Redemption blues

*** Тишина. Немота. Он слышит её в наступающем дне. Она заливается в уши, как воск, весь мир покрыт её полотном. Это то, что ощущается костями: меньше болтовни на улицах, тише слова, глуше звуки шагов, даже электрокары будто умерили свой визг и скрип. Тишина – это невозможность говорить. Она страшна не сама по себе, а тем, что скрыто за ней. Сон разума рождает чудовищ – непреложная истина. Но считается ли виновным тот, кто тоже спал, и при этом мучительно пытался вырваться из этого кошмара? Много работы. Некогда спать. Райнер опирается руками о холодную плиту узкого подоконника, опускает разгорячённый лоб на такое же холодное стекло. Сквозь полуприкрытые, покрасневшие веки наблюдает, как встаёт над пустой улицей серый призрак рассвета. Глаза словно щипает лёгкой щёлочью, закрыть - почти больно. Беззвучные шаги за спиной. Райн чувствует присутствие каким-то неизвестным, но точным органом чувств, которому ещё не придумали названия. - Ты еще не ложился? – вполголоса спрашивает Дитмар. Вполголоса – потому что тоже проникся почтением к этому безмолвному, неподвижному часу? - Ещё не ложился, - с сожалением подтверждает тот, отлипая от окна. - Светает… - альфа становится рядом, опускает ладони на плечи омеги, окаменевшие от долгой неподвижной позы. У пальцев массирующие наклонности. - Как же ты сегодня день переживёшь? Тебе на работу. - Как-нибудь. - Ты должен беречь своё здоровье, свой организм. Помни, у него не бесконечный ресурс, а ты не самый крепкий орешек в этом плане из тех, кого я знаю. Райн не находит в себе желания протестовать. Мысли расплываются, исчезают, очищая сознание до зеркального блеска. Ясность. Пустота. Это тот момент, когда сонливости нет и следа, он как сомнамбула. Но знает, что выключится сразу же, как голова его дотронется до валика подушки. - Я посплю пару часов, - ставит он в известность Ирвина. Дыхание шевелит волосы на макушке, и в нынешнем состоянии это похоже на легчайшую ласку. Как по коже – тонким и белым цветочным пухом. - Я донесу тебя до кровати. Можешь не держаться за шею. Его поднимают в полёт. Он откидывается на принимающие руки и закрывает глаза, перебарывая жжение возмущённых век. На самом краю сознания в который раз проскальзывает мысль со злой констатацией факта: именно ему за каким-то хером поручили самую грязную, муторную работу. Кропотливую. Которую никто не оценит. Хватит отсиживаться пугливо. Пора доставать меч и щит, и требовать своего. Пусть хоть купола потрескаются от его наглости, но он должен попытаться. Либо изменить состав поручаемых работ, либо изменить к ним всеобщее отношение. Ирвин опускает его в постель. И вместо воина он, засыпая, ощущает себя мертвецом в гробу, спускаемом на верёвках в яму. И за полегчавшими, невесомыми плечами больше нет судьбоносной тяжести никаких забот. *** Матовые алюминиевые столы, составленные в идеальном геометрическом порядке, светло-серый пластик высоких стен, снующие голодные сотрудники в форменных белых халатах и чёрных брюках. По обширному помещению столовой разносятся запахи еды, звон приборов, непринуждённый смех и разговоры. К всеобщему аромату лишь изредка прибиваются запахи обеззараживателей и нейтрализаторов. За стеклом раздачи, набычившись, стоит могучий дежурный повар и с вызовом раздаёт дымящиеся порции вновь приходящим. Клеменс пытается в шутку с ним заигрывать, за что получает абсолютно лютый взгляд угрожающе расширившихся глаз. Райн не выдерживает и тихо смеётся над затеей знакомого. Хорошо, что тому хоть пришло в голову начать это провальное наступление после того, как повар отдал им их подносы. Немудрено возмутиться: где это видано, чтоб бета к бете клинья подбивал? Они устраиваются на одной из частей длинного стола подальше от выхода. Минут пять Клеменс молчит, набивая рот едой и быстро проглатывая. По умолчанию Райн догадывается, что тот снова пропустил завтрак. Он работает в смежной лаборатории «Мозаики», и тоже задумывается о специфике их общего дела. Соответственно, с задачей оголодавший справляется гораздо быстрее и возвращается к прерванной ещё вчера теме, не желая тратить впустую ни секунды свободного времени. - Снаружи оболочки куполов температура зимой понижается до минус ста по Цельсию, - начинает он, поставив локти на стол, а пальцами зачем-то изобразив абстрактную сферу. Вплотную занятый тушёным мясом Райн кивает, показывая, что слушает внимательно. - Температура, которую мы поддерживаем внутри, строго регламентируется, но всё равно зимой нам не хватает энергии на то, чтобы поддерживать так называемый умеренный климат. А всё дело в температурных рамках комфорта. Если снизить прихотливость людей в этом плане, и причём не за счёт надевания многослойной одежды, то энергии на купола будет расходоваться гораздо меньше. И можно будет направить излишки в кое-какие другие остро нуждающиеся отрасли. Такое вот начало. Конечно, надо – значит надо, и с этим очень интересно работать. Но оно немного странное, не находишь? Не лекарство, не исправление генетических косяков, а… выдумывание новых. - Ничего нового, - отвечает Райн, помедлив и задержав вилку в тарелке. - Скорее, возвращение к старому. В те времена, когда были выведены первые омеги в пробирках. - Да, возможно, ты прав. Но далеко нам до славы этих генетиков, да и задача перед нами стоит… - и он то ли издаёт глухой смешок, то и хмыкает. - Соглашусь. Это вызывает нехорошие опасения. А что, если потом им потребуется, чтобы мы меньше ели и спали? Быстрее взрослели, лучше работали и рано умирали, когда становились бы непригодны? И, словно иллюстрируя несогласие «есть меньше», омега отправляет в рот последний кусочек. - На счёт первых двух пунктов ты прав, - замечает Клеменс, глядя на него в упор и понизив громкость голоса, словно он говорил о запрещённых вещах или выдавал государственную тайну. – Это есть в экспериментальных пунктах... Но все эти пункты, если собрать их вместе, они… выглядят нереалистично, не находишь? Что-то с ними не так. Выносливость, устойчивость к кровопотере, высокий болевой порог и пониженная эмоциональная восприимчивость. - Они хотят вырастить особи, способные выживать на поверхности без дополнительной защиты? – изгибает бровь Райн. – В этом нет никакого смысла. Разработки за пределами куполов выполняются в гермокостюмах с подогревом, и все счастливы. И зачем низкая эмоциональность? - Вот и я не знаю, - вздыхает бета, немного нервно проводя пальцем по гладкому раздвоенному подбородку. - А ты как думаешь, что это может быть? И принесёт ли это благо, если конечная цель разработок, разбитых по частям на несколько удалённых лабораторий, держатся в секрете даже от нас? Главное, чтоб это было не что-то военное, - в голос его прокрадываются сварливые бурчащие нотки. - Воевать-то нам не с кем, на этой планете нет иных форм жизни. - Ничего, - Райн дарит ему и окружающему пространству холодную усмешку. - Мы и без ксеносов можем прекрасно поубивать друг друга, как показывает история. В замкнутых колониях… всякое бывает. Связь с ближайшими поселениями раз в сто лет, пока дойдёт сообщение… - Такое опоздание – мы словно говорим с прошлым. Кстати, ты слышал? - На лице омрачившегося было Клеменса проступает мечтательное выражение. - Недавно пришло сообщение с дальней колонии - прости, забыл её название - на неспящую консоль «Колыбели». Даже с учётом сверхсветовой скорости и метода сжимания волн, информации три тысячи лет в обед. Говорится в нём, дескать, они встретили иную жизнь. Первый контакт и все дела. Пришельцы выглядят… - он делает страшное лицо, выставляет вперёд ладони, но улыбку свою спрятать у него не получается. – Никак! Для контакта с людьми они вселяются в предметы и разговаривают! Глупая шутка, да? У них там массовые галлюцинации поди от недостатка кислорода. Райнер изрекает почти философски: - Откуда нам знать. - Да ну их, - отмахивается тот от недальновидных родичей. - Они даже фотографию не смогли прислать. - А представляешь, что отправили бы мы им? – невольно усмехается Райн. – «Мы уничтожили всех наших баб и заставили часть мужиков рожать». Клеменс, запрокинув бритую под ноль голову, заразительно хохочет. А потом, вернув себя в нормальное положение, обращает на собеседника взгляд, в котором уже нет ни единой смешинки. И добавляет, снова таинственно понизив голос: - Я вот что тебе скажу на счёт разработок. Если хочешь спрятать дерево – спрячь его в лесу. *** Когда Райнер возвращается к своей ЭВМ, то с прискорбием обнаруживает, что та ещё не успела высчитать необходимое количество материалов, полей, реагентов и оптимального для опыта времени. Кажется, он задал что-то не так. А ему нужен совершенно определённый результат. Придётся перепроверять исходные предпосылки, а это снова несколько часов работы… - Линдерман, начальник вызывает, - проходя мимо, бросает мохнобровый, малость чопорный лаборант Эмиль. А ведь ещё молодой. - Срочно пройди в комнату для совещаний. И стремительно растворяется в дверях. Стальной куб вычислительной машины не прекращает выдавать колонки цифр на бледных, розоватых крыльях проекционных экранов. Райн окидывает его тоскливым взглядом. Придётся заняться этим после. - «…Но приму я перчатку железную и надену свой черный доспех»*… - тихо произносит он с безрадостным вздохом. Не думал он, что всё начнётся так рано, но ему хотя бы дали возможность перекусить. А Эскарт, такое ощущение, никогда не ест. Узкоскулый, высушенный, с длинными чистыми ногтями на узловатых пальцах. Это результаты его грёбаных экспериментов Райнер обрабатывал, а в конце разделал правильность его исходных предпосылок, как бог черепаху. И вот сейчас он узнает, что об этом всём думает начальник. Очная ставка. Сражение. Небесные трубы зовут. *** На тренировку каждый раз приходится заставлять себя идти. Особенно после рабочих дней... А особенно после таких зубодробительных, как сегодня. Это был бой, и он в этом бою победил, заработав искреннюю ненависть задетого за живое Эскарта. Зато Райн доказал, что годится не только для камеральной обработки результатов. И что кое-кто не годится для планирования экспериментов… Он выползает из «Гнезда журавля», не чуя под собою ног. Он несказанно рад, что вымотал себя ещё и физически, прогнав из сознания навязчивые нервные мысли, а из мышц – каменное напряжение. В довершение всего он битый час отмокал под горячим душем, окончательно превращаясь в нечто расслабленное и почти удовлетворённое уровнем тишины, воцарившимся внутри тела и черепной коробки. Даже неуёмное веко дёргаться перестало. Поэтому он проверяет comm только сейчас, поплотнее завернувшись в тёмно-синюю ветровку и выскальзывая в сгущающиеся сумерки. «Привет! Ты сегодня свободен? Я подожду тебя после тренировки. Буду на площади перед зданием». - Ирвин. Вот же сукин сын… Райн бросает взгляд на часы. Он превысил своё обычное время занятия минут на сорок. Да и как он мог догадаться? Дитмар никогда прежде так не делал. Встречать вечером – кто бы мог подумать? Неужели так хочется заняться сексом? Конечно, Линдерман не понаслышке осведомлён о гормональных циклах альф – знание едва ли не сакральное и запрещённое. У них тоже есть пики сексуальных желаний и ямы упадка. У каждого альфы своя характерная интенсивность и продолжительность периода, часто он здорово растянут по времени. Большинство даже не придают значения, отчего им то хочется, то внезапно нет. И не видят закономерности. У Ирвина что, сейчас «пик»? Интересно, отругает ли он за задержку? Какая у него будет реакция? - У тебя волосы ещё влажные, - вместо приветствия сообщает альфа, поднимаясь со скамейки. Губы его непроизвольно растягиваются в улыбке. Даже если бы он захотел удержать её намеренно, не получилось бы. - Не простудишься? Райнер встречается с ним взглядом. Голубовато-серые, лучащиеся и глухой чёрный лёд. Кто из них двоих врёт? Или оба правы? «Мы будто играем в «глухой передатчик». Один говорит, а второй не слышит. Мы как два человека, затянутые в скафандры, зачем-то пытающиеся прикоснуться друг к другу… нет, делающие вид, что у них отлично получается дотронуться, несмотря на непреодолимую преграду из прочных слоёв одежды. Что ты хочешь от меня? Зачем ты мне? Что ты делаешь в моей жизни? Ты улыбаешься. Почти веришь сам себе. Но я вижу. У любви тысячи лиц, и большинство из них уродливы. Говорить гадости и быть уверенным, что это от любви. Хлестать по лицу, приревновав, потому что любишь. Требовать, как подношение кровавому богу, твоё время, твою личность, твою самость. Требовать отречься от самого себя, потому что «я тебя люблю» – такова любовь миллионов. Подавлять, держать в собственности, словно это самое милое действие на свете. Вот такие лики любви. Какую из них ты покажешь мне? Так что ты для меня? Приправа. Опасная, почти смертельная. Принимать маленькими дозами, иначе сгорят внутренности. Неизвестность, понятная до мелочей – понятная своей сутью – той самой опасностью. Это как играть с диким, неприрученным зверем, надеясь на удачу. Они не боятся по незнанию. Не бегут, сверкая пятками – потому что они не видят. Скажи, Райнер, тебе не страшно, когда ты смотришь ему в глаза? Ты видишь ложь, ложь… Ложь, которую он принимает за правду и верит в неё. Твои убеждения? На сколько процентов твои? Ты сам их выбрал? У тебя был выбор? Да. Именно у тебя, власть держащего, он был. Защищать или угнетать – вот твой выбор. Первый путь лишит тебя всяческих плюшек и заставит страдать, а второй путь предоставит этих плюшек дохрена и больше. И будет приятен и лёгок. Ты идёшь по костям и не понимаешь этого. Разве мы способны говорить на одном языке, не притворяясь? Я не знаю, что в твоей голове, а ты не знаешь, что в моей. Максимальное отчуждение. Истинные… Химия. Всего лишь химия». - Я не простужаюсь, - отвечает Райнер. – У меня есть прививка. «Прививка от всего». - Поедем к тебе домой? – бодро спрашивает Ирвин. Кажется, у него сегодня было что-то типа выходного. Иначе откуда силы на настроение? Райн кивает и прячет руки в карманы. До пассажирской террасы идти квартала четыре. По вечерним тротуарам, блестящим от влаги, спешат прохожие. Длинные световые полоски фонарей отражаются от покрытия, превращаясь в размытые луны под ногами. - Ты сильно устаешь на работе, - нарушает молчание идущий рядом Ирвин. - А потом еще и тренировки… Последние силы на них тратишь, и ещё мы с тобой меньше видимся. Так напрягаться очень вредно для здоровья. Почему бы тебе не бросить? Или хотя бы сменить вид на более легкий? - Нет. Это помогает мне расслабиться, - отвечает омега, глядя под ноги. - И там мои друзья. - Но ты можешь видеться с ними не только там. - Они тоже занятые люди. - А, я понял! – Ирвин расплывается в улыбке, на ходу поворачивается боком так, чтобы заглянуть любовнику в лицо. - Ты боишься, что если бросишь, у тебя испортится фигура! Стесняешься признаться, что это все для меня? Ты не волнуйся, ничего с тобой не случится, наоборот, станешь более милым. Я знаю много красивых омег, что не утруждаются так в зале. Ты мне будешь нравиться и без этих мышц, и немного пухленьким – тоже. Райнер резко останавливается. Протащившийся пару шагов по инерции Дитмар недоумённо застывает. Вечно спокойные глаза омеги вспыхивают: - Я не брошу тренировки и не облегчу их. Если тебе разонравилась моя внешность, то так бы и сказал. Брови Ирвина подскакивают вверх от такого предположения: - Нет, мне все нравится, я просто забочусь о твоем здоровье! Райнер, смерив взглядом примирительно поднятые руки, продолжает движение. Но пристроившийся рядом Ирвин не теряет пыла. Уже через минуту он совершает ещё одну попытку: - То есть ты не бросишь тренировки ради меня? Они для тебя важнее, чем я? - Это моя жизнь. Что мне важнее – собственные пальцы или ты? Ты действительно думаешь, что этот вопрос корректен? – флегматично роняет тот. - В парах люди всегда идут друг другу на уступки, их жизнь неизбежно должна поменяться. Нельзя быть эгоистом, в отношениях ты должен думать в первую очередь о другом! - Ясно. А на какие уступки пойдешь ты? Это застаёт Ирвина врасплох. Он молчит, вышагивая рядом по лужам, долго размышляет. - А какие ты хочешь? – произносит с чуть уменьшившимся вызовом. - А я никакие не хочу, мне не нужны уступки. Я ничего не требую. Если под «менять» ты подразумеваешь ограничение моей свободы, социальную изоляцию, купирование моих хобби – то можешь закатать губу обратно. Вокруг полно омег с нужным тебе набором качеств. Если что-то не нравится, найти нового омегу тебе труда не составит, а мне не впервой... Я вообще отвык от того, что отношения могут длиться дольше двух месяцев. - Так это может быть не в альфах и бетах проблема, а в тебе? Не могут же все поголовно быть такими скотинами? - Конечно же, дело во мне. А в ком еще? – впервые за весь разговор Райн сам поднимает голову, встречаясь с ним взглядом. - Проблема всегда-всегда только во мне. Никогда Ирвин не слышал более спокойного, почти печального сарказма. - Так почему ты тогда не хочешь измениться? – спрашивает он. - Ладно, пусть это буду не я, но обязательно появится тот, рядом с кем ты про все это упрямство забудешь. Такое обязательно случается. Или ты останешься несчастным и одиноким, и не с кем тебе будет разговаривать. Тут вместо того, чтобы разозлиться, омега внезапно фыркает, пытается удержаться от смеха, но у него не получается. Он прикрывает рот ладонями, чтобы уровнем громкости не пугать идущих людей. Отсмеявшись, он поясняет недоумённому Ирвину: - Нет альтернатив. Мир, в котором мы изобрели космические корабли, пересекли миллионы парсеков, рассеялись по вселенной, так вот, в нем – нет никаких альтернатив! Либо семья, самоотречение и мучительные роды, либо – смерть, ужас, кошмар, вавка, фу, брось каку! Это, черт возьми, действительно смешно! И смеётся снова, на этот раз менее продолжительно. Альфа понимает, что это, конечно, звучит забавно, но не до такой степени, чтобы сойти за хорошую шутку. - Не может мир вокруг тебя ошибаться, - он берёт омегу за руку, понуждая двигаться и не стоять посреди тротуара. - Это же прописные истины. - Раньше считалось, что время – неизменная величина, и это тоже не подвергалось сомнению. А ты говоришь – только вдумайся - про людские взаимоотношения, даже не про физические величины и явления. - Ты всё еще не повзрослел, не смотря на то, что старше меня. - В любом случае, не донимай больше вопросом о моем клубе. Ты должен уважать личностные границы того, кого, предположительно, любишь. Держа в своей руке твёрдую мозолистую ладонь, что гораздо меньше его собственной, альфа размышляет. Может, ничего страшного и не произойдёт, если напрягаться на совсем ранних сроках? Многие узнавали о ребёнке спустя несколько месяцев после зачатия, а до этого ведь занимались привычными делами. Когда Райн поймет, что в положении, то перестанет сам. Надо быть осторожнее. Любые попытки изменить свою жизнь, распорядок дня или недели омега воспринимает в штыки. Они доходят до круглой площади, спускаются на ярус ниже к горящей голубыми огоньками пассажирской платформе, и сразу проваливаются в бурлящую толпу. Чёрные купола над головой, будто натянутый брезент; в мертвенном свете витрин и ламп перемещаются тепло одетые фигуры с бледными обеспокоенными лицами, с ожесточённо-решительными мордами, с испуганными глазами… Все говорят и чрезвычайно, нездорово оживлены. - Не больше двух упаковок в одни руки! – раздаётся строгий окрик со стороны дверей какого-то магазина. Точнее, это не двери, а загрузочные ворота без вывески. Ближайшая надпись гласит: «Государственный аптечный пункт». На секунду Ирвин, гордясь своим ростом, различает лысого и небитого провизора в белом халате, что взобрался на ящики для оглашения этого объявления. Кто-то встаёт на цыпочки, пытаясь разглядеть его из-за спин, кто-то прокладывает себе путь локтями – на него кричат и отпихивают обратно. Колышущаяся масса народа образует собой толстую гусеницу импровизированной очереди. И это в конце рабочего дня? Все уважающие себя заведения уже закрыты. Тем более, аптечные пункты выдачи. - Что происходит? – риторически спрашивает у пустоты Ирвин, выплывая вместе с Райнером из непонятного скопления взволнованных, раздражённых людей. Когда они выбираются на более-менее свободный пятачок, то имеют возможность отдышаться и оглядеться. Не успевают они перекинуться и парой фраз по поводу происходящего, как к ним подскакивает неопрятного вида субъект – явно побывавший в самых недрах толпы. - Есть три пачки экстренной, - доверительно сообщает он, стреляя взглядом то в Ирвина, то в Райнера. – И пять стандартов обычной. Первую продам по пять тысяч за штуку, обычную – по три. Ну что, интересует? По рукам? Сейчас везде цены такие. Зато в очереди не надо будет стоять – поглядите, там форменное безумие! - Райн, о чём это он? – Ирвин брезгливо рассматривает всклокоченного коренастого бету, примериваясь, что от него избавиться будет совсем просто, одним ударом. - Контрацепция. Экстренная – посткоитальная. И обычная – та, что применяется курсом, - безжизненным, каким-то водянистым голосом поясняет Райн. Отсутствие эмоций на громкости не сказывается. – Её запретили. Сегодня последний день легальной продажи, поэтому аптеки спешно избавляются от излишков, продавая втридорога, а спекулянты берут и того дороже. Разве тебя не удивило, отчего толпа почти полностью состоит из омег? - Удивило, - сквозь зубы шипит Ирвин, хватая за плечо спекулянта и разворачивая того на сто восемьдесят. – Твою мать, неужели и правда запретили? - Ага. Я ж тебе говорил – каков будет следующий шаг? Вот и он. Помолчали. В непрестанно переговаривающейся, как лес, толпе – омеги всех возрастов, типов и социальных категорий. Одетые со вкусом, одетые скромно, одетые дико. Угловатые подростки, офисные лошадки, полноватые отцы семейств… Райн вздыхает: - Теперь многим личностям придётся обходиться только физической защитой, и перестать жаловаться на «ощущения не те», «теряется атмосфера» и «жмёт». Хоть и это подорожало жутко. - Хоть бы вообще не запретили и это тоже, – пробирает Ирвина. - Это ж каждый секс будет заканчиваться ребенком, если вынуть не успеешь! А вдруг не успел, а у тебя уже пятьсот детей, и на нового денег нет? Что делать? А если изнасиловали? - В этих случаях раньше и делали аборт. Но правительство же лучше знает, как нам жить, - язвительно замечает омега, отворачиваясь от тягостного зрелища медикаментозного ажиотажа. Дитмар заходит сзади и неожиданно подхватывает омегу на руки вместе со спортивной сумкой и начинает шагать к остановке электрокаров. Райн видит его угрюмое, забавно сосредоточенное лицо, и не удерживается от улыбки. Он как маленький ребёнок. - Донесешь? - Донесу, – с гордой суровостью отрезает он, но сразу смягчается, заметив ответную улыбку обвившего его шею омеги. *** Наблюдательные камеры стоят над всеми экспериментальными стендами и установками, над вычислительными комплексами. Они есть в хранилищах реагентов и на складах. Как сделать так, чтобы пять банок Ами-15 были списаны без вопросов и подозрений, и отправлены в утиль? Упаковка должна быть повреждена, а содержимое – нет. Единственный момент, когда все эти банки непосредственно окажутся у него в руках – это момент приёмки. И в этот момент он будет окружён коллегами, которые точно так же проверяют качество присланного с завода. В прошлой лаборатории за них это делали другие, но здесь они должны были проверять всё лично. - Холодные деньки настали, не так ли? – светски замечает лаборант Эмиль, помогая вскрывать доставленные коробки. В них непосредственно находятся кейсы с сырьём. - Не то слово, - рассеяно отзывается Райнер, сверяя надписи на пластиковых ящиках со спецификацией. К аристократичной манере речи юноши он уже привык, тот со всеми так общается. - Тут не так холодно, чтобы носить свитер с горлом, - с завуалированной неприязнью произносит Эскарт. Считыватель кодов в его пальцах выглядит, как взятый наизготовку кинжал. – Или вы простудились, Линдерман? - Это как раз чтобы не простудиться, - сдержано парирует омега, поправляя колючую вязку на рукавах. - Вы не знали? Долговязый Эскарт шипит и делает вид, что очень увлечён маркировкой на боковой стороне очередного кейса. - Эмиль, давай ты проверишь эти посредине, а я возьмусь за те, что в углу? – предлагает Линдерман. - Вскрываем? - Да, уже можно. Экранчик весело пищит, реагируя на прикосновение подушечки пальца. Определяет, что отпечаток из категории «разрешён» и замки расщёлкиваются. - Вот ведь чёрт… - не своим голосом выдыхает Райнер, склонившись над открытой тарой. – Как так может быть? - Что там такое? – вытягивает шею Эмиль. Эскарт заинтересованно щурится, обернувшись. - Посмотри! Оба без лишних слов подходят к Райнеру. Он демонстрирует непрозрачный серый цилиндр с реагентом, поднимая его на уровень глаз. Тоненькие короткие порезы хаотично покрывают его ближе к крышке. Во многих местах порезы основательные, глубокие. - Космические боги! – поражённо восклицает Герт. – Неужели это следы… - Крысиных зубов, - продолжает за него Эскарт, с отвращением морща нос. – Ты не ошибаешься. Когда я работал на прошлом месте, пару раз нам привозили такое… Так что не впервой. Не могу поверить, эти недотёпы до сих пор не в состоянии избавиться от грызунов! - Тут не одна банка такая, - шарит в кейсе Райнер. – Примерно половина банок погрызена в той или иной степени. - Ох, даже не проверяй, - едва ли не плюётся Эскарт, взмахивая руками на попытки продемонстрировать проблему поближе. – Выкинь эту заразу к чёрту! Я к ним не прикоснусь, сам утилизируй. Ненавижу крыс. Как хорошо, что у нас всё тестится на стендах… И, периодически передёргиваясь, возвращается к своим ящикам. Райнер пожимает плечами, закрывает кейс и ставит маркировку «браковано». От свитера жутко чешется кожа на участках непосредственного соприкосновения. Жарко. Рукава слишком просторные и неудобные, а ворот почти задушил омегу, пока он добирался до дома. Он сдёргивает его с себя сразу в прихожей. Посаженный на пластырь механизм, облепляющий внутреннюю сторону предплечий и запястий, снимает уже аккуратнее. Под ярким светом Райн придирчиво осматривает выдвижные головки. Им сегодня пришлось как следует потрудиться. Но резчики, имитирующие следы от крысиных укусов, оказываются в целости и сохранности. При желании их можно использовать ещё. Часть порций Ами-15, пронесённой через контрольно-пропускной пункт, он извлекает из потайных карманов только в подвале своей лаборатории. Чтобы перетащить всё, ему придётся совершить немало ходок под наблюдательными камерами. Но зато он может вернуться к прежнему объёму выпуска Линды. Никогда ещё это не было столь необходимо. *** - Такая ответственная работа... – Ирвин рассеянно перебирает платиновые отросшие пряди. - Ты аж всё последнее время снизу, сил не хватает прыгать. Уткнувшийся лицом в подушку Райнер потягивается на сбитой сексом постели. На часах – поздний вечер пятницы. - Ага. Настолько ответственная, что я с трудом её добился. С кучей обещаний, - он вздыхает и переворачивает на спину. Ирвин сразу наклоняется и целует его в живот. - Боссы ужасно боятся, что я забеременею. Поэтому я пообещал, что этого не произойдёт, и если моё обещание провалится, они меня уволят. Соответственно, больше мне по специальности будет негде работать. Только если переезжать… но с таким скандалом и в смежные институты меня не возьмут. Разве что самым младшим и бесполезным лаборантом без права повышения. На губах Ирвина застывает полуулыбка, но ему требуется меньше секунды, чтобы вернуть себе контроль над лицевыми мышцами. Страшно. Что-то холодное поселяется в желудке. «Я достаточно зарабатываю, чтобы обеспечить двоих, - успокаивает он себя, пытаясь выравнять пульс. – Уже ничего не исправить, мы это преодолеем… Он найдёт счастье в другом, как остальные омеги. Правда, должен найти. Ведь... теперь не делают аборт». - Но нам с тобой нечего бояться, - усмехается Райн, заставляя его улечься обратно и осёдлывая смуглые бёдра. - Мы всегда предохраняемся. Это не в желудке, а в душе шевелится нечто жуткое и неприятное, как жгучий угорь. - А могу я узнать… только не сердись, пожалуйста, - осторожно спрашивает альфа, облизывая сухие губы. - Почему ты не хочешь детей? То есть не сейчас, конечно, а вообще, в принципе, при благоприятных обстоятельствах. Руки омеги останавливаются на полпути к его соскам, окружённым широкой тёмной ореолой. В почти не изменившемся положении бровей всё равно проскальзывает недоумение. - Кто готов тратить свою жизнь на это, пусть тратит, но не я. У меня другое предназначение. То, которое я выбрал сам, а не которое затюкали мне в голову умные дяди, пока я был ещё младенцем. Деталь про «умных дядь» и внушение Ирвин отбрасывает за недостоверностью и продолжает выяснения: - А если случайно забеременеешь? - Я лучше вскрою себе брюхо и извлеку эту штуку на свет, чем позволю разрушить мою жизнь. Технически, эмбрион использует меня в качестве донора-инкубатора, верно? А разве донор не имеет права решать, кому он отдаст свою почку и селезёнку, или вообще не захочет отдавать? Я нормально отношусь к детям, но в моей жизни их не будет. Тон Райнера остаётся невозмутимым и рассудительным, но всё равно от этих вопросов омега заметно напрягается. Ощущение того, что Ирвин ходит по заминированной местности, усиливается раза в три. - Говорят, что мнение меняется, стоит только ребенку появиться на свет. Сразу инстинкт просыпается. Что ты думаешь об этом? - В реальности всё не так, - омега всё-таки скатывается с его бёдер, вытягивается рядом и переводит взгляд в потолок. - А как же уголовная хроника, новости, истории в народе? Часто пишут: омега посажен в тюрьму за то, что пытался избавиться от новорожденного младенца или… удачно избавился. В Сидживальде в основном, и в прочих районах с беднотой. Некоторые, чтобы было меньше подозрений на неестественную смерть, намерено простужают младенца, или заражают чем-нибудь. Или выкидывают из лодки в залив. В сетках шлюзов часто вылавливают обглоданные трупики. Звучит ужасно, но дети бывают ненужными. Ты взрослый человек, должен это понимать. Мы не можем плодиться, как животные. Хотя даже животные при неблагоприятных условиях избавляются от потомства… чтобы выжить. Ирвин чувствует укол совести за упавшее настроение любовника. Сейчас его лицо хранит мировую печаль созерцателя, а вовсе не искажено гневом. - Я всего лишь пытаюсь разобраться, - оправдывается альфа. – Это достаточно сложно осознать, я никогда раньше не слышал ничего подобного, вот и всё. Мне тоже не нравятся законы, принятые в последнее время. - Да… Когда тебя лишают выбора, самая здоровая реакция – это злость. А ведь я точно такой же мужчина, как и ты! – Райн резко приподнимается на локтях, находя взгляд Ирвина. – Хоть убей, не могу понять, в чём заключается эта кардинальная разница, которая превращает жизни омег в чёртову кучу малу. - И я… тоже не могу понять, – тихо выговаривает Ирвин. Кажется, маска вселенской грусти тоже собирается поселиться на его лице, хотя бы на время. - Чего ты приуныл? – кулак омеги чувствительно ударяет его в мякоть плеча. - Сам говорил: это не те вещи, что в нашей власти. Давай лучше ещё раз, а? Что ж, почему бы и нет? Вся ночь впереди. А за ней – белая полоса выходных. И не думать о том, что у Ирвина по рабочему графику они заканчиваются раньше. *** Пожалуй, впервые в жизни Ирвин видит по официальному каналу такое, от чего выплёвывает весь вечерний кофе на домашнюю футболку. Всего двух месяцев после принятия закона о запрете абортов хватило, чтобы началось это. Уши слегка побаливают после некачественных наушников на стрельбище, но не до такой степени, чтобы он ослышался. Сотня пострадавших только по одному Фельциру, много случаев со смертельным исходом… Омеги, попавшие в больницу из-за подпольных, хреново проведённых абортов, и омеги, пытавшиеся избавиться от зародыша самостоятельно, потому что на взятки у них не было денег. Навсегда испорченное здоровье и гражданская карточка. Они теперь убийцы и их будут судить. Примерно сотня же самоубийств. В шлюзовых сетках теперь находят не только младенческие трупы. Желание есть любовно приготовленный ужин исчезает, Ирвин подрагивающими руками с третьего раза отключает экран и стискивает голову. Ведь абсолютно очевидно, что Райнер рискнёт погибнуть или загреметь в тюрьму, чем уйдёт без боя и безропотно согласится потерять работу, устремление всей его жизни. А Райнер ему нужен живым. Не в одиночной камере, не мёртвым, не с варварски повреждёнными внутренностями, которые будут адски болеть. Он должен найти ему хорошего врача, и как можно быстрее! Но откуда ему знать, какой из них хороший? Сплошные костоправы! Они убьют его! Разделают, как сёмгу, в операционном кресле. Кто может знать? У кого спросить? Точно не у друзей, они и понятия не имеют об этих проблемах... Ржать будут и совестить. Так кто? Кто? Кто?! И вдруг ладони, остервенело сжимающие гудящую голову, застывают, будто парализованные, и медленно опускаются. Иво. Только он, его Иво… У него отец врач. Он точно должен знать. Иво… Маленький мечтатель, которого он предал. Как он имеет право теперь обращаться к Иво после всего того? Что он ему скажет? В его памяти он остался тем же невинным созданием, что и в детстве. Он был слишком хорошим для всего того, что его окружало. И Ирвин сомневается, что за эти годы чему-то удалось изменить его душу в худшую сторону. Точнее, он отказывался в это верить. Ведь на самом деле это могло произойти с Иво сотни раз. Кто знает, как он жил всё это время? Хотя вот он лично – как был скотина и дегенерат, так таким и остался. Классический эгоист. Только приперло, сразу к Бёллеру побежал! Как себя заставить написать ему? Ответит ли вообще? Как отмыться от этой грязи и опоздавшего, как будто на столетия, стыда? Как снова начать уважать себя? Да, к чёрту! Не за что уважать... Иво всегда был с мозгами. Умнее многих… Нет, чего греха таить – он был смышлёнее и смелее всех известных ему людей. И альфы завидовали от того, что не могли до Бёллера добраться, достигнуть его высоты. Болтали, что он навсегда останется девственником, потому что таких умников альфы избегают. Будь глупее и проще, притворяйся идиотом, и любовники к тебе потянутся. Ведь идиотами проще манипулировать. Ирвин и сам манипулировал, но сейчас… Надо пойти спать. Утро вечера мудренее. *** Учебная комната, где чаще всего проходили занятия Дитмара в старшей школе. Она разделена надвое тонкой полоской бесплодной земли, что пролегает между лежащими на животах солдатами противоборствующих маленьких армий. Ирвин присматривается – нет, одна из армий лежит на спине. Форма солдат одинакова сера вне зависимости от борющейся стороны, но покрыта многовековой пылью, которая создаёт дивные узоры. По этим узорам, внезапно понимает Дитмар, они и отличают друг друга! Эта война длится так долго. И не началась ли она из-за глупых узоров? Одна из армий, что лежала на животах, поднимается, идёт в бой, и в упор затыкивает штыками извивающихся врагов. Кровь окрашивает их костюмы в ярко-розовый. Вдруг серые люди смазываются и растворяются. Класс вместо стен оказывается огорожен верёвками ринга, а сам ринг разделён дорожками, как на стрельбище. И мишени есть. Ирвин берёт с постамента ручной разрядник и смотрит в цель. Только ему всё кажется, что эти мишени, красно-жёлтые кружки, дышат и стонут, будто живые. Он убеждает себя, что они ничего не почувствуют, что ему кажется. Они двигаются? Это обман зрения? Он должен стрелять или нет? Палец автоматически нажимает на кнопку. Надсадный «пых». Оружие не заряжено. Чудовищное, необъяснимое облегчение, несоизмеримое с произошедшим, наваливается на Дитмара. Так он себя чувствовал, лишь когда успешно сдал вступительные тесты. Школа возвращается снова, но другой своей частью. Он видит знакомый до тошноты, вонючий голубовато-белый сортир, в котором они так часто ловили и запирали Иво. Но сейчас в этом сортире стоит диван, который обитал в гостиной Райнера. Его поверхность абсолютно черного цвета в противовес реальному, и потому на ней не видны ни пятна прозрачной смазки, ни прочие жидкости, ни темные упаковки защит и всевозможные наклейки на бутылки с лимонадом. Из-за чёрной преграды выходит Райнер. На голом животе его чем-то багровым нарисованы цветы. Огромные королевские лилии. - Ты не сделал ничего плохого, – произносит омега. Только голос у него какой-то ненастоящий, будто состоящий из мертвой воды, в которой похоронены мечты. Глухой и безжизненный. Лилии на его животе начинают становится всё ярче и ярче, превращаясь в фосфоресцирующие символы уличной неоновой рекламы. Всё внезапно становится чернотой. Ирвин понимает, что это холодный простор космоса. Иво Бёллер в гермокостюме для путешествий к «Колыбели» плывёт в этом неуютном вакууме без конца и без начала. Он счастлив. Вдруг мимо него просвистывает что-то острое. Дитмар оглядывается и видит своих нынешних друзей – Вальдфогеля, Харвина, Герта, Ланзо и остальных. Они, лежа на парапете крыши, со снайперскими винтовками, упёртыми в плечо, замечают и весело салютуют ему. Только тела у них не взрослые, не их настоящие – это тела подростков в выцветшей клетчатой школьной форме. Ирвин зачем-то даёт им своё сердце, выглядящее как желе, а они его съедают до последнего кусочка, однако это их не останавливает. Друзья стреляют по увлечённому Иво острыми булавками, чтобы проткнуть его скафандр. Если они попадут, он умрет. Его костюм сдуется, как воздушный шарик, а самого его съест пустота. Иво не видит стрелков. Он плывёт всё дальше в открытый космос, совершая руками плавные движения, будто плывёт в бассейне. Дитмара он не видит тоже. Внезапно Ирвина охватывает ужас, его тело становится прозрачным и белым, звенящим от этого пронзительного страха, как колокольчик. Он опускает взгляд: в его безвольной руке пульсирует, завывает больной сиреной силовое ружьё, неизвестно как в ней появившееся. Из бесконечности космоса Иво переносит в школьный сортир, он рассеяно озирается, глядя на замершего Райнера с потухшим взглядом. Алые жизнерадостные цветы, как ожоги до самого мяса. Из крохотного динамика, прикреплённого на воротник куртки Дитмара, передают через треск погодных помех. Взволнованно, почти истерично: - Эти двое омег – носители смертельного вируса, способного погубить всю нашу колонию! Ты должен убить их, чтобы остановить неизбежную эпидемию! Ирвин вопит, перекрикивая сирену. Он зажмуривается, чтобы не видеть. Голос в динамике нарастает, и он сам отлично понимает, что должен. Как громко… Как страшно. Как невыносимо! Это невозможно терпеть, а он больше не может так сделать! Ирвин с силой затыкает горячим дулом своё агонизирующее ухо, прерывая чужой воющий голос. Напрягает обожжённые пальцы и выпускает смертельный заряд. Он мёртв. Он просыпает весь в поту, в мокрых простынях, сонный паралич стискивает горькими пальцами его горло ещё несколько минут. А ужас, оставшийся после кошмара, не проходит, пока он не встаёт и не принимает холодный душ. *** Энергетические установки куполов перешли в осенне-зимний режим, и климат постепенно выровнялся. Больше можно было не ожидать диких скачков то в жар, то в холод: дожди закончились, сменившись сухим прохладным сезоном. Планета летит по эллиптической дуге мимо изнывающего от пламени и радиации Водолея, и свет, преломляемый куполами, неуловимо изменился. Гидропонные деревья в парках желтеют и краснеют вразнобой, а трава потеряла свою сочность, побледнела и истончилась. Всё реже слышен звук падающих струй в редких действующих фонтанах, вода ночью застывает, и скоро они заснут до нового сближения со звездой. Подстриженные под прямоугольник багряные кусты, слой травы и листьев между деревьями на дальних полянах, бело-жёлтый отсев дорожек. Парк кишит отдыхающим народом, наслаждающимся погожим и неудушливым днём, всё в движении и криках. Ну и правильно, один-единственный парк на весь район. В воздухе сладко пахнет жжёным сахаром и терпко - жареным соевым мясом. Раньше в такой обстановке и компании у Ирвина было бы отличное настроение. Но не сейчас. Он чувствует себя ошпаренной рыбой, которую зачем-то сняли со сковороды и бросили обратно в пруд, к здоровым сородичам. Она плавает дико и скачкообразно, таращит рыбьи глаза, её зажаренная чешуя на одном боку коричневая от копоти. Другие рыбы не могут понять, что с ней не так. - Эй, чего у тебя такая кислая рожа? – прилетает по загривку тяжёлая рука Бруно. - Денег не додали на работе? Или стрелять разучился, вот тебя и попёрли? - Ничего подобного, - очнувшись, возражает Ирвин. В подтверждение резво изворачивается и делает шуточный удушающий захват. Бруно вцепляется в его локоть, стремительно краснея от натуги. Они вместе кренятся, под подошвами кроссовок возмущённо скрипят мелкие камешки дорожки. На них с удивлением и любопытством оборачиваются остальные прогуливающиеся по парку. - Ухтыжбля, - в одно слово выдыхает Вальдфогель, будучи отпущенным. - Он просто не захотел тебя бить в ответ по печёнке, - со смехом поясняет Ланзо и присасывается обратно к фигурной полулитровой бутылке. - Потому что, как только мы собираемся, ей и так достаётся! Впереди их компании, вальяжно шатающейся в поисках скамейки, идут, переговариваясь, двое омег. На мальчиках расстёгнуты короткие просторные куртки из замши, а вот джинсы обтягивающие, тесные. Маленькие полосатые рюкзаки на плечах, короткие стильные стрижки. Они явно ещё ходят в старшую ступень. Глаза Вальдфогеля загораются, и этот его взгляд Ирвин узнает из тысячи. Но в его груди почему-то не возникает привычного предвкушения веселья, счастья вседозволенности и прекрасной нотки возбуждения. Ему, наоборот, становится так плохо, что аж на секунду мутнеет в голове. Он пугается, не отравился ли съеденной недавно сосиской с булкой? Болит, вспыхивает обожженный сковородкой рыбий бок. - Не надо. Не приставайте к ним, - произносит он неуверенно. – У них испортится настроение на весь день. Его неловкая речь вызывает приступ хохота у услышавших его парней. Никто не обращает на него внимания. Прыщавый Ланзо подбегает сзади, со всей силы шлёпает крайнего из омег по заднице, одновременно изворачиваясь, чтоб заглянуть в его лицо и крикнуть одну из своего бесконечного набора сальных фраз. Он успевает увернуться от слабо метнувшейся по воздуху ладошки. Ирвин прослеживает провальную траекторию и невольно вспоминает ладонь Райнера, точно такую же по размеру. О, с какой силой и точностью она бы огрела зарвавшегося альфу! А потом бы ещё и добавила. Дело не в силе и в габаритах. Дело в духе. Казалось, если Райнер посмотрит свирепо на эту толпу голодных шакалов, они заткнутся… Но, к сожалению, ключевое слово – казалось. Никакие гневные взгляды омег никогда не останавливали Ирвина. И на слёзы ему было наплевать. Омеги быстро оглядываются на них, подмечают ухмылочки и разделяющее их расстояние. Вальдфогель заливисто свистит. Омеги срываются с места и бегут, пока не скрываются в кафе. Полдень. Людный парк. На полянах резвятся рои детей, устраивают из подкинутых листьев фейерверки. А если бы они последовали за ними в кафе? Вряд ли сонный охранник остановил их. А если бы они побежали в пост полиции? Кто их защитил бы там, а не посмеялся над ними? Уноси ноги. Запри дверь. Улица – не твоя территория, хоть ты пока и гражданин этой колонии. - Слушай, ты чего такой унылый сегодня? – вновь подмечает его кислую задумчивость Бруно. - Отличная шутка! Я думал, тебя это взбодрит. Совсем туго на личном фронте что ли? - Что-то нихрена им смешно не было, - мрачно бурчит Ирвин. - Если бы они не хотели внимания, то не оделись бы так вызывающе, всё просто! – присоединяется к дискуссии подпрыгивающий на ходу Ланзо, и тут же его голова поворачивается едва ли не на 180 градусов. Он провожает взглядом омежку-студента, прошедшего навстречу. - Ой, посмотрите, какой скромняшка идёт! – взвывает он. - Такой весь смущащки, испуганный. Что ты там прячешь под балахоном? Он тебе велик, ты знаешь? Какие милые очёчки! Покрасневший омега поднимает повыше сумку, семенит побыстрее, опустив голову ниже. Безразмерные джинсы, тёплое пальто неопределённой формы, из-под которого высовывается клетчатая футболка. Очки на половину круглого, не вполне выбритого лица, на голове жуткий кавардак. - Перестаньте, - морщится Ирвин. В виски врывается неожиданная боль. - Они же думают, что вы собираетесь на них напасть и поиздеваться. - С луны свалился? – изо рта Герта чуть чипсина не вываливается. - Раньше сам первый свистел вслед каждой попке, а теперь морали читаешь? - Ничего я не читаю! Просто настроения нет на ваши потуги смотреть. - Совсем твои омеги тебя в тряпку превратили. Чего такой нежный стал? – поддерживает Бруно. - Давай, соберись! – пихает его под руку Ланзо, обдавая пивным ароматом. - Ущипни того полненького за круглую булочку! «Полненький» опасливо оглядывается на них, и тоже ускоряет шаг. Они как кошки, брошенные в клетку с несогласованными между собой мышами. - Да нахрена мне это надо?! – взрывается Ирвин, оповещая об этом ближайшую округу. – Может быть, это у вас недоёб, но у меня-то всё в порядке! Не в настроении я, ясно? Он пытался их остановить, но, как и предполагалось, ничего не вышло. Все же, со стороны это поистине выглядит как форменное лицемерие. Харвин, забежавший вперёд, машет руками, обозначая пустую лавочку. Этот парень всегда найдёт, где притулить свой жирный зад. На краю зрения Дитмара промелькивает знакомый силуэт, и сердце его мгновенно оказывается в пятках, а кровь резко отливает от лица. Иво?! Он в панике оборачивается, вглядывается и тут же с облегчением находит тысячу отличий от оригинала. Хотя, кто знает, как теперь выглядит омега? Но лицо совершенно иное. И походка… Старый друг. Он носил высокий хвост на затылке, из одной точки лились ниспадающие до лопаток светлые волны. Кожа цвета молочного шоколада, кофейные широкие губы. И эти тонкие складочки на щеках, когда он усмехался или улыбался. Неповторимы. Что за мистика? Ему уже мерещится. «Или ты его любил и хотел трахнуть, а мы помешали?» - всплывает в сознании отвратительное воспоминание, пахнущее обеззараживающим средством из школьного сортира. Живот вдруг как будто заживает отдельной жизнью: в нём шумно, с бурчанием, что-то переворачивается, завывает стоном раненого кита. Ирвин чувствует приступ тошноты и тянущей, масштабной боли где-то в кишках, голова резко холодеет, будто её опустили в чан со снегом. - Ей, приятель, что с тобой? Ты так резко побледнел, - обеспокоенный голос Бруно звучит глухо, через сотню невидимых преград. Он пытается что-то сказать, но тут ноги подводят его и он начинает заваливаться вбок. Его ловят и усаживают, а потом и кладут на лавку. Темнота жадно пожирает обзор. Он почти ничего не слышит. Из чувств – извивающиеся в животе ядовитые змеи. Рассудительный голос Харвина произносит гулко, будто сквозь всю воду: - Всё будет в порядке. Я вызвал медицинский патруль. *** Дитмар греет в руках чашку мятного чая. - Как ты себя чувствуешь? – спрашивает спина Райнера. Он наливает себе обычной горячей воды и усаживается напротив. В его доме теперь водится и чай, и кофе – для альфы. Соевое какао, не являющееся даже дальним родственником шоколада, Ирвин за человеческий напиток не считает. - Приемлемо... Траванулся. Обычно-то я гвозди перевариваю, как говорится, а тут чертовщина какая-то. Гадом буду, никогда больше не куплю ничего с лотка… - Хочешь, посмотрим сегодня кино? - Никакой срочной работы? – не удерживается от ухмылки альфа. - Никакой грязной работы, - выразительно уточняет Райнер, а глаза его победно и гордо блестят. Отвязался-таки от этой каторги. Потом блеск прекращается, он тихо вздыхает и добавляет: - Но скоро навалится собственная. Это… всё равно тяжело. - Понимаю. - Я вымоюсь, а ты пока выбери что-нибудь, ладно? - после ужина предлагает Ирвин, и заруливает в закуток спальной, ведущий в ванную комнату. Полюбовавшись на свою небритую, болезненную физиономию с огромными кругами вокруг глаз, Ирвин пробует по привычке бодро улыбнуться, но понимает, что не сможет радость выдавить из себя никакими силами. Так и будет с постной рожей перед омегой… Стыдно. В последнее время это слово – стыд – преследует его навязчиво и неотступно, как ёбнутый гнутой арматурой маньяк. Его взгляд зацепляется за отражение в зеркале. Что-то посверкивает на полке, среди аккуратно свёрнутых полотенец. Он подходит, берёт в руки незнакомую вещицу. Или.. всё-таки смутно знакомую по сериалам. Алюминиевый непроницаемой корпус, по форме напоминающий миниатюрный пенал для электронных инструментов или отвёрток, на нём выбит регистрационный номер. Он включает встроенный экранчик, заставляет его высветить последний результат. «Беременность отсутствует». И вчерашняя дата. Ярко-зелёные буквы на сером заполняют всё его сознание, впечатываются в него. Дробят его мысли, как прибрежные скалы дробят горько-солёные волны. Он не может отвести ошеломлённого взгляда, он не может заставить себя сморгнуть. Он боится, что прочитал что-то неверно, пробегает по строчке десятки раз подряд. Фраза как будто слишком огромна, чтобы протиснуться в его черепушку, но всё же, спустя некоторое время, это ей удаётся. И Ирвин выключает прибор, переводит дыхание и опускает его на место. Альфа садится на закрытый унитаз, закрывает сплетёнными пальцами лицо, потом зарывается ими в волосы, и, наконец, верит. И, чтобы не передумать, он быстро достаёт свой comm, и, подавив малодушные колебания, отправляет уже давно выстраданное и напечатанное сообщение. «Здравствуй, Иво. Наверное, ты меня уже не помнишь, а если и помнишь, то наверняка ругаешь последними словами. Я понимаю это. Прошло много лет, но только сейчас я наскрёб в себе силы духа и совести на эти несколько покаянных абзацев. Я должен это сделать. Тогда я был мал и глуп, чтоб видеть хоть что-либо дальше своего носа, и совсем не понимал, что творю. Древние мудрецы говорили абсолютно правильно: невежество – вот величайшее из зол. Я всё-таки смог повзрослеть и осознать, что натворил. Ты имеешь полное право наградить меня красноречивым молчанием. Слова «извини» недостаточно, даже если написать его моей кровью тысячу раз. Я понял, какого друга потерял. Я понял, какого «самого себя» я потерял тогда. Прости меня. Я понял, насколько сильно скучаю». Поморгав, чтобы из глаз не вытекали странные капли, Ирвин отбрасывает comm и отвлекает себя раздеванием и регулировкой температуры воды. Трель входящего сообщения пронизывает его сверху донизу, словно электрический разряд. Он скоропостижно роняет пластиковую бутыль с мылом в ванну. Наскоро вытирает влажные пальцы и кидается к передатчику. Ответ на только что посланное: «Привет, Ирвин. Как твои дела?»