О ТАНЦАХ И О ЛЮБВИ... ЧАСТЬ 2.

Сперва темнота давила и засасывала... Она сдавливала горло, покалывая тонкими иглами, мешая дышать, залепляла глаза, уши, не давая возможности видеть и слышать... Она очень хотела обволочь, втянуть в себя, растворить в себе... Она была так беспощадно равнодушна и холодна, что от ужаса ныли зубы, и язык во рту ощущался шершавым, жестким, инородным телом... Он отползал от нее, сколько мог, сколько хватало сил, сколько держали руки... Когда сил уже не осталось, а спина вдруг уперлась во что-то непроходимое, напоминавшее царапающую застывшим бетоном неровную кирпичную кладку, давящую под лопатки, вдруг ниоткуда появились клавиши... Под руками, под стиснутыми паническим ужасом пальцами... И он играл... Играл, не видя, но чувствуя, как при каждом новом, рождающимся под его рукой и срывающимся в пространство звуке, темнота отступает, скукоживается, бессильно клацая стальными лезвиями-зубами, и напрасно пытаясь дотянуться до него ледяным равнодушием... А, значит, надо играть! И он играл... Задыхаясь, хрипя на вдохе, и точно так же - на выдохе, смаргивая выступающие без спросу слезы, сжимая дрожащие губы, прикусывая их до крови - он играл... Он не помнил наизусть ни одну из своих вещей - не помнил головой... А руки - помнили... Пальцы погружались в белоснежные - слоновой кости - клавиши, проваливаясь, утопая в них, отчего звук становился глубже, чище, мощнее... Пальцы залипали в глубине клавиш, и сами начинали звучать, как музыка... И в этой внезапно рождающейся, отпугивающей темноту музыке, искрившейся над руками, как праздничное сияние маленького бенгальского огня, он видел глаза... Матово-черные, бархатные, смотревшие на него с любовью и нежностью... С той секунды, как он ощутил их присутствие, он уже не думал о темноте, не боялся её... Он играл - усталыми, дрожащими пальцами - чтобы только видеть эти глаза... Чтобы они были рядом, не исчезали в сияющем мареве каждый раз, когда прерывалась музыка, и он мучительно, панически искал нужную ноту... Когда-то давно, в другой жизни, он за несколько дней написал столько музыкальных произведений, сколько не писал за несколько лет до этого - маленьких, коротких - как эскиз, как набросок карандашом... Но в них была чистота линий, звуков и - нежность... Затапливающая до потери дыхания нежность... Тогда он спешил запечатлеть в звуке эти глаза - их глубину, покоряющую силу, глубоко скрытую, но яростно посверкивающую в глубине зрачков страсть... Тогда он возвращался к этим глазам - снова и снова, изо дня в день... Принося новую музыку, новые музыкальные эскизы и зарисовки, чтобы еще раз увидеть, как они раскрываются с каждой новой музыкальной фразой, проживая ее также, как проживал он сам, когда создавал эти звуки... Только один человек - один-единственный! - оказался способен не просто слушать его музыку, но жить в ней, раскрываться ей навстречу, впитывая кожей, кровью, сердцем... Он возвращался к нему - снова и снова, понимая, что делает что-то не то... Что-то делает неправильно... Но он не мог иначе!... Тяга к черноволосому, черноглазому юноше, прикасавшемуся губами к его шее и ласкавшему его тело под танцевальной рубашкой, была безграничной и беспредельной... Наверное, так было неверно, но он не мог - по-другому!... Он приходил, изо дня в день, за этой лаской, за этими прикосновениями, запретив себе думать, что и почему делает... Он не знал точно, но безошибочным чутьем музыканта ощущал, что любой - пусть даже самый правильный - ответ в тот момент способен был нарушить это потрясавшее обоих чувство единения и понимания... Он не хотел знать никаких ответов... И запретил себе думать... Музыка убыстрялась, клавиши слоновой кости уже двигались сами, и очень важно было успевать за ними усталыми, дрожащими пальцами... Он задыхался, торопился - скорее, скорее! - и ладони метались по белоснежным клавишам, только чтобы не исчезли, не забыли о нем, о его музыке, эти ласковые, с поволокой, черные глаза... Он тогда боялся, того, что может произойти, того, что приближалось с каждым его возвращением в эту квартиру - и боялся, страшно боялся, что этого не произойдет!...Оказалось, что так - тоже можно... И второго - он, явно, боялся больше... Он видел, чувствовал, что черноволосый юноша словно страшился переступить некую иллюзорную черту - после которой уже нельзя будет сделать вид, что всё происходящее было просто шуткой... И страшился - из-за него... И не знал, как сказать, как дать понять, что его не надо щадить, не надо жалеть... Он приходил в этот дом - изо дня в день - потому что сам сделал свой выбор... Эти горящие черные глаза, эти сильные и, одновременно, нежные длинные выразительные пальцы стали его воздухом, его жизнью, и он уже не хотел, не мог существовать без них... Он пытался сказать об этом своей музыкой... Которую сочинял, как потерявший рассудок, каждую свободную секунду в ту самую фантастическую неделю своей жизни... Потом - потом он уже любил!... Любил каждой клеткой тела, каждым миллиметром кожи, каждым вздохом... Любил, готовый защищать и оберегать, заслонять собой и успокаивать, поддерживать и прощать... Потому что уже знал, насколько раним и беззащитен, доверчив и беспомощен мог быть тот, кого за холодность и высокомерие прозвали "ледяным королем", и кого он избрал себе один раз - и навсегда... Это уже - потом... А тогда... Тогда он паниковал в душе, не зная, будет ли нужна его музыка, его чувства... Будет ли нужен он сам... И не слишком ли это самонадеянно - замахнуться в своих мечтах и надеждах на титана паркета, с которым многие и здороваться-то робели, боясь получить в ответ ледяной, полный презрения взгляд... И что он мог предложить такому человеку?... Себя?... Свою музыку?... Не слишком ли это мало?... Музыка всё убыстрялась...Клавишей становилось всё больше, они расползались шире и шире, приходилось метаться справа-налево и обратно, срывая и так слабое дыхание, судорожно хватая воздух ртом... Он задыхался - и играл... Потому что только так можно было сохранить согревающий, не позволявший провалиться в черноту, ласковый взгляд. Когда черноволосый юноша его услышал - услышал его мольбу в том, написанном специально для него медленном фокстроте - в первые секунды обуял ужас. Было безумно страшно!... Страшно не оправдать ожидания... Страшно - разочаровать...Страшно от того, с какой жадностью и готовностью его собственное тело дернулось навстречу этим страстным, сильным, плавящим своими прикосновениями рукам... Сам того не понимая, он делал всё правильно, делал так, чтобы юноше было удобнее сделать его своим... Скорее, еще скорее!... Он же еле выжил эти несколько дней, раздавленный сомнениями, паникой, что окажется не нужным... Что будет не понят... И он спешил!...Изгибаясь и подставляясь, готовый в дурманящем, затопившем сознание пекле восторга и желания, следовать малейшим указаниям этих уже на тот момент обожаемых рук...И пусть это будет только один раз - он и на это был согласен!... Хоть один раз увидеть, как горящие страстью матово-черные глаза заполняются восторгом и нежностью - и уже с одним только воспоминанием об этом можно было бы жить дальше... Он не знал, как сказать о своей благодарности, как прошептать о ней в кровь искусанными, распухшими от поцелуев губами, когда чуть дрожащие, но сильные, ласковые руки подхватили его с дивана... А когда юноша принес его в спальню, и, уложив на широкую, стильную кровать, снова целовал, пропуская сквозь пальцы соломенно-золотистые волосы, оказалось, что и говорить ничего не нужно... Его ждали с такой же страстью и горячностью, с какой он сам рвался в эти обжигающие лаской, сводящие с ума объятия. И неважно, как это называется... Пока они вместе - это, действительно, неважно. Музыка ускорялась - нервно, импульсивно... Он чувствовал, что уже не успевает за этими летящими, набирающими скорость звуками. От резкого метания по расползающейся в обе стороны клавиатуре захолодели ладони, ледяные пальцы почти не ощущались. А потом... Сперва появилось море. Теплое, солоноватое, с колышущимися волнами. И - отблески свечей, игравшие на затянутом темнотой кафеле. И горячий желтый песок, по которому распластывались обессилившие белые барашки, рухнувшие с гребня очередной волны. И преломляемые водой очертания белой ванны... И стоящий рядом с ванной обнаженный черноволосый юноша - прекрасная античная статуя. И - горизонт, в котором море исчезало, упираясь в него сине-зеленым краем. Пальцы левой руки стремительно согревались. Им было так хорошо, что он даже застонал от жалости, что не может весь превратиться в эти пальцы, чтобы всей кожей ощутить это спасительное тепло и мягкое бережное прикосновение. Клавишей все прибавлялось, но теперь это было уже не страшно - море давало силы... Море - и бережное прикосновение к левой ладони, от которого, становилось спокойно и хорошо. Матово-черные, с любовью смотревшие на него глаза, согревали. Бережное прикосновение к пальцам - согревало. Он хотел - очень хотел! - попросить, чтобы этот взгляд и это ласковое пожатие не исчезали... Он уже не смог бы дышать без них, совсем, как тогда. Тогда он, не задумываясь, с горячностью, ответил на первый поцелуй черноволосого юноши и после - ни секунды! - об этом не пожалел!...Без него жизнь была бы такой пустой и холодной... Как сейчас - до этих, ласкавших пальцы прикосновений. Он хотел попросить... Но оказалось, что просить было не нужно... Горячий, обжигающий сгусток энергии не исчез с пальцев, но появился еще один... Согревающим теплом он прошел по щеке, по пересохшим, воспаленным губам, коснулся виска, лба... И опять - кружил по лицу, по шее, плавно соскальзывая на плечо... Давая силы дышать, отогреваться, жить... Тогда, в спальне, в первую же ночь, он, не замечая, не желая замечать еще не успокоившихся болевых спазмов, очень хотел, чтобы всё, что сейчас произошло - повторилось снова!... И он никак не мог объяснить черноволосому юноше, категорически не желавшему причинять ему новую боль, что он должен торопиться, что не может рисковать - он же не знал, сколько еще у него оставалось времени, будет ли то, что сейчас было, еще хоть когда-нибудь... Пока его не попросили уйти - он должен был спешить... Только объяснить этого не мог... Черноволосый юноша все понял сам... Он бережно сгреб его с кровати, прижал к груди и чуть слышно шепнул прямо в ухо - "Не надо никуда торопиться... У нас еще много времени впереди..." "Сколько?" - требовательно спросил он, даже не осознавая, что с силой сжимает, стискивает ладонями выточенные, худощавые плечи... А юноша засмеялся и сказал: "Сколько пожелаешь...Хоть вся жизнь..." И он поверил... И позволил укрыть себя одеялом и в несколько минут задремал, устроив голову на плече юноши... Задремал - счастливый... Сейчас его переполняло такое же счастье - как тогда ночью... Музыка затихала, но это уже не пугало, это было правильно... Клавиши медленно растворялись в теплых морских волнах... С неимоверным усилием он открыл глаза... Всё, что будоражило, поддерживало, согревало, помогало не провалиться в зябкую темноту, слилось на выдохе в одно почти беззвучное - только губами - имя... - Э-э-э-м-а-а-а-а... - Птица моя...Я с тобой... Всё хорошо... Исчезла музыка, исчезли клавиши и море... Никуда не исчез любящий, такой родной взгляд воспаленных, покрасневших матово-черных глаз... И прикосновение - ласковое, бережное - длинных, чуть вздрагивающих пальцев... Эма был рядом... Он сидел около его кровати, держал за руку, а второй рукой - гладил по щеке... Стеф видел, что они не дома...Чужая, незнакомая комната... Он чувствовал себя так, словно совсем недавно его в полном составе переехала гвардейская Кантемировская танковая дивизия, включая полевую кухню... Он почти не мог говорить - горло пересохло до скрипа... Но рядом с ним сидел и держал его за руку Эма Градиевский - черноволосый юноша, которого Стеф полюбил весной, и ни секунды об этом не пожалел... Эма - рядом, а это самое главное... С остальным он справится!... Мысль... Внезапно появившаяся мысль не давала покоя... Рваными лоскутьями в сознание рванули воспоминания... Врач, еще врач... Врачи... Игорь, сидевший ночью рядом и тоже державший его за руку... Он был странный, даже в дурмане лекарств Стеф это почувствовал... И напрягся...А потом - забыл... Машина... Русоволосый парень, который, почему-то, обнимал его, а Стеф цеплялся за этого парня обеими руками, но никак не мог его почувствовать - казалось, пальцы проскальзывают сквозь туман...Вода... Очень хотелось пить... Мысль мешала воспоминаниям, давила, но никак не хотела проявляться... Стеф рассердился... Он не стал вдумываться в ускользающую мысль, он хотел другого... Чуть повернув голову на подушке к Эме, на что ушли почти все силы, он опять хотел попросить... Только один раз... Но оказалось, что просить - не надо... Горячие, ласковые губы бережно прикоснулись к его потрескавшимся, пересохшим губам, накрыли их... Это нежное прикосновение словно разбудило всё еще дремавшие в организме силы... Стеф понял, что теперь он проснулся окончательно... И даже, затаив дыхание, чуть ответил на поцелуй... И любимый черноволосый юноша, ощутив это слабое движение стефкиных губ, задохнулся на мгновение - и поцеловал его еще сильнее... А потом любимый снова стал Эмой Градиевским - в лучших традициях... Он категорически отказался целовать Стефку еще раз, ну, пока его не осмотрит врач... Встал со стула, открыл дверь палаты и хрипло просигналил куда-то в коридор: - Станислав Григорьевич, он проснулся... А потом был небольшой сумасшедший дом... Забегали врачи... Стефа теребили, трясли, слушали, щупали, и всячески издевались, мешая держать за руку Эму... И мешая высказать Игорю, которого придерживал за плечи Кучун, всё, что он думает о своем троюродном брате, отдавшем ему свою кровь... Игорь выглядел таким изможденным, что Стеф, собиравшийся выговорить ему всё, в итоге ограничился злобной гримасой, сдвинув брови и сурово стиснув губы... Его лицо при этом стало таким умильно-сердитым, что фыркали даже осматривавшие его врачи... А Стас с Игорем, которого Кучун так и не выпускал из рук, уткнувшись друг в друга, давились беззвучным хохотом... Не смеялся только один человек... Эма стоял рядом со стефкиной кроватью и не сводил сияющих глаз с сердитого, надувшегося на брата Стефки... А Стеф - сердился... Какого черта Игорь довел себя до такого состояния, что Станиславу Григорьевичу пришлось просто взвалить его себе на плечо?!... Тоже мне, старший брат!... Ни на минуту заболеть нельзя!... Всё еще сказывалось действие лекарств... Стеф абсолютно не помнил, что с ним произошло, но он вспомнил, вернее, сформулировал мучившую его мысль. Она оказалась нерадостной... - Эмочка!...Фрак!... - Стефка смотрел на Эму с нарастающей паникой в глазах. - Что - фрак?... - Эма, переживший за последние сутки столько впечатлений, что их вполне хватило бы среднему обывателю года на два бурной жизни, включился в проблему не сразу... - Ну, фрак!... Когда примерка?!... Не сегодня?!... - Стефка, заказавший новый фрак к Чемпионату России у лучшего танцевального портного Москвы, и безумно гордившийся этим событием, знал расписание примерок, как таблицу умножения. - Я же не смогу... Наверное... - Не "наверное", а точно... - категорично подтвердил лохматый врач, вклиниваясь в разговор. - Сегодня - никаких примерок!... Трое суток - постельный режим...Я вам все в выписке написал... Пройдемте, пожалуйста... Последнее он адресовал куда-то между Стасом и Эмой... Сами разберутся, кто из них будет соблюдать режим... И - вышел из кабинета... - Не переживай, я позвоню, перенесу... - и Эма Градиевский отправился вслед за врачом... Забирать выписку и выслушивать подробные наставления - что делать со Стефкой... Хотя...Что с ним делать, Эма прекрасно знал и без подсказок со стороны... А вот как ухаживать за Стефкой в таком состоянии - лучше, конечно, узнать у специалиста... Пока Эма ходил за бумагами, Стас помог Игорю присесть на кровать к брату... И смотрел - как Игорь ласково взял мальчишку за руку...Как Стефка - из последних сил извернувшись клубком - прижался щекой к руке Игоря и смотрел на него жалобным, укоряющим взглядом... А Игорь тихо уверял его, что всё хорошо, и главное - что Стефка уже поправляется, а всё остальное - ерунда... И в самом деле, ерунда, осталось-то - всего ничего... Отвезти домой Эму с мальчиком... Поднять Стефку на ноги... Разобраться, что делать с малышом Кирюшей, оставленным дома...Убедиться, что Герка с Женей смогли договориться... Вычислить и отловить ублюдка, задавшегося целью испоганить им жизнь...Подготовить ребят к России, где необходимо войти в шесть финалов... А в трех из них - биться за место на пьедестале... Встретить партнершу Игоря через два дня... А перед этим - привести в относительно нормальное состояние самого Игоря, и чем скорее, тем лучше... Пожалуй, всё... Ах, да! Обязательно перенести дату примерки стефкиного фрака!... И выяснить, почему Макар в последние дни такой грустный... Вот теперь - пожалуй, всё... Воспользовавшись тем, что весь его "экипаж" был при деле - Игорь еле слышно воспитывал и утешал переживавшего за него Стефку, а Эма получал наставления лохматого врача, Стас присел на стул у кровати мальчика и на несколько секунд прикрыл глаза... Мысль, мучившая его ночью, не давала покоя... Он был уверен - без повода, без единого аргумента - что почему-то должен знать, что в самое ближайшее время может случиться... Что именно?!... Открыв глаза, он смотел на Стефку и Игоря, в очередной раз поражаясь тому, как же похожи эти троюродные братья, с разницей в десять лет... Но, если раньше это сходство его умиляло и трогало, то сейчас от этой мысли он напрягся... Сам не понимая, почему... Эти братья слишком похожи... Слишком... И давившее его беспокойство от этого простого факта только увеличивалось... Эту мысль тоже надо будет обдумать. Впервые с того дня, когда он вошел в актовый зал керченского пансионата, и к его ногам внезапно рухнул незнакомый мальчишка-танцор, Макар Машера рассердился на Даньку!... Рассердился серьезно, по-взрослому... А Данька - страшно на Макара обиделся.... И перестал с Макаром разговаривать... А также замечать его пристутствие рядом с собой... А ведь еще недавно все было так прекрасно! Данька радостно носился по всей квартире, наскакивал на готовившегося к семинару Макарушку, утащил у него тетрадь с лекциями, читал их громко, вслух, с комментариями, запершись с этой целью в ванной... А теперь что?!... На самом деле, конфликт мог произойти и раньше, но вот уже двое суток Макар благополучно изворачивался, уклонялся - проще говоря, всячески избегал обострения ситуации...Он прикидывался слепым, глухим, делал вид, что абсолютно не замечает укоризненных взглядов Данилы Краснова и не слышит его проникновенных, глубоких вздохов... Вот вздыхать Данька был мастер!... Слыша из комнаты очередное глубокое горестное сотрясение воздуха в кухне, Макар, глотая улыбку, думал, что Данька - только на одних вздохах - спокойно пройдет творческий конкурс в любой театральный вуз...И очень надеялся, что, захваченный какой-нибудь новой идеей, Данька через сутки забудет о своей, с точки зрения Макара, бредовой идее. Оказалось - не забыл. Хотя, если вспомнить, с какой упертостью по своему, только одному ему понятному плану, Данька в Керчи возродил к жизни полностью деморализованного такой настойчивостью Эмку Градиевского, чего-то подобного и можно было ждать. А Макар понадеялся на лучшее. И - просчитался. Случилось всё, как случилось. Данька, внезапно, без предупреждения, напрыгнувший на Макара, отобравшего-таки с боем свою тетрадь, со спины из-за угла, и напугавший Машеру до дрожи в коленях, задал свой классический вопрос - когда?... А Машера, не готовый к нападению, уронивший от неожиданности тетрадку на пол, злой за свой испуг, может быть, гораздо резче, чем хотел, сообщил - Никогда! Никогда - никогда!... Какое из двух слов - непонятно?!...И хватит уже фигней страдать, делом займись!...А об этой ерунде я чтобы больше не слышал!... Резко, грубовато... Всё правильно. И Данька обиделся! А причиной всего, по мнению Макара было то, что у Данилы Краснова проснулась совесть... Совершенно не вовремя и не по делу. Эта самая совесть по словам самого потерпевшего не давала Даньке спокойно жить, лишала покоя и сна... Вот относительно лишенного сна Макар, как человек, спавший рядом, готов был спорить долго и горячо - потому что ежедневно выдерживал феерическую утреннюю битву по подъему Даньки в школу... Данила по утрам просыпаться не желал категорически, обнимал подушку, как величайшую ценность, не просыпаясь слезно хныкал, когда Макар все же подушку отбирал... Чем доводил Машеру до смеховых колик... А еще все время пытался, ухватив Макара за шею или за плечо, завалить его обратно на кровать. Так что, с лишением сна вопрос был открытым. Но Данька категорически настаивал - совесть мучает его бессонницей, и с этим срочно надо что-то делать!... А хотел он не больше не меньше, как встретиться с Кучуном и покаяться ему, что это он, Данька, подбил Макара на работу с номером "Кукла" в отсутствии Станислава Григорьевича... И рассказать ему, чем вся эта авантюра в итоге закончилась. А в доказательство - продемонстрировать следы резиновых жгутов, еще хорошо заметные на шее Макара... Вот и допекал Макара вопросом - когда же они вместе поедут к Кучуну? Как подозревал Макар, в первую очередь для того, чтобы получить от Кучуна запрет на работу с номером в отсутствие Стаса. Данька хотел это сделать для Макара... Ради Макара. И Машера это прекрасно понимал. Но приложивший столько сил, чтобы информация о случившемся не вышла за стены тренировочного зала клуба "Коррида", Макар категорически не желал возвращаться к этой теме. Нет, он прекрасно понимал, что его главный тренер, по-хорошему, должен знать о произошедшем... Но тут речь шла о Даньке. Макару стоило только вспомнить лицо Данилы в тот момент - побелевшее, с синими губами - его мертвенно-оцепеневший взгляд, дрожь колотившую Даньку еще несколько дней после этого, панику, с которой он бросался к Макару, когда тот пытался прокашляться, случайно подавившись сухариком... И Машеру накрывала яростная волна протеста!.. Нет! Никогда! Он не позволит окунать в эту историю Даньку еще раз! Даже ради Стаса. Да и в чем, собственно, проблема?! Его откачали?!... Откачали!... Вот он, живой-здоровый, чего и вам желает!...И огромное спасибо и поклон Нику с Филом!... Ну и хватит об этом. Но с такой постановкой вопроса категорически не был согласен Данила Краснов!... Они оба старательно скрывали свое противостояние от Марины, и без того безумно устававшей на работе... А когда она прибегала домой, сразу рвалась на кухню - приготовить "своим мальчикам" какой-нибудь новый деликатес... Макар с огромным трудом отбил у нее право мыть посуду после ужина, что давало Марине дополнительные пятнадцать минут отдыха каждый вечер. И куда было втягивать её ещё и в эти разборки?! Два дня Макару удавалось уворачиваться от мощи данькиной агитации, а вот сегодня. После того,как Машера на него прикрикнул, Данька вздрогнул, отшатнулся - и перестал с ним разговаривать. А когда за ужином пропускал Макара на его место в углу кухонного диванчика, то смотрел ему куда-то в плечо равнодушным, невидящим взглядом. Макар психанул - что за черт?! Ему категорически не понравилось, что Данька его не замечает. Это было... неправильно. За столом оба старательно хвалили маринины кулинарные шедевры - только чтобы она не ощутила повисавшей в паузах тяжелой, давящей тишины. Марина Краснова, отредактировавшая за день тридцать страниц текста и уставшая до белых искрящих точек в глазах, не заметила ничего. После ужина Макар сидел за письменным столом в комнате, делал вид, что учится. Он смотрел в тетрадь - и не понимал ни слова. У него за спиной, чуть шурша вещами, молча, мелкий готовился ко сну. Всё было не так. Обычно - каждый вечер - это сопровождалось беготней по комнате, шутками, вскриками, горячими просьбами совсем чуть-чуть, полчасика, "игрануть" в какой-нибудь дурацкий варкрафт, желанием немедленно - прямо сейчас же! - показать Макару какую-то новую прикольную "картинку" на компе. И поцелуями. В полной тишине скрипнула кровать. Немного подождав, Макар осторожно, через плечо, покосился назад. Данька был уже в кровати, заняв свое излюбленное место у стены. Макар видел его затылок и рассыпанные по подушке каштановые волосы... Посидев для виду еще какое-то время и понимая, что он не способен выучить вообще ничего - даже если просидит над этой злосчастной тетрадью ближайшие пять лет - Макар решил, что с учебой пора завязывать. Не покатит завтра семинар, уже понятно. Гораздо больше семинара его беспокоило гнетущее молчание за спиной. Он встал, выключил настольную лампу, быстро разделся и скользнул под одеяло. Тот, кто первым заметил, что тишина бывает "звенящая", похоже, был очень наблюдательным человеком... Вокруг звенело так, что Макару казалось, он различает даже мелодию - издевательскую, ехидную, ухмыляющуюся... Так еще никогда не было. Макар не умел засыпать, не ощущая на шее объятия тонких, худеньких рук. Не чувствуя прильнувшего к нему стройного данькиного тела. Да так просто невозможно заснуть, нафиг!. Он, не моргая, забросив руки за голову, смотрел в захваченный ночной темнотой потолок, отчаянно боролся с ежесекундно нараставшей, неуправляемой паникой...И, может быть, поэтому пропустил тот момент, когда лежавший у стены человек чуть шевельнулся. Ему тоже было очень плохо! И - страшно. Безумно страшно! Он лежал, стараясь не дышать, смотрел в стену, и ужасно боялся, что это - всё. Что вот так нелепо, по-дурацки всё закончится. Навсегда. Зачем он вообще все это начал?! Вот дурак! Он долго ждал, пока Макар ляжет в кровать - и паниковал, что тот решит провести за столом всю ночь. А теперь - когда Макар был рядом - ждал, что будет дальше... Время шло, но ничего не происходило. И тогда он решился. Ему ужасно хотелось, чтобы Макарушка, как обычно, сгреб его за плечи, прижал к себе, прихватил губами мочку уха... И тогда можно будет обнять его, попросить прощения и сказать, что он ничего не будет делать, и ни с кем не будет разговаривать - раз Макарушке это не нравится... Главное, чтоб он не сердился!... Это оказалось так невыносимо - когда Макар сердится. И он медленно, нерешительно протянул руку. Макар, изо всех сил пытавшийся держать себя в руках, не знавший, что ему теперь делать, почувствовал робкое, несмелое прикосновение к своему бедру узкой, прохладной ладони. Она словно просила принять ее, приласкать... Безумное облегчение, нервная разрядка, все переживания двух последних суток, страх, паника - в секунду рухнули на него чугунной плитой... А также обида непонимания и какая-то детская ярость. Это - единственное объяснение того, что он сделал - резко отбросил пытавшуюся погладить его руку. Отбросил... Идиот! И уже в следующую секунду готов был, свесившись с кровати, расколотить о паркет свою идиотскую башку. Потому что кожей почувствовал, как оцепенел, застыл человек, лежавший рядом. Но что-то надо было делать. И Макар решил спасти то, что сейчас, у него на глазах, с грохотом рушилось при его непосредственном участии. Обязательно спасти. Может быть - слишком резко. Слишком нетерпеливо. Слишком жестко. Он рывком сдернул с Даньки одеяло, полностью раскрыв мальчишку, рукой стискивал, сдавливал худощавое тело, опираясь на локоть другой руки навис над ним - и впился жадными, требовательными губами в длинную шею, белевшую в темноте. Данька дернулся, попытался вывернуться, вырваться - но Макар его не отпускал, не чувствуя, что сжимает всё сильнее и сильнее. Поцелуи становились всё более яростными и требовательными. Он опомнился только тогда, когда в ночи вдруг прозвучало сдавленно-хрипло: - Нет! Не надо!... Пожалуйста. Я сам... А потом - как в замедленной съемке - смотрел, как его любимый мальчишка, его Данька, закусив губу, не глядя на Макара, старательно стягивает с длинных, стройных ног свои пижамные штаны с гоночными машинками, которыми он ужасно гордился. Отбрасывает их, как тряпку, на пол. Раздвигает колени - насколько может широко. И - молча отворачивается к стене... Вот тут Макара накрыло с головой! Он схватил не сопротивляющегося мальчишку за плечи, тряс его, как грушу, вколачивая в подушку, и горячечно хрипел ему в лицо: - Не смей! Ты понял?!...Не смей так! Никогда!... Что бы я ни сказал, что бы ни сделал! Рожу мне разбей, пристрели - но так не смей! Никогда!... Ты понял?! Он уже сам понимал, что всё пропало. И готов был идти собирать вещи. Или уйти, бросив всё, без вещей, прямо сейчас! Если его Данька, его родной мальчишка, так на него реагирует. Замер - и смотрит, не дыша, огромными серо-зелеными глазами. Твою мать! Да что он, Макар, вообще сегодня вытворяет?! Сдохнуть можно... Машера осторожно, бережно опустил Даньку на подушки, отбросил спутавшиеся волосы с его лица и начал поворачиваться, чтобы встать. Две тонкие прохладные руки внезапно с силой обхватили его сзади за шею: - Нет!... Не уходи! И в следующую секунду с каким-то сдавленным всхлипом Данька уткнулся лицом Макару в спину - и разревелся... Макар, изогнувшись по-кошачьи, развернулся и, схватив Даньку в охапку, прижал к груди... Он гладил его по голове, укачивал, успокаивал... Клялся - собой, Данькой, другом Лёхой - что никуда не уйдет... Никуда!... Ни за что! Потому что безумно любит своего Даньку. Потом они говорили хором. Данила, чуть успокоившийся, вцепившийся в Макара обеими руками, просил прощения, обещал ни с кем ни о чем не говорить, пока не разрешит Макарушка... А Макар, готовый привязать себя к Даниле веревкой, если тому так будет спокойнее, прижимая его к себе, наоборот, говорил ему, что Данька молодец, и он прав, а это сам Макар затупил, и пусть Данька на него не обижается... А потом это всё стало не важно... И пижамные штаны оказались снятыми очень кстати... Макар, задыхавшийся от страсти и заливавшего кипятком желания, ласкал губами, сжимал в объятиях такое родное любимое тело - и чувствовал, как оно отзывается, вспыхивает искрой в ответ на малейшее прикосновение, подставляясь под горячие руки Машеры, выгибаясь в попытке еще ближе прильнуть, прижаться, принять в себя своего любимого. Потом, держа в объятиях засыпающего, еще даже не отдышавшегося Даньку, всё ещё сжимавшего Машеру за плечи, вытирая нежными касаниями пальцев капельки пота, выступившие на его разрумянившемся лице, Макар в какой уже раз думал, что жить не может без этого чудестного, потрясающего мальчишки. Даньки Краснова. А потом, в шесть часов утра, позвонила Марьяна. Услышавший звонок, но так и не проснувшися Данила, завозился, поудобнее устраиваясь на груди Макара, вздыхал во сне. А Машера, прижимая его к себе, слушал последние новости о жизни членов клуба "Танцевальные надежды" в исполнении Марьяны Пугачевой. О несчастном случае со Стефкой. О клинике. Об Эме Градиевском, уехавшем в Новгород. Об Эме Градиевском, вернувшимся из Новгорода с пятилетним Кирюшей на руках. О Германе Карташове. О человеке в зеленой спортивной куртке, выходившем из здания клуба. Выложившая сводку фронтовых новостей, даже не извинившаяся за ранний звонок, судя по голосу, безумно уставшая - Марьяна отсоединилась. Макар продолжал бережно укачивать на груди Даньку и думал, что Стасу сейчас, явно, не до них. Но он обещал Данилке. Значит, надо ехать. Мало ли, помощь понадобится - там же теперь еще и ребенок. Значит, семинар не просто пролетает - он не состоится. Как и данькина школа. Ехать надо обязательно. А еще он думал, что надо было слушать мелкого - еще два дня назад, потому что он дело говорил. И в следующий раз Макар именно так и сделает. Потому что любит своего Даньку. Навсегда... А теперь - дать ему поспать еще пару часов, и пора гнать! При мысли, как он будет будить сонного Даньку, Макар улыбнулся. Больше всего ему нравилось отбирать у спящего Краснова подушку. Поверьте, феерическое зрелище!