив голубоватыми искрами несколько врагов. Они падают, остальные оборачиваются прямо на него, готовые стрелять, но вместо этого резко и синхронно дёргают руки сначала к поясу, потом к шлему. Экстренно включают какую-то функцию, и это важнее устранения опасности в виде него. Какую? И тут высокий свист, мучивший Берта с начала наступления, зловеще обрывается. Он оборачивается, как ему кажется, в сторону прекращения звука, и замирает в оторопи. Огромная машина на нейтральной полосе. На него смотрит исполинский железный квадрат, наполненный серыми конусами, обращёнными острой стороной от смотрящего. А потом все эти круги синхронно дёргаются, будто подводные кораллы. Берт своими глазами видит, как басовая волна угрожающе медленно продвигается по воздуху, по предметам, по зданиям, перекатывая через вал деформации — настоящей или визуальной, он не знает. Но если это так действует на неживое, то что оно сделает с живым? В глупом порыве он пытается через шлем зажать уши руками и открывает рот, чтобы не выбило барабанные перепонки, хоть и уверен, что это бесполезно. Звуковая волна проникает сквозь него, перевернув верх с низом, на мгновение бросив его в искрящуюся болью невесомость. По лицу и голове — из носа, рта, глаз, ушей начинает струится жидкость, но он не в состоянии определить, какая именно. Берт больше не слышит ничего, кроме трещащей как тысяча исполинских сверчков тишины — громче всего, что он когда-либо слышал в жизни. Он неловко шевелится, лёжа на земле, и ощущает материальный звук и шелест через прикосновения, опосредовано, через твёрдость костей -вибрацией прямо в мозг. Воздуха не хватает, сердце бьётся в гулком приступе тахикардии. Собрав последние силы, он переворачивается на спину. Успевает удивиться, что к нему никто не бежит. Нащупывает винтовку, тяжело садится, уперев приклад в плечо. Расплывающемся зрением он фокусируется на оставшихся на ногах солдатах. Больше не видно бегущих или сопротивляющихся — все сражены, как и сам Берт. Он нажимает на кнопку. Не видит, попал или нет. Где-то неподалёку гремит так, что всё содрогается под подошвой — так он ощущает этот звук. И вместо ответных выстрелов группа солдат, в которую он целился, бросает или стреляет в него чем-то. Нет времени отползти или придумать что-нибудь, только отвернуться. Он успевает подставить бок, а не грудь, прежде чем неизвестный снаряд взрывается рядом. Его отбрасывает пронзительно-огненной волной. Он ощущает невозможный, но абсолютно реальный полёт по воздуху — потому что он видит внизу обрывки палаток, вещей и контейнеров, распростёртые в нелепых позах тела сквозь языки огня — и ощущает много, много, очень много жгучей боли. Он кричит и не слышит себя. Он уверен: вся левая сторона его тела горит. Она загорелась, просто загорелась и горит! Как будто является не влажной плотью, а какой-то щепой для растопки. «Это же настоящие боевые припасы! — отчаянно проносится в голове. — От них умирают!» Он рушится на тротуар на спину, удар выбивает из лёгких последний воздух. Нужно срочно сбить огонь! Любым способом! Левая сторона лица словно запеклась, он не может открыть левый глаз, но он умудряется приподнять голову. И с ужасом видит, что он вовсе не горел. На самом деле по нему текло. Из развороченной, пробитой брони на руке и боку торчат осколки чего-то серого, дымного, железно-твёрдого. Чёрная ткань в сочленениях уже обильно пропиталась его кровью. Вместо левой руки — сплошное огненное страдание, от плеча до кончиков пальцев. Невозможно пошевелить. А ещё он сквозь выступившие слёзы видит, что перчатка перекручена, словно её со вкусом прожевало что-то огромное. А ведь внутри этой перчатки была его рука, его пальцы… И с этого перекрученного — тоже капает. Струйки крови стекают с бока без остановки. Так много крови, пропитавшей всё облачение, целые струйки, настоящая капель. Перебиты крупные сосуды. «Это же артериальное кровотечение. И венозное». Великие боги, он же труп через несколько считанных минут. Голова падает на мостовую, не в силах держаться. Кожа на той половине лица, незадетой взрывом, холодеет. В глазах стремительно темнеет, меркнут звуки, кислорода не хватает и он может лишь инстинктивно дышать раз за разом — максимально часто и глубоко, и не может усмирить эти движения даже потому, что это адски больно. Дым и огонь. Теперь он слышит лишь перекрывающиеся ультранизкие и ультравысокие частоты, не несущие никакого смысла. В итоге всё перебивает шум в ушах. Он задыхается. И это всё, что он способен делать — делать судорожный вдох за выдохом, превозмогая боль в левом лёгком, заполняющемся горячей тяжестью, ощущая как содрогается под ним земля. Или это его сердце сотрясает последними ударами тело, пытаясь протолкнуть в мозг остатки крови и реагируя на неизбежную асфиксию? Он продолжает дышать целенаправленным усилием, чувствуя, как его сознание стремительно уплывает, угасая, точно светоч. Глаза закрываются или это в них темнеет окончательно, и Бертольд будто наяву слышит бесполезные сейчас слова: «Ты сам — борьба. Воплощённый укор и вызов. Одно твоё существование в этом мире — протест. Ты сражаешься даже тогда, когда нет сил». «А как сражаться, когда тебя самого не стало?» — мысленно вопрошает он. Жаль, рядом нет Райна, чтобы ответить на этот вопрос. Линдермана обязательно приговорят к смертной казни и приведут её в исполнение, несмотря ни на что, пусть хоть небо упадёт на землю. А значит, вскоре они наверняка встретятся.