бесстыжий

Картинка перед глазами рассыпается кислотными кадрами. Чимину очень хочется зажмуриться и потереть кулаками глаза, но его останавливают жалкие остатки черной подводки на веках. Сонмину нравится, а еще отвлекает от лопнувшей сеточки капилляров на белках. Чимин ловит свое отражение в витрине магазина и пытается улыбнуться краешком губ. Зазеркальный Чимин по-своему симпатичный, милый и очень хорошенький; гладкая темнота похищает краски, и синие волосы тускнеют, россыпи темных пятен на плечах и шее – тоже. Чимин растягивает щеки в улыбке, и двойник воспроизводит искаженный оскал и смотрит укоризненно что ли. Чимин переводит взгляд на часы на бегущей строке, и внутри умирает еще одна маленькая надежда: Намджун уже дома. Все тело болит и ноет; такое чувство, что они с Сонмином дрались, а не трахались, ну еще ржали иногда, как два идиота, под тупую комедию. Чимин еле переставляет ноги, пока плетется по раскаленным улицам. От него шарахаются мамаши с ребятенками, и Чимин горько усмехается: он и сам бы старался держаться от себя подальше. Больше всего он смахивает на избитого фрика – а так и не скажешь, что он всего-то трахался n часов с не менее ебнутым фриком. Чимин вяло прощупывает темные синяки на шее, морщится и бредет по залитой солнцем улице в гордом одиночестве. На душе откровенно хреново. Словно змеюка с сонминового плеча переползла к Чимину во внутренности и давит, душит, сжимает – но добить не может. Он, Чимин, оказывается, ужасно живучий. Такой, что выдержал те ужасные недели, когда сбегал к Сонмину в больницу почти каждый день, пока тот валялся со сломанными ребрами. Намджун тогда бесился невозможно, но руки держал при себе, а Чимина просто адски штормило при одном воспоминании обо всех бинтах и повязках, и пятнах сонминовой крови на намджуновой футболке. Но он выдержал. Он всегда выдерживает. Чимин шмыгает носом и обещает себе: все будет хорошо. Слова ему так нравятся, что он повторяет их вслух. И не один раз, а два. Он ведь сильный мальчик – пусть и ведет себя как последняя блядь. Чимину не хочется думать, почему все вышло так. Когда в его, в общем-то, спокойной и нормальной жизни появились синие волосы, а потом ненормальная и абсолютно ебанутая зависимость, которую он не в силах разорвать. Просто так вышло, утешает себя Чимин и открывает тяжелую дверь в подъезд. Квартира встречает его тишиной и перевернутой спортивной сумкой. Чимин прикрывает дверь, осторожно ступает внутрь и неосознанно дергает ворот футболки вверх, хотя к чему это. У него на лице написано «меня ебали как шлюху, но я очень раскаиваюсь». Змеиный яд внутри расползается по венам, а еще – страх. Нет, Чимин не боится боли. В такие моменты она нужна ему – желанная, чтобы вытопить этот мерзкий змеиный яд отовсюду, чтобы забиться ею, упиться и принести в жертву. Потому что он, Чимин, заслужил. А Намджун – нет. Чимин прислушивается к тишине в квартире, и в голове проносятся черным торнадо тысячи мыслей, потому что нет, не будет все хорошо. Намджун знает, как ему нужно, но вдруг он не захочет ему это давать? И тогда перманентный пиздец превратится в фантасмагорический. Намджун вырастает в дверном проеме как-то неожиданно – высокий, хмурый и красивый. Чимин смотрит на него почти зачарованно, и змея внутри беснуется и, кажется, сильнее сжимает кольца. – С приездом, – шепотом говорит Чимин, когда Намджун подходит к нему. От Намджуна пахнет гелем для душа с морской свежестью и чем-то домашним; Чимину очень хочется уткнуться носом ему в грудь или обнять за колени и долго и громко рыдать, вымаливать прощения, за то, что он такой. Или же – вывернуться мясом наизнанку, чтобы стало больнее. Когда больно – легче. Проще. Понятней. У Чимина дрожат губы и жжет в глазах, когда Намджун его гладит по щеке – до одури ласково. В груди тоже невыносимо жжет. – Как там Тэхен? – спрашивает Намджун, поглаживая большим пальцем красочный свежий засос на чиминовой шее. Чимин сглатывает и сжимается от сквозящей в голосе сдерживаемой ярости. Пусть он выпустит ее, умоляет Чимин про себя. Пусть хреново будет нам двоим, пожалуйста. – Он же просил передать мне привет, правда? – улыбаясь, продолжает Намджун, ведя пальцами по ключицам и оттягивая майку. Чимин дышит через раз и боится поднять глаза. Первый удар приходится по губам – Чимин чувствует, как лопается кожа, и по подбородку медленно стекает горячее и теплое. Он всхлипывает, но испугаться не успевает – его припечатывают к стене, и Чимин прикладывается затылком так, что гудит в голове. Намджун бьет его наотмашь, небрежно, как провинившегося щенка, но все равно сильно, и во рту стоит противный металлический привкус. (Но Чимину мало. Все еще мало, чтобы искупить эту тлеющую в душе мерзость, и он жалко тянет руки, пытаясь ухватиться за намджуновы плечи, но хватает лишь пустоту. А по щекам соленое, и капилляры лопаются заново.) Намджун хватает Чимина за плечи, стряхивает, как куклу, и от души прикладывает о стенку в прихожей. Чимину кажется, что у него вот-вот закружатся звезды вокруг головы, как в мультиках, но он закусывает кровоточащую губу, не позволяя жалобному вскрику сорваться с губ. А у Намджуна темнеют глаза, и Чимину становится по-настоящему страшно. Его голова дергается, как у тряпичной куклы, и Чимину почти кажется, что он слышал хруст, а к теплому на подбородке прибавляется кровь из разбитого носа. (Все еще слишком мало.) – Ты не представляешь, как я хочу убить тебя сейчас, – тихо говорит Намджун ему на ухо и с силой лупит стенку совсем рядом с чиминовой головой. Раз, второй, третий – на каждый Чимин вздрагивает и поджимает дрожащие губы; ему хочется свернуться клубочком и самоуничтожиться нахрен. Как же чертовски стыдно. Намджун нависает над Чимином, возвышаясь, властвуя; Чимин слышит его тяжелое сбившееся дыхание – или это свое собственное шумит в ушах? – Какой же ты жалкий, – проговаривает Намджун. Чимин всхлипывает; слезы стекают по щекам и мешаются на подбородке с красным. И вправду жалкий – Чимин пугливо вжимает голову в плечи, когда Намджун заносит кулак, и ревет в голосину, когда тот снова впечатывается в стену. Чимин не думает о том, что белая штукатурка сыплется на его голову или что на полу краснеют омерзительные капли, большие, как монеты. Думать невозможно. Намджун вплетает пальцы в мягкие чиминовы волосы и поглаживает прядки почти ласково – у Чимина от этой ласки в животе страх сворачивается ледяной спиралью, и он только хнычет, когда Намджун больно оттягивает его за волосы. Намджун прослеживает взглядом красную каплю, стекающую с носа, и почти бережно вытирает ее большим пальцем с губы. Когда подушечка проходит по ссадине, Чимин шипит и морщится, но пошевелиться не смеет. – Знаешь, каково это – любить тебя? – Намджун шепчет Чимину в самые губы, так что Чимин чует вкус чужого дыхания. Опять курил, проносится в голове, а потом смывается ядовитой волной, потому что Сонмин курит тоже, и Чимина пытается учить время от времени, и еще не далее как утром выдыхал Чимину горький дым в рот, целуя. Намджун тоже целует, но больнее и слаще – давит на разбитые губы, кусает и сжимает в кулаке крашенные волосы. Чимину очень хочется вжаться в него всем телом, обнять и вылизывать пальцы как собачонка, но он только прогибается за рукой и отвечает робко и несмело. – Это самый ебаный пиздец в моей жизни, – выдыхает Намджун, оттягивая Чимина от себя. Чимин несмело кладет руки Намджуну на плечи, но Намджун сбрасывает их и оставляет Чимина одного. Чимин сползает по стенке; лицо горит, а в ссадинах пульсирует вспышками боль. Он вытирает лицо ладонью и соображает: сейчас зальет нахрен кровью все вокруг. На белой футболке проступают уродливые красные кляксы, и Чимин зависает, растирая их пальцем. Белая. Сонминова. А Чимин точно помнит, что провожал Намджуна в черной. Перед тем, как, спровадив Намджуна, завалиться к Сонмину на секс-марафон. Вот блять. Чимин запирается в ванной и сразу же врубает воду. Шум воды заполняет, и вместе с густым паром становится не так пусто. Чимин смотрится в зеркало и картина, если по-честному, устрашающая: глаза запухли, превратились в щелочки; нос, губы, подбородок – все в крови, даже руки и белая футболка. А ко всему этому – лиловые засосы и укусы. И правда, как его такого любить? По-хорошему все нужно хотя бы залить перекисью, но Чимин только смывает кровь в раковине и залазит под горячие струи воды. Он с ожесточением дерет себя мочалкой, выливая кучу геля, с силой проходится по всем отметинам, и ему даже смешно становится от собственной старательности. Ведь это все не смыть ничем – его позор, его блядство, его счастливую, блять, звезду. Огреб, блять, шикарных мужиков. Пару раз дверная ручка поворачивается – Чимин с тревогой следит за щеколдой, но та не поддается. В стену раздается глухой стук – два раза – и больше ничего. Чимин вылезает из ванной совсем распаренный, накидывает найденную намджунову футболку и чьи-то шорты, и выходит осторожно, почти боязно оглядываясь вокруг. Намджун курит на кухне, поставив торчком колено на подоконник. Он не обращает на Чимина никакого внимания, и Чимин не может решить – хорошо это или нет. – Ты ел что-нибудь? – спрашивает Чимин, проверяя пустые кастрюли. – Нет, – коротко отвечает Намджун и подкуривает вторую. Чимин кивает сам себе и лезет в холодильник проверить запасы съестного. Обыденная возня отвлекает – Чимин закидывает рис в рисоварку, режет овощи на салат, суетится, и становится как-то легче – если бы не молчаливый нечитаемый Намджун за спиной. Намджун не вмешивается до той поры, пока Чимин не пытается открыть древнюю консерву с горошком – жестянка не поддается. Чимин умудряется почти порезаться о старый консервный нож, когда Намджун отбирает у него инструмент и банку. На вопросительный взгляд Намджун только цыкает и мотает головой, и Чимин покорно юркает к рисоварке, проверяя готовность. Они помирятся. Они всегда мирятся, нужно только подождать немного. Но ожидание – хуже казни. Чимин мышкой бегает за Намджуном, незаметной такой тенью, и каждое движение выверяет, словно он сапер на минном поле. Намджун вполне может ударить еще раз и, может, это будет даже правильнее, и так уже бывало – а заканчивалось все тем, что они трахались в коридоре или на кухне громко и жестко, но зато все забывалось на неделю минимум, и, блять, все было почти хорошо – ровно до того момента, как на чиминов телефон не приходила смс-ка от Сонмина. А потом все катилось по пизде. Чимин быстро и проворно накрывает на стол, пока Намджун тушит в пепельнице четвертую или пятую по счету. Ужин проходит в тишине. Чимин виновато поглядывает на Намджуна, но всякий раз утыкается взглядом в свою тарелку. Ему все еще мучительно хуево и стыдно. Аппетита нет от слова совсем. Чимин отставляет почти полную тарелку в сторону и уже почти встает заваривать чай, когда его останавливает голос Намджуна: – Ешь давай. – Я не хочу больше, – несмело возражает Чимин, но Намджун толкает его обратно на стул и подвигает тарелку. – Ешь, я сказал, – Намджун на секунду умолкает, и Чимину кажется, что он ударит сейчас точно, но – Намджун проводит пальцами по чиминовой щеке и добавляет шепотом: – Я люблю твои щеки. (И от нежности в его голосе у Чимина внутри крошится разбитое стекло.) – Готов поспорить, он не кормил тебя ничем, пока меня не было, правда? – Намджун говорит это, не отрывая глаз от тарелки, и Чимин даже рад, что он не видит его заалевших щек. – Так что жри давай. Чимин берется за палочки и не произносит ни слова, пока его тарелка не опустевает. Намджун прав процентов на восемьдесят – а больше ведь и не нужно. В последний раз Чимин ел почти сутки назад – они с Сонмином заказали пиццу, совершенно забыв, что по вторникам акция, и поэтому у них оказалась не одна коробка, а две. Чимин еще уговаривал, что нужно оставить на завтра, уже тогда подразумевая, что раньше, чем через ночь он не уйдет, но разве можно оставить на потом пиццу? Они уничтожили обе в два счета, и последний кусочек Чимин съел с сонминовых рук, слизывая сначала потекший соус, а потом играясь языком с пальцами просто так. Это здорово – слопать две пиццы целиком, валяясь на полу перед телеком, а потом трахнуться там же, не выключая тупой американский боевик. Это здорово. У Чимина дергаются уголки губ. В груди теплеет – на крошечную секундочку, но Чимин все равно не замечает, как смотрит на него Намджун в этот момент. (А может, оно и к лучшему, а может, и нет – слишком много больного в намджуновых глазах.) Чимин позволяет робкой улыбке тлеть внутри, пока складывает тарелки в мойку, ставит чайник и возится с чашками. Он трогает кончиком пальца распухшую губу и морщится от вспыхнувшей боли. Улыбка леденеет и покрывается трещинами. Как же чертовски он запутался. Одно Чимин понимает точно: вечно так продолжаться не может. Но вот как расхлебать всю эту кашу, у него нет никаких идей. У него ведь могло быть нормально все. Долго и счастливо, как в сказках. У Чимина был Намджун, влюбленность и бабочки в животе, и все было здорово, очень. И да, у них было тоже не все гладко, но ведь они выдержали. Чимин далеко не подарок, и он сам знает – в его синеволосой голове нужно все перевернуть, встряхнуть и разложить по полочкам, вот только… Только он точно помнит: намджуновы руки на своей шее он сомкнул впервые сам и, наверное, уже тогда их «долго и счастливо» пошло трещинками. А потом в его жизни появился Сонмин. Появился внезапно, с рокотом старенького байка старшего брата, появился сумасшедшим вихрем, разбудив все самое грязное и от того привлекательное в своей омерзительной свободе. Чимин не устоял. Да и никто бы не устоял. И когда Чимин первый раз вернулся домой с чужими отметинами на шее, Намджун не бесился. И это было хуже всего. Чимин до сих пор помнит это невысказанное «я знал, что так будет» в намджуновых глазах и горку окурков на столе. И тогда ему впервые стало мучительно стыдно. Он обещал себе, что это в первый и последний раз, честно, и сам верил своим обещаниям, и вымаливал прощения у Намджуна в прямом смысле – на коленях. Вот только первый раз перерос во второй и третий, а когда Чимин шепотом клялся, что так больше не будет, Намджун его впервые ударил. И – серьезно – лучше бы Намджун его тогда прибил. – Уходи от него, – сколько раз Чимин слышал от Сонмина эти слова. Сколько раз хотел психануть и да, уйти, разорвать наконец этот гребанный замкнутый круг. Ведь с Сонмином ему каждый раз – последний глоток воздуха перед тем, как сигануть со скалы в океанскую пучину, самый сладкий и болезненный глоток. С Сонмином – как ходить по лезвию: остро, больно и сладко, но отказаться невозможно, потому что Чимину до невозможного хочется чувствовать себя живым. И он ушел бы, ведь Сонмин – наркотик, вот только Намджун – противоядие, антидот, без которого Чимин жить не может в принципе. К Сонмину просится, Сонмином наполняется и, как ядом, переполняет, давит, душит, сжирает, сжигает, опустошает. А Намджуном молится, как подорожником, лечится, сглаживается, восстанавливается, дополняется, оберегается. А еще – Чимин уверен – Намджун его любит. Это звучит так просто, а если копнуть глубже, то провалиться можно в целый океан в шторм. Это много, это вечно, это важно; это то, от чего Чимину херовей всего. Намджун принимает его всегда – затраханного, плачущего, кающегося и не очень – принимает и терпит, и терпение это выжигает Чимину внутренности до такой степени, что не остается ничего другого, как просить: пусть бьет сильнее. – Кофе пора купить, – бормочет Чимин про себя, проверяя ящики. Намджун не отвечает, впрочем, Чимин не особо и ждет. Хотя эта волна ледяного игнора не нравится ему совсем, ни капельки, ведь Чимин знает – это все – раздражение, злость, ненависть – копится в Намджуне, разбухает и растет, как тесто на дрожжах, потому что до конца Намджун себя не отпускает. Никогда. Давится, душится, срывается местами, но не отпускает, а Чимину болит его дурацкая любовь и разбитый нос, из которого, кстати, опять ляпает на белый стол. – У тебя кровь, – равнодушно бросает Намджун, кивая на красные капли на столешнице. Чимин схватывается, едва не переворачивая чашку с чаем, суетится с тряпкой и бормочет извинения под нос. Ему очень хочется свернуться в комочек и переждать просто эти гадкие дни наедине со своей совестью, но Намджун больно сжимает его плечо и силой усаживает на место. – Сиди, – и исчезает из кухни. Чимин боится пошевелиться. Намджун возвращается с пакетом в руке, который швыряет на стол, и усаживается рядом с Чимином. Чимин боится даже вздохнуть, чтобы не спугнуть это кипящее-затаенное на дне намджуновых темных глаз. Он втягивает голову в плечи, когда Намджун грубо дергает его на себя, и зажмуривается в ожидании бури, но – Намджун шуршит пакетом, а потом что-то прохладное и шипящее касается саднящей чиминовой губы. Намджун осторожно ведет смоченным в перекиси ватным диском сначала по губам, потом мажет под носом и вытирает остатки красного с подбородка. Чимин сидит, не раскрывая глаз. Под веками щиплет, а нежность, с которой Намджун касается его лица, заходится в груди болью. – Прости… за это, – глухо говорит Намджун, когда выкидывает окровавленные куски ваты в мусорку. Чимин вдыхает, и у него в горле застревают осколки разбитого сердца. – Ты серьезно? – голос срывается. Глаза по-прежнему закрыты. Намджун садится рядом, и Чимин вздрагивает всем телом, когда чувствует горячую ладонь на щеке. – Вполне, – Намджун гладит его ласково, трепетно, как самую хрупкую драгоценность, и его пальцы размазывают предательские соленые дорожки из чиминовых глаз. Опять. Чимин душится. Он подается вперед за ласкающей ладонью и, уловив момент, прижимается к внутренней стороне разбитыми губами, целует, отдавая все остатки истлевшей преданности, и это самое меньшее из того, что ему хочется сделать сейчас. – Что ж ты делаешь со мной, – стонет Намджун обреченно, прежде чем его руки оказываются на чиминовой талии. Намджун целует медленно, не торопясь, стараясь причинить как можно меньше боли, вот только Чимин на такой расклад не согласен – торопится, хватается за намджуновы плечи и спешит отдать себя всего до дна, пока той любовью, что плескается за намджуновой стеной, не затопило их обоих. В какой момент Чимин оказывается у Намджуна на коленях, ни один, ни второй не замечают. Важна лишь степень искренности – Чимину от нее больно, плохо и хочется вывернуться наизнанку. А Намджун обнимает, гладит под своей же растянутой футболкой измученную синяками кожу и целует так, что у Чимина кружится голова. Квартира крошечная – до спальни два шага, так что Чимин едва успевает сообразить, как Намджун умудрился подхватить его под коленями. Кровать на расстоянии вытянутой руки, а Чимин тихо стонет, когда Намджун несильно прижимает его к стене, и обхватывает старшего ногами за талию. – Тихо, тихо, – смеется Намджун, когда Чимин как дурной зацеловывает его шею и все, куда только может дотянуться. Но Чимин, разумеется, игнорит. Ему нужно совсем немного, чтобы догнаться окончательно, хотя и так – от того, как Намджун бережно поддерживает его за талию, чтобы не давить на синяки, Чимина размазывает по стенке. – Я не могу, – шепотом признается Чимин и целует снова, игнорируя пульсирующую боль в губе. Между поцелуями он размашисто вылизывает намджунову шею; шарик штанги изредка зацепляется за отросшую под подбородком щетину, тянет и давит больно, но какое до этого дело. Чимин не думает о том, что сейчас далек от вида сексуального совершенства: распухший нос и синяки под глазами. Это – правда – совершенно неважно. Ему нужно совсем немного – чтобы Намджун доломал его окончательно так, чтобы у Чимина сил не осталось уйти. (хотя он и так не может. совершенно не может) На кровать Чимина опускают уже без домашних шорт; Чимин ужом извивается, выпутываясь из тряпки, и нетерпеливо дергает за края намджуновой футболки, а его синие волосы ярким пятном рассыпаются по обычной белой хлопчатобумажной подушке. – Чимин, нет, – Намджун слабо перехватывает его за руки, пытаясь как-то образумить, но Чимин прогибается, трется о чужой возбужденный пах, гортанно стонет и приглашающе разводит ноги. Ему срочно нужно Намджуна внутри и снаружи, Намджуна везде, пусть от этого станет еще хуже. От бережности, с какой Намджун выпутывает Чимина с футболки, от нежности, с которой Намджун целует его шею, плечи, каждую оставленную метку, от постоянных бесконечных признаний, которые вгрызаются под кожу огнем. – Ты не представляешь, как это – делить тебя с ним, – шепчет Намджун, упираясь рукой возле чиминовой головы. Чимин закусывает губу, обнимает Намджуна за шею и прогибается в спине до хруста. Но Намджун не останавливается. – Тебя, такого чудесного. Такого родного. Знаешь, как мне хочется посадить тебя на цепь, чтобы не отдавать никому? – каждое слово подкрепляется ласковым касанием пухлых намджуновых губ, а Чимину болит и жжется; ему кажется, что по телу судороги проходят, и он вот-вот разорвется от них пополам – а получается только выгнуться, прижимаясь к Намджуну еще сильнее, и больше ничего. Намджун держит крепко. Расцепляет чиминовы руки у себя за шеей, разводит их в стороны, прижимает к кровати. Сжимает осторожно, чтобы не давить пальцами на серо-синие пятна на смуглой коже. Чимин дергает руками и выдыхает ртом, когда Намджун снова шепчет это свое ласковое «тихо». Усмиряет, как котенка, которого и есть за что шлепнуть, а вот нельзя, жалко, нежничать хочется. Только вот Чимину эти нежности забиваются опилками в горле; он задыхается от того, с какой молчаливой лаской Намджун гладит его по скуле, почти робко при этом раздвигая чиминовы губы языком. Целоваться банально больно, и даже крошечный прокол, кажется, болит, как в первый день, когда Намджун намеренно задевает блестящий шарик зубами. Пирсинг в языке и сосках – сонминова идея. Намджун вжимает чиминовы запястья в матрас и замирает, нависает и смотрит. В его глазах отчаяния столько, что Чимину хочется кричать. Изнасилуй меня, блять. Убей меня нахрен. Чимин дергается, прогибается в волне, сжимает бедрами чужие, пытаясь хоть как-то намекнуть на грубость. Ему так – надо. Ему так – проще. Какими-то остатками своих мозгов он понимает, что сейчас – до невыносимого стыда эгоист, но – Намджун его ведь всяким терпит, правда? А еще Чимина не покидает острое чувство де жавю. И одновременно – все совсем по-другому. – Не убегай от меня, – шепчет Намджун ему на ухо. – А ты привяжи, – шипит в ответ Чимин почти со злостью. Намджун еще не сделал ничего, а у Чимина уже стоит до боли; даже его тело против него – Чимину остро хочется утопиться в садисткой боли и сделать кого-то виноватым, а его телу нравится, когда с ним нежничают. Когда обожают. Намджун хитро улыбается и стягивает с себя футболку. Чимин хватает ртом воздух, когда этой же футболкой его запястья привязываются к изголовью кровати. Вот так вот. И никуда не убежишь, Чимин, как бы ты не хотел. Чимин сжимает кулаки так, что на руках вздуваются вены. – Яненавижутебягосподи, – сипит он, когда Намджун мягко разводит его ноги в стороны. Намджун до сих пор наполовину одет, и Чимина это напрягает – пусть делает уже как угодно, но – Давыебиужеменя, – Чимин снова цедит сквозь зубы, чувствуя усмешку Намджуна у своего бедра. Если быть совсем уж откровенным, то растягивать его не надо от слова совсем – учитывая их с Сонмином секс-марафон, в Чимина и насухую кулак пролезет, но Намджун переворачивает бутылек со смазкой, и прохладный гель тонкой струйкой растекается по ягодицам, заставляя парня вздрагивать и закусывать губу. Стонать – так, как он умеет, возбуждающе, по-шлюшьи, откровенно показывая, как ему нравится, – Чимин сейчас стесняется. А еще ему стыдно от того, как легко входят сразу три длинных намджуновых пальца, потому что Намджун замечает тоже. Но не говорит ни слова – в спальне, где, кстати, окна до сих пор зашторены, царит тишина, прерываемая лишь шуршанием простыни да сдавленным дыханием, и совсем уж редко – сдавленной руганью. Чимин пыхтит и матерится, изворачивается ужом, но Намджун каждый раз усмиряет его поглаживанием по бедру или проходится подушечками пальцев по синякам, царапинам и от этого его проклятого «тихо» Чимин, если смог бы, полез на стенку. А Намджун издевается – разводит пальцы внутри, и мышцы тянутся, как резинка, Чимин скулит, не сдержавшись, и получает законное «тихо» и поцелуй за ушком. Не может он, блять, тихо, когда за эти поцелуи за ушком Чимин, кажется, готов продаться с потрохами. А в голове навязчивое – шлюх не целуют. А в голове стучится – разве ты такого заслужил? А в голове бьется – забыл, под кем с утра стонал? Не забыл. Никак. Но отвлекаться получается, и когда Намджун, поравнявшись, снова наклоняется над Чимином, проводя членом между ягодиц, Чимин и сам, кажется, верит, что он – его. Наспех завязанные узлы на майке держат крепко, так что ткань натягивается до упора. А Чимина размазывает, а Чимина ломает во всех костях одновременно, когда Намджун медленно двигает бедрами вперед и обратно, а смазки в Чимине столько, что в нем едва ли не хлюпает. Но эти отвратительные чавкающие звуки – далеко не самое хреновое. Змея, что притихла было на весь вечер, сипит и щедро плюется ядом наружу. А Намджун не молчит и шепчет всякое, от чего Чимину хочется наизнанку вывернуться. Шепчет: – Я не знаю, почему не могу удержать тебя. Чимин шевелит опухшими губами, но Намджун несильно прижимает их ладонью и не отпускает, даже когда Чимин умудряется пройтись шариком штанги по коже. – Я бы связал тебя и посадил в клетку, если бы не любил так сильно, – на этих словах Намджун резко входит глубже, так что Чимин дергается, вызывая прилив крови к затекшим уже связанным над головой рукам. – Я бы убил – не его, тебя. Понимаешь? – Намджун смотрит в глаза Чимину так неуместно серьезно и, убедившись, что да, понимает, продолжает: – Ты мечешься туда-сюда, как бабочка, а как быть мне? И если бы мне поставили выбор – грохнуть тебя или его – я бы выбрал тебя, понимаешь? – Намджун останавливается на секунду и давит на Чимина всем весом. – Я бы придушил тебя собственными руками, чтобы ты точно ни к кому не убежал. Чимин мычит что-то бессвязное, но звуки все равно умирают под намджуновой ладонью, а по спине едкой струйкой плещется страх. Вот сейчас Чимин чувствует себя говнюком последним и, как каждый раз, клянется себе: у них все будет нормально. Как раньше. Чимина рвет – извиняться или оправдываться, но Намджун поддевает языком теплую штангу в пробитом соске, и становится как-то не до мыслей. Намджун выдерживает неторопливый ритм до конца. Он будто небрежно прикасается губами к чиминовому телу, а в ответ получает яростную ругань и стоны, которые даже ладонь не в силах заглушить. И в какой-то степени Чимин этому рад – он просто не готов что-нибудь сказать, когда прямо сейчас его разрывает на кусочки. Но отдаваться Намджуну – в самый раз. – Я хочу быть единственным в твоей голове, – требует Намджун, когда Чимин скулит совсем отчаянно. Он все-таки убирает руку с чиминовых губ – на ладони остаются красные капельки, но вряд ли Чимину до них есть дело. Чимин гнется так, что ткань майки почти трескается; этот ритм, неторопливый, издевательский, сводит его с ума, и Чимин правда ни о чем не может думать – только о том, как ему непозволительно хорошо от размеренно двигающегося члена внутри. Тело становится ватным; в голове наконец-то охуительно пусто. Сперма выплескивается на чиминов живот толчками, но даже думать об этом нет сил. Чимин обмякает, словно кукла, и позволяет делать с собой что вздумается, но запоминает только все те же поцелуи за ушком. Чуть позже Намджун вытирает его простыней и отказывается развязать Чимину руки. Он смеется и иногда несильно шлепает Чимина по бедру, когда тот возмущается. – Сам стирать будешь, – ворчит Чимин. Намджун смеется. Почти как раньше. Словно этого всего не было, а у Чимина не опухшие губы и нос и нет ни одного засоса на теле. Своего Чимин таки добивается – Намджун распутывает узлы и бережно растирает чиминовы затекшие запястья. В кожу сразу словно впиваются тысячи острых иголочек, и Чимин слабо шевелит пальцами. – А мне понравилось, – комментирует Намджун под возмущенные чиминовы вопли. Все заканчивается тем, что они так и остаются в постели, не удосужившись выключить горящий на кухне свет. Вот только Чимин не спит долго-долго, лежа у Намджуна на плече и прислушиваясь к его дыханию. Он знает – Намджуну не спится тоже. Но Чимин молчит и забывается тяжёлым сном только под утро. Его разбитые губы и натертые запястья болят ему, кажется, даже во сне, и Чимин сквозь сон стонет болезненно, дергается и дрожит. Рука Намджуна приобнимает его за голые плечи. Все хорошо?