***
— Это отвратительно, — сказала Молли, провожая глазами полную ложку кабачков, которую я пытался скормить Люку. — Не удивительно, что он не хочет это есть. — Он хочет, — терпеливо сказал я, держа ложку перед ртом Люка и настырно следуя за ним, когда он пытался повернуть голову. — Не-а. — Кабачки были твоими любимыми, когда ты была малышкой, Молли, — вмешалась мама. — А Джастину нравились мятые зелёные бобы. Я не сводил глаз с Люка. — Давай, Люк. Открой ротик. Аааааааа… Я скорчил рожицу, от которой Люк захихикал, и всунул ложку ему в рот. Он проглотил и, наконец-то осознав, что ему предлагают еду, открыл рот для добавки. — Ну вот, — улыбаясь, сказал я. Ещё одну полную ложку кабачков. И ещё. Мама тихо резала курицу, не доставая ножом до тарелки, чтобы её не поцарапать. Обычно она так делала, потому что папа просто ненавидел этот звук, но сегодня была даже слишком осторожной. Папа не поднял взгляда со своей тарелки с самого начала ужина и уже почти закончил есть. Молли болтала без умолку, как всегда не задетая общим напряжённым состоянием, но сейчас взяла перерыв на прожевать. Мне осточертела мысль о том, что снова придётся сидеть у себя в комнате, но, честно говоря, лучше бы где угодно, только не здесь. Кабачки закончились, и я жадно заглотил остатки спаржи со своей тарелки, прежде чем открыть рис со свининой и яблочным соусом для Люка. Раньше он никогда не ел свинину. Мне придётся провести несколько следующих дней, проверяя, нет ли у него аллергических реакций. Люк, думая, что это ещё кабачки, жадно открыл рот. Но после того, как осознал, что это не так, попытался выплюнуть пюре. Я заставил его проглотить, и после ещё нескольких с трудом съеденных ложек смесь была признана приемлемой, и Люк прикончил баночку. — Мне нужно работать, — сказал отец, поднимаясь из-за стола. — Я буду в кабинете. Мама быстро встала, чтобы унести его тарелку и стакан на кухню. Молли перегнулась через стол, когда они оба ушли, и прошептала. — Что ты опять натворил? — Пытался продать твои почки мексиканскому наркоторговцу. — Ну ты и больной. Я улыбнулся: — Люк так не думает. Как уже, вроде бы, я упоминал раньше, Люк ненавидит купаться. Он плачет по каждому совершенно незначительному поводу и полностью игнорирует все игрушки, которые я пытаюсь положить ему в ванну. Так что, думаю, не нужно упоминать, что к купаниям я подходил со всей возможной расторопностью. В ванну, два ковшика воды на голову, быстро протереть полотенцем, ещё один ковшик, шампунь, ещё ковшик и закончили. — Готово! — объявил я, вытаскивая его из ванночки. Люк изворачивался и плакал, пока я перемещал его в полотенце. Он и так ненавидел болтаться без поддержки, а тут ещё и купания. Молли заколотила в двери ванной. — Ты там закончил? — Пять минут, Молли! Я быстро обтёр тело Люка полотенцем, втёр немного лосьона в его личные части тела, а потом засунул его в чистый подгузник и зелёный комбинезон. К тому времени, как я убрал в ванной и собирался отправляться в свою комнату, Люк уже счастливо лепетал, а воспоминания о ванной были далёким прошлым. — Ну наконец-то, — буркнула Молли, протискиваясь рядом со мной. Я закатил глаза и приоткрыл дверь в комнату… Мама и папа сидели на моей кровати. — Могу я вам чем-то помочь? — спросил я. Люк притих, и я осознал, что напрягся, крепче прижав его к себе. Я усиленно попытался расслабиться, но его не положил. Я просто не мог. Невероятная потребность бежать, бежать очень далеко была слишком ошеломляющей, и если уж я побегу, то Люк отправляется со мной. — Нам нужно поговорить об этом твоём Брайане, — осторожно произнесла мама. — Ты рассказала ему? — выдохнул я, чувствуя, как наливается свинцом сердце. Нет. Нет-нет-нет… — Ты говорила, что не скажешь! Ты обещала! Мама оставалась спокойной. Как всегда. — Я должна была ему рассказать. У меня не было выбора. Я притиснул Люка к груди, не обращая внимания на его всхлипывания. Я был абсурдно уверен в том, что отец сейчас встанет, вырвет его из моих рук и… и… выбросит его в окно или что-нибудь ещё. Папа хотел, чтобы Люка не стало. А мама только что вручила ему идеальный предлог. — Ты мне солгала! — яростно сказал я. — Ты говорила… — Я знаю, что говорила, — перебила мама, не повышая голоса. — Но, милый, когда я… Я увидела тебя прошлым вечером… — Ты же сказала, что не возражаешь, — прошептал я. В груди росла волна паники. Она предала меня. Она врала мне всё это время. Она пыталась поддержать меня, но потом увидела меня с Брайаном и решила, что ни в коем случае не может позволить своему сыну быть педиком… — Джастин, вовсе не по той причине, по который ты думаешь! — голос у мамы под маской спокойствия звучал немного отчаянно. — Неправильно мужчине его возраста прикасаться к тебе. Милый, ты можешь думать, что… любишь его. Но… О, Джастин, мужчины, как он, хотят, чтобы именно так ты и думал! — Мужчины, как он? — скептическим эхом отозвался я. — Извращенцы, — выплюнул папа. — Брайан не извращенец! Люк принялся плакать на моих руках. Я поспешно его успокоил, бросая злой взгляд на родителей. — Он взрослый, а ты ребёнок, — сказал отец, явно пытаясь усмирить свой гнев. — Это не только неправильно, но и нелегально. Я мог бы засадить его. Мой рот в ужасе приоткрылся. — Ты этого не сделаешь! — Джастин, это не твоя вина, — нежно сказала мама. — Мы тебя не виним. Мужчины, как Брайан… они знают точно, что сказать, чтобы заманить кого-нибудь в постель. Ты не мог знать… — Я знал! И он никуда меня не заманивал — это я преследовал его. Я просил его меня трахать. — Господи боже! — вскричал папа, вскакивая на ноги. Я шагнул назад, мои руки ещё сильнее сомкнулись вокруг Люка в попытке защитить, но папа только побрёл к окну. — Крэйг, ты пообещал, что будешь сохранять спокойствие. — Я спокоен, — почти что прорычал он. После пары вдохов-выдохов, он повернулся ко мне, ощутимо успокоившись. — Что насчёт СПИДа? — На нём был презерватив, — ровно произнёс я. — Я сам надел. Мама спрятала лицо в ладонях. — О, Джастин… — Я не могу это слушать, — буркнул отец. — Я звоню в полицию. — Никому ты не звонишь, — запротестовала мама, поднимая голову. — Последнее, что нам нужно, так это чтобы все знали. — О, конечно, это последнее, что нам нужно! — горячо отозвался я. — Я правда не думаю, что ваша репутация выдержит ещё один удар: ваш сын обрюхатил девчонку, ваш сын растит своего незаконнорожденного ребёнка в вашем доме, ваш сын — гей, у вашего сына двадцатидевятилетний любовник! Вы… — ОН ТЕБЕ НЕ ЛЮБОВНИК! — взревел папа; внезапно, на моих плечах оказались его ладони. — Он развратитель детей, Джастин! — Крэйг, отпусти его, — резко сказала мама, поднимаясь с кровати. — Крэйг! — Я не ребёнок, и он меня не развращал! — возразил я, вырываясь. К этому моменту Люк уже явно рыдал, а меня просто трясло от ярости. — Я люблю его. Я хочу быть с ним. — Джастин! — отчаянно сказала мама. — Мальчик твоего возраста был бы… — Вообще никаких мальчиков не будет! — заорал отец. — Я этого не потерплю под своей крышей! — Твой отец имеет в виду, — сказала мама, когда мой рот приоткрылся от негодования, — что мы думаем, тебе не помешало бы провести какое-то время вдали от Брайана. Поможет тебе… увидеть всё яснее. Мы просто хотим, чтобы ты чувствовал себя счастливым и в безопасности, милый. Это всё, чего мы хотим. — Я себя чувствую счастливым и в безопасности рядом с Брайаном. И не могу припомнить последний раз, когда чувствовал себя так же в этом доме. — Я был непреклонен и трясся от подавляемого гнева. — Вы не сможете держать меня от него подальше. Не сможете. — Чёрта с два! — Крэйг! — сорвалась мама. И повернулась ко мне. — Джастин, мы поговорим об этом позже. Разговор ещё не окончен. Отец двинулся прочь из комнаты, и мама последовала за ним в более размеренном темпе, но ни один из них не оглянулся. На другой стороне коридора я увидел торчащую из ванной голову Молли, но в первый раз у неё не было для меня никаких язвительных комментариев. Её глаза были размером с блюдце, и когда она осознала, что я её заметил, то поспешно захлопнула дверь. Я тоже закрыл дверь в комнату; у меня на руках всё ещё рыдал Люк, и я принялся его успокаивать. Лицо Люка было влажным от покрывающих его соплей, слёз и слюны, но я всё равно прижал его к груди, круговыми движениями поглаживая его спину и тихо что-то бормоча. Его волосы уже высохли после ванной и теперь были мягкими и пушистыми. Я провёл ладонью от его спины до затылка, поглаживая светлые локоны. Через несколько минут он наконец-то успокоился до сдавленных всхлипываний, и я потянулся к его лицу, чтобы протереть. Футболку, без сомнений, придётся стирать. Когда я вытирал ему лицо, он уже засыпал. Люк так выплакался, что уснул. Я уложил его в кроватку и повалился на собственную кровать, зарываясь лицом в подушку. Я оттолкнул от себя первую волну горечи, пообещал, что не буду плакать, и удачно запихал всё куда подальше. Не буду плакать. Я не какой-то там глупый маленький педик, который плачет от того, что папочка больше его не любит… Я сильнее этого. Сильнее. Потому что за печалью и отчаянием во мне была выкованная из стали сердцевина, и она ослепительно горела от ярости.***
При мысли о том, что придётся оставить Люка одного дома с матерью, когда отец мог вернуться в любой момент, я чувствовал себя одновременно в ужасе и ярости, так что об этом я позаботился в первую очередь. К счастью, физкультура была вторым уроком. — Эй, Тейлор, а ты в душ не пойдёшь? — крикнул мне Крис Хоббс. Я быстро взглянул на него, разворачиваясь так, чтобы он мог видеть мою грудь. — Надо закончить доклад для Несслер. Ты же знаешь, какая она сука. — Разве ты не хочешь заценить члены у ребят? — колко бросил он. — Я знаю, ты это любишь. А потом его глаза скользнули вниз. — Что это? — спросил он. — Кольцо для соска, — непринуждённо отозвался я, поднимаясь и пытаясь уйти. Крис схватил меня за плечо и притянул обратно. — Где ты его взял? — Салон пирсинга на Либерти авеню, — соврал я. — Блять! — Крис отпустил меня с мощным толчком. — Ты и вправду голубой! — А как проколотый сосок связан с моей ориентацией? — поинтересовался я. Крис ухмыльнулся. — Потому что твои пидорские друзья любят дёргать за него, пока трахают тебя в жопу. Ты за этим проколол? — Откуда тебе знать столько про педиков, если ты не сам один из них? — парировал я. Это сработало. Следующее, что я помню, это как Крис притискивает меня к шкафчику, но я был готов, и мой кулак взметнулся, ударяя его в челюсть. Секундой позже на моём лице расползлась страдальческая гримаса, а потом мой затылок въехал в шкафчик, вызывая вторую вспышку боли. Пошатываясь, я выгнулся из хватки и попытался ударить его в живот, но меня оттащили. Его оттащили. Народ вопил и свистел, но всё, что я мог слышать — монотонный рёв в собственных ушах. Я спровоцировал эту драку, чтобы избавиться от школы, но сейчас чувствовал настоящую ярость. Я хотел вмять лицо этого тупого гомофобного ублюдка прямо ему в череп. — Давай же! — орал Крис, сдерживаемый руками каких-то людей, которых я не видел. — Уёбистая сучка! — Тебе бы хотелось, чтобы я был твоей сучкой, неправда ли? — прокричал я в ответ, чувствуя во рту какую-то странную влагу. — Хотел бы совать свой член мне в задницу, и чтобы я отсасывал тебе… — Я, блять, урою тебя! — свирепствовал Крис, остервенело мечась в чужих руках. — Ты, уёбок! Я тебя уничтожу! Я плюнул, и кровь разлетелась по всей раздевалке. Крис зарычал и практически вырвался — парень отскочил от него, приземляясь на другом конце раздевалки — когда массивное тело перехватило его и дунуло в свисток. Мистер Руб, наш физрук-бодибилдер, легко удержал Криса на месте. И бросил на меня быстрый взгляд. — Ты. В мой кабинет, пока тебя не прикончили. Руки, сдерживающие меня, исчезли. Я не посмел ослушаться прямого приказа от мистера Руба, особенно сейчас, и молча вышел из раздевалки. Меня ещё переполнял адреналин, в ушах грохотало, но меня вело от осознания того, что я сделал. Я затеял драку, и теперь меня накажут. Миссия выполнена. — Отстранён от занятий на два дня! — воскликнула мама с переднего сиденья. Я улыбнулся Люку настолько широко, насколько позволяла мне разбитая губа и ноющая челюсть. — Слышал это? Я буду дома целых два дня, чувачок! — Джастин, я серьёзно, — сердито сказала она. — Это будет в твоих документах при подаче заявлений в колледж! Её загородно-клубную невозмутимость последние несколько дней основательно проверяли на прочность. Я приподнял бровь. — Прошу прощения, но ты всё ещё полагаешь, что я уеду в колледж? — О, я даже представить не могу, что сделает твой отец, когда услышит об этом, — пробормотала она, качая головой. — Нахуй его, — сказал я. Расположившийся в своём кресле Люк снова глодал лапу гиппопотама, по подбородку у него текла слюна. — Честно, Джастин! — воскликнул она. — О чём ты только думал? Что это как-то поможет? Всё и так уже достаточно плохо! Ну, да. Мою жизнь дома это радужной не сделает. Но по крайней мере, я буду с Люком, и в этом был весь смысл. Я не мог позволить, чтобы с ним что-то случилось. — Я ни о чём не сожалею, — упрямо заявил я. Мама вздохнула. — И почему меня это не удивляет? Я был в своей комнате, писал эссе по «Когда я умирала», когда на моём пороге объявилась Молли с пачкой Орео. — Мама сказала… Я спешно поднял указательный палец к губам, разрезая ладонью воздух. Молли закатила глаза, но голос понизила. — Мама сказала, что я должна последить за Люком, а тебе надо спуститься вниз, в гостиную, пожалуйста. — Не будешь ты за ним следить! — прошипел я. Она глянула на кроватку. — Да делов-то. Он же просто спит. Ты даже на него не смотришь. — Не в этом дело. Тебе девять. — Мама сказала, что всё в порядке. И ещё, что это важно. — Мама — не мать Люка, — пробормотал я себе под нос, но поднялся и задвинул стул. Я перехватил руку Молли, тянувшуюся в пачку с печеньем. — Молли, я серьёзно. Если Люк проснётся, или его дыхание будет каким-то странным, или если он начнёт всхлипывать — увидишь всё, что угодно, кроме умиротворённого сна, то зови меня. Всё равно, что будет происходить внизу, неважно, чему ты помешаешь. Поняла? — Ага, — сказала Молли, надувшись, что ей больше нечего добавить. — А теперь отпусти, или я заплачу. Я выпустил её руку, и она довольно повалилась на мою кровать. Расклад был не самый лучший, но почему-то я был уверен, что родители не примут отрицательный ответ. А ещё я знал, что мы ничего не решим, если у меня на руках будет плакать Люк. Так что я кинул на него последний взгляд и отважился спуститься вниз, где меня уже ожидали, сидя на диване, мама и папа. Я пристроился в кресле напротив. — Вызывали? Мама глубоко вздохнула. — Джастин, нам нужно серьёзно поговорить. Как взрослые, зрелые люди. У меня такое чувство, что вчера мы плохо разобрались с ситуацией, и я хочу попытаться заново, пока всё не стало ещё хуже. Пауза. — Ладно, — медленно сказал я. «Зрелый разговор» мог означать, что они готовы выслушать меня и принять мои условия, или же, что они ожидали от меня «зрелости» и полного подчинения их решениям. — Так больше продолжаться не может, — откровенно сказала мама. — Последние недели были тяжёлыми для всех нас, и это разрушает нашу семью. Что-то нужно изменить. — Что, например? — немного угрюмо спросил я. — Мою сексуальность? Опекуна Люка? — Джастин, — сказала мама, бросая на меня предупреждающий взгляд. Верно. Зрелый разговор. — Простите, — буркнул я. Папа же, со свой стороны, молча сидел рядом с мамой, и выражение лица у него было каменное. — Милый, для семнадцатилетнего мальчика ты столкнулся со многим — со смертью друга, внезапным отцовством… осознанием своей ориентации, влюблённостью… Это слишком. А мы ничего не сделали, чтобы тебе помочь, верно? Я медленно покачал головой, смотря на них подозрительно. Она была права и выглядела сочувствующей, но а дальше-то что? Мама мне улыбнулась. — Ты заслуживаешь ещё несколько счастливых лет, прежде чем тебе придётся повзрослеть. Всё, о чём ты должен был сейчас беспокоиться — это как ты сдал экзамены, поступишь ли в институт и вынес ли накануне мусор. Но в последнее время, ты просто летишь к взрослой жизни по скоростному шоссе. — Нам кажется, что тебе нужно сделать шаг назад, Джастин, — неожиданно подал голос папа, и тон у него был мягче, чем я слышал за очень долгое время. — Что это значит? — хмурясь, спросил я. Родители переглянулись. — Мы думаем, что лучшим решением для тебя, — наконец сказала мама, — было бы уехать в пансион до конца учебного года. У меня челюсть отвисла. — Что? Мама подняла вверх ладонь. — Выслушай меня, Джастин. Это будет школа изящных искусств, куда ты сможешь поехать как художник. Встретиться с другими людьми, которые разделяют твою страсть и талант. — Поступать, конечно, ты будешь в колледж Лиги Плюща, — заверил меня отец. — Не переживай по этому поводу. Много студентов с программы изящных искусств поступают на бизнесменов в Йель и Дартмут. — Но я не могу просто взять и уехать! — запротестовал я. — И, может быть, я не хочу поступать на бизнес! Брови у папы взлетели, но мама его опередила. — Тогда не поступай, — спокойно сказала она. — Оставшееся заключается в том, что мы найдем в Питтсбурге семью для Люка, это будет открытое усыновление. Ты сможешь видеться с ним, когда захочешь, получать все свежие новости, фотографии и… — Нет, — категорично отрезал я. — Милый, ты не сможешь растить Люка и учиться в колледже. Это — единственный компромисс, который мы смогли придумать, — терпеливо объяснила мама. — Я знаю, что ты не хочешь его отдавать, но это… — Как насчёт того, — сказал я, — что я буду учиться на заочном в Питтсбурге, в ПИФА? И не позволю своему сыну потерять обоих родителей? — ПИФА? — скептически повторил папа. — Да. Питтсбургский институт изящных искусств*. Может, слышал о таком? Папа фыркнул. — И что же ты будешь делать с образованием оттуда? — Стану художником! Как всегда и хотел. — Твой отец пытается сказать, — настойчиво вклинилась мама, — что профессия художника не обеспечит тебе стабильную жизнь, Джастин. Мы просто хотим, чтобы ты был обеспеченным, а поступление в институт изящных искусств никак этому не поспособствует. Может, ты смог бы получить две специализации: рисование и что-нибудь ещё в обычном вузе? — Это не одно и то же, — сказал я, качая головой. — ПИФА — один из ведущих институтов мира. Я там получу такое образование, какое не смог бы школе типа Йеля. Я серьёзно; специализируешься на искусствах? Не поступай в Йель. — В ПИФА очень большой конкурс, — напомнила мама. — Что, если тебя не примут? Я выбросил руки в воздух. — Ну не знаю! Я полагаю, что тогда туда не пойду. Но Люка на усыновление я не отдам и останусь в Сент-Джеймс. Я в любом случае не могу бросить Дафну в наш выпускной год. — И что ты тогда предлагаешь? — спросил отец. — Ты совсем отбился от рук. Ввязываешься в драки в школе, ходишь по барам, спишь с… Господи. Джастин, пожалуйста. Я просто хочу своего сына обратно. Вот и всё. — Я и есть твой сын, — упрямо сказал я. — Я твой голубой сын, у которого есть ребёнок. Это я. Это кто я такой, папа. Прости, если это портит твою репутацию в загородном клубе. — Джастин, это никак не касается нашей репутации или наших друзей, — настояла мама, наклоняясь вперёд. — Это ты. Мы переживаем за тебя. — Пойми кое-что, Джастин, — серьёзно сказал отец, заглядывая мне в глаза. — Когда тебе больно — мне больно. Когда ты принимаешь неверные решения, нам с твоей матерью больно, потому что мы знаем, что эти решения и тебе аукнутся болью. Воспитание ребёнка только во вред тебе. Ты отказываешься от своей юности, своих впечатлений от обучения в колледже. И это больше, чем ты можешь осознать. Мама, соглашаясь, кивнула. — И вся эта ерунда с гомосексуальностью? — внезапно добавил отец. — Это тебе тоже причиняет боль. Я знаю, что тебе было непросто с тех пор, как мы узнали про Люка, и ещё знаю, что был строг. Но я не мог понять, что это я довёл тебя до решения использовать это, только чтобы привлечь моё внимание. И мне так жаль, Джастин. Но весь этот цирк с Кинни и твоим «гейством» закончится катастрофически. А я этого для тебя не хочу. Звенящая тишина. — Так вот, что ты думаешь? — спросил я, с трудом выдавливая слова. — Крэйг, я не… — Дженнифер, мы к чему-то пришли, — перебил папа, концентрируясь на мне. — Джастин, всё в порядке. Ты привлёк всё моё внимание, всё хорошо. Можешь уже остановиться. — Я привлёк твоё внимание? — тупо повторил я. Голос у меня дрожал. Папа кивнул. — Хорошо. Тогда послушай, что я собираюсь сказать, — сказал я, поднимаясь на ноги. Мамины глаза расширились. — Пошёл. Нахуй, — мой голос трясся от гнева. — Пошёл нахуй. Я гей, папа. Я не выпендриваюсь. И это не фаза. Если ты отошлёшь меня в пансион, то я не стану натуралом. Скорее, наоборот, я буду трахаться даже больше, потому что в пансионе искусств будет больше педиков на квадратный метр, чем в пятничный вечер в "Вавилоне". А я люблю трахаться, пап. Я обожаю. Мне нравится ощущение гигантского члена у меня в заднице, вколачивающегося в меня, вталкивающегося… — Прекрати! — заревел папа, подскакивая с дивана и хватаясь руками за голову. — Иисусе! Я не хочу, блять, это слышать, Джастин! — Крэйг, сядь и прекрати кричать, — строго сказала мама. — Джастин, сядь и прекрати вести себя, как избалованный ребёнок. У нас зрелый разговор. — А вот и нет, — яростно произнёс отец, огибая меня. — И зрелого разговора не будет до тех пор, пока он не прекратит быть несносным говнюком и не позволит нам ему помочь! — Мне не нужна помощь! — вскричал я в ответ, сжимая руки в кулаки. — Джастин, ты жертва. Тебе нужны консультации, терапия… всё, что потребуется; я за всё заплачу! — Почему тебе так сложно признать, что я голубой? — требовательно спросил я. — Почему? — Потому что это неправда! В этой семье нет никакой голубизны, я этого не потерплю! — Знаешь, самые гомофобные наклонности произрастают из подавляемых гомосексуальных желаний, — сказал я с гаденькой ухмылкой. — Ничего не хочешь нам рассказать, пап? Он ударил меня. — Крэйг! — вскрикнула мама, взлетая с дивана, но я вскинул вверх руку, останавливая её. — Я в порядке, — сказал я, не отводя глаз от отца. — Больно не было. Моё лицо всё ещё пульсировало от предыдущих побоев, но я практически ничего не почувствовал. Ощущения были такие же, как и в раздевалке с Крисом — я был под адреналином, в ушах гудело, ярость пульсировала в венах. Папа выглядел, словно контуженный. — Получается, что я больше не принадлежу этой семье, — сказал ему я с нарочитым спокойствием. — Я заберу свою голубизну и уйду, и скатертью мне дорога. А потом я развернулся на каблуках и бросился прочь из комнаты. Мама извинялась. Она просила и умоляла, носясь за мной и уверяя, что не согласна с папой, что она понимает мою ориентацию, что она не хочет меня менять, и что папа скоро одумается… Но я проигнорировал её и молча удалился, не проронив больше ни слова ни одному из моих родителей. Наконец, около восьми, она сдалась и затащила отца в спальню, где они принялись тихо, но разгорячённо спорить. Я знал, что они ни к чему не придут.