Redemption blues

*** - При таких тяжких обвинениях никто не имеет права отказать нам в использовании суда присяжных. Как показывает практика, решения, которые они принимают, либо намного мягче тех, что принял бы судья, или же намного хуже. Но нам терять уже нечего: ожидаемое наказание будет максимальным или близким к максимальному. Также я выбрал собственных свидетелей из состава целевых групп, имеющих отношение к делу. Их, конечно, тоже припугнули, но вероятность того, что они будут давать честные ответы на заданные вопросы, гораздо выше. Это заняло вечность. С одной стороны, это то, чего Райнер добивался. А с другой стороны ему так хотелось, чтобы всё закончилось побыстрее. Ведь одним своим появлением Рафаэль удлинил срок содержания больше, чем внешней суетой по поводу дела и спорами над корректностью формулировок обвинения. В общем и целом, дело приводило Кёне в нездоровое возбуждение, мрачное, похожее на то, что испытывает человек, запуская зонд в клубящееся грозовое небо, чтобы поймать молнию. Обвинение начало готовиться усиленнее и основательнее. Ирвина пустили ещё пару раз, но с нарастанием напряжённости и приближении дня суда посещения посторонних кончились. А Кёне, с головой закопавшийся в сложное дело, не был посвящён в детали того, что творится там, снаружи, что предпринимает Иво. Как и что ему удаётся, и удаётся ли? Ногти истончились и обломились. Описанием всех царапин, синяков, кровоподтёков и гематом можно было бы, наверное, заполнить всё личное дело. Вряд ли существует на Водолее человек, способный запретить тюремщикам делать то, что им вздумается. Существует лишь тот, кто приказывает или молчаливо одобряет бездействием. Система самоподдерживается, даже если в результате подковёрной борьбы один чиновник или председатель сменяется на другого. Не один, так другой – словно это именно высокопоставленное кресло отдаёт приказы, а не сидящая на нём задница. Комната из полимерного бежевого пластика в несколько шагов, есть отдельный закуток без двери с раковиной, душем и туалетом. Там едва повернуться можно. Кровать сделана из пластика чуть менее жёсткого, чем стены. На её рейках, едва прикрытых тонким матрасом, больнее спать, чем на ровном полу. Но на нём лежать запрещали. Ничто не мешало тюремщикам приходить, когда вздумается и совать свои члены и пальцы, куда захочется, пока двое других держат до синяков и кровавых лунок от ногтей на спине, плечах, бёдрах, предплечьях. Отсутствие приватности… Камеры везде, даже в крохотном санузле. Беспокойство по этому поводу Райнеру удалось подавить до приемлемого уровня только потому, что уже на берегу он знал, что так будет. Одиночество тоже не пугало. Он мысленно смеялся, думая, как же они могли рассчитывать на то, что это подействует? Даже в личном деле написано, что он всегда жил один. В камере, исходя из намерения застройщика, было тихо. Ни один посторонний звук снаружи здания не прорывался внутрь, а шаги можно было услышать лишь когда они были за метра два от двери. Но звуки из динамиков, что ставятся на задний фон, скребущие, свербящие – это отличная вещь для того, чтобы пытать ими и сводить с ума. Они без труда проникали через завесу неплотных, маленьких наушников. Тем более, comm’у браслетного типа требовалось много времени на подзарядку от человеческого тепла, чтобы заиграть музыку снова. Естественно, чтобы не слушать самонаведённый ужас, тюремщики уходили, и Райнер об этом знал. И, пользуясь тем, что никто не войдёт, пользуясь ещё более полным, окончательным одиночеством, он тренировался как проклятый, чтобы слышать лишь скрип суставов, гул крови в ушах, рваное дыхание и сотрясающее сердцебиение. Через несколько дней от этой пытки тоже отказались. Всё же бить и насиловать было куда эффективнее и приятнее. Но Райнер так и не удосужился закричать, выплакаться, взвыть и закрыть лицо руками. Ещё по первости тюремщики не гасили в камере свет, но убедившись, что он ему не мешает, стали целенаправленно лишать сна, преимущественно быстрой фазы. В те дни жизнь очень быстро сузилась до одной лишь потребности – спать. А в один прекрасный момент он не проснулся, когда его окатили ледяной водой. Охранники вызвали дежурного врача. Пока он шёл, наверное, каждый успел минимум по одному разу воспользоваться полным отсутствием сопротивления тела омеги. Медик, приведя в чувство и вколов дозу общеукрепляющего (Или что это было? Кто ему, заточённому, скажет?) посоветовал: раз уж им так издеваться хочется, то пусть ему хотя бы дают спать, чтобы было не так заметно. Это ведь всего лишь предварительное заключение, а не тюрьма, адвокат может нажаловаться. А если заключённый будет слишком вялый, их обвинят в применении психотропов. Сон – это самое хорошее, что есть на свете. Когда спишь, ничего не болит, не хочется ни есть, ни пить, ни сбежать. Убивать Райнеру, правда, хотелось даже там, и на порядок сильнее. Там, за гранью реальности, он клялся сам себе, что, если будет жив (там разум забывал о неизбежности), то выследит каждого из этих тюремщиков, и подстроит им жуткие несчастные случаи и таинственные исчезновения. Объявит на них настоящую охоту, выждав в засаде, как хищник, лет пять. Физическая грубость не заставит дрогнуть его сколько-нибудь ощутимо. Он приучил себя к ней. Ему известна тысяча бесчеловечных пыток из тёмных времён, и ему даже иголку под ноготь один раз воткнули. Но это оставляет слишком явные следы, и после первой же развлекательной иглы надзиратели осадили товарища и инструмент отобрали. Боль, что приносили удары – он вспоминал свои нещадные тренировки в течение многих лет. Боль от ударов была неотъемлемой частью его повседневной жизни. Однажды в спарринге ему случайно сломали два ребра. Но боль от пыток всегда была и будет со вкусом унижения. От неё всегда разит им нестерпимо. В этом и есть смысл этой, тюремной боли – в максимальном унижении. Как и слов, абстрактных тирад и угроз, и прочего психологического давления, включая практически полную изоляцию от нормальных людей, не считая встреч с адвокатом. Этого всего было недостаточно для него. Из того набора, что они могли предложить, ничего не было достаточно, чтобы сломить его. Пока что его эмоциональных сил хватало, чтобы служить щитом. Он отлично знал, что они не бесконечны, дело лишь во времени воздействия. И знал, как самоотверженно и страстно они ждут, когда его энергия исчерпает себя, как искренне добиваются и хотят всем сердцем. Он их ненавидел. Исполнителей, тех, кто ближе, и прочих носителей воли, вплоть до той самой точки, что принимает окончательные решения. Ненавидел так, как никто другой, он весь состоял из этого чувства до мозга костей. Оно, жгучее, сияло вокруг его головы, будто священный нимб. И уж ни за что он не стал бы удовлетворять хотелки тех, кого он так ненавидит. Он слишком зол и слишком упрям, слишком безумен и разрушен изнутри, чтобы от него можно было бы добиться ещё чего-нибудь. Он действительно предпочёл бы погибнуть, если почувствует, что больше не справится. Смерть предпочтительнее такого унижения. Райнер иногда задумывался, а что произойдёт, если он всё-таки не выдержит издевательств? Погибнут все, или всё останется так, как было? *** Уже входя в кабинет, Линдерман по лицу адвоката догадался: вот оно. Час пробил. Сцепленные в замок пальцы Рафаэля поверх планшета, как хрупкая крепость из слоновой кости. Секретарь Дерри слева не закидывает игриво ногу на ногу, как обычно, и ворот его накрахмаленной блузки под самый подбородок, только по кайме розовое мелкое кружево. Даже его пышная нагрудная шерсть не выбивается ниоткуда. - Судебное заседание назначено на два на сегодня, - произносит Рафаэль, когда Линдерман, безуспешно стараясь не поморщиться, садится напротив. - Если оно затянется, то перенесут на завтрашнее утро. В ладонь ему Дерри тут же вкладывает бутылёк с лекарством – обезболивающее и регенерирующее, два в одном. На вторую же бутылочку Райнер косится удивлённо. Маркировки на ней отсутствуют. - Это детокс, - поясняет бета. - Неизвестно, чем они тебя пичкали и что подкладывали в еду, но зрачки у тебя в точку, как острия стилосов. - Спасибо. А я–то думаю, что это мои мысли в последнее время ползают, как гусеницы… – мрачно выдыхает Райнер, отвинчивая прохладную алюминиевую крышку и делая огромный глоток. - Что-то изменилось в плане заседания относительно меня? - Нет, всё по-прежнему, - отзывается Рафаэль. - Ты не должен отвечать, если не хочешь. Да и не рекомендую я тебе говорить что-либо. Они прицепятся к любым твоим словам, а вопрос поставят так… - он неприязненно передёргивает плечами. - Тогда почему вы пришли так рано, если не за тем, чтобы обсудить детали моих показаний? - Мы с Дерри предположили, что вы захотите несколько привести себя в порядок перед заседанием. Для вездесущих телекамер и лучшего личного самочувствия... К сражению стоит подготовиться как следует, морально и физически. Вы не будете говорить, но вас будут видеть. Линдерман задумчиво скребёт по щетине, выступившей на щеках и подбородке, сверля взглядом адвоката. - Невербальная лексика и всё такое? Логично. - Мы взяли всё необходимое, в том числе чистую одежду, - продолжает тот. – Также я получил разрешение на проведение некоторых химических процедур. Секретарь без дополнительных указаний выуживает и ставит на стол внушительную коробку. Оборванный пластик по раскрытым, как мёртвые ладони, краям, выдаёт усердия обыскивающей службы. Высокие, глянцевые колпачки самых высоких бутылок Райнер узнаёт. Непроизвольная улыбка дёргает уголок его рта, убрав на мгновение из тёмных глаз острое напряжение. Воспоминания о привычном наполняют его теплом. Он не будет «голым» на публике, а таким, каким должен быть в своей извечной маскировке – белым арктическим айсбергом, столкновением о подводную, жуткую часть которого поплатятся неосторожные и самоуверенные. Надзиратели провожают троицу в общую душевую для предварительно заключённых, сейчас пустующую. В первом помещении, оснащённом тремя круглыми раковинами, уже стоят четыре стула. На одном из них дежурит хмурый полицейский с помятым ото сна лицом, посаженный следить за тем, чтобы они «не задурили». Под этим подразумевается любое действие, начиная с побега, и вплоть до помощи в самоубийстве. Конечно, адвокаты именно этим и занимаются, когда на них не смотрят. Перед боем оруженосцы надевают доспехи на полководца и застёгивают их прочно. Словно навсегда. Нагрудник, щитки, металлические пластины, затянутые в красный бархат. И на высоком коническом шлеме с бармицей развевается белоснежный плюмаж, будто восставшая морская пена, дерзнувшая тянуться к небесам. И лошадь его - механическая, гудящая вентиляторами и пишущими головками, точно ЭВМ. То, что с ним происходит в камере, мозг отказывается воспринимать как реальность. В отсутствие внешней информации, заточённый в черепной коробке, он буксует на месте, не в силах найти точку приложения. Всё расплывается, превращается во что-то нарисованное, в сон, в бесконечный сон, чему очень способствует отупляющая физическая боль, изоляция и безмолвие. Его сознание засыпает, замирает, уходит в себя, и просыпается лишь в такие моменты, как сейчас, когда приходит Кёне. Теперь есть смысл грешить на химию, которой его пичкают, потому что после детокса его разум натянулся упруго, как лук, стал звонким, как ледовая кромка на поверхности озера. Вся пыль, припорошившая происходящее, каждый час и минуту, исчезла. Всё окружающее стало снова острым и чётким, зубастым и пристальным, каким, наверное, не было никогда раньше. Он почувствовал, что проснулся окончательно. Надолго ли? Он не знает, что за препараты ему подмешивают. Есть ли у них накопительный эффект? Устраняет ли их полностью разовая доза детокса? Кёне разбирается в этом лучше и не раз отпаивал своих подопечных. Он бы предупредил, будь ситуация неразрешимой или критической. В радости, которую приносит долгожданная чистота, есть что-то злорадное - когда ты наконец пахнешь не тюремным мылом, а мылом со свободы, и кожу не тянет, будто распяленную на спицах. Когда дают гладко выбриться и вычистить изо всех мест дрянь, скопившуюся за время пребывания в камере, привести в порядок даже ногти на руках и на ногах. Что уж говорить о том, чтобы вернуть волосам исходный вид! Дерри предлагает подстричь немного кончики. Райнер с очередным удивлением отказывается. Он и это умеет? И вряд ли личный секретарь Кёне ограничится несколькими навыками. По крайней мере, глядя на этого бету, поигрывающего мускулами, полицейский просто сидит молча с самым кислым и неприязненным выражением лица из всего своего арсенала. Не комментирует, не снимает на камеру и не лезет под руку… Все приготовления занимают в районе двух часов. Собственная одежда Райнера – приталенная белая рубашка и брюки цвета нахмуренного неба – оказываются самую малость велики. Он застёгивает пуговицы на груди, и теперь из зеркала на Линдермана смотрит он сам. Чтобы ты мог сказать хоть слово против, ты должен быть безупречен, иначе они заклеймят тебя за твою некрасоту и несоответствие. Чтобы возмущаться, почему-то надо обязательно показать, что ты уже всё перепробовал и прилежно играл по их правилам, и получил всё, что положено, но всё равно не доволен. Да и то, большинство всё равно найдут причину в тебе, а не в том, что происходит вокруг. Под этой кожей скрывается чёрный лесной зверь, которого никому лучше не видеть. Люди на вершине пищевой цепочки не способны понять, почему он чувствует гнев каждую секунду своего существования. С их точки зрения – только он тут чудовище, варвар, разрушающий славные традиции. Оттого Райнер должен показывать им иные, цивилизованные лики ярости, которые будут интерпретированы почти верно и заставят мурашки пробежать по их коже. Самые пугающие лики, над которыми смеяться не получится. В каждом фильме ужаса они боятся омегу-ребёнка в белом, обладающего правом карать и сверхъестественной неостановимой силой. В глубине души они знают, за что он мстит и откуда у него это право. - Готов? – на плечо невесомо опускается рука Рафаэля, напоминающая острые пальцы очень большой игуаны. - Всегда, - коротко отвечает Линдерман. *** В просторный зал суда первым делом высыпают журналисты и операторы, толкаясь и шипя друг на друга по дороге. Не побороться за возможность транслировать (хотя бы худо-бедно), пожалуй, самое громкое дело за всю историю колонии – это нужно быть клиническим кретином. Реклама в промежутках будет по цене космического топлива из сжиженного солнца. Те прошлые дела многосерийных насильников, убийц и людоедов, которые как на подбор предпочитали атаковать омег, и чей счёт жертв перевалил за сотню – не смогут сравниться по чудовищности с тем, что происходит сейчас. Тех душегубов возможно понять: у них там жизненные обстоятельства, родители обижали, возлюбленный бросил… А вот понять взбунтовавшегося омегу – практически невозможно. Это нонсенс. Глупость. Разрушение самых логичных и основных устоев. «Что тебе ещё, скотина, надо было от жизни? И так вы все в масле катаетесь, дармоеды. Чего тебе дома не сиделось, не молчалось, не любилось? Жизнь же прекрасна! Мир полон довольными омегами, которых всё устраивает. А ты ишь что удумал! И теперь расплатишься за это». Затем в зал запускают лиц, присутствующих в качестве наблюдателей, а также свидетелей и присяжных. Никого из знакомых Райнера среди них нет. Потом заходит сторона обвинения, состоящая из окружного прокурора и двух его помощников. Последними под громкие возгласы, гомон, вздохи и вспыхнувшие разговоры появляются адвокат с секретарём и обвиняемый под плотным конвоем полицейских. Требуется не менее десяти минут, чтобы все расселись по местам, устроились, а юристы разложили свои планшеты и документы в нужном порядке. Наконец, из внутренних помещений на другом конце зала, где располагаются комнаты для присяжных и совещаний, быстрой бодрой походкой выскакивает судья. Гам и гомон волнообразно затихает, словно рядом с настраивающемся перед оперой оркестром появился дирижёр. Костюм на нём выглаженный, форменный, положенный случаю. Альфа в возрасте, с сединой в коротких крепких волосах. Среднего роста и средней плотности, морщины в уголках глаз создают впечатление непрекращающейся лёгкой улыбки. Когда он хватается за спинку кресла, разворачивая, на его пальце, как фотовспышка, вспыхивает драгоценными камнями платиновый перстень-печатка. Типичный «дядечка с добрыми глазами». Такие безмятежные, благодушные, приветливые глаза бывают у закоренелых старых педофилов. Сладкая гниль. Настолько сладкая, что гниёт и испускает удушливый пар. Линдерман прикладывает силы, чтобы не поморщиться, обнажив кончики зубов. Кёне приоткрывает рот, чтобы предупредить Райнера о том, что пусть он не обманывается благообразному виду, но тут же закрывает. Ибо тот, сложив хищно и неулыбчиво бледные губы, смотрит на судью так, словно хочет убить. Поэтому Рафаэль, оценив обстановку и сглотнув, говорит сразу по делу: - Это судья Гарднер Аддамс. Ему часто поручают сложные или политические дела, потому что он не поддаётся на провокации кого бы то ни было постороннего, чётко выполняя указания правительства. Возмутить его невозможно. Он непробиваем и не отклоняется от направленного курса дела. Что тут гадать… - адвокат почти незаметно, но печально вздыхает. - Он пристрастен и не просто не на нашей стороне, он даже не в нейтралитете, хотя имеет мужа и двоих сыновей-омег. Впрочем, по отношению ко мне или нашему прокурору Абрахаму Хилле он не испытывает ровным счётом ничего. Насколько мне известно. И да, он любит, когда его что-то забавляет, вроде маленьких ручных обезьянок. Осторожность в его голосе Линдерману не нравится. А намёк про цирковую обезьяну не нравится ещё больше. Судья, обведя зал со своего возвышения из пластика под состаренное дерево, произносит официальную формулировку, извещающую о начале судебного заседания. - Слушается дело народа колонии Водолей против гражданина Райнера Уотана Линдермана. - Обвинение готово, - подаёт голос прокурор. - Защита готова, - отзывается Кёне. - Хорошо. Приступим, - судья, наконец, садится на место. – Напоминаю: судопроизводство ведётся по законам и нормативно-правовым актам колонии Водолей, округа Фельцир, - он бросает выразительный взгляд в сторону адвокатского стола. - Галактические и межпланетные нормы принимаются во внимание, если не вступают в противоречие с колониальными, не имеют аналогов или замен в местном законодательстве. «Персональный намёк. Надо же», - мысленно хмыкает Райнер. - Согласен ли подсудимый дать какие-либо показания и участвовать в допросе обвинения? - Нет, он отказывается, - твёрдо отвечает за него Кёне. - Признаёт ли подсудимый свою вину полностью или частично? - Полностью отрицает. - Как и предполагалось, – едва заметно улыбается Аддамс, делая короткий приглашающий жест в сторону Абрахама Хилле. Прокурор встаёт, со скрипом проехавшись железными ножками стула по паркету. Это отборный альфа средних лет с густыми бровями и узкими, чётко очерченными чёрными усами, которые идут ему до неприличия. Он взбудоражен и уверен в себе. Гордится тем, что участвует в этом деле. Он готов победить и знает, как это сделать. Его широко открытые глаза улыбаются: «вот он, бой, достойный меня, который будут помнить ещё много десятилетий». - Приглашается Наррок фон Хауб, замглавы специального гвардейского подразделения округа Фельцир. Грузный высокий мужчина вскарабкивается в кресло на возвышении рядом с судейским насестом. Его приводят к присяге, и допрос начинается. - Расскажите о причинах, приведших к аресту подсудимого. - В тот день с утра на дежурный пульт пришло анонимное сообщение. В нём было описание криминальной организации по производству и распространению вещества, а также наводка на личность её главы. - Почему человек хотел остаться анонимным? - Он утверждал, что боится мести и расправы от бывших соратников. Программе защиты свидетелей он не доверяет. - Что было предпринято дальше? - Была произведена проверка полученной информации. Дело в том, что в качестве доказательства аноним указал место, использовавшееся как точка передачи вещества и денег, где позже гвардейцами было найдено несколько полных ампул. В кругах посвящённых данный препарат известен под названием «Линда». - Вы проверили сразу, что было в этих ампулах? - Мы отдали их в отделение экстренной химической экспертизы. Ей было установлено, что препарат не совпадает ни с одним зарегистрированным веществом и является неким генетическим препаратом. - Что такое генетический препарат? - Я не медик и не химик, но условно говоря, это вещество, которое взаимодействует с генетической структурой человека, основной или вспомогательной. Меняет её или дополняет. Как видите, это серьёзная штука. - Когда вы поняли, что угроза реальна, что предприняли? - Был получен ордер на арест. Оперативной группой было установлено местонахождение преступника и совершён захват. - Что произошло по прибытию на место и в процессе захвата? - Первая группа заняла позицию перед домом. Вторая группа была направлена ко входу на технический этаж, чтобы перекрыть возможные пути побега. Когда они попытались вскрыть ворота на этот этаж, прогремел взрыв. Гвардейцев разметало ударной волной, но, по счастью, никто не погиб. Войти на разрушенный ярус, понятное дело, было уже невозможно. - Как мистер Линдерман отреагировал на первую группу? Он открыл им дверь? - Нет, мы выбили её. Он оказывал яростное сопротивление и серьёзно ранил нескольких моих коллег из группы захвата. - Мистер фон Хауб, по вашему опыту работы с преступниками, может ли так себя вести невиновный человек? - Нет. Однозначно нет. Если человек сопротивляется – ему точно есть что скрывать. - На ваш взгляд, взрыв и штурм дома подсудимого связаны между собой? - Это очевидно. Взрыв явно спровоцировал Линдерман. Абрахам поднимает голову на судью: - Обвинение закончило допрос. Аддамс медленно, будто бы благосклонно кивает ему, затем скашивает глаза на Кёне и произносит: - У защиты есть вопросы к данному свидетелю? - Да. Рафаэль поднимается, проходится почти безразличным, сквозным взглядом по рядам присяжных с правой стороны зала. Наррок фон Хауб оглядывает частично открывшуюся фигуру омеги с привычным интересом, на лицо его сама собой наползает лёгкая усмешка. Дерри, вспыхнув и впившись взглядом в альфу, резко наклоняет голову сначала в одну сторону, потом в другую, с угрожающим треском разминая шею. Альфа его либо не замечает, либо намеренно оставляет без внимания. - Вы ранее сказали, что взрыв и штурм дома подсудимого связаны между собой? - Так точно, - усмехается фон Хауб. - Также вы сказали, что технический этаж планировался использоваться подозреваемым для побега? - Да. Аноним намекнул нам на это. - Но вместо того, чтобы сбегать по нему, когда гвардейцы постучали в его дом, мистер Линдерман, по вашему разумению, взорвал этот свой единственный путь побега? Ухмылка так резко пропадает с довольного лица Наррока, словно его ткнули чем-то острым во что-то мягкое. - Ээээ… - тянет он, подбирая, что бы сказать. – Наверное, подсудимый планировал тогда сбежать через основной выход? И, чтобы сзади не настигли, это… взорвал. - Понятно, - говорит адвокат с разочарованным выражением врача, в очередной раз не заметившего улучшений у приписанного к нему психбольного. Сверяется с планшетом. - Скажите, мистер фон Хауб, вы установили личность анонимного доносчика? Альфа откашливается в кулак, отбрасывая недавнюю неудачу и отвечает с прежним апломбом: - Да, установили. Но не имеем право сообщать имя и прочие данные в прямом эфире, а также в материалах дела. Это базовые ступени программы защиты свидетелей. - Многие доносы пишутся из обыкновенного желания отомстить или из желания устранить конкурента, а совсем недавно мистер Линдерман был назначен руководителем исследовательской группы нового проекта. Как водится в таких случаях, на это место метил не один человек. Установили ли вы, замешана ли здесь личная неприязнь анонима к подсудимому? Гвардеец вздыхает, словно ему стоит больших внутренних усилий выдержать такой тупой вопрос. - Это было проверено… Аноним не человек с работы мистера Линдермана. - Понятно, - не дрогнув ни мускулом, Рафаэль продолжает: - Сколько было найдено капсул Линды? По сколько миллилитров каждая? - Пять капсул по двадцать пять миллилитров. - Сколько было использовано экспресс-лабораторией, чтобы определить принадлежность и тип вещества? - Была вскрыта одна. Химики забрали из неё какую-то часть материала, мне неизвестно какую, но не всё целиком. - Спасибо. Допрос окончен, - чуть громче произносит Кёне. - Защита оставляет за собой право повторного вызова этого свидетеля. - Не возражаю, - равнодушно бросает судья, откинувшись на скрипнувшую спинку кресла. Для него очевидно, что ничего, кроме дискредитации показаний свидетелей у адвоката нет. Никаких твёрдых доказательств невиновности, никаких алиби. Никаких свидетелей, могущих опровергнуть версию обвинения. Ему придётся просто наиболее изящно пытаться увернуться от летящих в него камней и плеваться в ответ, чтоб уж совсем не было стыдно проигрывать. Присяжные не дураки, чтобы вместо озвученных фактов поверить логическим уловкам. Хилле выдерживает положенную паузу, сверяется с бумагами: - В качестве свидетеля вызывается Норман Флаше, ведущий криминалист-взрывотехник фельцировской судебной лаборатории. На помост поднимается тощий, мосластый бета в районе сорока, с неаккуратной короткой бородой, обладающей такими странными проплешинами, будто его домашний триммер взбесился и напал на хозяина, пока тот спал. Глаза у него тусклые, как старая смородина, и весь текст присяги он мрачно пробубнил себе под нос. - Вы руководили экспертизой взрыва в тоннеле технического этажа? – приступает прокурор. - Да, я. - В дальнейшем, не могли бы вы на вопросы, касающиеся ваших профессиональных тем и оценок, формулировать ответы так, чтобы присяжные заседатели ясно поняли? - Ладно. Постараюсь. - Каков был характер взрыва? Что он затронул? - Заряды были расположены равномерно вдоль соединительного тоннеля от блока А до блока Б включительно. Сдетонировали они примерно в одно и то же время. Заряд был подобран или случайно оставлен такой, чтоб перекрытия верхнего этажа пострадали только в некоторых физически ослабленных или чересчур нагруженных местах. Ущерб, конечно, всё равно катастрофический. Провалился этаж под бойлерной, под электромагнитной установкой, несколько бытовых складов и часть комнат в доме мистера Линдермана. - Почему провалились его комнаты? - Они были нагружены оборудованием. Там располагалась внушительная химическая лаборатория. Волна жара прорвалась и выше, но остальные комнаты спасла противопожарная стена и герметичная шлюз-дверь, положенная для помещений промышленного синтеза. По прежде лишь шушукавшимся рядам в зале проносится нестройный ропот, похожий на далёкий глухой гром. Райнер оборачивается. Ему кажется, будто в ноту звучащих голосов поблизости на секунду вплелось что-то ещё, более далёкое и расплывчатое. Тут же щёлкают фотокамеры нерастерявшихся журналистов, стремясь заполучить выражение его лица. Но что они способны ухватить? Сейчас он ровен и нечитаем, как белокаменные статуи на фасадах и бушпритах кораблей, какую бы леденящую кровь новость ему не сообщили. А взгляд его – как чёрная, неизведанная гладь ночного океана. Вы не увидите испуганного, дрожащего омегу, не знающего, где искать ему спасения. Вы не увидите бешеного, неадекватного фанатика, брызжущего слюной, рвущего волосы из макушки. Вы не увидите раздавленного, измученного человека, который потерялся в своей беспомощности и неопределённости. Как ни стараетесь. «Вы увидите того, кто никогда не отступит, не сдастся и не предаст своих убеждений. Неважно, что я чувствую на самом деле. Я сам это выбрал». Райнер отворачивается. Щелчки затворов прекращаются. - Протестую! – громко восклицает Кёне, стиснув край стола жилистыми пальцами. – Ответ свидетеля неполный и может исказить представление присяжных о роде лаборатории. - Протест отклонён, - без лишних эмоций и суеты отзывается судья Аддамс. – Не протестуйте попусту, когда вам это вздумается. У защиты будет время опросить своих свидетелей на эту тему как угодно подробно. Продолжайте, - шевелит он кистью в сторону Хилле. Тот кивает и снова обращает внимание на унылого мистера Флаше. - Почему был нанесён столь малый урон, хотя площадь взрыва была огромной? Если целью было не разрушить здания яруса, то что? - Вопрос понял, постараюсь объяснить попроще. - Бета вздыхает, чешет лоб. - Была использована особая химическая взрывчатка, агрессивная к определенным видам нестроительного пластика, и очень термически активная. Она быстро сгорает, создавая необычно высокую температуру и разрушая пластикоподобные вещества, при этом в силу химических особенностей давление газа в месте взрыва не очень велико. Этот вид взрывчатки применяют для того, чтоб очистить помещения или ненагруженные конструкции от нежелательной органики, не повредив их самих. Также, естественно, выводится из строя электронная часть техники в слабых корпусах. - То есть она направлена против людей, животных и электроники? - Никто не использует её против людей, для этих целей есть вещи поэффективнее. Впрочем, против них она также работает. А также против остатков всяческих биологических тканей, всяких микроорганизмов и их частей. Она фактически стерилизует пространство. Её называют «Синяя волна». - Уничтожить генетический препарат она тоже способна? И отпечатки пальцев? - Да, естественно. Снова шепотки в зале. - Что послужило причиной детонации? - Это точно неизвестно. Как дистанционное управление, так и автоматическое. - Почему вы сказали «автоматическое»? Можете пояснить? Норман снова тяжко вздыхает, словно никогда в жизни с ним не происходило ничего хорошего или смешного, утыкает глаза в пол и твёрдо произносит: - Всё взорвалось, потому что группа захвата сунулась в тоннель. Точнее, - спохватывается он, вскидывая голову. – Вероятность этого есть. Они могли нарушить контур. - Спасибо за пояснения, мистер Флаше. И последнее, - Хилле хищно прищуривает веки и снижает скорость произношения, чтоб каждое слово втекало, как ртуть, в уши. - Существует ли взрывчатка, еще более, чем эта, подходящая для сокрытия органических препаратов, генетических лекарств и их компонентов, а также стирания информации с электронных запоминающих частей оборудования и лабораторных ЭВМ? Бета думает несколько секунд, уставившись в пространство, а затем оживает обратно и качает головой: - Нет. Лучше этой взрывчатки для таких специфичных целей не найти. - Обвинение закончило допрос свидетеля, - официально выговаривает Абрахам. Голос у него вдруг становится мягкий и струящийся, как бархат. - Мистер Кёне, есть ли у вас вопросы к свидетелю? – осведомляется судья. - Есть, - коротко кивает тот. – Мистер Норман, входит ли в вашу юрисдикцию знания о распространённости взрывчатых веществ и их обороте в нашей колонии? - Естественно, входит, - видимо, довольный простым вопросом, бета отвечает менее убито. - «Синяя волна» находится в открытом доступе? Её может купить любой человек? - Нет. Она используется для определённых промышленных работ, довольно редко. Хотя, микродозы нужны в больницах и медицинских лабораториях. Но этих доз недостаточно, чтоб взорвать этаж, даже если собирать их много лет. В открытом доступе «Синей волны» нет. Так что её можно только украсть с промышленного склада. - Значит, взрывчатку мог заложить любой человек, укравший взрывчатку со склада и планирующий совершить террористические действия? - Мог. Но о краже быстро стало бы известно… - Норман слегка сбивается. – Ведь там всё охраняется. - Спасибо, мистер Флаше. Можете вернуться на своё место, - чуть улыбнувшись, разрешает Рафаэль и обращается к судье. – Могу ли я воспользоваться правом повторного вызова свидетеля Наррок фон Хауба для продолжения логической цепочки перекрёстного допроса? На обманчиво сонном лице Аддамса читается опасное и не сомневающееся: «Вам это не поможет. Что бы вы не делали, кого бы не вызывали, всё будет тщетно». Барахтайся бабочка в клюве воробья. И он разрешает. Замглавы гвардейского подразделения выглядит недовольным и двигается будто бы нарочито медленно. Кёне терпеливо ждёт. Журналисты и операторы не издают ни звука, так, что про их присутствие можно забыть, если сидеть к ним спиной. - Мистер фон Хауб, - в голосе Рафаэля неведомо откуда прорезывается сталь. Впрочем, довольно изящно замаскированная прочими поверхностными интонациями. – Это аноним подсказал оперативной группе вход в заминированный тоннель? Это застаёт альфу врасплох. Он изумлённо вскидывает брови, приоткрывает рот и лишь через несколько секунд размышлений оттуда звучит на выдохе: - Да. Я уже говорил. Аноним сообщил, что подозреваемый сбежит через этот тоннель, если пытаться вломиться в дом. Поэтому мы решили зайти с двух сторон. - То есть аноним знал, что есть тоннель, но не знал, что он заминирован? - Видимо, да. - Задавали ли ему этот вопрос? - Нет. - Проводился ли допрос анонима в принципе? - Да, конечно! - Вживую? Фон Хауб крепился из последних сил. Просмотреть отчёты о допросах «вживую» проще простого. - Через видеосвязь. - Но как вы могли определить, знает ли он о взрывчатке в тоннеле? Он мог об этом умолчать, чтобы специально подвергнуть группу опасности. - Зачем? – недоумённо пожимает плечами альфа. - Мы бы его сразу арестовали. - Аноним мог указать имя любого случайного человека, обладающего лабораторией личного пользования, чтобы скинуть на него ответственность за теракт. И при этом выдумать любую подоплёку. Ведь вы сами знаете, как часто убийцей является тот, кто первым заявляет о трупе. - Но… - лицо гвардейца морщится, как от кислого. – Разве лаборатории у каждого первого в доме? Это по меньшей мере подозрительно! И вот теперь сталь в голосе Рафаэля звенит так громко, точно рядом кто-то остервенело дерётся на рапирах: - У меня есть цифры статистики о количествах лабораторий, предоставляемых лучшим сотрудникам фармацевтических, химических и косметических компаний. В среднем на несколько отделов приходится одна личная лаборатория для ведущего специалиста. В среднем одна на 120 сотрудников. Всего по округу Фельцир существует порядка ста шестидесяти официальных домашних лабораторий полной комплектации и порядка тысячи урезанной. Вы проверяли, не заминированы ли технические этажи под ними? - Нет, - с растерянной улыбкой отвечает фон Хауб, будто у него спросили наивную, но опасную глупость. - Производили ли вы расследование о том, кто мог украсть взрывчатку со складов? Тут, бросив взгляд на судью, альфа откашливается и серьёзнеет: - Оно в процессе. Надо проверить много записей с камер наблюдения. - Известно ли вам местонахождения анонима на данный момент? Не вчера, не сегодня утром, а сейчас. Когда последний раз его пеленговали? - Хм… - гвардеец ёрзает на стуле, вспоминает. – Вчера устанавливали местонахождение. - Через личный comm? Через активность личной ЭВМ? - Да. Через comm, - лицо фон Хауба начинает багроветь. - Протестую! – вскакивает Абрахам. – Вопросы не имеют отношение к делу и призваны запутать показания свидетеля! - Принято, - соглашается Аддамс. - Задавайте нормальные вопросы или отпускайте человека. - Ладно, - бросает распалённый Кёне, по щекам его тоже пятнами начинает расползаться краска. - Последнее. Исследуется ли связь анонима с кем-нибудь из работников складов? - Это же вопрос не по делу, верно? – гвардеец изворачивает голову и наморщивает лоб, чтобы посмотреть на судью. Тот коротко кивает. – Впрочем, я всё равно скажу, чтобы не было недопонимания у присяжных... Нет, мы не проверяли, потому что это бессмысленная трата ресурсов. Это слишком маловероятно, и все улики указывают на то, что аноним абсолютно прав в своих указаниях. Просто допросите других специалистов, - Он добродушно, насмешливо хмыкает. - У них на руках конкретные улики, доказывающие виновность, а не досужие домыслы. Норман фон Хауб встаёт во весь свой немалый рост, демонстративно покидает свидетельское кресло и шагает к своему месту в зале. Судья Аддамс изучает время на браслете comm’a и оглашает: - Уже двенадцать. Суд объявляет перерыв на полчаса. Вокруг тут же всё зашумело и задвигалось. Райнер вопросительно приподнимает бровь на обмахивающегося включенным планшетом Кёне. Вид у того, как у бойца лёгкого веса, только что отскакавшего первый период со сложным противником. - Да, мы можем выйти перекурить в коридор, - произносит он. – Только надо договориться с конвоирами. Дерри принимается собирать с собой все планшеты и блокноты, чтобы не оставить на всеобщее обозрение бесхозным решительно ничего. Только выйдя из наполненного движущимися и разговаривающими людьми зала Райнер понимает, насколько там было душно, даже вентиляция не справлялась. А уж скопившееся напряжение она не могла вытянуть и подавно. Руки в тугих наручниках, а в сопровождении целых пяти полицейских, вооружённых парализующими дубинками и кружками с чаем, но всё равно тут Райнер чувствует себя менее тягостно. Здесь светлее – сквозь огромные окна в здание льётся близкое купольное небо, а этого он давненько не наблюдал. Естественно, ближе к ним его не подпускают. Чтобы не выпрыгнул, не убил себя раньше времени? Или они думают, что кому-то действительно удастся сбежать и скрыться в толпе, сиганув с такой высоты? Локоть Рафаэля небольно прилетает ему в бок. Омега подсовывает ему планшет с мелко набранным текстом, почти неразличимым из-за низкой контрастности. Он подносит почти к самым глазам и читает: «Гвардейцы совершенно не знают и не догадываются, кто сделал анонимный донос. Они не смогли вычислить источник, иначе бы притащили его в качестве неопровержимого свидетеля и использовали бы в хвост и гриву как самую главную фигуру обвинения. Никакой защиты, конфиденциальности и прочее они не стали бы предоставлять в таком случае. Сам понимаешь, они не верят, что какая-то организация из омег способна представить серьезную угрозу безопасности. Тем более, раз они, все такие сильные и умелые, его защищают, никто не прорвётся. Так что здесь дело не в осторожности и неуверенности, внезапно проснувшейся у этих наглых рож, а в отсутствии свидетеля как такового. Судья знает об этом, но делает вид, что всё схвачено. Я не могу уличить этого высокопоставленного гвардейца во лжи. А он врёт. Надеюсь, я сделал это для смотрящей трансляцию общественности хоть немного очевиднее». Дерри предлагает Райнеру ещё одну порцию детокса и чёрный пузырёк общеукрепляющего. Он выпивает их, щурясь на яркое солнце, чувствуя, как лучи щиплют и греют отвыкшую от этого кожу. Хорошие моменты. Счастливые моменты. Они гораздо слаще, когда он знает, что их число ограничено. *** - Вызывается Эрих Шлоссе, эксперт-криминалист, ведущий исследователь группы, производившей экспертизу обломков на месте обрушившейся лаборатории и пространства под ней после взрыва. Перерыв придал энергии невыспавшимся с утра и успокоил слишком взвинченных, даже журналисты перестали поглядывать друг на друга, как на врагов, толкаться, наступать на ноги и сверлить возмущёнными взглядами. Воздух избавился от многих ненужных ароматов и посвежел. Эрих Шлоссе оказывается пожилым, невероятно низким для альфы щёголем. Щёголем того сорта, что всегда одеваются в дорогие классические костюмы, сшитые по фигуре и на заказ, и из-за этого под старость кажется, будто такие молодятся специально. Остаётся только гадать, было ли заказано и это тёмно-синее облачение по торжественному случаю вызова в суд. «Хотя криминалисты, - думает Райнер, - частые гости на заседаниях». - Мистер Шлоссе, расскажите, что за лабораторию вы обнаружили? В каком она была состоянии? – участливо начинает Абрахам. Сразу видно, что на этого свидетеля он возлагает большие надежды: задаёт вопросы с удовольствием, которое можно и через телекамеру почувствовать. - Это химическая лаборатория премиум-класса. Судя по обломкам, полностью укомплектованная. Как упоминалось ранее, такие действительно вручают во временное пользование особым сотрудникам, если им по тем или иным причинам часто приходится работать дома. - Какие аппараты и вещества там были обнаружены? - Заминированный тоннель как раз проходил под этой комнатой и устремлялся дальше по техэтажу. Один из зарядов был расположен почти по центру помещения. Мы нашли обильные следы взрывчатки, этим и объясняется интенсивность разрушений и жара. Из-за того, что перекрытие оплавилось, тяжёлое оборудование вместе со шкафами и металлическими столами рухнуло вниз. Огонь успел по ним пройтись и подпортить. Только к концу обстоятельной, неторопливой речи Шлоссе становится ясно, что на поставленный вопрос он так и не ответит. - Какие вещества вам удалось идентифицировать? Чем занимались в этой лаборатории? – снова пробует настоять на своём Хилле. - Как уже сообщал мой дальний коллега, этот тип взрывчатки разлагает и портит любую органику. Так что определить удалось лишь самые простые реагенты, которые есть практически в любой лаборатории. Абрахам, нахмуренно сдвинув брови, уже открывает рот, чтоб в очередной раз направить разговор в нужное русло, как пожилой альфа поднимает указательный палец вверх и произносит с видом первооткрывателя: - Но! Основываясь на соотношении остатков, их расположении и перечне приборов, можно сделать вывод, что в лаборатории производилась тестировка существующих препаратов, созданных где-то в другом месте, и синтез простейшего генетического материала и его компонентов. Что очевидно, если учесть, кем работает герр Линдерман. У меня и у самого есть лаборатория дома… - Мистер Шлоссе, не отвлекайтесь, будьте добры, - бросает замечание судья Аддамс, чуть скривившись незаметно для телекамер. Хилле сверяется со своим планшетом, чтобы вспомнить, к чему он хотел вести дальше. - Так, по моим сведениям, в вашем устном отчёте полиции есть расплывчатая фраза – «оборудования очень много для одной лаборатории, куда, интересно, он всё расставлял». Что это означает? Для широкой общественности это означало, что данный мистер до сих пор не научился составлять сухие нормальные отчёты – видимо, скрытый в нём поэт никак не желает погибать и каждый раз прорывается наружу. - Эм-нем-нем… - задумавшись, мямлит эксперт. – Остатков расплавленных корпусов и металла было очень много. - Где их было больше: над перекрытием или под перекрытием? - Ну, этак не очень корректно формулировать. Все предметы сплавились с пластиком, друг с другом, с арматурой рухнувшего пола в один пласт. Нам приходилось резать этот пирог плазменным резаком… Если бы не качественная каменная стена и не кратковременность воздействия, то мистер Линдерман бы испёкся, как курочка в духовке. - То есть если бы внизу стояли лабораторные приборы, то их бы проглотил пластик и вы бы не отличили их от тех, что упали сверху? - Ээээ… Зачем в одном доме две лаборатории? – искренне удивляется мистер Шлоссе. - Свидетель, отвечайте на поставленный вопрос, - строго сверкает на него глазами судья. - Хорошо, хорошо… - тушуется тот. – Вряд ли возможно определить. Особенно, если бы эти две лаборатории были одного типа. Но зачем?... – опять не удерживается он. - А затем, мистер Шлоссе, - поучительно выговаривает прокурор. - Что если в верхней лаборатории невозможно синтезировать что-то посложнее микстуры от насморка, то в другой, подпольной, возможно, стояло что-то получше. И также «получше» было уничтожено точно рассчитанным взрывом и плавкой. Этим и объясняется так поразившая вас загруженность места взрыва обломками слишком большого количества разных приборов. Неясная, тревожная вибрация, какое-то скрытное гудение блуждает в недрах здания, застревает на прозрачных волосках, рассыпанных по телу. Райнер не может утверждать, что это не его фантазии от детокса и нервов. Не сердце ли его так стучит, сотрясая грудную клетку, пульсирует сосудами в конечностях? - Это… логично, - чуть сбившись, находится пожилой альфа, но с таким выражением, словно действительно раньше не задумывался о такой возможности. Хилле поворачивает голову на Рафаэля. Не просто бросает украдкой взгляд, а сверлит его всем журналистам и камерам напоказ, и лицо его светится лукавым торжеством. Рафаэль отлично чувствует, как на него смотрят, хотя бы по той же замершей под сводами нестойкой тишине. - У стороны защиты есть промежуточные вопросы? – осведомляется судья, прерывая внезапную паузу. - Нет, господин судья, - с ровным, в меру бодрым спокойствием отзывает адвокат. - Все вопросы я задам свидетелю позже, если будет необходимость. - Хорошо. Мистер Хилле, продолжайте. Прокурор подавляет улыбку. - Общеизвестный факт, что данные из локальных вычислителей лабораторного оборудования поступают в центральный, общий узел, принимающий, запоминающий и обрабатывающий результаты опытов. Верно? - На счёт общеизвестности не знаю, - ворчит Эрих Шлоссе. – Однако вы правы. Необходима хотя бы одна мощная ЭВМ. - Была ли такая в доме Линдермана? - Да. - Если он производил Линду, неважно в какой из лабораторий, то результаты, расчёты, программы или их следы должны были сохраниться на запоминающих блоках устройства? - Да. - Что вы обнаружили в ЭВМ? – в этот вопрос самым неведомым образом закралась ирония. - Что с ней сталось? - Несущие блоки ЭВМ в доме Линдермана не поддаются считыванию, так как они были вмонтированы в стену, смежную с расплавившейся лабораторией. Температура повредила их безвозвратно. Улыбка прокурора бьёт все рекорды: - Найдены ли внутри машины следы взрывчатки? - Найдены. Слово падает в зал суда легко и быстро, но с тяжестью и смертельной неотвратимостью металлической плиты. Нечто огромное, твёрдое и неподъёмное, медленно переворачиваясь в воздухе, летит вниз. - Это та же взрывчатка, что была заложена в тоннеле? - Да. Та же самая. - Чтобы замести следы преступной деятельности, подсудимый заложил взрывчатку и в ЭВМ, и в тоннель под лабораторией. Могло так быть? - Пожалуй что да… - с ноткой печали тянет эксперт. Кажется, в зале у всех прекращается дыхание, лишь судья с прежним любопытством обмахивается сложенным листом пластика да слышно, как работают аккумуляторы в штативных камерах. У Кёне белеют костяшки пальцев, и даже сквозь тональный крем проступают пятна сильного румянца на скулах. Райнер не может оценить, признак чего это – ярости, волнения или чувства безвыходности? Или всего сразу? Сам он лично не чувствует ничего. Это спектакль, всего лишь вынужденный, абсурдный в своей простоте спектакль. Про него. - Обвинение закончило допрос, - аккуратно произносит прокурор и усаживается на стул. - Защите есть что сказать? – после паузы судья вспоминает, что должен бы уточнить этот момент. Кёне мельком взглядывает на Райнера, скосив глаза. Дерри под столом дотрагивается до острой коленки Рафаэля, и почти неслышно вышёптывает «это ещё не конец». Тот дёргает губой, зло шепчет «знаю». И встаёт. - Мистер Шлоссе, как глубоко частицы взрывчатки обычно проникают в оплавляемый ими материал? Свидетель вздрагивает, и смотрит на адвоката так, будто впервые увидел его в этом зале. - Хм… - он машинально начинает потирать руки так, будто моет их под краном. То одна сверху, то другая. – На глубину плавления. Да. Дальше не распространяется. - То есть можно считать, что если элемент квартиры подсудимого оплавлен, в нём автоматически будут частицы взрывчатки? Пожилой альфа дёргает подбородком со странной ноткой воодушевления: - В натурных экспериментах так и происходит. Она проникает в повреждённые части и остаётся после термического взаимодействия. - Какой толщины стенка разделяла взорвавшуюся лабораторию и заднюю часть запоминающих блоков ЭВМ? - Честно признаться, там наберётся всего сантиметров десять. Сама-то стена толстая, как положено, в неё поместился профиль этой встраиваемой ЭВМ. А вот остаточек, отделяющий её от лаборатории, небольшой. - Вы можете сказать, был ли заложен дополнительный заряд в машину? Был ли локальный взрыв в её блоках? - Доподлинно установить это невозможно с подобным типом взрывчатки. Такие разрушения вполне мог нанести один лишь взрыв в соседнем помещении. - То есть вы не можете с точностью утверждать, откуда это взрывчатка – из тоннеля, или это взрывчатка была в ЭВМ изначально? - Химические показатели идентичны. В крайнем случае, это была одна партия взрывчатки. Точно… - он вздыхает, опускает голову и качает ей. - Нет, не могу. - Спасибо, мистер Шлоссе. Прокурор провожает удаляющегося свидетеля подозрительным взглядом. - Каков следующий свидетель? – снова изучив часы на comm’e, поторапливает судья Аддамс. – Пожалуйста, не затягивайте слушание лишними вопросами. Это к вам обоим относится. Хилле объявляет: - Вызывается штатный врач Фердинант Либкнехт, оказывавший первую помощь и освидетельствование побоев гвардейцев, участвовавших в захвате Линдермана Райнера. Низенький, очень толстый бета, похожий на тыкву на ножках, вскарабкивается на трибуну и плюхается в кресло. Щёки у него красные и румяные, как весенние яблоки. Райнеру кажется, что он где-то видел его. Может быть, выглядел тот слегка по-другому. Был худее или бледнее? Что ж, за всю жизнь он повидал многих врачей. - Напоминаю присяжным, что подсудимый яростно сопротивлялся при захвате и атаковал нескольких членов оперативной группы, - сообщает Абрахам после клятвы. - Мистер Либкнехт, пожалуйста, расскажите нам о числе травмированных гвардейцев и характерах ран. - Здравствуйте, прокурор, - вежливо начинает толстяк. Так особенно вежливо, что у Райнера закрадывается уверенность в том, что эти перцы близко знакомы. - Всего было ранено двое. Первый получил колотую рану в область подмышки, в сочленение между пластинами брони. Это говорит о том, что нападающий отлично знал, куда нужно метить. Укол нанесён очень острым коротким предметом – скальпелем, который был реквизирован с места происшествия. Скальпель, естественно, принадлежит Линдерману. Во второго гвардейца был всажен почти полностью заряд из его же табельного парализатора, отобранного на месте. Воспользовавшись шоковым состоянием, его ударили головой со всей силы о стену. Шлем спас его от тяжёлой черепно-мозговой травмы, но само стекло пошло трещинами. Причём данное стекло расколоть не так просто, нужно знать, какая точка конструкции слабая и приложить усилия именно в ту точку. Всё это удалось подсудимому, прежде чем он был обезврежен. - Откуда у обычного омеги, работающего в лаборатории, могут быть такие способности? - Это значит только одно: он готовился к такому исходу. Скорее всего, ходил в какой-нибудь закрытый бойцовский клуб. В обычном спортзале не расскажут, как обращаться с холодным оружием и как бить элитных бойцов. А он ранил двоих! Гвардейцев! Это дьявол во плоти. Честный, невинный человек теряется и пугается, когда к нему в дом прибегает полиция, а не дерётся насмерть. Тут Райн вспоминает с отчётливой ясностью, где видел эту свиную харю, и зубы против воли сжимаются, словно он перекусывает артерию на этой короткой и толстой шее. Врачебное освидетельствование изнасилований – вот по какому пункту он знает его. Значит, этот гад здорово поднялся по служебной лестнице. Будто это зависимость такая: чем гадливее человек, тем выше подкидывает его судьба. Не потому ли, что говно всегда всплывает? От кого только взяток этот Либкнехт не брал, чтобы написать в протоколе «следов спермы не обнаружено» и, следовательно, изнасилования не было. Его так захватывает внутренней яростью, что он не замечает, дрогнуло ли здание и на этот раз. Вопросов Либкнехту Рафаэль не задаёт, а обращается к судье: - Могу ли я вызвать собственного свидетеля-врача, чтобы дополнить рассказ мистера Фердинанта относительно побоев? Аддамс щурится, прикидывая последствия и не нарушает ли это задуманную им структуру заседания. Потом замечает, как напряжённо пожирает его глазами толпа журналистов и операторов, вооружённых планшетами, фотоаппаратами и прочей творчески-фиксирующей аппаратурой. Им бы только дай повод, виноват окажется не только Райнер в своём преступлении, но и суд заодно продажный. Если он откажет сейчас по пустяковой причине, ему это на пользу не пойдёт. - В случае, если вы начнёте задавать провокационные вопросы, не имеющие отношения к делу, я мгновенно отстраню свидетеля, - в итоге деланно безразлично (что в его понимании должно было обозначать «беспристрастно») предупреждает он. «Да, если бы Кёне не добился открытого заседания, всё было бы в разы хуже. – сумрачно предполагает Райнер. - Нам бы и слова не дали вставить, только и кричали бы «протестую, протестую!», а судья бы поддерживал». - Приглашается тюремный врач Николас Дельбрук, проводивший первичный осмотр подсудимого после ареста. Его Райнер тоже отлично знает. Флегматичный альфа с горьким чувством юмора и чёрствой душой - иначе бы долго тут не продержался, осуществляя починку узников от слишком явных последствий пыток. Кажется, он не слишком умён. - Мистер Дельбрук, проводилось ли медицинское освидетельствование подсудимого сразу после ареста? - Производился внешний осмотр со стандартными процедурами. Нет ли сотрясения и открытых ран, все дела… - без какой-либо приличествующей случаю особой ответственности или серьёзности бросает тот. - Почему у суда нет отчёта по этому обследованию? Николас складывает губы уточкой в знак лёгкого недовольства и задумчивости. В сочетании с трёхдневной тёмной щетиной смотрится это странно. - Не задокументировано, - наконец, рожает он, стараясь сделать вид, что ему не наплевать на все отчёты на свете в принципе. - То есть объём ущерба, нанесённого гвардейцами моему подзащитному, даже нигде не учтён? - Он был здоров, - буркает врач. - Ни царапинки? - Ну… Синяки, кровоподтёки. - У того, кто ранил двоих гвардейцев? - Д…да, - колеблясь и предчувствуя подвох пятой точкой, тянет Николас. Время приоткрывать карты. Или, как сказал бы сам Райн, схватиться за очередную соломинку. - У мистера Линдермана посттравматический синдром. Это написано в его личной гражданской карточке. Вы знали об этом? - Нет. Вроде… - Вы не читали его личную медицинскую карточку? - Протестую! – взрывается прокурор Хилле. - Это не имеет отношения к делу. - Пролив свет на психические особенности подсудимого, я смогу обосновать его бурную реакцию на нападение, - Рафаэль уже сознательно обращается больше не к судье, а к заинтригованным журналистам за своей спиной, даже вполоборота встал. Когда утопающий цепляется лишь за одну соломинку, она порвётся, а если за целый ворох этих соломинок, кто знает, что произойдёт? Судья Аддамс возмущённо покрывается лицевыми складками на эту жадную группу поддержки, и решает не идти на поводу. Он уже открывает рот, чтобы запретить как можно больше, но тут внезапно осеняет Дельбрука. - Подождите, я кое-что припоминаю! - громко восклицает он. – Да, в основной главе была ссылка в раздел психики. Перманентный постравматический синдром! Я вспомнил, потому что это оказывало влияние на обычное физическое состояние пациента. - Верно, - с облегчением выдыхает Кёне, радуясь, что только что по прихоти удачи миновал огроменную подводную мину. - В подростковом возрасте он подвергся сексуальному насилию со стороны полицейского. Виновного нашли, но так и не наказали. После этого мистер Линдерман решил записаться на курсы самообороны и прилежно посещал их, с того года и по сей день. Поэтому внезапный страшный взрыв в собственном доме и вторжение вооружённых гвардейцев вызвали спонтанную реакцию самозащиты. А это ведь у всех по-разному проявляется. Кто-то замирает, кто-то кричит, кто-то в истерике… А в мистере Линдермане сработали годами отточенные навыки борьбы, как программа по умолчанию. В такие моменты сознание отключается. Я бы назвал это состоянием аффекта. Омега думал, что на него нападают и защищал свою честь. Ведь разве в протоколах гвардейцев есть наказ читать права и сообщать человеку, что он арестован? Нет. Они кладут лицом в пол молча. Могла ли быть такой реакция на нападение? - Да. Почему бы и нет, – легко соглашается тюремный врач, почесав редкую бородку и проигнорировав гневную физиономию своего коллеги Фердинанта Либкнехта в первых рядах. – Я и не такое видал… Ой, простите, – спохватывается он вдруг. – Я имел в виду, что прежде работал в отделении медикаментозной психиатрии. Реакции на опасность и травматические триггеры различаются, как отпечатки пальцев. - Спасибо, мистер Дельбрук. Это всё. - А нас кормить будут? – слышится громкий шёпот где-то в задних недрах зала. На прямолинейного нарушителя процесса поглядели бы строго, если бы большинство не было с ним согласны. Судья замечание тоже отлично разобрал, но «тишина в зале!» говорить не стал. Он лишь откашлялся и объявил очередной перерыв, на этот раз подольше. *** Райнер, выйдя в общий коридор, дотрагивается до светло-бежевых монолитных стен. В отличие от многих других построек, здание суда было отлито из камня. Он надеялся в чистых «условиях» уловить это загадочное, призрачное гудение, что периодически то возникало, то сходило на нет в течение заседания. Подземный гул, бурлящий где-то под фундаментами вулкан, тонны перетекающей туда-суда раскалённой лавы, пахнущей доменными печами. Кто скажет наверняка, что это? Прокатывается мимо по магистральному канату какой-то особо большой вагон? Гудят генераторы близких куполов? Работают лопасти вентиляции или что-то внутри стен поднимается вверх по трубам, как через гигантский рупор? Что там внизу? Дерри уходит и возвращается с салатами, бутербродами и напитками на троих. Голодные охранники вокруг них сменяются на других, сытых, чтобы не завидовали трапезе. Их отводят в отдельную маленькую комнату, смежную с основным залом. Окон в ней нет, да и Райн сейчас не стал бы любоваться на них, ведь вкусной нетюремной еды он уже давным-давно не пробовал, и не стал бы отвлекаться от неё на что-то постороннее. Возможно, это самая последняя вкусная еда, которую ему доведётся попробовать в жизни. Они почти не разговаривают и не обсуждают ничего, в подавленном, энергосберегающем молчании накалывая на вилку салат или макая бутерброд в соус. Отдыхая. Одно только роняет Кёне: - Если попросят произнести последнее слово, Райн, тебе будет что сказать? - Нет пока что. Адвокат понимающе кивает головой над тарелкой, пробормотав про себя несколько раз это «пока что». Дерри с лукавым удовлетворением наблюдает за стоящими у выхода охранниками, явно находящимися на последней стадии скуки. Им совершенно нет дела до нескольких случайных фраз, промелькнувших за обедом. Крыса поймана. Что она теперь способна предпринять, сидя в клетке? *** - К свидетельству приглашается глава исследовательской научной группы, сформированной для исследования вещества под названием «Линда», Генри Кантор. «Значит, самое интересное оставили напоследок, - едва заметно вздыхает Райнер своим мыслям. – Решили, что так на присяжных лучше всего подействует информация. Даже нейтральные фразы будут сейчас поняты превратно, так что говорить о том, что профессионально будет врать этот рогатый жук?» Жук – достаточно молодой альфа с бесцветными глазами и жёлтой, тщательно выжаренной в солярии кожей. Он одет с иголочки и, когда он размашистым упругим шагом проходит мимо адвокатского стола, их окутывает облако приторного аромата брендовых духов. Прокурор рассматривает свидетеля удовлетворённо, с неким почтением и торжеством, с каким карточный игрок вытягивает из колоды нужную козырную карту. Последнюю карту, необходимую и достаточную для победы. - Вы осуществляли надзор и контроль над экспериментами с «Линдой»? - Да, непосредственно я, - звонкий, красивый голос альфы звучит презентабельно, как у какого-нибудь блистательно популярного актёра. Люди на задних рядах оживляются и встают на цыпочки. - Какая задача была поставлена перед вами? - Определить, яд ли это. А также, каков состав вещества, чтобы найти к нему антидот. Соответственно, антидот разрабатываем тоже мы. - Что же вы установили? - Препарат был протестирован на группе мышей. В течение двух дней вся группа погибла. - По какой причине? - Разнообразные нарушения и изменения, не совместимые с жизнью. Повышенная температура вплоть до свёртывания белка, закупорка сосудов, инфаркт, инсульт, внутренние кровотечения. Объекты поражения генетическим ядом также разнообразны, как симптомы вирусных заболеваний и смертность от них. Осложнения идут на совершенно разные органы. - То есть омеги, принявшие «Линду», могли и не понять, отчего они внезапно стали себя плохо чувствовать, потому что симптомы были идентичны симптомам самых разных болезней? - Конечно. Это крайне неопределённо. - А врачи пытались их лечить от этих несуществующих болезней, и не подозревая, что омега принял сложную генетическую отраву? - Диагностировать такой яд в организме практически невозможно. Он внедряется в цепочки основной либо вспомогательной генетической информации. - Омеги – не мыши. Они могут и долго справляться с этим? - Да. Зависит от многих факторов. Если они лечат симптомы – то чуть подольше… Но конец неминуем, если в организм не ввести противоядие. - Получается, что многие из умерших в последние годы омег – жертвы Линды, хоть и в графе «причина смерти» указано совсем другое? Странные вибрации, блуждающие по зданию, воскресают из небытия и резко усиливает так, что с сердцебиением уже не перепутать, но никто, кроме Райнера, кажется, не обращает на это внимания. - Я уверен в этом. Каждому омеге, что чувствует недомогание хотя бы раз в месяц, необходимо сделать инъекцию антидота, который мы вскоре предоставим бесплатно широкой общественности. Это дело сохранности нации. Нужно привить и тех омег, что не могут заплатить за лечение. Нужно привить всех до одного. Генри Кантор чертовски воодушевлён и ещё сильнее – убедителен. Его пылкая речь производит впечатление и на присяжных, и на журналистов. Сведя брови и чуть подняв над перилами сжатый кулак, он словно олицетворяет собой всех альф, решившихся защищать омег от самих себя. Закончив заявление и заметив свою позу, альфа сбавляет обороты и произносит уже более скромно: - Эм, ну, на случай, если им подмешали Линду в еду или они приняли его случайно. Мы не должны рисковать. - Это весьма похвально, мистер Кантор. Спасибо. Обвинение вас освобождает. Лишь теперь вибрация пола исчезает совсем. Судья даже ничего не говорит, а только вопросительно стреляет глазами в адвоката. Кантор тоже смотрит на него, беззаботно ожидая, подхватит ли тот допрос. Рафаэль игнорирует тяжёлую атмосферу, сгустившуюся под потолком зала, и медленно, холодно произносит, и как прежде – смело, с чувством собственного достоинства: - Сколько ампул вы потратили на химический анализ вещества и опыты на мышах? - Две на анализ, одна на мышей, - без запинки отзывается тот. - Вы свободны. И что-то присутствует в сумрачной интонации его последней фразы, что заставляет судью свериться с планшетом и добавить: - Мистер Кёне, вы хотите использовать собственного свидетеля по данной теме? - Верно, - всё ещё застывше выговаривает тот. - Защита вызывает ведущего исполнительного инженера лаборатории, исследующей «Линду», Агидиуса Леудболда. Прошу к присяге. Выходит бледный молодой человек, то ли от природы сутулый, то ли сгорбился сейчас по случаю, испугавшись внимания. Внешне определить, альфа он или ещё кто, представляется весьма проблематичным, хотя на самом деле он является омегой. От него ничем не пахнет, кроме каких-то слабых духов и гари химических реагентов. Выглядит он не очень уверенным. Ещё хуже ему становится, когда камеры жадно фиксируют, как он спотыкается, поднимаясь к креслу, и чуть не сваливается с помоста. - Работают ли сложные генетические препараты, предназначенные только для людей, на других существах? Например, на мышах? – ровно произносит Рафаэль, оттаяв почти наполовину. Его выдержке можно только позавидовать. Ведь это дело значит для него гораздо больше, чем какое-нибудь иное. - Если вы имеете в виду действительно сложные, и… действительно заточенные под людей, то, конечно, вероятность корректного результата крайне мала. Начинает говорить Агидиус нетвердо, будто на пробу, а потом привыкает к звуку своего голоса в огромном помещении. Ко второму вопросу он уже гораздо меньше походит на блеющую овечку, поднявшись до уровня застенчивого и скромного человека, впрочем, знающего своё дело. - Почему? Мы так далеки по генотипу? - Отчасти… Помимо этого, у нас разные условия жизни. Люди и лабораторные животные живут по-разному, и это приводит к большой изменчивости. Мыши не пьют пиво по пятницам только потому, что у них стресс. Физиология человека подтипа колонии Водолей во многом зависит от обстоятельств и эмоций. А у мышей ведь до сих пор… есть женский пол. - Была ли зафиксирована когда-нибудь гибель лабораторных мышей от введения многосоставного генетического препарата, предназначенного для омеги? - Да, такое происходит время от времени. Препараты для омег часто вредны даже для альф и бет. В негромких репликах и вздохах на задних рядах слышится искреннее удивление. То же самое удивление прокатывается по ложе присяжных, чем вызывает неудовольствие судьи, но объективного повода остановить допрос у него нет. Но одно очевидно: один из свидетелей врёт. Или хотя бы просто кривит душой и играет фактами. - Можете припомнить, от какого класса лекарств, безопасных для омег, умирали мыши? - В основном это различные препараты для регулирования течки, а также для её задержки, усиления или отмены. - То есть существует ряд веществ, тестирование которых на мышах не способно дать однозначный корректный результат? - Подтверждаю. В медицинской химии никогда всё не бывает чётко определено, и приходится проводить множество дополнительных исследований даже для простых веществ. - Что же вы используете для тестирования в таких случаях? - Различные стенды. - Что такое стенды? - Приблизительные аналоги человеческих тел с точки зрения химической функциональности. Они призваны максимально похоже имитировать жизнедеятельность человеческого тела. - Любопытно. Получается, чтобы понять, забеременеет ли стенд, вам нужно его оплодотворить? - Хм… да. - Но лекарство «Линда» подразумевает, что вероятность беременности зависит от воли омеги. Стенды обладают своей волей? - Нет. Однако мы не имеем право тестировать на людях. - Стенды «умирали», когда в них вводили препарат? Молодой человек замолкает, на лице его на секунду отражается ужас. Он бледнеет ещё больше. Не надо быть гением, чтобы понять, чего он боится и кого он боится. - Просто… - наконец, лепечет он. - В доносе сказано было, что это медленный яд… он не действует сразу… и возможно, слишком малая доза… - Хорошо, мистер Леудболд. Тогда сколько времени требуется на то, чтобы понять, что это медленный яд, и он действительно убивает организм омеги? Через сколько должен отказать ваш стенд? - По-разному. Зависит от особенностей яда… - Как давно вы ввели препарат в первый стенд? - Н...неделю назад. - Этого не было достаточно, чтобы убить его? - Нет. Наверное, нужно больше времени, чтобы препарат проник во все клетки и испортил обменные реакции. Как вирус! - находится он с понятной присяжным аналогией, и отрывает взгляд от пола. – У вирусов есть инкубационный период, пока иммунитет ещё справляется с ними. Иммунитет стендов тоже сражается с искусственно подсаженным генетическим материалом. - Вы упомянули о том, что, возможно, доза слишком мала. Но разве у многих лекарств нет смертельной дозы? - Естественно. У подавляющего числа лекарств есть дозы безопасные и дозы смертельные. Или хотя бы очень пагубно влияющие на человека. - Как вычисляется эта доза? - С помощью натурных экспериментов. - Тогда где гарантия, что массовая гибель группы мышей с введённой «Линдой» не является следствием того, что в тот момент вы просто не знали нужную дозу? Что, если препарат в ампулах положено было разбавлять, а мышам досталась смертельная порция? - Я не отрицаю такую возможность. В любом случае, в стенды я ввел меньшую концентрацию… - произносит он и тут же испуганно прикусывает язык, едва заметно вжимая голову в плечи. «Удивительно, - думает Райнер. - Он так боится, но продолжает говорить то, что ему запретили. А ведь знает, что больше ему не будет места в этой лаборатории. И, если в мире ничего не изменится, то не будет места уже ни в какой. Этот парень очень много поставил на кон. И всё ещё надеется, что его простят, решив, что он просто глуп, внушаем, простодушен, и ничего не понимает». - Сколько ещё нужно продолжать опыт, чтобы установить, нейтрально ли вещество или смертельно? - Недели две? – с такой надежной предполагает Агидиус, будто кто-то старший сейчас подтвердит это и погладит его по голове. - Это максимальный срок реагирования стенда на стандартный генетический препарат. Они обычно более активны, чем природные вирусы, и не имеют свойства к «засыпанию» и затаиванию. - Хорошо, - на этом этапе мрачность окончательно оставляет Рафаэля в покое. - Нам осталось прояснить ещё одну мелочь. Сколько ампул вы потратили на стенды? - Три. На один стенд по половине ампулы. - Но всего было пять ампул, одна из которых открыта. Ваш коллега заявил, что потратил тоже три. Как так может быть? - Не знаю, - пожимает он плечами. - Мне выдали три штуки, можете поднять официальные видеодокументы передачи. Откуда могла взяться ещё одна ампула, мне неизвестно. Я не видел, как проводились опыты над веществом и мышами, и что за ампулы там были использованы. И что было в них на самом деле… - Протестую! Это предположения и досужие домыслы, вредящие следствию, – резко, с видом оскорблённого достоинства выпаливает прокурор Хилле. - Я настаиваю на немедленном перекрёстном допросе этого свидетеля! - Но это против… - несколько обескуражено роняет Рафаэль, опуская планшет. Судья не даёт ему договорить. - Разрешаю, - веско раздаётся под сводами. Хилле показывает в улыбке зубы. Да, судья имеет право прервать допрос, если очень того захочет. - Мистер Леудболд, сколько лет составляет ваш рабочий стаж лаборанта? - Три года… - А стаж инженера лаборатории генных препаратов? - Скоро будет год, - в диком смущении и замешательстве бормочет он. - Стаж профессора Генри Кантора составляет одиннадцать лет в роли генного инженера-испытателя. В противовес вашему… Разве имея такой ничтожный опыт, вы имеете право утверждать и делать подобные выводы о таком сложном исследовании? Опущенная голова омеги медленно поднимается. Дрожащие губы собираются в одну сухую линию, ладони, как лапы вороны, схватывают ткань джинс на коленках. Прежде бегающий взгляд, застыв на секунду, опасно сверкает тем, чем не должен был. - Я имею право утверждать! - с нажимом, едва ли не по слогам, выговаривает лаборант. И не сам факт ответа заставляет прокурора растеряться на мгновения, а открытая, глухая злость, в нём прозвучавшая. Словно маленькая комнатная кошка внезапно оскалилась и зарычала горлом, будучи окружённой. Надежда сбить с толку свидетеля, казавшегося таким неуверенным и мягким, растаяла. И Абрахам отрицательно дёргает подбородком на вопрос о продолжении допроса. Он ничего не добьётся от этого омеги. - В документах значится, что у защиты остался ещё один свидетель, - глядя на сутулую спину омеги, бредущую по проходу к своему месте, обречённо произносит Аддамс. Ему всё надоело. - Вызывайте, а после суд и присяжные удалятся на совещание. - Жиль Фриман, старший криминалист группы, проводившей обыск и сбор материалов, улик и доказательств в доме подсудимого. Жиль – классический крепенький бета далеко за сорок с обширными залысинами, но абсолютно чёрными волосами. Руки, высовывающиеся из-под закатанных рукавов неопрятной клетчатой рубашки, перевиты венами, как у рабочего. И в противовес им на длинном носу сидят самые обычные очки. Их иногда ещё носят те ретрограды, что боятся операции по корректировке зрения, а линзы вызывают раздражение сетчатки. После обязательной клятвы на электронном кодексе колонии, гражданском и уголовном, Рафаэль приступает: - У меня к вам ряд довольно-таки простых вопросов, касающихся прямых улик. Вы же обладаете полной информацией о них? - Да, обладаю. - Были ли найдены в доме Линдермана ампулы с веществом или его следы? - Нет. Только слабые следы иных безвредных химических веществ, просочившиеся в комнаты через тамбур-шлюз. Лаборатория находилась в доме в течение многих лет. - Обнаружены ли отпечатки пальцев или иные другие улики, указывающие на то, что тоннель заминировал именно мистер Линдерман? - Взрыв уничтожает всё биологическое. Там даже следов мокриц не осталось, не то что чьи-то отпечатки. - Найдено ли устройство, которым мистер Линдерман мог дистанционно взорвать тоннель? - Сработала автоматика. Это официальная версия взрывников. Нет никакого устройства. - Найдены ли следы расчётов по веществу «Линда», переписок с сообщниками, распространителями, или следы иных доказательств на носителях его ЭВМ? - Нет. В сохранившихся расшифрованных частях блоков памяти ничего особого не обнаружено. Только его текущая работа и личные переписки с друзьями и коллегами. Переписки нейтральные, проверены машинным способом и персональным. - Обнаружены ли отпечатки подсудимого на найденных ампулах Линды? - Нет. - То есть следствие не обладает ни одним прямым доказательством причастности мистера Лидермана к тому, что произошло? На его месте мог оказаться любой гражданин нашей колонии, имеющий лабораторию, любезно предоставленную работодателем. - Показания анонима… - отрезает он почти зло. – ...нашли достаточно подтверждений в реальности, чтобы присяжные сделали выводы. Слишком много совпадений, чтобы сойти за случайность. - То есть, на основе имеющихся косвенных данных и отсутствия данных очевидных, вы полагаете, что именно мистер Линдерман производил у себя дома приснопамятный препарат? - Да, я так считаю. Вероятность этого слишком велика. - И не имея подтверждённых окончательных данных лабораторных исследований, вы полагаете, что он производил именно смертельный яд и продавал его? - Я… думаю, что так. - То есть вам не нужны никакие доказательства, чтобы считать того или иного человека убийцей? Ведь разве есть хоть одно однозначное доказательство, что Линда – это яд? Жиль Фриман отлично слышал все допросы, что происходили на этом заседании. Жиль решает смолчать, но вопрос был задан, и он бурчит что-то невнятное. Обстановка стремительно накаляется одновременно с тем, как лицо прокурора заливает гневная краснота. Адвокат продолжает вкрадчиво: - Пока от стендов не получен результат, мы ничего не можем сказать о препарате. Это основная, ключевая точка. Производство безопасного лекарственного препарата, просто незарегистрированного – это одна статья, предполагающая срок от трёх до пяти лет заключения свободы в легком блоке «В»… И статья о производстве яда или наркотика, массовое покушение на убийство и терроризм. Это пожизненное на последнем уровне «К», либо смертная казнь. Согласитесь, нет ничего важнее, чем установление свойств вещества на все сто процентов? Жиль непродолжительно смотрит на Райнера, то ли оценивая, то ли прикидывая, то ли сожалея. - Если вопрос поставлен так – жить или умереть, то нет ничего важнее, чем знать точно. - Спасибо, вы свободны. По рядам прокатывается очередной вздох и тихий гомон. Тут Абрахам Хилле достигает критической стадии красноты и взрывается, оглашая зал, наполненный шёпотками, громкой и короткой тирадой: - Наш мистер Аноним, получается, знал фамилию Райнера Линдермана, если так удачно выдумал название? Разве фамилия – не первая улика? Каким дураком надо быть, чтобы назвать так производимый собой препарат? Кёне разворачивается к нему, вмиг напружинившийся и оскаленный, как кот: - В округе Фельцир порядка восьмиста людей с такой же фамилией! Она весьма распространена. Фактически, в каждом жилом блоке живёт один или двое Линдерманов! Хилле напрягает широкие плечи, сжимает в кулаки и заглатывает побольше воздуха в грудь, намереваясь ответить в том же духе. Такое ощущение, что в следующую секунду они бросятся друг на друга и покатятся по паркету, царапаясь, рыча и кусаясь. Но судья Аддамс с яростью барабанит на клавише, вызывая оглушительный дисциплинирующий стук из динамиков, чтобы прекратить неуместную перепалку. - Хватит! Тишина! Заключительное слово, и суд удаляется до вынесения вердикта. Мистер Кёне. Адвокат и прокурор переглядываются, переводя дыхание, как два бойца, которых только что растащили в разные углы ринга. Рафаэль сглатывает и говорит, не сбившись с тона, будто никто ни на кого не кричал только что. - Я повторюсь. Единственная база, на которую следствие имеет право чисто опираться в исследовании смертельности препарата – это стенды. Пока с них не получен результат, никто ничего не может сказать о веществе. В короткой паузе слышится лишь жужжание приводов камер. Хилле закатывает глаза к потолку. Осанка и так никогда не изменяет Рафаэлю, но теперь он выпрямляется ещё сильнее, будто его натягивают на невидимой дыбе. - Согласно галактическим нормам, раздел шесть, статья тринадцать, пункт восемьдесят, - зрачки его вдруг просвёркивают мёртвой, холодной сталью. – Защита имеет право попросить о переносе заседания до получения новых улик. В частности, получения адекватных данных со стендов. Аддамс, присоединившись к прокурору, картинно закатывает глаза, пока от них не остаются белки. Прокурор вздыхает и бесшумно матерится одними губами. Гудение неизвестного происхождения вмиг расползается по стенам, по полу забирается через подошву до ступней. Это нечто среднее между звуком и движением, оно отчётливо и пугающе. На этот раз его чувствуют многие. Судья вполне имеет право отклонить этот запрос. Сам Кёне знает, что можно и придраться, можно кулаком по столу стукнуть и признать, что улик достаточно. Аддамс и планирует это сделать, но вдруг у него оглушительно громко и совершенно неуместно тренькает наруч comm’а. Причём по неприятному изумлению, расползшемуся по лицу, видно, что сам он такого от своей техники не ожидал. Ещё более странно, что вместо того, чтобы отключить comm снова, он быстро пробегается по сообщению, и удивление стремительно вытесняется тёмной нешуточной тревогой. - Что могло его так напугать? – недоумённо шепчет Дерри. Гул не прекращается, он становится глубже, объёмнее, сильнее. Нарастает, как далёкое гудение пчелиного улья. Судья нервно облизывает тонкие губы розовым языком, обращает в зал взгляд, полный неудовольствия. Он переводит свой страх в ярость, как это обычно делают все облечённые властью. - Данный пункт галактических норм… - он делает паузу, прикрывает веки, так ему не хочется этого произносить. - Действителен на территории колонии Водолей. Заседание вновь будет назначено и возобновлено, как только в распоряжение суда поступят новые улики. Конкретно – данные с заражённого стенда в лаборатории исследования «Линды». Всё. Он нажимает на кнопку, и короткий звонкий стук ударяет по ушам, как выстрел. - Заседание окончено. *** В оранжевом просторном коридоре садится солнце. Райн жмурится, а косые лучи раскрашивают его белую рубашку пронзительным жёлто-алым огнём. За кругом отчуждения, состоящим из охраняющих его полицейских, почти не осталось людей. - Мы подойдём к окнам? Рафаэль кивает. - Конечно. Ты подсудимый, а не заключённый. Райнер хмыкает, вложив в звук всё, что думает по этому поводу – и злость, и насмешку. Ему даже обедать пришлось, будучи закованным в магнитные наручники. Судя по верхушкам зданий и виднеющимся тросам, окно, высокое и широкое, выходит на площадь прямо перед зданием суда. Полицейские пятятся, давая Райнеру пересечь метры, что отделяют его от мраморного подоконника, и смыкаются вооружённым прибоем за спиной. Он не помнит, когда ещё его любопытство было сдобрено колеблющимся, беспричинным страхом. Страхом, смешанным с противоестественной радостью. Сердце бьётся медленно и гулко, словно готовясь. Словно уже всё зная. Шаг, ещё шаг. Последний… Руки Райна на холодной гладкости мрамора, он бросает взгляд вниз. Огромный, неравный многоугольник площади до краёв заполнен людьми. Он кипит и колышется. На одном из глухих фасадов, в той точке, которую лучше всего видно с любого уголка, висит огромное полотнище цифрового экрана, явно взятое из кинотеатра, а не частного пользования. Многочисленные растяжки уходят в обрамляющие окна на нескольких этажах, оттуда же тянутся провода. На экране – репортёр, под репортёром – субтитры. «Наша съёмочная группа только что покинула зал суда…» Дальше Райнер не стал читать, вновь обратив взгляд вниз, на море голов и… палаток? Вот что за звук настигал его, пробираясь по восприимчивому к низким частотам камню. Рокот тысяч голосов. Возмущённых, эмоциональных, разгневанных, отчаянных, воодушевлённых, непреклонных, бесстрашных, готовых на всё и даже больше. На подходах к площади, в узких местах улиц Райн видит чёрный блеск, зловещую смоляную кипень гвардейских отрядов. Но люди почему-то до сих пор живы. Омега фыркает, сглатывает, встряхивается, безуспешно пробуя прогнать жгучие противоречивые чувства. Как ему страшно за них, за несчастных людей, воодушевлённых, но разве готовых принять, что они станут возможными жертвами? Готовых принять то, что это не игра и их могут убить? Принять то, что, возможно, погибнут многие – близкие друзья и знакомые. И ты больше не встретишь этого человека и не поговоришь с ним. Никогда. Они беззащитны. Единственная их броня – число, правда и смелость. А подлость и грубая сила эти вещи побеждают всегда с лёгкостью. Лишь сегодня медлит, поражённая, ослеплённая непонятно чем. Радость поднимается из глубин сердца вместе с ужасом о возможных последствиях и болью будущих утрат. Ведь при этом всём он невыносимо горд за них. Они пришли и стояли там в течение всего заседания, и, похоже, вовсе не собираются расходиться. Они не молчат. Они скандируют, поют песни, возводят всё новые шатры, разговаривают. Не боятся никого. Они… сумасшедшие, как и он сам. Линдерман так надеялся, что станет последней жертвой этого террора. Но разве так бывает? Он всего лишь фитиль для того, чтобы рванула эта бочка пороха. Можно сказать, что в какой-то мере теперь он не один, но от этого не легче и даже тяжелее... Да, они там. А он здесь. В аду. Что происходит с людьми в преисподней? Что сделают с ним, как будут пытать, прежде чем убить? Есть вещи - или определённое их количество - с которыми он попросту не справится. Он не всесилен. Солнце, преломившись через купола, заливает толпу алым теплом. Её звук постепенно затихает, а в глубинах начинается иная, невидимая глазу деятельность и движение. Что-то подозрительно упорядоченное. Никто, кажется, и не собирается расходиться. Вон падает сбитый удачным электрическим импульсом правительственный или журналистский хрупкий дрон, а в центре неловко раскрываются круглые шляпки шатров, начинённых сеткой Фарадея. - Время вышло. Пройдёмте, - вырывает в свою неподвижную реальность жёсткие слова полицейского. Райн смотрит на Рафаэля, так и не подошедшего к стеклу. Тот явно знал, что за ним творится, но зрачки его выражают не больше, чем аналогичная часть тела у хамелеона. И что в таких случаях демонстрировать в ответ? Осуждение? Обиду? Разочарование и досаду из-за того, что утаил? Он боялся, что подслушают? Или не хотел, чтобы Райн волновался? Опасался, что он, узнав об этой акции, примется настаивать на её отмене? - Да ни в жизни! – рявкает Линдерман так, что полицейские вздрагивают и хватаются за парализаторы. – Не существует свободы, полученной без крови. Если кто-то даёт свободу, то точно также легко её отнимает. Свобода – это то, чего добиваются. Воцаряется тишина. Охранники соображают, что это он не им, но уже не расслабляются обратно. - Ирвин не сможет навестить тебя завтра, - не поведя ни единой лицевой мышцей, информирует Рафаэль. – У нас в запасе порядка двух недель, плюс три дня на то, чтобы результаты появились в официальных документах следствия. Нам будет адски трудно, но, Райн, я верю, что ещё не всё предрешено. Садится за горизонт раскалённый красный гигант Водолей, погружая половину планеты во мрак. Блестят ртутно винтовки гвардейцев, зажигаются электрические огоньки в тёмной массе людей, занявших площадь. Уже ни выкриков, ни громкоговорителей – ни с той, ни с другой стороны, но в этой относительной тишине нет ни неподвижности, ни покоя. Начинается ночь.