Redemption blues

*** - Кто вызвал шлюх? – доносится из холла басовитый голос Бруно Вальдфогеля, а затем и он сам показывается в зале. Из-за его широкой спины, пёстрые, как тропические птицы, выглядывают, улыбаются и помахивают присутствующим четверо омег. Бруно вопросительно оглядывает комнату. Обустроившийся в углу Харвин молча поднимает руку с толстыми пальцами-сосисками, не отрывая глаза от экрана comm’а. Из чувства приличия он не напялил очки, а обходился экраном. - Ты ебанулся? Если мне никто не понравится, я не собираюсь платить за вызов! – Ланзо грозно прикусывает зубочистку и хлопает по интерактивному столу. Его карты сразу ложатся на поверхность рубашкой вверх, а время в игре замирает. Его соперник, Герт, безучастно вздыхает и тоже поворачивается к вошедшим. - Как видишь, их четыре, так что тебе точно не достанется, - дразнит его Бруно. – Это к лучшему, вдруг их напугает твоя тощая морда с акне? - Я лечусь! А если бы Герт не жульничал, у меня бы было больше денег на лекарства. Чёрная ты задница! - Ха! – откидывается на спинку стула Герт, усмехаясь и вовсе не обидевшись на «задницу». – Так это я виноват? Ирвин встаёт из-за игрального стола, подходит к оглядывающимся омегами. - Рассаживайтесь, не стесняйтесь. Кому что налить? Бруно показывает ему жестом «ок» и присоединяется к окучиванию. Харвин, хозяин дома, в свою очередь включает ненавязчивую, но бодрящую музыку. Вальдфогель с коктейлем разваливается на длинном диване, его колени седлает омега-мулат в розовом коротком комбинезоне. К Ирвину подсаживается длинноволосый, тёмненький омега в синих с искрами шортах и топике. Шепчет ему на ухо выдуманное сценическое имя: «Эрик». На его месте Ирвин бы тоже не использовал своё собственное. - Чего ты стесняешься? – спрашивает у него Бруно с улыбкой. – Пользуйся случаем, а то твой далеко-не-юноша того и гляди тебя захомутает. - Как бы не так. У меня лично такое ощущение, что он в любую секунду может упорхнуть. Так что как бы меня не кинули, а ты про «захомутать» вещаешь. Омега в розовом присасывается к бокалу с коктейлем, Эрик переводит взгляд с одного альфы на другого, пережидая и тоже не предпринимая никаких наступательных действий. - Ребята, а давайте нахуяримся до зелёных соплей? – подбегает к ним Ланзо, размахивая откупоренной бутылкой виски. С одной стороны на нём висит омега с татуировками крыльев во всю спину, с другой стороны – поблёскивающий бритой головой цвета венге - Герт. Никто не возражает этому предложению, даже Харвин вылезает из своего угла, приманенный блеском разноцветных жидкостей и стекла. Солнце ниже, музыка громче, посредине большого зала пляшущие фигуры теперь даже не выглядят по-дурацки, а смех и громкие выкрики кажутся смутно смешными. Ирвин, чувствующий, что ещё чуть-чуть и он будет выглядеть таким же идиотом, решает больше не пить и немного отсидеться. А Эрик пусть пляшет, если хочет. Вальдфогель обрушивается по соседству с Дитмаром, игровая панель стола пытается предложить ему партию, но он отмахивается. Ирвин зря думал, что тот забыл о незаконченном разговоре. - Уйдёт твой белобрысый и растает, как дым? А ты хочешь его удержать? Бруно говорит так, будто не раз попадал в такие ситуации или становился свидетелем. Будто он знает, что делать. - Да, очень, - сумрачно признаётся Ирвин. - Он не белобрысый. Я боюсь, что Райн не воспринимает меня всерьёз. - Не ревнует и не названивает на гулянке? Не заводит окольные разговоры «а ты меня любишь» и не намекает на крепкую ячейку общества? Дитмар, вопреки решению остановиться на сегодня, молча выпивает остатки виски, едва не опрокинув на себя кубики льда на дне. - И что же в нём такого? – Бруно кладёт мускулистую руку ему на плечи, на губах его цветёт вечная полуулыбка человека, у которого всё в жизни схвачено. - Не поверю, если ты примешься утверждать, что он красивее той модели – Дедрика или как его там? - Я не знаю. Я не знаю «что в нём такого», - выдавливает из себя тот резче, чем хотел бы. - Эй, ты чего злишься? – удивлённо приподнимает брови альфа. - Я не злюсь, - вздыхает он и принимается теребить пластиковую соломинку, увенчанную зонтиком. Бруно отбирает у него несчастную трубочку, разворачивает его к себе, положив ладони на щетинистые щеки. - Если ты хочешь удержать его при себе, то рецепт прост до невозможности, - проникновенно понизив голос, произносит он. - Нужна лишь маленькая хитрость, исправно используемая испокон веков. Сделай так, чтобы он залетел, и он твой. Напои его в самую течку и оприходуй как надо. Он и не вспомнит, что было. Да и сам будет чувствовать себя виноватым, что так набросился, раз про защиту забыл. - Райнер не пьёт. Он сразу заподозрит неладное, если я начну его уламывать зачем-то, да ещё и в период течки. - Хо-хо, – тянет Бруно, отпуская его щёки, но раздумывает всего пару мгновений и хитро подмигивает. – И на таких придумана управа. Химики для чего стараются в поте лица, как думаешь? Существует безвкусное одурманивающее вещество, его можно добавлять в любой напиток. Действие мягкое и постепенное, но сильное, отчасти похожее на естественную горячку при особо проблемных течках. Насколько я понимаю, эта хрень активизирует перевыработку гормонов, провоцирует их скачок. А дальше только зашибенный секс, омега деталей на утро не вспомнит. Так что кончи в него, и он стопроцентно залетит. Препарат растворяется в организме без остатка спустя 12 часов. Ну как, хорошая идея? Шанс. Его надо использовать сейчас. Сколько у него в запасе времени? Как скоро птичка начнёт с тоскою глядеть в небо? Ведь когда их отношения однозначно пойдут на убыль, он уже не сможет подобраться к Райнеру так близко, да ещё в такое особенное время. - Если это безопасно, как ты обещаешь... Где это вещество достать? - Оно называется «Архангел», - рука Вальдфогеля покидает его плечи и шею, а взгляд его становится более спокойным. - Мне известно, где есть отличная свежезамешанная бутылочка. Замаскирована под обычный дынный лимонад, с официальными этикетками. Ни в жизнь не догадаешься о подвохе. - Как быстро достанешь? - А что, время поджимает? – подначивает он снова, показывая зубы. О циклах своих омег говорить не принято. - Тогда рассчитывай на завтра. Ты ж мне друг, я должен заботиться о твоём благополучии. Семья начинается с детей, так ведь? - Совершенно верно. - Звучит как тост. Выпьем за это? Что ж, в итоге Ирвин выпил гораздо больше, чем хотел. Как ни старайся, у Харвина в гостях всегда так. Слишком много шума, слишком много алкоголя. Он чувствует себя плохо, но голова всё равно слишком ясная. Эрик, чьё бедро он греет ладонью, явно из тех, кто пить умеет. Не больше и не меньше – доза обязательного обезболивающего для его профессии, как говаривал Райнер. Ирвин целует омегу в губы, забираясь руками под синий топик, нащупывает нежные соски. Пытается вспомнить, какая из комнат свободна, а какая занята. Они заваливаются в самую тихую – кабинет? – и приземляются на единственной там мягкой поверхности в виде ворсистого ковра. Занятие сексом – это вишенка на торте любой гулянки. Алкоголь заставляет добраться до этой вершины, когда незнакомым людям становится плевать на их незнакомость. С проститутами об этом нет нужды беспокоиться в любом случае. Всё предельно ясно: есть покупатель и тот, кого купили. Никто не спрашивает, хочет ли его купленный. Дитмар берёт грубее, чем взял бы Райнера, и не спрашивает, в какой позе удобнее, не больно ли. Ведь если ты купил человека, разве тот не обязан за твои деньги выполнять всё, что ты захочешь? Разве это не естественно? У Эрика на спине, как сквозные огнестрелы, круглые зажившие следы от потушенных сигарет. *** После принятой эмульсии утро звенит пустотой и потусторонней бледностью. Поверхность прогулочного канала за французским окном курится лёгким паром, когда Дитмар, зевая, спускается в зал. Толстяк Харвин беседует с каким-то бетой в оранжевом костюме с рукавами до локтя. Отсчитывает деньги и передаёт ему. Двое вчерашних омег, в розовом и в чёрном, на кухне растворяют в стаканах воды своё лекарство. По крайней мере, Ирвин надеется, что это лекарство для их тела, а не для души. Увидев его, оранжевый улыбается, произносит странно приветливо и бодро: - Доброе утро! Легализация – отличная вещь, не находите? Теперь все наши омежки под защитой закона. Вы не подумайте чего, мы исправно платим налоги государству, у нас официальная фирма. Если что, обращайтесь, – и пихает ему в руку визитку. Ирвин зевает снова, машинально пряча квадратную пластяшку с плоским чипом в карман джинс. Сквозь остекление холла, напрямую соединённого с залом, видна узкая полоска лужайки и крыльцо. Кажется, там стоит Эрик, вместе с четвёртым омегой дожидаясь своего сутенёра. Дитмар направляется к ним, намереваясь перекинуться парой фраз. Эрик курит в туманное завтра, глядя опухшими от выпивки глазами на мерно текущую зелёную воду. Лицо его отрешено и неподвижно, он ушёл в себя. Поставил ногу в высоком армейском ботинке на винтажный железный очиститель для обуви. Короткий топик и шорты не блестят так, как Ирвину казалось в ночном угаре, поверх них для тепла накинута серо-синяя куртка, что больше на один размер. Тапочки с блёстками, положенные для вызова, распиханы по карманам, как лягушачьи шкурки из старых сказок. Он похож на монаха, который видит без прикрас всю грязь этого мира и пропускает её через себя, как сквозь сито. У него очень старые глаза, выглядящее как две скважины на лице со смазанным макияжем – посмертной маской веселья. Дитмар замирает, не дойдя до конца холла. Его голова, наполненная сражением похмельного зуда с иными химическими соединениями, готова взорваться от раздирающих её в разные стороны пугающих, неправильных мыслей. Мыслей, которых не должно быть, и которых нет ни у одного из его счастливых друзей. Неужели они не знают и не понимают, не хотят знать и понимать - и потому это не беспокоит их так, как его? «- А если бы это был я? - Нет, ты приличный омега, Райнер…» «Если я заплатил, разве я не имею право на его тело? Я ведь не покупаю его душу? Но почему тогда при использовании тела неизбежно повреждается его душа?» «- Разве это не лёгкие деньги? Разве не самый простой путь? Богатенькие мужчины дают деньги, не надо напрягаться на учёбе и на сложной работе. Они сами виноваты в том, что родились такими испорченными. Не так ли? - Но почему такими испорченными никогда не рождаются беты и альфы?» Ирвин с силой стискивает виски ледяным пальцами, зажмуривается. Он хочет быть нормальным, адекватным человеком, а не… Когда он открывает глаза, то видит двух курящих растрёпанных шлюх, которые, если продолжат так себя вести и принимать наркотики, никогда не родят здорового альфу. Вскоре всех четверых омег уводит тот бета в оранжевом. Один из них что-то спрашивает у него, и сутенёр с раздражением вкладывает в его ладонь что-то маленькое, завёрнутое в непрозрачный пакет. Харвин, беспечно нарезающий на кухне бутерброды для сонной компании, включает английскую музыку. Она звучит, как будто что-то важное, забытое на подкорке сознания, и Ирвин жалеет, что почти не понимает фраз бархатного голоса. «What is the measure of the common man? No deeds to share, Gifts to compare». (Что - мерило заурядного человека? Нет дел, которыми можно похвастаться, Нет талантов, чтобы с кем-то сравнить). «When all I have it rests in on ticking hands, I have my ways, Descent delayed». (Когда всё, что я имею, покоится на дрожащих руках. У меня есть свои способы, Чтобы замедлить падение). «And I have tried to make you see A brighter hue, But deep down I know I’ll be Forever blue». (И я пытался заставить тебя увидеть Более яркие оттенки, Но я знаю: на дне моей души всегда будет Вечная синяя грусть). *** - Партия с новыми колбами прошла выбранным путём, но больше этим способом мы не сможем ничего передать, - безрадостно тянет Мартин через хрип помех. - У Вертэра то ли аллергия на тот рыбный пирог возникла, то ли он траванулся, и его в больницу отвезли. Категорическое неприятие Феликсовой готовки. Теперь доказывать, что ему понравилась именно эта еда – верх абсурда. - Скверно, - отзывается Райнер, подкручивая бегунок настройки звука. - Если бы я верил в космических богов, то показал бы им фак, - мрачно признаётся Мартин уже без посторонних звуков. Его озабоченное темнокожее лицо, закусившее кончик косички, мерцает на экране через рой кружащихся точек, свойственных зашифрованному каналу. Райнер, забравшись во вращающееся кресло с ногами, делает задумчивый полный оборот. - Значит, мы обезопасили лишь двадцать омег из пятиста тысяч, населяющих Уолахфрид, - произносит он, снова встретившись с сияющими белками глаз на той стороне полутёмной связи. - И, насколько мне помнится, запасы Линды старого образца у них подходят к концу. - Уже закончились, как сообщает наш аптечный информатор. Райнер задумывается снова, уставившись на тёмный силуэт статуэтки башни на подоконнике. За задёрнутыми шторами в ночной тишине лишь поскрипывают высоко забравшиеся дорожные тросы. - Есть идеи? – отрывисто спрашивает он у притихшего Штольца. - Ничего нового. Остались «крысы». - Неужели Ясон уже доделал прототип и протестировал его в условиях залива Хенрика? - Нет, не до конца. У него тоже перебои с материалами. Две трети расстояния эта штука проплывает, и начинаются неполадки. Её ж ещё на магнитной тяге поднимать надо с места поломки, чтобы те товарищи в шлюзовых сетках не обнаружили электронный подарочек. - Значит, нужно знать расстояние, которое она точно может проплыть. Катером «крыса» будет доставляться на место высадки, примерно на середину залива. На это способен и обычный легальный двигатель, так что мы также сможем использовать несколько отвлекающих лодок и не тревожить Одо. - Материалы, - безрадостно напоминает Штольц. - Точно, материалы… Это, как обычно, проблема. Он передал тебе список того, что нужно? - Да. Сейчас перешлю. Линдерман сосредоточенно пролистывает присланный файл и предлагает: - Я поспрашиваю среди своей группы, а ты среди своих. Я думаю, после того, что было вчера, молчаливое игнорирование закончится. - Тоже так думаю... Я уже называю этот день календаря «днём ненависти». Уже всё приняли, не оглядываясь ни на кого, и я боюсь подумать, что будет завтра. *** В студии на жёлтом глянцевом постаменте – два красных кресла в стиле барокко. Ведущий - миловидный омега. Короткие волосы оттенка блонд зализаны вертикально вверх, в носу аккуратное колечко. Он уверенно, нешироко улыбается на камеру: - Спасибо, что дождались нас после рекламы. С вами снова «Диди и компания». Мы продолжаем интервью с крупнейшим специалистом-социологом Хольгером Тишбейном по поводу нашумевшего законопроекта об отмене абортов. Как вы помните, закон был единогласно принят нижней и верхней палатой парламента, и одобрен председателем парламента. Ведущий поворачивается к гостю. Камера переводится на собеседника: это пожилой альфа с глубокими залысинами на блестящем от пота черепе. Складки толстых щёк гладко выбриты и блестят точно так же. Объёмный живот выпирает из дорогого костюма канареечного цвета, и мужчина с чувством собственного достоинства переплетает на нём розовые пальцы. Глаза глядят поверх предполагаемой аудитории, одновременно строго и благосклонно. На первый взгляд Хольгеру в районе семидесяти. Диди, слегка наклонясь в его сторону, с положенным вежливым интересом обращается к специалисту: - Расскажите, как вы оцениваете вновь принятый закон, приравнивающий данную процедуру к преступлению как для врача, так и для клиента? Какие у него положительные стороны и последствия, и есть ли минусы? Хольгер крякает, пару раз перебирает пальцами на животе, будто наматывая на них невидимый моток ниток и отвечает: - Он однозначно положительный. Это в разы улучшит демографическую ситуацию в колонии и позволит охватить новые территории планеты. Также это произведёт оздоравливающий эффект на общество, а некоторые не слишком устойчивые омеги несколько раз подумают перед тем, как совершить что-нибудь предосудительное, до брака или вне брака. Он бросает выжидательный взгляд на Диди, тот с прежним выражением интереса на лице кивает, и альфа продолжает: - Основная проблема нашего общества в том, что мораль омег слишком упала, за последние пару десятков лет они стали слишком грубыми и самостоятельными, нескромными, слишком много умничают и лезут в те сферы, в которые не следует. Теперь у их поведения будут серьёзные последствия, и это укрепит семью. Омеги должны выполнять своё предназначение, а не заниматься всю жизнь тем, что им в голову взбредёт, - Тишбейн помолчал, опустив взгляд на жёлтый глянец. И, видимо, найдя на нём упущенную мысль, снова воспрял духом. - А минусы? – он выразительно изгибает брови. – Какие могут быть от этого минусы? Омега дарит ему вежливую понимающую улыбку, затем проводит по своим золотистым волосам, отводя со лба выбившиеся волоски, глядит на подсказку на ручном экране и спрашивает снова: - Не будут ли производиться подпольные операции по прерыванию беременности? Они опасны для здоровья. Не возрастёт ли смертность? - Какая смертность? Что вы! – махает на него кистью Хольгер, будто тот сказал что-то совершенно абсурдное. Но, несмотря на это, аргументы озвучивает: - Полиция будет зорко следить за соблюдением закона. Врачи и их клиенты будут наказаны по всей строгости и получат тюремный срок за убийство. Жизнь нерождённого важнее прихотей несознательных, безответственных омег, которые просто не понимают, для чего на самом деле появились на свет, в чём смысл их жизни. Всё, что должно их интересовать – это семья и благополучие их избранного, и тогда они проживут счастливую жизнь. - А если у семьи нет материальной возможности воспитать очередного ребёнка, а иногда даже первого? - Чушь. Я знаю семью с десятью детьми, и всё у них в порядке. - А если альфа бросит забеременевшего омегу или омегу с ребёнком? - Ну, мы же с вами понимаем, чья это вина, - он переходит на снисходительно-доверительный тон, опираясь ладонями на колени и клонясь в сторону Диди. Брови его подползают под самый верх, превращая лоб в море параллельных складок. – Просто данный омега не смог удержать альфу, заинтересовать, был недостаточно покладистым и гибким. Надо ведь подстраиваться под партнёра, быть более чутким и понимающим, где-то промолчать и уступить. Уметь обеспечивать быт и не грузить своими проблемами. Если омега ведёт себя правильно, никто его не бросит! Это общеизвестный факт. Удовлетворённый, он откидывается обратно на мягкую спинку глубокого кресла. Диди закидывает ногу на ногу, и становится видно, как удачно сидят на них узкие брюки цвета пролитого кофе. - Позвольте задать последний, так сказать, философский вопрос, - Он не ждёт кивка, но тот следует. Тишбейн явно наслаждается интервью и вниманием к своей персоне. - Население нашей колонии стабильно, и исправно растёт по численности, имеется ежегодный прирост. Зачем требуется скачок рождаемости, такое резкое увеличение количества людей? - Да, вопрос философский… - усмехается социолог в усы. – Это вопрос о природе человека. Возьмём зверей: они неразумны, и всё, что они могут – это есть пищу и беспорядочно размножаться. А человек существо мыслящее и одухотворённое, венец создания. Вот почему он непременно должен создавать себе подобных в как можно большем количестве, и это главное. Райнеру кажется, что на этот раз он действительно замечает, как на долю мгновения каменеет лицо светловолосого Диди, превращаясь в собственную маску с приклеенной улыбкой. А ведь за пять лет, что существует шоу, через его барочные кресла прошло немало самых странных и скандальных личностей. Потом омега также внезапно оживает обратно, чтобы поблагодарить специалиста и завершить эфир. Экран автоматически переходит в ждущий режим и замолкает. Линдерман завершает подход на пресс, в последний раз касаясь локтями согнутых коленей, и опускается лопатками на коврик. Вздыхает, глядя в потолок. Это даже не ярость, а растерянное недоумение. В который раз Райнер не может уложить в голове, что кто-то действительно свято верит в ту чушь, которую нагородил сейчас проповедник новой эпохи. Эти эмоции накладываются на унылое раздражение от вынужденного заточения дома и на усиливающийся, тянущий жар внизу живота. И на жар более острый, раскалённым углём пристроившийся между ягодиц. Даже с успокоительными сидеть на месте невыносимо, а движение отвлекает и дарит временное облегчение. Что ж, за эти три дня ему точно не грозит потерять форму. Райнер переворачивается, упирается ладонями в пол и начинает отжиматься, вытянувшись в струнку. Он знает свой гормональный фон и его колебания, и не представляет, как справлялся с организмом раньше. Конечно, пока начальство было готово мириться с его особенностями. Но как долго оно продолжит считать его полезным? Только по милостивой поблажке он сейчас работает дома и посылает результаты через электронный канал. Когда почти полностью опустошённые мышцы заныли от добивающей статики, он прикидывает, что, пожалуй, теперь сможет заснуть без наворачиваний мучительных кругов по простыне. После растяжки и душа он почувствует себя почти живым. С утра он решает поскорее расправиться с отчётами на трезвую голову и холодное сердце, но уже после обеда он не выдерживает. Пульс колонии бьётся сквозь него, мимо. А если что-то и грозит случиться, то случится в эти несколько дней после вступления закона в силу. Он плотно сжимает губы, прикусывая их зубами изнутри, перекрещивает пальцы. Включает канал, и безжалостные новости обрушиваются его, как горный водопад, льющийся за шиворот. Они внезапны и страшны, они как град, оставляющий на теле сквозные ножевые раны. К ним нельзя быть готовым. По экрану переливается серо-синими оттенками репортаж из Сидживальда. Рабочие кварталы с тесными коробками квартир, составленные в целые монолитные стены - длинные бетонные рифы, тянущиеся к небу. Грязные набережные, километры гидропонных теплиц и мясных ферм. Этим людям есть чего бояться и при этом нечего терять. Когда их прижимают, они поднимают свои головы первыми и открывают рты, чтобы сказать всё, что думают о доброжелательных властительных врагах. Показывают, как на площади третьего яруса перед администрацией округа кипит разношёрстная толпа. В руках у них плакаты, они подпрыгивают, перемешиваются между собой и вопят. Тысячи разных лиц, раскрашенных, закрытых масками, с горящими гневом и страданием глазами. Куски разрисованного пластика на вытянутых руках и палках, парящая сверху камера выхватывает отдельные фразы. «Ребёнок не должен быть наказанием за секс». «Не лезьте в мою постель!» «Ребёнок должен быть желанным». «Что мы будем есть?» «У сгустка клеток есть право на жизнь, у омеги – нет». «Мы не животные!» «Почему им можно жить, как хочется, а нам нельзя?» «Давайте плодить бедноту!» «Теперь у нас нет судьбы». Райнер смотрит на экран, чувствуя, как предательская дрожь забирается в самые внутренности. Он складывает ладони, словно в немой защитной молитве, прижимает большими пальцами к губам. Эта запись была сделана два часа назад. Сверху ему видно - чёрные отряды военных, как стаи хищных падальщиков, блокируют выходы с площади, перегораживая их своими шеренгами. Спуски на ярусы, транспортные трассы, сходящиеся улицы и проулки – нигде теперь не пройти, не пробраться. Глухие щиты и покатые шлемы бликуют, выставленные электрические ловушки нет-нет да пробивают длинными искрами поперёк проулков на уровне колен. Они вооружены до зубов. - Бегите, - шепчет Райнер, едва шевеля губами. Он знает, что всё уже произошло, что ничего не изменить, но сердце не слушается. За тройным слоем профессиональных солдат чудятся пугающие очертания самоходного лафета и ствола на нём. Орудие глядит поверх голов соратников на собравшихся людей. Все позиции площади простреливаются с пяти точек. Всего лишь с пяти. Ловушка. Толпа гудит и скандирует. Представитель власти говорит им что-то через громкоговоритель, не рискуя показываться во плоти. В ответ раздаётся гнусный, насмешливый свист, в сторону оплота администрации летят подручные снаряды – камни, бутылки и иной мусор. Вдруг что-то взрывается прямо в середине людского скопления, взвивая столб густого серого дыма вверх и закрывая обзор летучих камер. Раздаются крики боли, ещё более громкие, чем предыдущие крики протеста. Толпа начинает раскачиваться, ощетиниваться раненым ежом. В неё снова летят гранаты с газом. Люди снимаются с места, бегут, ринувшись кто куда, ища спасения и выхода с площади, но перекрытые переулки встречают их стеной, которую не преодолеть. Они натыкаются на неё, откатывают, точно испуганный живой прибой. Построение безликих военных делает шаг вперёд. В разъедающем дыме мечутся паникующие фигуры. Кто подходит ближе, попадается в электрические ловушки и остаётся лежать на тротуаре. Солдаты приводят в боевое положение пульсационные винтовки. Огоньки на них светятся красным: максимальная мощность, одиночный направленный пучок. Сжатая, доведённая до безумия человеческая масса снова устремляется по венам улиц, надеясь неизвестно на что. И тут в клубах дыма алчно, неотвратимо зажигаются жёлтые глаза, воздух наполняет истерика оглушающей, вибрирующей на высоких тонах сирены. Автоматические пушки оживают, и россыпь алых вспышек, рой адских мошек, врывается в туман. Интеллектуальное оружие не калечит своих. Только врагов. Всё теряется в тёмно-серой клубящейся мгле, пронизанной вспышками выстрелов: и плакаты, и мешанина бегущих, и валяющиеся тела, и замахивающиеся из последних сил протестующие, и задыхающиеся от кашля изломанные фигуры. Прямым спинам наёмников не свойственны сомнения и жалость. Им ничего не объяснить. Приказа вязать всех – нет. Приказ совсем иной. Кадры сменяет сосредоточенное лицо диктора. Райнер, опустивший голову и обхвативший её переплетёнными пальцами, не слушает его. Это неважно. В сознании пусто, в ушах глухо шумит кипящая кровь. Он сидит, а тёмный пол всё равно уходит из-под ног, раскачивается штормовой палубой. Но когда он, оглохший, поднимает взгляд на свисающее полотно экрана, то уже не может его отвести. Перечисляют наказания для принявших участие в пикете и беспорядках. Увольнение либо уголовный срок, без оглядки на обстоятельства, количество детей и их возраст. Лучше уж никакой семьи, чем семья из людей, несогласных с официальной политикой. И это лучшее, что могло случиться с людьми, угодившими в смертоносный котёл. Показывают переполненные окружные больницы. Сломанные кости, обожжённые дыхательные пути, тяжёлые отравления газом. Ожоги и поверхностные раны – преимущественно на головах, плечах и руках. Череда забинтованных, наверняка обезображенных лиц, на которых навсегда останется клеймо несогласного. Количество людей, потерявших один глаз или ослепших полностью, исчисляется десятками. Примерно столько же получили осложнение на ноги, запутавшись в электрических растяжках, и им грозит ампутация того, что осталось от костей и мышц ниже колена. Число погибших давно перевалило за сотню. Кто принял решение показать это по общедоступным каналам, чтобы все видели и запоминали? Ведь могли бы смолчать, не показывать, задурить всем головы, как обычно, дезинформировать и не ворошить эту тлеющую кучу сухих листьев, превращая её в костёр. Нет. Показали всё подробно, с начала до конца, без преуменьшений и ретуши. С единственной целью, которая теперь недвусмысленно клацает зубами у горла каждого сомневающегося. Единственный посыл для осмелившихся возразить омег: «Заткнитесь, иначе мы вас всех уничтожим». Ярости не находится места в грудной клетке, неожиданно ставшей слишком тесной для него одного. Райнера колотит, как не колотило целую вечность. Это шок. Он словно был там. Это ему приставляли дуло напротив сердца и нажимали на кнопку. Это над его макушкой пролетали медузы пушечных разрядов, поднимая волосы дыбом. Это он бежал там, раздираемый ядовитой мглой пополам. Забивался в щель между колонной подъёмника и мусоропроводом, а красная точка винтовки безошибочно отыскивала его и стреляла на поражение. Из широко открытых глаз сами собой катятся холодные слёзы, неудержимо перекатываясь через рубеж нижних ресниц. Он зарывается пальцами во взмокшие волосы, натягивает их до боли. Боги, если вы есть… Сейчас, как никогда, ему нужно быть сильным. Всё, что они могут противопоставить в их молчаливой борьбе, завязано на него. Каждая слеза превратится в копьё, а каждое копьё рано или поздно достигнет цели и вгрызётся в рёбра вражеской грудины. Каждая нанесённая боль превратится в шквал, что сметёт обидчиков в море. А каждая смерть… Райнер глухо смеётся сквозь слёзы: такого никогда не произойдёт. Никогда. *** Он сидел перед ЭВМ и вспоминал имена всех агентов, связных, союзников из этого региона и сверял со списками пострадавших в кровавой бойне, холодными и мокрыми пальцами проматывая его вниз. Из ступора его выводит назойливая трель входящего вызова. Райнер скашивает глаза на comm, вызов обрывается и превращается в обычное сообщение. Поморгав на прибор ещё пару бессмысленных секунд, он тянется и дотрагивается до него, заставляя послание всплыть на бесплотной проекции маленького экрана: «Поздно вечером буду в Фельцире! Сразу заеду к тебе». В конце Ирвин добавляет четыре лунные сердечка. Райнер не находит в себе сил улыбнуться сухими, как пустыня, губами. Потягивается и подходит к окну. За окном сгущается сумеречный, пыльный смог, висящий в воздухе после плановой чистки купольных конструкций. Красный диск заходящего солнца наблюдает сквозь него, будто воспалённый сощуренный глаз. «Возьми еды», - подумав с минуту, отвечает он на сообщение. Как хорошо, что политик, которого охраняет Дитмар, не дёрнул сдуру в Сидживальд, а отправился шуршать по делам в другой округ. И вернулся достаточно быстро. *** Бутылки заполняют холодильную полку, издавая ни с чем не сравнимый, сладкий звук соударения заполненного стекла. Заветный лимонад – или это всё-таки сок? – поблёскивает совершенно не отличимой от оригинала этикеткой. Вдвоём с омегой они нарезают на кухне закуски. Ирвин устал, как собака, душа и тело в едином порыве требуют еды и алкоголя. Вдобавок, нос дразнит тонкий аромат течки, разбавленный недавно принятой ванной. Альфа разглядывает особенно заметные сегодня вены на шее Райна, под глазами, на протянутых за прибором запястьях. Светло-бежевая кофта беззащитно обнажает плечи и ключицы. Так и хочется подойти сзади, опустить ладони на эту белизну и разминать до умопомрачения. И руками, и языком. - Как ты себя чувствуешь? – осведомляется он у непривычно молчаливого друга. Наверное, это всё течка – она здорово выматывает. Омега старается не подавать виду, но именно вид выдаёт: он всё-таки чересчур болезненный для обычной течки, тонкий и выцветший, почти прозрачный. - Нормально. Не волнуйся, физически со мной всё в порядке. - Будешь? – он протягивает ему на всякий случай свой коктейль с виски. – Ты очень бледный. Тот отрицательно мотает головой, принимая лишь свой фужер с безалкогольным напитком. - Если бы я пил, то спился бы годам к восемнадцати, - роняет он. Эта грубоватая манера прорезывается каждый раз, когда Дитмар пытается его склонить к чему-то подобному. Значит, не собственное здоровье его огорчает. Ирвин не умеет читать мысли, но решает попробовать угадать. Вся колония гудит из-за этой трагической новости, и только ленивый не высказал своё мнение. - Это из-за случая в Сидживальде? – произносит осторожно, касаясь нижней губой холодной грани толстого квадратного стакана. - Случая… - повторяет омега, глядя на разделочную доску с сыром. Рука с ножом замирает как по команде. Такое ощущение, что Райнер намеревался язвительно передразнить его, но передумал в последнее мгновение и убрал лишние интонации. – Да. Наверное, я переживаю. А кто бы не стал? Он встречается с Ирвином взглядом. Уравновешен, как обычно. Невозмутимое чёрное. Он умеет держать лицо, но альфа не первый день его знает. Все волнения он держит в себе, и лишь по частоте фраз и по расцветке кожи, как по хамелеону, можно догадаться, насколько всё серьёзно. - Ты принимаешь слишком близко к сердцу. - Альфа отставляет виски, делает шаг и обнимает Райна со спины, прижав к себе и перекрестив руки на плоском животе. - Это не то, что тебе под силу изменить. Единственный плюс - больше не будет восстаний и жертв, после такой-то демонстрации силы… Для того и сделано. - Думаешь? – белобрысая голова пробует извернуться, чтобы глянуть на Ирвина, но смотреть так чертовски неудобно. Ирвин вздыхает, кладя подбородок на пахнущую фруктами макушку. Это не та тема, на которую хочется говорить обоим, и не та, которую возможно избежать. Но в переживаниях Райна действительно нет никакого рационального зерна. Бессмысленно тратить на это нервы. Сидживальд – далеко, они – здесь. Не выходи на митинги, не участвуй в беспорядках, и всё с тобой будет в порядке. - Если бы те омеги сидели дома, с ними бы ничего не случилось, - окончательно выносит вердикт он. - Ирвин, они вышли лишь оттого, что, пока они сидели дома, с ними кое-что «случили» без их на то разрешения, - Райнер разворачивается в объятиях, ладони оказываются плотно прижаты к груди альфы. - Опять же, я повторюсь, это не то, с чем можно бороться, - назидательно и успокоительно повторяет Дитмар. - Что бы кто не предпринял, это приведет лишь к тюрьмам и жертвам. Ты можешь орать, и тебя закономерно будут убивать, но ничего не изменится. Ты можешь не вмешиваться, и опять же не изменится ничего. Только ты при этом будешь жив и здоров. Понимаешь? В ответ – несвойственная Линдерману улыбка, в которой скорее усталость, чем сожаление и недовольство. Словно он сам понимает, что всё теперь не имеет значения, и это понимание убивает. - Как думаешь, каким будет следующий закон? Шаг? Дитмар пожимает плечами, не прекращая медленно поглаживать любовника по спине и ягодицам. - Предположим, индивид надевает на себя ошейник и вручает поводок другим людям, надеясь на их доброту, потому что к этому его готовили с рождения, - рассуждает Райнер, прижавшись ухом к его ключице. - Как ты думаешь, имеющий власть злоупотребит ей? И как громко он станет возбухать, когда индивид захочет избавиться от поводка? Ирвин стоически вздыхает: - Власть и народ… с этим всегда так. Но в личных отношениях такого быть не может, ведь есть истинные, как мы с тобой. Истинные не причиняют друг другу вреда, это всем известно. Они типа предназначены психологически и навсегда. - Навсегда – только смерть, Ирвин, - не удерживается от непрошенной усмешки тот, словно услышал что-то весёлое. - В реальности отношения между людьми совершенно иные. И шаблоны, усвоенные в детстве из сказок, а во взрослом состоянии – из романтических комедий, никогда не будут работать. Потому что люди злы. И чем больше у человека власти, тем он злее. - Почему, как только мы начинаем беседовать, все сводится к философским понятиям? – выразительно, но безобидно осведомляется альфа. - Ладно. Если хочешь, можем поболтать о сыре, который пахнет, как носки. Ирвин смеется. Когда они разбираются с готовкой, он включает принесённую с собою музыку, что сыпется из колонок бархатной песчаной дюной. Пахнет пряностями и легкими оттенками возбуждения, что вкрадчивым шлейфом тянутся за повеселевшим омегой. Ароматы переплетаются между собой, и это восхитительно. Ирвин прикидывает, подействует ли на Райна с одного бокала, или необходимая разовая доза распределена на весь объём? Что ж, лучше подстраховаться и использовать всё. Тем более ему не впервой подталкивать омег к выпивке. Правда, сам он тоже не остаётся в ясном сознании: тело так отчаянно просит расслабления, что не уступить нельзя. И вот, ужин съеден, вино и сок выпиты. Ночные фонари глядят из мутной темноты глазами подводных химер, а Ирвин окончательно перестаёт понимать слова падающих с потолка песен. Он чувствует лишь с нарастающим, острым и пугающим предвкушением, как химия внутри Райна скачкообразно наворачивает витки – он тонет в возбуждающем запахе и видит, что неизбежно сходит с ума вместе с ним. Двое людей, как две зачарованные друг другом змеи, извиваются под музыку в робком свете, льющемся из бумажного столба напольной лампы. Райн то прижимается, обвивая его шею, то поворачивается, откатываясь на пару шагов, но всё время касается кончиками пальцев хотя бы его протянутой ладони. - Наше ДНК не как у прошлых людей, - шепчет Райнер, в очередной раз приникая к альфе. – Прямо сейчас ты можешь ощутить вживлённые в нас дивные инстинкты животных. И мы танцуем брачный танец в гористых джунглях, где вместо лиан – тросы, а вместо тигров – полицейские. «Архангел» должен усилить влечение в несколько раз, превратить и так неслабый огонёк во всепоглощающий пожар. Отключить мозг, выставив наружу именно эту животную сущность, которая не контролирует себя. В таком состоянии не заметишь, знакомый ли альфа перед тобой, куда уж там проверять, надета ли на нём защита… Пропустить тот момент, когда Райн перестаёт отдавать себе отчёт в происходящем, оказывается, вопреки опасениям, невозможно. Потому что омега внезапно вцепляется в его горло, перехватывая дыхание, делает подсечку и отправляет на диван. Застывает над ним. Глядит безмолвно, ноздри вздрагивают. Он перестает соображать и одновременно перестаёт соразмерять силу. И тут Ирвин с не совсем приятным изумлением убеждается, что она у него немалая. Дикая, дурная. Разве Райн не должен извиваться под ним, пока в него всаживают член? Почему он атакует и пробует насильно удержать на месте, хоть партнёр никуда и не бежит? Альфа тянет руки к пуговицам на его рубашке, но тот перехватывает наглые запястья на подходе. Ирвин никогда не ощущал у него настолько прочной хватки. - Я просто хочу раздеть тебя, - как можно наиболее мирно поясняет он. - И себя тоже. Омега молчит пару секунд. Наконец, отпускает. И бесцеремонно вцепляется в застёжки на его брюках, дёргая их практически бессистемно. Ирвину приходится экстренно помочь, пока тот не оторвал их окончательно. Это же наркотик. Необычного толка, но наркотик. И он искажает реальность каждого принявшего по-своему. Индивидуально. Обнажённый, Райнер снова застывает над ним, стоя на коленках, протиснутых между его ногами. Ирвин жадно сглатывает, но впервые в жизни не решает прикоснуться. Чёрный взгляд Райна похож на провалы в космос, в то небо, что они видели с площадки «Колыбели»… Нет. Словно сама разорванная пополам «Колыбель» смотрит на него. И легко, дразняще касается кончиком пальца раздувшегося, напряжённого члена альфы, непристойно торчащего над ходящим от дыхания животом. Пахнет он одуряюще. В промежности омеги так влажно, густая смазка течёт по внутренней поверхности перевитых сухими мышцами бёдер. Но он не спешит. О чём он думает сейчас, распавшись сознанием на части, на мельчайшие атомы? Неожиданная улыбка проползает по покрасневшим губам, как рассыпчатая позёмка из песка – такая же неуловимая и прозрачная, опаляющая сухим жаром и неизвестностью. Райн хватает его перевитый венами ствол, и медленно - словно впервые, на пробу - заставляет кожу скользить по нему вниз, натягивая и выгибая уздечку почти до боли, а потом надвигает обратно, поднимая крайнюю плоть над головкой. Собранная движением смазка блестит в её окружении, как в крохотном озерце, и переливается за края. Ирвин порывисто выдыхает, несдержанно подаваясь бедрами вверх, оказывается остановлен, и поражённо осознаёт, что был бы вовсе не против, если бы Райнер его связал. Потуже. Грубыми лохматыми верёвками. Лицо омеги непроницаемо, и глаза его никогда прежде не смотрели так. Он разводит колени шире и придвигается выше, зависая сочащемся отверстием над пенисом. Его собственный стоит, как каменный. И, щекотно проведя посередине живота Ирвина к пупку, снова используя лишь кончики пальцев, будто некую искусственную дистанцию, безошибочно насаживается на член почти до самого конца. Ни звука ни слетает с его губ. Возможно, лишь слабый вздох. На щёках проступает резкий, лихорадочный румянец. Ирвин кладёт руки ему на бёдра, хочет скользнуть по его телу выше, но Райн дёргается. Зло скалится и разово, предупреждающе шипит. А затем, поёрзав и немного растянувшись, вбирает в себя член полностью, садясь так, что яйца шлёпаются о повлажневший пресс. Нагнувшись вперёд и приоткрыв рот от накатывающего долгожданного тянущего удовольствия, он хватается за грудные мышцы альфы, за округлые плечи, бока, вставшие соски. И позволяет приласкать себя, но его члена Ирвин пока боится касаться. Вероятнее всего, от препарата тот должен стать настолько чувствительным, что любое прикосновение к этой части тела будет болезненным и грубым. Подъём вверх, напрягшиеся бёдра Райна будто нарисованы неуспевшей высохнуть темперой. Взгляд глаза в глаза. Зрачки затапливают и без того тёмную радужку, превратив их в нечто демоническое и напряжённое, как вой бездомного зверя. Омега резко опускается, зажмуриваясь. Ирвин стонет сквозь закушенную губу, откидывая голову назад. Ещё раз медленно – вверх и вниз. Его задница внутри настолько горяча по температуре, что это, во-первых, совсем ненормально, а во-вторых, почти невыносимо, как выкрученный до предела душ. Это всё препарат… Медленно – чтобы как следует размазать смазку и заставить её выступить ещё обильнее. Чтобы их жар выровнялся, чтобы выбрать угол, которые особенно хорош сегодня. Ирвин снова вскидывает бёдра сам, почти подкидывая омегу вверх. Намекая, что он тоже хочет и будет участвовать, и что неплохо бы ускориться. Видимо, Райн понимает его и разрешает. Вцепляется в спинку дивана за его головой, пропарывая ногтями тонкое покрытие, и ускоряется так, что у Ирвина после минуты скачки темнеет в глазах. Внутри него так плотно, и быстро, и так невообразимо, что он не замечает, как кончает в первый раз. И осознаёт это только тогда, когда в основании стремительно начинает набухать узел. Он сперва, хоть и с трудом, но проскальзывает через сфинктер, а потом возникает заминка. В очередной раз попробовав насадится, Райнер убеждается, что узел в него не помещается. Тогда он оскаливается, рычит, выгибается. Стенки растягиваются так широко, как только их можно заставить, и с неприличным звуком, единым мощным толчком, узел врывается внутрь. Тугая струя выстреливает под сдавленный стон, обрызгивает грудь и шею Ирвина, чудом не попав на лицо. Даже оргазм не вырывает из омеги долгожданного крика. Натянутые стенки пульсируют вслед за ударами сердца, стискивают выпуклость нервно и жадно. Омега замирает, переводя дыхание. Кожа его блестит от пота. Ирвин, переждав всего ничего, пробно толкается в омегу. У него снова встаёт весьма крепко, и в этом определённо виноваты феромоны, невообразимыми дозами выбрасывающиеся в пространство и творящие с его инстинктами нечто страшное. Воспользовавшись временным спокойствием, Ирвин переворачивает партнёра на бок, любовно обхватив задранную ногу. Каково это – когда огромный узел скользит, раздвигая до предела? На совсем небольшое расстояние, но этого достаточно: он ровнёхонько и методично проходится по простате туда-сюда. Райн возбуждается снова, ещё сильнее. Омега дышит быстро-быстро, как маленькая птица, пот на его висках стекает вниз, собираясь каплями. Так много смазки, этого самого пота и воды, что нельзя понять – слёзы ли это текут по его лицу? Наслаждение такое резкое, неоднозначное, больше похожее на боль или непрекращающийся оргазм. О да, Ирвин уверен, от этого слёзы текут сами собой, выдавливаясь наружу ощущениями, и остановить их нельзя. А потом Ирвину изо всех сил прилетает в бок. Он давится воздухом, сгибается, хватаясь за ушибленное место, и тут его переворачивают каким-то совершено невообразимым образом. Наездник осёдлывает его снова. Узел никуда не девается, лишь опадает чуть-чуть, как положено, позволяя сниматься с него и одеваться снова. За что Райнер и принимается со сладострастным, развратным остервенением. Это дико и это прекрасно, но альфа не может перестать видеть, как без остановки текут слёзы по искажённому удовольствием лицу. Глухое рычание со всхлипами – совсем не звуки возлюбленного. Это что-то больше похожее на боль, которую можно унять, лишь насадившись на член до упора и не прекращая двигаться. И эта боль, кажется, разгорается только сильнее, и сильнее желание её унять, унять этот жгучий зуд внутри… Это как когда чешется – раз за разом с преступным удовлетворением проходишься по этому месту, стёсывая кожу. И с каждым разом боли всё больше, потому что кожи всё меньше. И вот, эпидермис исчезает, и образуется рана, которая продолжает нетерпимо чесаться. И теперь больше боли, чем удовольствия, но отступить практически невозможно. Словно услышав его мысли, Райн ещё активнее пускает в ход ногти. Весь торс альфы постепенно покрывается царапинами, особенно достаётся рукам. Красные полоски с вступившей кровью или точечные прорывы – Дитмар не чувствует, хоть и иногда замечает бисеринки выступившей крови и белые лепестки содранной кожи на пальцах омеги. Ему всё равно, его разрывает от наслаждения, отдающего чем-то запретным, роковым, древним и одновременно противоестественным. Он словно смотрит на изнанку эротического сна, не имеющего правил и ограничений, и адреналин в крови поёт гимн блаженству и трепету, схожему с испугом. Попробовав перевернуться, чтобы снова поменяться местами, они рушатся на пол, едва не врезавшись в журнальный столик головами. Райнер срывается, переворачивается, дёргает с дивана подушку под колени. Становится на четвереньки и выжидательно оглядывается на Ирвина. Секунды промедления, пока тот ищет подушку уже себе, заставляют его приподнять верхнюю губу в неудовольствии. Быстрее! Быстрее! Когда, наконец, Ирвин вставляет с оттяжкой, у омеги подгибаются руки, и он падает на локти, громко выдохнув куда-то в район ножки столика. За всю бешеную ночь Райн выдаивает его досуха. Последний раз Ирвин даже не может кончить, а содрогается в сухих конвульсиях. Омега заставляет его член подниматься раз за разом, даже когда физических сил на это уже явно нет. Он просовывает тщательно смазанные пальцы в его анус, стимулирует простату безошибочными, верными движениями. А потом, чтобы не отвлекаться во время секса, идёт за небольшим вибратором. И вставляет его. И Ирвин ему не сопротивляется ни секунды. А после очередного оргазма, больше похожего на удар по яйцам, он срывается в туалет и долго не может понять, обоссался он или всё-таки кончил. Подкравшийся сзади омега массирует его живот, чтобы расслабить сведённые мышцы, и Ирвину в итоге удаётся избавиться от излишков жидкости и больше не переживать по этому поводу. За всё это время, почти лишённое передышек, омега не проронил ни слова. Они утопили диван в слизи, сперме и поте, а скопившиеся ароматы наверняка поведали бы вошедшему, что тут была оргия из десяти пар, не меньше. Когда Райнер выдохся, сгорел и потух, будто стеариновая свечка или бенгальский огонь – это закончился запал «Архангела», наконец переработанного метаболизмом. А Ирвин, подвергшийся эффекту лишь натуральных возбуждающих веществ, сохранил немного сил в запасе, чтобы отнести омегу в ванну и вымыться вместе с ним. Он не хотел – о, это было бы ужасно! – чтобы Райн проснулся среди этого всего раздрая, и нашёл бы между ног слипшуюся, подсохшую корку былого веселья. Нет. Он проснётся в чистой постели, тоже чистый и благоухающий манго. И в воздухе не будет стоять этого убийственного запаха предельного возбуждения двух обезумевших животных. *** Дитмар просыпается первым, с чудовищной, невообразимой ломотой во всём теле. Саднит изрезанная кожа, болят мышцы в какой-то неизведанной прикостной глубине тела… ноет даже измученный член. Потрогав выдоенные, пугающе уменьшившиеся яйца, он чуть улыбается и успокаивает вибробраслет, умудрившийся разбудить его вовремя. Альфа оборачивается на вторую половину кровати. Райнер спит на боку, запутавшись одной ногой в белых простынях, а второй вытянувшись далеко на сторону кровати альфы. Голый аппетитный зад не прикрыт ничем. Стена света рассекает кровать поперёк, просочившись через плотные синие портьеры. Говорят, очень многое можно сказать по тому, как человек спит. Почти белые волосы Райнера, причёсанные полуночным душем, высохли и распушились, откинувшись со лба назад. Его лицо так не похоже на безмятежные выражения, свойственные спящим красавцам. В расположении уголков искусанного рта, в тонких белых бровях и изгибе переносицы – что-то не так. Они не расслаблены до конца, хотя такое масштабное удовлетворение инстинктов должно было выжать всё до последней крохи. Но во всем, словно раздражающе высокая нота на грани слуха, кроется почти неуловимое напряжение. На открытом виске до сих пор отчётливо виднеется синяя сетка вен, контрастируя с белым бельём и кожей. Ирвин морщит лоб, пытаясь собрать увиденное воедино. Что же именно написано, что спрятано за неплотным слоем век, пока Райн думает, что его никто не видит? Это ведь… это ведь не может быть грусть? Грусть по чему? И отчего? Разве для неё у него есть причины? Разве не должен Сидживальд перестать преследовать его сейчас, во сне? Так ничего и не рассудив, альфа тихо перебирается в зал. Отдёргивает шторы, открывает окна, чтобы окончательно выветрить накопившиеся запахи. Яркое утро пробирается в комнату, ложась широкими полосками солнца на тёмный пол. Облака велики, ослепительно-жемчужны и быстры, то и дело окунают дом в свою скользящую по земле гигантскую тень. Сначала Ирвин выливает жалкие остатки напичканного препаратом напитка в раковину, промывает бутылку (на всякий случай) и выносит вместе с остальным собранным по дому мусором. Тяжко вздыхает, осознавая, что тарелка робота-уборщика, шарящая по полу, не отмоет устряпанный диван. Берёт автоматическую губку с пропиткой и принимается оттирать пятна на искусственной коже сам. Это больше походит на подвиг, потому что спина периодически пронизывает его холодными струнами боли, натягивающимися в мышцах и связках. Потом он вспоминает важную деталь и, достав из сумки, раскидывает несколько пустых упаковок от защит. Пусть несколько окажутся в уборщике, а парочка застрянет между подушками дивана. Настаёт черёд кухни и посуды. Когда мойка заканчивает цикл и предоставляет ему сухие, сверкающие чашки и сковородки, Ирвин отыскивает в холодильном шкафу припрятанные с вчера ингредиенты и приступает к подготовке романтичного завтрака в постель. Не забыв отыскать тонизирующие лекарства, принимаемые при течках. Но внутри свербит это противное, неприятное чувство, и никак не затихает. Романтика гаснет на подходах, оставаясь лишь поверхностными привычными ритуалами. Он заметает следы, словно преступник. Но ведь он им не является! Что это за чувство неоправданного, иррационального стыда? Ведь он знает точно, что Райн смирится с ребёнком, как только узнает о его существовании и о том, что он от Ирвина. Он будет рад и исправится сразу. Это его лекарство от «ненормальности», доставляющей ему столько проблем и несчастий. Он станет отличным, хорошим омегой, и наверняка захочет ещё как минимум троих. Ведь любовь между двумя людьми – это когда они рожают как можно больше детей. Иначе зачем этот брак, зачем пустоцвет, зачем тратить силы на него? Как же без детей? Как любить человека, который никогда не родит тебе никого? Это невозможно. Райнер ведь должен понимать это, да? Райн его любит. Он не будет против подарить ему столько детей, сколько он попросит. Или хотя бы одного... Хоть бы это был альфа, иначе придётся заводить их, пока он не родится. Наследник. «Наследник чего? Твоего бессмысленного и незаметного существования? Твоего разрушительного существования, – сипит ехидный голосок в голове. – Охренительное тщеславие, Ирвин, ты так трясёшься над своими погаными генами? А что в них такого? Ты гений? Ты носитель уникальной мутации? Или ты наивно надеешься, что такой родится у тебя сам по себе?» «Нет, - стискивает зубы альфа, нарезая розовыми пластинками мясо. – Любовь – это семья и дети. Никак иначе. Всё остальное – обман, гадость, глупость. Никто в здравом уме не захочет жить по-другому. Никто не предпочтёт одиночество этому счастью. Так что я всё делаю правильно. Я дарю Райну счастье. Ему просто нужно это почувствовать, и всё станет хорошо». Главное, чтоб он не догадался, что это счастье было подстроено… Нож замирает на середине куска мяса. Перед внутренним взором Дитмара резко встаёт непрошенная картина прошедшей ночи: Райнер верхом на нём, губа закушена в мучительном удовольствии, а щёки и скулы очерчивают изогнутые русла слёз. Когда-то давно школьный учитель рассказывал на уроке историю про доктора, который взял свежий труп девушки. От чего она умерла, он не помнил, но сердце её было здорово. И он запустил его, потому что эта мышца – автономная система, и наличие живого мозга ей необязательно. Прошли трупные пятна, исчезла синева… И из-под сомкнутых век девушки потекли слёзы. Тогда ужаснувшийся доктор остановил её сердце и больше не повторял подобного опыта. А со школы мысли перекидываются на того, кто сидел с ним за одной партой, вдохновенно и испуганно слушая эту древнюю медицинскую историю. Его лучший друг, Иво Бёллер. Бедный Иво ещё не знал, что спустя каких-то полгода будет плакать не менее отчаянно. И не один раз - потому что его сердце будет продолжать упрямо биться. Да, в детстве он взапой дружил с омегой. А в старшем звене ему вдруг доходчиво объяснили, почему это позорно, зашкварно и унизительно. И если он не хочет, чтоб над ним смеялись, а желает дружить с нормальными парнями, то должен сделать выбор. И Ирвин его сделал. Он остро помнит и не в силах вытравить из своей памяти, как захлёбывался плачем Иво, когда они с компанией издевались над ним. Изощрённо, неотступно, а Ирвин стоял неподалёку и улыбался вместе со всеми. Он позволял, и пару-тройку раз сам участвовал в травле. Они, здоровенные лбы, домогались омеги, записывали его на видео. И ни одному засранцу ни из учительского состава, ни из прочих студентов, ни из полиции или родственников омеги – не пришло в голову, что что-то не так. Никто и не подумал предпринять какие-либо меры. Потому что подобные события в порядке вещей. «Чего ты огорчаешься, Иво? Не жалуйся, баловень судьбы, они так проявляют свою симпатию. Ты им просто нравишься. Они же альфы, по-другому не умеют». Одним космическим богам известно, как они не докатились непосредственно до изнасилования. Они хватали Иво за всё, что подвернётся, тёрлись, лапали, сдёргивали одежду, но… его из последних сил берегла счастливая звезда. Естественно, доучившись этот невыносимый год, Бёллер срочно перевёлся в другое место. И больше они никогда не виделись и не списывались, хотя у Ирвина до сих пор хранятся координаты его личного профиля. Они были вместе с трёх лет. Всегда. В первом осознанном воспоминании Дитмара фигурирует Иво, карабкающийся по железным прутьям лазилки к солнцу. Он снизу, с земли, видел лишь его синие шорты, оцарапанные голени и бежевые подошвы ботинок на фоне неба. А потом оказалось, что это «всегда» означало «до шестнадцати». Когда навеки закончилось детство и иллюзорное право поступать так, как хочешь. Закипает в варочной машине какао, соевое мясо поджаривается, как надо, а рисовые хлопья именно такие, какие любит Райн на завтрак. Составляя всё на поднос с высокими бортами, Ирвин случайно ловит своё отражение в зеркальной поверхности одного из шкафчиков. Бледный, синяки под глазами, и какой-то… испуганный. Растерянный. Будто он долго бежал от кого-то и теперь нестерпимо хочет спрятаться где-нибудь в тёмном уголке. Он делает глубокий вдох и исправляет выражение лица на привычное – уверенное, насмешливо, добродушное. Поправляет волосы и пробует улыбнуться. - Всё к лучшему, Ирвин, - говорит он успокоившемуся отражению. – Всё к лучшему. Вооружившись подносом, он входит в спальню. Садясь на краешек постели, он бросает свежий взгляд на спящего и убеждается: да, как он и подумал вначале. Не ошибся. Печаль, въевшаяся в саму сердцевину его существа, - вот что внутри у Райнера. Ирвин наугад включает тихо-претихо музыку, чтобы вместе со вкусными запахами, поднимающимися от еды, они ласково разбудили омегу. Райн открывает глаза, и в них сразу же вспыхивает приятное изумление. Ирвин одними губами улыбается в ответ. Он всегда слушал не тех, кого нужно. А лишь тех, кого ему выгодно было слушать. Что же теперь внутри его собственного естества?... Empires are built upon the ashes of The weak and frail, Those doomed to fail. (Империи строятся на прахе Слабых и немощных, Обречённых на поражение). And there’s a blackness inside me, That’s breaking through. But deep down I know I’ll be Forever blue. (И внутри меня чернота, Что рвётся наружу. Но я знаю: на дне моей души всегда будет Вечная синяя грусть). And I’ve been trying to set free A lighter hue, But deep down I know I’ll be Forever blue. (Я пытался выпустить на волю Более светлые краски, Но я знаю: на дне моей души будет Вечная синяя грусть). *** Стол в виде буквы «Т» на львиных лапах из промышленного серого пластика водружён посредине кабинета. В корпус запрещено проносить личные вещи, но в зеркальном шкафу, помимо перемигивающихся кластеров служебной информации, топырит крылья лупоглазое чучело совы. - Проходите, герр Линдерман. Главного смотрителя, Корда Шиммеля, забавляет использовать устаревшие выражения и слова, хотя ему не больше сорока. Он широкоплечий и ширококостный, как все беты, полноватый и бритый налысо. Он указывает на кожаное полукресло напротив себя, и Райнер занимает его, предварительно протянув смотрителю планшет с собранными документами. Корд поддевает полоску на планшете, и экран раскрывается перед ним, распадаясь в стороны веером на несколько независимых прямоугольников. Управляющий комплекса лабораторий почти весь покрыт цветными татуировками. Они ползут по затылку и шее, красуются на груди, частично открытой расстёгнутым воротом розовой рубашки, вытекают плотным узором из-под закатанных до локтя рукавов. И чего только нет в этом узоре… - Значит, вам осталось получить только моё согласие? – поднимает он нечитаемый взгляд заядлого игрока. О чём бета думает на самом деле, не догадается и сфинкс. - Верно. Но неизвестность или неопределённость – не то, что способно лишить Линдермана равновесия, и он продолжает: - Здесь разрешение на перевод от начальника моей лаборатории, отказ от перевода Карла Грассе, согласие на его отказ начальника лаборатории №5, а также подтверждение замены работника непосредственно от руководителя проекта «Мозаика». - Да, я вижу… - Корд пролистывает названные страницы. - Я знаю, что у вас есть опыт в области плавающих РНК. Но в этом проекте мы собираемся непосредственно затрагивать геном, а не перекрывать его доминирующими дополнениями. По бокам гладко выбритого кадыка вьются красные розы, перемежающиеся птичьими перьями, крохотным изогнутыми ножами и парой зубчатых шестерёнок. Розы – это красиво. А ещё они росли на могилах, когда трупы закапывали под слой плодородной почвы. - Руководитель предположил, что моя идея о прикреплении нужных генетических частей без выбивания исходного кода может пригодится, - выговаривает Райн быстрее, чем необходимо. - Ясно… - бросает смотритель, как будто пропуская уточнение мимо ушей, и замолкает надолго, рассматривая какой-то документ на собственном планшете. Линдерман догадывается, что это его рабочий профиль. Серый кролик пялится на него алыми глазами с широкого предплечья. Те же розы вокруг, но к ним присоединяется множество круглых часов. Бронзово-золотой корпус, циферблат с римскими цифрами. Карманные. Не песочные, потому что песочные – это цикличное время, а круглые – проходящее. Его нельзя обернуть вспять. А со второй руки - второй кролик с чёрной пиратской повязкой, пересекающей его серую морду наискосок. Он тонет в россыпи цветов и лилипутских дверей самых странных, тревожных форм и конфигураций. Треугольные, шестигранные, овальные, стрельчатые, с витражом или клёпками – выбирай любую… Куда они ведут? Куда предполагалось, чтоб они вели? - …есть одно «но», - наконец, подаёт голос Корд, словно продолжая незавершённый монолог. - Сколько вам лет, Райнер? Тот титаническим усилием воли отводит взгляд от рисунков: - Через два месяца будет тридцать. - Вы в курсе, какой закон был принят полторы недели назад? - Естественно. - Проект очень серьёзный, его более чем наполовину финансирует правительство, - Корд опускается на локти, переплетает пальцы в замок и сверлит его внимательным взглядом. - Рассчитан минимум на два года. Можете вы гарантировать, что за два года у вас не появится ребёнок? – Он не даёт вставить и слова, сам отвечая за него. – Не думаю. В условиях сложившейся ситуации крайне рискованно нанимать омег на ответственные должности и даже просто на работу. А учитывая ваш возраст, простите, риски возрастают. Ах вот оно что. Теперь омеги ещё более ненадёжны. Если он залетит, то станет бесполезен для работодателя на несколько лет. Рожай, пожалуйста, и побольше, только не за наш счёт. Райнер ощущает, как почва стремительно возвращается под ноги. - Всего лишь? Это единственная причина? – вопрос задан предельно непринуждённым тоном, но вряд ли он смог до конца упрятать этот вежливый холод, воскресший в его душе. Голубая сталь, брошенная в жидкий азот. - Не «всего лишь», и вы это отлично понимаете, - разлапистые брови Корда едва заметно хмурятся, будто обладают собственной волей. – Не знаю, каким мистическим образом вам удалось уговорить предыдущих начальников… но вам придётся очень постараться, чтобы уговорить меня. А вот и бесчестные намёки, которых так хотелось избежать. Он как корабль, лавирующий между гравитационными полями несколькими черных дыр. Так же трудно, так же вслепую, и ошибка стоит жизни. Не только своей. Блаженный, дисциплинирующий холод распространяется по внутренностям Райнера и прочно обосновывается в голове. Он со вздохом проводит по волосам, откидывая их назад, выигрывая себе небольшую паузу в разговоре. И взгляд цепляется снова. Почти торжествующе. Ногти беты, сомкнувшиеся, как челюсти акулы – на них остатки лака. Бежевый с блёстками, недотёрт у лунок и на кутикуле. На другой руке – зеленоватый. Дети баловались. Одну руку красил один, другую – другой. Космические боги, он разрешил им покрасить свои директорские ногти. - Герр Шиммель, у вас ведь есть два прелестных омеги школьного возраста? - Да, вы правы, - от упоминания о семье он откашливается и автоматически подбирается. - Какое это отношение имеет к делу? - Вы собираетесь обеспечить им учёбу в университете? С каждой фразой управляющему всё труднее свести конфликт на секс, но маловероятно, что он совсем уж распрощался с этой идеей. - Безусловно. Однако, зачем все эти вопросы? – он раздражается, но больше сбит с толку. - Зачем посылать их в университет, если им всё равно никто не даст приличной работы? Корд резко откидывается на скрипнувшую спинку, уперевшись ладонями в столешницу. Губы превращаются в одну упрямую линию. Он недоволен, практически зол, глаза метают молнии, но мгновенно придумать ответ не может, чем Райнер и пользуется. Он-то спокоен, как обледеневшая скала, что вечность нависает над пучиной моря и всё никак не обрушится. - Я обещаю приносить официальные индивидуальные тесты лично вам раз в месяц или даже в три недели, - твёрдо произносит Линдерман. – Их невозможно подделать. И если я залечу, то увольте меня. Навсегда, без права восстановления. Корд смотрит на него так, будто в первый раз видит. Открывает рот, чтобы что-то возразить, но новая волна встреченной наглости и собственного изумления не даёт ему найтись с возражениями быстро. - Но, постойте… - только и выдаёт он, прежде чем его снова перебивают. Теперь в голосе Райнера звенит гордость: - Ни один альфа не встанет между мной и моей работой. Иначе мне не было смысла и начинать, а сразу после базового образования я бы отправился мыть челноки. Я прекрасно понимаю, что, зачем и почему делаю. - Все вы профессионалы до первого симпатичного пилота на хромированном электрокаре… - хмыкает смотритель, самую каплю поостыв от такой прямой демонстрации преданности. - Мне всё же поздновато строить иллюзии, не находите? Поймите, в отношении меня риски стремятся к нулю, точнее, их нет совсем. И руководители согласились, потому что отлично знают меня и мои принципы. Я попросил их приложить личные рекомендации на всякий случай. Проверьте свой планшет. Бета, не теряя скептического настроения бровей, нажимает подмигивающую кнопку входящего файла. Листы раскрываются перед ним в воздухе. Он вглядывается в текст, почёсывая подбородок ногтём большого пальца. - А они… не стесняются в выражениях, - подмечает Корд удивлённо. Недоверие из бровей испаряется. – «Фригидный»... Из-за травмы, выходит? Он молчит ещё с минуту, отрываясь от писем и потирая покрасневшие веки. И внезапно протягивает перстень-идентификатор к прошению, зависшему на экране. - Не приноси мне свои тесты, - устало роняет смотритель. - Приноси руководителю «Мозаики». *** По соединительному коридору ходят в обычном рабочем халате, а вот в пятую лабораторию без маски и гермокостюма не пустят. Поэтому Линдерман терпеливо дожидается, когда у работников начнётся обеденный перерыв и они начнут выбегать из шлюза, голодные и мокрые после душа-нейтрализатора. Чернявый и косматый Карл Грассе выскакивает одним из первых и сразу замечает Райнера. - Что, удалось? – не сдерживая эмоций, выпаливает он. - С трудом, но да, - подтверждает омега. – Хотел поблагодарить тебя за… - Да что ты, не надо! – не дослушивает тот, вскидывая покрытые тёмными завитками руки. – Это я должен тебя благодарить. Я категорически не хотел оставлять свой проект, он мне как родной. Райнер не успевает остановить поток его красноречия коротким «я знаю», и вынужден выслушать подробности. - Восстановление фертильности омег – это очень важное направление разработки. Ему ещё полугода нет. Лекарство для старых, для тех, кто не может забеременеть, но желает этого; для тех, у кого проблемы с влечением и гормонами. Препарат справляется со всем в совокупности. Здорово, правда? И хочешь, и можешь. Но он, к сожалению, пока на стадии разработки и отдаёт некоторыми побочками вроде повышенной сонливости или слишком резкой реакции… - на последней фразе его широкая улыбка слегка убавляет яркости свечения. – Его ещё официально не тестили на людях, но добровольцев уже уйма. Всем прекрасно известно, почему Грассе так болеет за свои исследования. Со своим омегой они вместе уже более десяти лет, а детей у них всё нет. И дело не в том, что он бета и менее активен. - Что ж, удачи в работе. И твоему мужу – удачи. - Ага. Тебе тоже, но обратного. Поаккуратнее там со своим альфой, - Карл усмехается и кидается догонять коллег, уже наверняка оккупировавших столовую. Райнер остаётся один напротив сияющего стерильностью стеклянного шлюза наедине со своими мыслями. Тесты… Сперва идут имитационные стенды, правда, не дающие стопроцентного результата, но гарантирующие его безопасность для здоровья. Потом уже люди. Он вспоминает, как проверял на себе первые образцы Линды. Сработает ли, выдержит ли, приживётся ли в клетках, насколько хватит срока действия? Первые три раза были неудачны и полностью провальны. Как хорошо, что в ту пору у него уже были деньги вкупе со злыми зубами и стальными выражениями, и он не разрешил тыкать себе в физиономию фотками слюнявых, складчатых младенцев. Посему в его медицинской карточке напротив запрещённой ныне графы стоит твёрдая четыре. Через огромные стёкла пришлюзового коридора виден внутренний двор, засаженный ныне подвядшими цветами и кустами. У прохожих идёт пар изо рта, на каменных скамеечках сидят только тепложопые энтузиасты. Невооружённым взглядом видно, что угол наклона лучей Водолея существенно изменился. Система куполов удерживает тепло и сейчас, но скоро её переведут на усиленный режим работы. Их планета неминуемо отдаляется от солнца, повторяя небесный цикл. Грядут зимние холода.