Redemption blues

*** Бертольд Ланге уехал из города в конце лета, а сейчас уже рукой подать до континентальной зимы. Он должен быть в Карскинене, округе горных цепей, плато и озёр. Там расположен один из особняков его родителей. Насколько Райнер мог судить, это нечто вроде запасного плацдарма, свои дела и бизнес они могут вести и оттуда. Тем более, городок был совсем близко от шахт и горных выработок – Берт рассказывал, что его семья имеет отношение к горнодобывающей промышленности, но Райнер не уточнял должности. Наверное, что-то вроде пайщиков или управляющих. Берт практически ничего не писал. Точнее, он отвечал на редкие вопросы Райна, односложно, без подробностей. Дескать, всё нормально, буду нескоро, хочу вернуться, гуляю со знакомыми. А на Линдермана в эти месяцы навалилось столько хлопот и дел, что в мыслях не осталось места для иных проблем, кроме собственных и общественных. Ему надо было думать за всех, за целую подпольную сеть, следить за отсутствием утечек и проколов, менять шифры, условные знаки, места и пароли. С того случая с погибшим Клеменсом и расстрелом демонстрации в Сидживальде они все словно ходили по оголённому проводу. Боялись. Действовали. Были тише воды, ниже травы. Он не придал значения затянувшемуся молчанию. Ему не хватило внимания заметить эту странность... И поэтому случившиеся стало для Райнера громом среди ясного неба. Это видео, записанное впопыхах, неизвестно на какое устройство, пришло через четыре крупных шифровальных узла. Оно было адресовано ему, и передавалось последовательно по цепочке, так как было помечено срочным кодом, причём первой степени важности. Естественно, без подписи. Известна только точка отправления – пункт в Карскинене. Он отлично помнил, что сказал срочную комбинацию Бертольду Ланге. И заставил запомнить тот адрес (точнее – цепочку адресов), на которой это видеописьмо можно было бы без опаски отправить. От кого это может быть ещё? Три месяца без единого внятного слова и символа, и теперь – вот это… ЭВМ грозно и натужно гудит, сотрясая пол и стену, в которую встроена, но всё равно расшифровывает на его взгляд слишком долго. Омега нервно вышагивает по залу из угла в угол, обхватив себя руками, не в силах усидеть на месте. Сам он не мог спросить у Берта прямо, что происходит и не нужна ли ему помощь. А если его переписку читают? И он ли вообще отвечал на все попытки выяснить, в чём дело, и завязать разговор? Никаких туманных намёков не проскользнуло ни разу. Райн не знал наверняка и не мог рисковать этой ниточкой. Если произошло что-то скверное, он, вероятнее всего, единственный шанс Берта. ЭВМ издаёт вздох, завершающий канонаду вибраций, и пищит остановочным кодом. Райнер проверяет, нет ли кого под окнами, хорошо ли он занавесил шторы, и, устроившись с ногами и наушниками в кресле, щёлкает по экрану. Видео открывается. Сначала видна одна зернистая чернота, а потом из неё появляется лицо Бертольда: он смотрел куда-то в сторону, а теперь повернулся на камеру. Две белые полоски, выхваченные слабым светом – его руки, держащие камеру. Определить, где он находится, невозможно, света мало, черты лица едва ли не условны, но всё равно заметно, что он напуган. Тёмные провалы глаз с блеском на дне, сероватая полоска рта, искажённая тревогой. Он кажется гораздо худее, чем во время их последней встречи. - Меня держат взаперти, друг. Мои родители. Его странно приглушённый голос, словно бы сорванный и охрипший, дрожит, иссечённый электронным искажением. Но Берт упорно заставляет его выговаривать заранее обдуманные слова. Никаких имён. Райн чувствует, как комок мгновенно подкатывает к горлу, а щёки наливаются болезненным жаром. Он впивается ногтями себе в предплечье, и запихивает чувство вины поглубже. От него потребуются конкретные действия, а не стенания и сочувствие. - Карскинен, поселение Хафен, первый ярус проспекта Фрайбленд, одиннадцать, - отчётливой скороговоркой полушипит-полусипит Берт. – С самого приезда родители старались добиться моего согласия на брак с выбранным альфой Томасом Фишером. Я отказывался, они разозлись и ввели «санкции», - на последнем слова его рот кривится. Он выдыхает и продолжает: - Вот уже два месяца у дверей моей комнаты круглосуточно дежурит охрана, мне запрещено выходить без разрешения. Все средства коммуникации отобраны. Всё, что было написано от моего лица эти месяцы, писал не я. Ко мне постоянно приходят психиатры и психологи с целью… уломать. Доказать, что я не прав и папа с отцом всё делают лишь ради моего блага. Типа, я должен подчиниться и успокоиться… У родителей была идея признать меня недееспособным, но возмутился жених. Это испортит его репутацию. Берт опускает голову, в кадр попадают тускло блеснувшие волны волос. Камеру дёргает, будто руки устают её держать, но она быстро выравнивается. Берт снова смотрит прямо. Страх постепенно исчез из его взгляда, теперь он источает скорее тревожную, нервную печаль. - Знаешь, рано или поздно они подсыпят мне что-то в еду, чтобы я ничего не соображал, и подпишут брачный договор в присутствии подкупленных лиц… Они не выпустят меня отсюда, пока я не соглашусь. Из разговоров и обмолвок я понял, что этот брак является залогом какой-то крупной сделки или слияния фирм… Меня продают, - он бледно усмехается, отводя взгляд. - Ха-ха! Интересно, сколько я стою? Это словно предсмертное послание. Завещание. Последняя исповедь. Бертольду не известно, увидит ли вообще кто-нибудь это видео. - Но пока у них возникла лишь одна «блестящая» идея… Они решили подсунуть мне Томаса в самый разгар течки. Дескать, не устою, и это сломает меня. Сил не будет сопротивляться этой горе мяса. Побоюсь. А ты же знаешь, как я их ненавижу, - омега морщится, будто его действительно затошнило на этом моменте. - Меня от запаха одного воротит, как раз от того, от чего все прочие с ума сходят! И этот Томас похож на разожравшуюся волосатую свинью. Самодовольную. Он полез на меня, дурея от похоти, а я изо всех сил пнул его по яйцам. Когда он согнулся, я добавил по шее, пнул по бокам, хлопнул по ушам… В общем, прибежали охранники и связали меня, а жениха - в больницу. Тогда отец будто с ума сошёл от ярости, а папа молчал. Отец выволок меня в холл на первом этаже, позвал всех слуг, чтобы они смотрели. Сдёрнул с меня штаны и выпорол своим ремнём с серебряной пряжкой… Когда Берт рассказывал это громким шёпотом, то даже не покраснел. Он не испытывал ни малейшего стыда, лицо его ровно дышало гневом, как раскалённая поверхность плиты. Гневом, перегоревшим, застоявшимся, переварившим сам себя, в тысячу слоёв свернувшимся на дне души. Тем гневом, что не исчезнет, пока не обрушится на головы обидчиков стальным дождём. - Именно поэтому многие прониклись ко мне жалостью, - продолжает узник. - Мне дал свой сomm повар. Я сказал, что хочу поговорить с друзьями. Первым делом я отправил сообщение в полицию, но она, судя по всему, не среагировала. Здесь все местные подкуплены моими родственниками. Поэтому я использую этот способ. Я отправлю эту запись в анонимное хранилище, о котором ты говорил. Я помню все метки, которые должен добавить и пароль для скачивания. Также я помню промежуточный код. После отправки я удалю все следы с commа и из местной сети, как ты и инструктировал меня. Искренне надеюсь, что никого не подставлю... В любом случае, не думаю, что повар станет всё проверять. Это не может быть ловушкой. Пауза. Камера снова дрожит. Райнер слышит тихий всхлип. Но, когда изображение стабилизируется, определить при таком качестве записи, плакал ли Берт, всё равно не получается. - Я не знаю, что мне делать, - признаётся он абсолютно лишённым эмоций, сдавленным тоном приговорённого к смерти. - Наверное, мне невозможно помочь. Грохочет где-то за кадром, Берт со вспыхнувшим испугом поворачивает голову назад, и запись обрывается. Райнер ещё несколько секунд невидяще пялится в потухший экран, и приходит в себя только с удивлением обнаружив, что его рука уже автоматически набрала код связи. И звонок пошёл. Через километры пространства и километры строчек сегодняшнего шифра, через бесконечные персональные ЭВМ цепочки, через тонны проводов и воздуха. - Карскинен слушает, - спустя мучительные минуты ожидания произносит механический голос. «Филин. Ночная смена. Ядовитые озёра», - печатает Райнер по открывшемуся каналу, не отводя пальцев свободной руки от комбинации экстренного разъединения. - Здесь Замёрзший водопад. Слушаю, - повторяет голос, имитируя интонации удивления. Райнер слегка расслабляется, но не до конца. И быстро оттарабанивает численную последовательность. Он проверяет пришедший ответ, и усмехается. Всё правильно. Чисто. Он продолжает писать, не рискуя посылать звук: «Нужен психолог или психиатр из наших с крепким нервами и отличным актёрским талантом. Частые выезды в клоаку с названием Хафен. Деньги от клиентов прилагаются. Адрес продиктую, если таковой найдётся. Риск раскрытия минимален». - Вас понял. «Как можно скорее. Как найдёте, я передам инструкции или проведу инструктаж лично через связь». - Я думаю, такой человек у нас найдётся. Результаты будут утром, Филин. «Отлично. Отбой». *** - Что стряслось с твоей рукой? – замечает лаборант Эмиль, бросая взгляд на лечебные пластыри, облепившие верхние фаланги пальцев и тыльную сторону правой ладони Райнера. - Выглядит серьёзно... - Ничего страшного, обжёгся при готовке, попало масло. Мазь уже подействовала, и ничего не болит. - Ааа… - тянет тот. - Впредь будь осторожнее. Используй рукавицы. Откуда в нём столько назидания? Впрочем, он не со зла. Бет обычно не учат заботиться о других, но этот какой-то особенный. Линдерман пробно, медленно сгибает и разгибает залепленные пальцы, тренируясь не меняться в лице от всполохов колющей боли. Отлично, что он не прожёг себе кожу до кости, а поблизости обнаружилась вода и химическая смывка именно для этой едкой, но крайне необходимой дряни. Как давно он не совершал подобных оплошностей? Точнее, сколько ему было, когда он совершил её в последний раз? Кажется, он ещё пробирки мыл на кафедре. За весь рабочий день ещё как минимум семеро коллег в различных вариациях спрашивают о том, где он так поранился. Он устал повторять им одно и то же, вежливо благодаря за беспокойство. Он бы предпочёл гораздо меньше шума. На коротком свидании перед отъездом Ирвина в очередную командировку, без расспросов тоже не обходится. - Ой, а что это у тебя? Вчера еще не было. И тянет руки к пластырям - то ли от любопытства, то ли собирается разрушительно приласкать. Райн не даёт ухватиться за больное место, прижав запястье к груди: - Химический ожог. Реагент затек под перчатку. - Э, ты там поаккуратнее с опытами! – потянувшийся Ирвин, кажется, осознал, что чужие раны лучше не лапать. - Работа работой, но не стоит так усердствовать, что аж терять внимание от усталости и нервов. Дай я аккуратно поцелую? - Да ладно, это издержки производства, с каждым бывает. - Райнер не слишком охотно протягивает руку обратно, но Ирвин действительно сменил тактику на нежность, и пару лёгких поцелуев боли не вызывают. - Вот я работаю телохранителем, это опасно, но даже у меня таких издержек нет! –и ещё одно прикосновение пухлых губ. - Старайся, чтоб их и не появилось. Времена неспокойные, - полушутливо бросает тот. Ирвин становится все навязчивее и ближе, и Райнеру все больших хлопот стоит от него отвязаться. Все чаще приходится придумывать отговорки, чтобы проводить полезные вечера в своей скрытой от досужих глаз лаборатории. Сейчас, как никогда, ему нужны силы, материалы и время. Изредка заходит Мартин и его сменщик Рудольф – низенький, пухлый, кудрявый омега, с точно так же опаленной солнцем кожей, как у Штольца. В их полку прибавилось, но это уже не вызывает прежней радости. Они как несчастные, испуганные овцы, сбитые волками в плотное стадо. Верный соратник Мартин… На сколько тебя еще хватит – ползти по этим коридорам в земле и скальных породах, протискиваться в щели между подземными конструкциями и коммуникациями, где не ступала нога ремонтника со времён создания… Там никого, кроме тебя и пары других инсургентов. Запретные, тесные, грязные тропы, в темноте и духоте. Тысяча извилистых метров или больше? Так далеко и скрытно, чтобы отвести любые подозрения. Так в недрах термитника хранят яйца и королеву-матку рабочие насекомые. Потому что не будет королевы – не будет и их. Сходство усиливается ещё и тем, какую новую форму получили рассортированные дозы препарата. Овальные растворимые капсулы, хранящие внутри себя жидкость цвета солнца. - Мне так жалко… Ты ставишь себя под удар, - произносит Мартин, во второй раз за текущую неделю наблюдая за упаковкой новой партии лекарства. – Ввязался в эти нервотрёпные исследования, воруешь материалы у своих же, под самым носом. Синтезируешь, как проклятый, Линду. Если тебя раскроют… - и он не заканчивает фразу, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. - Если меня раскроют, то на моё место встанет следующий, - слова Райнера, склонившегося над капсулами на мягком ложе, по-бытовому просты и одновременно отдают священным металлом. «Да кто же тебя заменит-то, Линдерман? Ладно, пусть найдётся человек, что не пожалеет положить свою жизнь и будущее на призрачную надежду… Отвергнет покой, сойдёт с ума так же, как и ты, сможет продумывать детали, держать все пароли, имена, явки и обстоятельства в уме… Но разве таких много рождается? И как мы будем синтезировать вещество? Линда теперь лекарство не для свободы, но лекарство от смерти». - Не говори так, - с ноткой печали хмурится Мартин, прекратив накручивать косичку на палец. – Без тебя всё остановится. - Моя жизнь ничего не стоит, – говорит тот хладнокровно, продолжая упаковывать Линду. – Это и есть её смысл – то, что я делаю сейчас. Рисковать. Подставляться. Делать то, что должно. Он щёлкает последней застёжкой и встречается взглядом с товарищем: - Я спокоен, когда делаю свою работу, даже если понимаю, что это смертельно опасно. Моя совесть спокойна и чиста, и это всё, что мне нужно. Я создан для этого. - У тебя есть кто-то, кого ты любишь? – тихо спрашивает Мартин. - Это все вы. - Нет, я не в этом смысле. - Нет, не люблю. Для меня не существует иного смысла. Я бы терзался в тёплой безопасной постели, не совершая всего этого, я бы… погиб в этом болоте. Штольц опускает голову, косички скользят вниз. Подумав, он произносит также тихо, но уже спокойнее: - Я понимаю. - Мартин, даже без меня, даже без Линды, мы – сила. Даже если нас убивают на площадях и в запертых домах, кладут в психушки за непослушание, оболванивают и разъединяют… Когда мы все посмотрим друг другу в глаза и поймём, кто на самом деле стравливает нас между собой, как крыс в бочке - это будет последний день наших страданий. И моя самая главная вера в том, что мы на это способны. Огонь. Жаркий огонь, горящий в чёрных глазах, освещающий их изнутри – он, кажется, способен осветить весь мир. Нет, он хочет, он намеревается его осветить. Именно за этот неукротимый дух Мартин так полюбил этого безумного омегу. Именно поэтому он ползёт по подземным ходам, не страшась ничего, и храбро встречается со связными на заброшенных парковках электрокаров. Как хочется, чтобы он не ошибался в людях, в этом безразличном стаде зацикленных только на себе самом существ. - …Может быть, нас тоже отсекут, как половину «Колыбели», чтобы мы не мешались, - продолжает Райн, вдруг оскаливаясь в мимолётном яростном отвращении. - А вместо нас создадут кого-то более покладистого, менее умного – просто красивые дырки для траханья, на этот раз уж наверняка лишенные мозгов. Чтобы не вздумали заявить, что они тоже люди, и имеют свои желания и устремления, и не все горят желанием рвать себя младенцами (тем более, дополнительными), а потом много лет в одного убирать дерьмо и слюни недееспособного существа, пока он не станет дееспособным. - На счёт лишённых интеллекта омег – звучит слишком уж фантастически… Мне кажется, и обычного отупляющего воспитания хватает. У нас ведь должна остаться функция развлечения, верно? То есть лишить ума в этом случае придётся… частично. Но разве это возможно? - Ведь чтобы лишить человеческую особь повышенного интеллекта, выставить планку, да и ещё привязать эту функцию к полу - придётся покопаться в геноме, верно? Что-то в этой нелепой фразе заставляет Штольца замолчать растерянно, не додумав новый аргумент. Но, переборов приступ сомнений, он произносит: - Я всё же думаю, они обойдутся традиционными средствами. Это просто и эффективно. *** «Сегодняшним декретом объединённого правительства принят запрет на получение высшего специального образования для омег, не имеющих хотя бы одного ребёнка». В столовой «Фармако-стэйт-инкорпорейтед» царит нездоровая, дёрганная атмосфера. Утренние новости смотрели все, а кто не смотрел, всё узнал от других. Кто-то переговаривается возбуждённым шёпотом с соседом, жестикулируя ложкой, кто-то с мрачным унынием ковыряется в нетронутом блюде. Все гадают, затронет ли это непосредственно их и состав сработавшихся за годы службы команд. - А будут ли выгонять задним числом, если бездетный? – спрашивает один учёный-омега у другого, проходя достаточно близко от стола, где сидит Райнер и Клеменс. - Вот Эскарт обрадуется, - роняет Клеменс, провожая их взглядом. Те говорили явно относительно себя. В ответ Линдерман ворчит под нос что-то неразборчивое и недружелюбное, разглядывая налипшую на ложку макаронину. Чуть позже к ним присоединяется хмурый и злой, как грозовая туча, Карл Грассе. Зыркает по сторонам, никого несанкционированно подслушающего не обнаруживает. Выражение лица его сменяется на страдальческое, и он тянет жалостливо: - Блин, а если это пойдёт дальше и моего мужа коснётся? На нём же наше кафе-мороженое! Он владелец и директор. И доходы хорошие! - Успокойся, - мягко похлопывает его по плечу Клеменс. – Затрагивать владение имуществом – это уж совсем. Товарищи у власти слишком много переписали на своих родственников и мужей, чтобы внезапно лишить себя этого запасного аэродрома. - Эх, - вздыхает тот, поднимая глаза к потолку. – Наверное, ты прав. Надо прекращать думать об этом, а то уже пальцы трясутся, как у старикана. А возвращение Райнера на рабочее место происходит почти предсказуемо: на его планшет приходит голосовое сообщение от главного смотрителя филиала, Корда Шиммеля. - Райне-е-ерррр!!! – раскатисто рычит из динамика. - Ко мне в кабинет! Эмиль строит сочувствующую гримасу, а Эскарт поджимает губы – то ли тоже сопереживает, то ли старается не ухмыльнуться. Чему быть - того не миновать. Райнер выравнивает пульс, и идёт на вызов. Дверь в кабинет он открывает без страхов и колебаний. Корд стоит, набычившись, уперевшись ладонями в стол, словно раздразнённый бойцовский пёс. Багровый, как свекла, злой, возмущённый, едва дым из ушей не валит. Райнер не успевает рта раскрыть. Начальник, трясясь от неконтролируемой ярости, взрывается громкой тирадой: - Линдерман, чёрт побери всех! Я тебя повышаю на хрен! Вот уроды! Мои сыновья в буквальном смысле теперь должны жопу порвать, чтобы профессию нормальную получить! Чтоб деньги потом хорошие зарабатывать, а не болиды мыть или официантами промышлять. Будешь старшим по проекту! Ну их в пень дырявый, вот же уроды, верно? Я не за эту судьбу для своих детей голосовал! Из-за плещущих эмоций он не может сосредоточиться на одной теме для разговора, вплетает ругательства на закондательных болванов и указания на повышения в причитания о будущем своих детишек. Поэтому Райнеру остаётся только глубокомысленно кивать и всем своим видом выражать участие и согласие. Но он и правда был согласен с ним! Когда Шиммель немного выговаривается и выпускает пар, то указания становятся конкретными. Он не шутил. И всё же Райнер так и не может справиться с искренним изумлением, принимая высшие коды доступа к локальной ячейке проекта. - Хм, прямое наступление на образование. Интересно, - задумчиво бормочет он, разворачивая на экране с этих пор доступную ему часть общей программы по улучшению ДНК колонии. Это в разы больше того, что было ему доступно со своей старой должности. Подперев кулаками подбородок, он разглядывает внимательно и долго. На свою часть «Мозаики». *** Второе видео от Бертольда приходит через три недели после первого. Камера выхватывает развеваемые ветром кудрявые волосы, каштановые с новыми белыми прядями, на фоне ещё не облетевшего красного клёна. На улице солнечный, холодный из-за горных ветров день. Разрешение кадра гораздо лучше предыдущего. Ещё секунда, и Райнер может разглядеть Берта, закутанного в вязаный коралловый шарф по подбородок. Он сильно изменился. Возможно, встреться Райнер с ним на улице, не узнал бы. Бертольд словно разом повзрослел на много лет. С него сошёл румянец и естественный загар, на висках просвечивают голубые прожилки вен, а губы больные и потрескавшиеся. Хоть и смазаны слоем прозрачного крема, но на них всё равно заметны кровоточащие ранки. Под его глазами до сих пор тёмные синяки, будто от тысячи бессонных часов, но сами глаза не тусклые, они блестят затаённой надеждой. Или радостью от того, что он может оставить ему послание, не прячась в стенном шкафу? - Это что-то вроде приусадебного парка вокруг особняка семьи Фишер, огороженного высоким забором, - сообщает омега. - Я уже не заключённый в четырёх стенах, однако, за ворота мне по-прежнему ход закрыт. Но главное, благодаря тебе, я больше не один… - Его губы вздрагивают, пытаясь сложиться в полноценную улыбку, но выдают её слабый призрак. Зато искренний. На большее у него не хватает эмоциональных сил, а не желания. Ничего ещё не закончено. - В родительском доме со мной работало порядка десяти различных психологов, они всё время сменялись, я не запоминал их лиц и имён. Но однажды появился этот... доктор. Мне нельзя называть его имя, естественно. И он сказал примерно следующее, когда мы остались наедине: «Ты играл за Пьяного Петера, а я за Ванильного Майка-потрошителя. Мой опыт в играх на пять лет больше твоего, и я победил со счётом 7 к 20. За соседним столиком выиграли шесть бесплатных литров пива, а в такси на дверце было нацарапано ядовито-зелёным маркером «люби кроликов-андроидов». А потом были «голубая лагуна», «звездный дождь» и будильник на 8:45»… Взгляд Берта самым восхитительным образом теплеет от воспоминаний. Смущающих воспоминаний, судя по выступившей на щёках капле румянца. - Что-то по отдельности можно было разузнать, но не всё целиком. И я понял, что этот доктор от тебя, и чуть не хлопнулся в обморок. Доктор сказал, что охрана слишком хорошая, и я не смогу сбежать из родительского дома без погони. Да и моральных сил у меня на что-либо серьёзное не наскребалось, я был раздавлен, как муха. Тогда он предположил, что муж вряд ли будет держать меня под таким же прицелом, особенно если я сообщу, что согласен на брак добровольно. Шансов на побег станет гораздо больше. Тем более все причастные, увидев, как хорошо у нынешнего психолога получается найти со мной общий язык, захотят оставить его при мне. Будут чествовать как героя! – с сарказмом выдаёт он. - И я поступил так, как он велел. И случилось именно так, как он сказал. Теперь единственный мой союзник в этом деле свободы обладает полным доверием обеих семей, они его на руках носят, и он имеет на них влияние. Он, знаешь, вставил этому свинье Томасу мозги, - теперь в голосе слышится торжество временного победителя. - Сказал, что никакой первой брачной ночи не будет, потому что Томас ужасно обидел меня и напугал, пытаясь взять в первый раз, и посему должен слёзно просить прощения. Должен ухаживать, как полагается мужчине его уровня, добиваться расположения и пытаться стереть прошлые обиды. Установить взаимное доверие и симпатию, а до этого пусть и думать не смеет склонять меня, беднягу, ко всяким непотребствам. Поэтому у меня в изобилии романтически-отвратные ужины при свечах, дорогие подарочки – вспомнить хотя бы ноутбук и вот эти бриллиантовые пуссеты, - Берт стоически вздыхает, потом поворачивает голову и отводит пряди с уха. Там посвёркивают точечки драгоценных серёжек, два в одном ухе. Он переводит дыхание, глядя в светло-серое небо и вспоминая, что мог упустить. - Да, при этом Томас не осознаёт, что тоже держит меня насильно в клетке, и тоже лишает контактов с внешним миром. А в таких случаях ни о каком «расположении» с моей стороны и речи идти не может. Он и не догадывается, что этот comm, по которому я сейчас записываюсь, отдал мне именно любимый ими доктор… Порыв ветра ударяет в микрофон, забивая гулом и помехами, следом раздаётся шелест сгибаемой алой кроны над головой Берта. На фоне клочка облачного неба несёт резные листы, будто мёртвых бабочек. Омега снова поднимает взгляд вверх, следя за их непродолжительным полётом. - Но знаешь, друг, так долго не может продолжаться, я это понимаю, - произносит он, на секунду закусывая многострадальные губы. – Томас не будет ждать вечно. Он недвусмысленно намекнул мне, что желает как можно быстрее получить от меня ребёнка. Я возразил – а как же институт? И узнал, что теперь по закону туда не возьмут, если не родишь. Нахмуренный Берт выдыхает резко, теребит шарф, расслабляя его и обнажая шею. Продолжает мрачно: - Почти 70% моего курса не зачислили именно по этой причине. Везде пустые кафедры и кабинеты… Томас приторно-ласково улыбался и говорил о том, что сразу после рождения он отпустит меня учиться, всё оплатит, и няню наймёт. И я подумал... Если не удастся сбежать, мне придётся через это пройти. Но если я смогу сбежать, то мне всё равно придётся проходить через это, чтобы заниматься тем, чем я захочу, учиться... А получится ли это с голодным ребёнком на руках? Ветер крепчает, шевелит кроны за спиной замолкшего, опустившего голову Бертольда. Доносится далёкий мелодичный звон тонких колокольцев, какие обычно подвешивают в беседках. - Но это не самое страшное, друг мой, - наконец, прерывает молчание он. Тон его понижается вместе с громкостью, в нём снова проскальзывает тревога, но уже какая-то иная. Будто в первую очередь не за себя. – Вчера у меня как раз было самое начало течки, у меня пик на начало приходится. Во время совместного ужина всё было, как всегда, а после произошло нечто кошмарное и необъяснимое. Я почувствовал себя плохо, меня зазнобило, и тут началась самая сильная лихорадка желания из всех, которые у меня были. Наверное, такое бывало только в подростковом возрасте, когда хотелось на стены бросаться и трахать всё, что движется, и ложиться под всё, что трахает… Я почти не помню того, что было после, но я знаю, что Томас воспользовался моим состоянием. С утра я был в полном порядке, даже башка не болела и руки не тряслись. Всё было замечательно, кроме одного: я уверен, что меня опоили каким-то веществом, а Томас нифига не использовал защиту. И я боюсь, друг, не нарушило ли это новое вещество кое-что в моём организме. Не прореагировало ли оно с ним? Ладно я… - он пренебрежительно взмахивает ладонью. – Но что, если эта штука получит распространение и испоганит всё? Известна ли она тебе? На что она способна? Бертольд потирает переносицу до лёгкой красноты, расчёсывает пальцами непослушные волосы, чтобы справится с волнением. - …А если препарат не отменил действие, и залёта не произошло, то Томас насторожится. Он попробует ещё и ещё, а потом отошлёт меня на доскональное обследование. Откуда мы знаем, что они найдут? А вдруг заберутся дальше, чем обычно?... Он замолкает на несколько секунд, словно не на шутку задумываясь о такой возможности. – В любом случае, мой психолог настаивает, что нужно бежать как можно скорее, найдя лазейку в охранной системе. Сейчас, когда Томас усыплён моей покорностью, он ослабил контроль. Я соберу все его подарки и продам их, чтобы было на что жить первое время. Я знаю, что мне помогут, но также знаю, что меня будут искать и пытаться вернуть обратно. Борьба не закончится. Она будет в самом разгаре. Прощай, друг. Надеюсь, мы увидимся на воле. Он улыбается уголком рта, но глаза его серьёзны. Бертольд нажимает на кнопку окончания записи. Райнер перестаёт стискивать подлокотники. Поразмышляв пару мгновений, выбирает адресата и набирает номер. Во-первых, надо опросить как можно больше омег в сети, не происходило ли с ними чего-нибудь подобного во время течки и свидания. Во-вторых, сам Берт или Адлер, его психолог, должны попробовать достать образец этого странного препарата, а затем переправить его сюда. Райну совершенно неизвестно, что это за новая дрянь. Он не тестил ничего подобного. Тем не менее, есть маленькая вероятность, что он уже по собственному опыту выяснил, что она не в состоянии поколебать структуры Линды второго состава. Тогда останется проверить, не может ли она повредить или уничтожить структуры при повторном или регулярном применении. И как она прореагирует с первообразной Линдой? На счёт себя Райнер не уверен до конца. Всё же у него бывали в жизни мощные течки, и в юности, и во взрослом состоянии... *** - Карл! – Линдерман окликает бету уже на выходе из института, у самых турникетов. Они хищно защёлкивают зубы на крае райнерова плаща, наказывая за спешку. Райн рывком высвобождает ткань из плена, но Карл его услышал, обернулся и ждёт. - Что-то хотел спросить или тебе в ту же сторону сегодня ехать? – спрашивает Грассе сразу. Промозглая моросящая погодка не располагает к длительным дискуссиям на свежем воздухе. Купола разбивают и фильтруют сплошной поток воды, бьющий с неба по поверхности, но и вниз проникает немало. - По крайней мере, до платформы вместе дойдём, - подтверждает омега. - И да, я хотел кое-что узнать. Ты уже тестил официально свой препарат? На омегах? Они выныривают из переднего благоустроенного двора на чёрные улицы, выдыхая облака пара. - Нет. Официально – нет. - А неофициально? – не отступает тот. - Не приторговывает ли им кто из твоих сотрудников из-под полы? - Не знаю. А что, тебе надо? – изумлённо приподнимает брови Грассе. - Честно говоря, я бы не стал давать его тебе на такой стадии. Реакция слишком неконтролируемая. Да и пока не совсем та, которой мы добиваемся. Потому и не проверяем на людях… официально. Значит, он в курсе, что кто-то промышляет распространением нелицензионщины. Возможно, даже потакает этому, чтобы получить больше натурных результатов. - И какая же реакция? - Эээ… - мнётся Карл, для проформы закатывая глаза. Потом как бы невзначай оглядывается, ускоряет шаг и произносит гораздо глуше: - Перевыработка гормонов… и ещё кое-каких побочных продуктов. Они конечно, безопасны, случаев госпитализации не зафиксировано. - Что за продукты? Если не хочешь выдавать формулы, то перечисли хотя бы общие симптомы. - Ладно. Помимо непосредственной функции временного повышения либидо… Самое распространённое – спутанность сознания и повышенная нервная возбудимость. Нечувствительность к боли, невозможность сконцентрировать мысли. Иногда бывают галлюцинации или лёгкие провалы в памяти. Хотя я бы сказал не провалы, а «затёртости». Будто ночью проснулся, что-то сделал, а с утра почти не помнишь. Основная проблема в том, что эта штука вымывается из организма очень быстро. Расщепляется на простейшие составляющие. А это совсем не то, что нужно. Надо мягко и продолжительно, а тут быстро и будто молотом по темечку. В общем, намаялся я с этим… А ты просто так интересуешься? Не хочешь пожертвовать свою кровь на стенд? - Нет, спасибо, - усмехаясь, отнекивается Райнер. Вдалеке уже виднеются огни транспортной площадки. – У меня новое назначение, сам знаешь. Потому и спрашиваю, чтобы быть в курсе всех работ. Но если пожертвуешь образец, буду признателен. Я ужасно любопытен. Грассе одаривает его уважительным хмыканьем: - Это верно! Если просишь, то, конечно, дам. Может, сообщишь мне что-нибудь новенькое про мою собственную работу! – и коротко смеётся. Объяснение его вполне устраивает. - А скажи напоследок, пожалуйста, кто заказчик и спонсор этого проекта? Кто начал, кто финансировал? Информация, видимо, не засекречена, и Карл называет имена и фирмы без задней мысли и терзаний. - Спасибо. Мне тут в другую сторону, - Райн обменивается с волосатой пятернёй Грассе дружеским рукопожатием. - Увидимся завтра! Карл назвал одного из спонсоров «Мозаики», только финансирует этот товарищ не институт Фельцира, а лабораторию другого округа. Есть вероятность, что Райн себя просто накручивает, ведь число богатых людей в колонии всё-таки ограничено. В любом случае, он намерен включить разведывательную сеть на полную мощность. Связистов, агентов, передатчиков, спящих связных, передержчиков, их знакомых и коллег… Надо выяснить как можно больше деталей из этих якобы случайных совпадений. На этот раз потребуется самое мелкое из сит. Райн не верит, что за этим ничего не стоит. В груди пульсирует горячий камень беспокойства, когда он думает обо всём происходящем в совокупности. Законы. Ограничения. Программы… Секреты не возникают на пустом месте, особенно секреты правительства. Хорошие намерения не принято скрывать, расчленяя на тысячи мелких кусочков. И если декреты против омег придают гласности, потому что никто не воспротивится, то чего они опасаются на этот раз? Принцип отвлечения внимания? Линдерман скрывает свои дела ради помощи своим, а ради чего они так упорно стараются скрыть что-то? Ему нельзя останавливаться. И никому из его друзей – нельзя, нет, только не сейчас! Не унывать, не отчаиваться. Не бояться ни тюрьмы, ни нищеты, ни пыток, ни смерти. Потому что, вероятнее всего, им это предстоит. Раз действуют их противники, то они тоже не будут сидеть сложа руки.