Пока ты спишь

«Сегодня в комнате „Пять“ полетит посуда, и взорвутся окна, и улетят потолки, словленные бурей, сотрется в пыль деревянный пол, а все, что останется, будет погребено глубоко и навечно», — об этом подумал Курамочи, когда Миюки поведал ему интересную утреннюю историю, произошедшую у автоматов. Причем, у шорт-стопа в голове еще играла эпическая музыка, четвертый концерт Халлея, как в „Атлант расправил плечи“, о котором Вакана-чан писала Савамуре пару недель назад. Он никогда не слышал ее, но был уверен, что это именно она. „Идущие на погибель, но не готовые сдаться“, — или как-то так писала девушка в смсках. После того, как на протяжении всей тренировки Савамура избегал его и при возможности прожигал ненавидящим взглядом, Курамочи убедился, что действительно „идет на погибель“. В комнату он шел с тяжелым чувством на душе, которое то и дело шептало ему о том, что еще не поздно сбежать и спрятаться, но Йоичи этим словам не верил, зная, что он неизбежно вернется в пятую комнату, рано или поздно. Когда он зашел, Савамура сидел за уроками. Горела только настольная лампа, и из потемневших углов пахло пылью и опасностью. Курамочи не стал включать свет. Он сразу поднялся к себе и накрылся одеялом, намереваясь все-таки избежать разговора. Савамура же сидел спокойный и сосредоточенный. Казалось, вся утренняя злость и негодование испарились, оставив лишь легкий след печали в уголках плотно сжатых губ. Размеренным почерком он что-то записывал в тетрадь, но с каждой строчкой делал это все более медленно. Тем не менее, пересилив себя, он сначала закончил. Убрал учебники и тетради со стола, выключил лампу и застыл в наполняющей легкие тьме. Глаза понемногу привыкали, и уже через полминуты благодаря свету из окна он мог разглядеть небольшую комнату. Он повернулся лицом к двери и совершенно бессмысленно посмотрел на постель шорт-стопа, зная, что тот никогда не заметит этого взгляда. Курамочи тоже смотрел на него, напряженно и ожидающе, готовясь в любой момент ответить на любую фразу. — Курамочи-семпай, помнишь ты спрашивал, влюблен ли я в тебя? — Курамочи не ответил на вопрос. — Я не влюблен в тебя, — продолжил Эйджун, продержав паузу. — Никогда не был и не буду, потому что ни за что в жизни я не смогу полюбить такого человека, как ты. Не полетела посуда, и не улетели потолки. Даже пол остался на своем месте, но Йоичи все равно почувствовал, что что-то было погребено глубоко и навечно. Его внутренний голос с иронией отвечал: „Твое достоинство“. Ему хотелось как-то выразить всю ту боль, что неожиданно в нем проснулась, но он не умел плакать, как Эйджун, не умел язвить, как Миюки, не умел огрызаться, как Исашики. Хотя последнее все-таки умел, но вовсе не в таких ситуациях. Он скорее мог выразить этим свое веселье, чем грусть. Когда ему было больно, когда он переживал, когда он волновался, он всегда становился тихим и молчаливым. Он не говорил ни слова, он все держал в себе, предпочитая думать, что то, что он закопает глубоко внутри себя, никогда не выйдет наружу, не будет найдено, а значит будет ненастоящим, фальшивым, ничего не стоящим. Таким эмоциям Курамочи никогда не поддавался — он закрывал их от себя и в себе, предпочитая думать, что боль, которую ты принимать отказываешься, не является настоящей. В эту ночь Савамура не пришел к нему. * — Бакамура, ты встаешь? — грубо бросил Йоичи, толкнув спящего ногой в бок. — Ты в курсе, что уже полседьмого? — Что?! Как полседьмого?! — Эйджун спрыгнул с кровати и начал бегать туда-сюда по комнате, лихорадочно что-то ища глазами. — Ты почему меня не разбудил?! — Ты не просил, — ответил шорт-стоп, издевательски усмехнувшись. — Ну почему мои семпаи такие гады? — обиженно пробормотал первогодка. — Что ты там бормочешь? — поинтересовался Курамочи, уже разминая кулаки. — И кстати, это ты виноват, — перевел он тему, — мог меня и разбудить вечером. Я, как пришел, сразу отрубился и забыл поставить будильник. Савамура забыл о своих утренних делах и долго смотрел на него, пытаясь понять, услышал ли он сейчас правду или нет. После он отвел глаза, тихо протянув: — Понятно. Тогда ему показалось, что Курамочи не врет, но уже за обедом с Харуичи он был полностью уверен в обратном. И возмущенный таким безобразием со стороны шестого номера, Эйджун уже продумывал план мести. Коминато оставалось лишь наблюдать за выражениями на его лице, сменяющимися с каждой новой мыслью, и быть осторожным, чтобы не подавиться обедом при очередном приступе смеха. — Эй-тян, что с тобой сегодня? — поинтересовался бэттер. — Ты какой-то тихий. — Месть — это блюдо, которое нужно подавать холодным, — вместо ответа Эйджун вспомнил фразу, которую прочитал недавно из буклета с афоризмами в библиотеке. Харуичи только пожал плечами, пытаясь разгадать, что же это значит. — Харуччи! — неожиданно Савамура пришел в себя. — Да? — Думаешь, … — он приманил друга поближе, будто хотел поделиться тайной. — Думаешь, мне могут нравиться парни? Харуичи резко от него отшатнулся, но не заметив во взгляде питчера никакой заинтересованности, медленно ответил: — Откуда я могу знать? — Действительно! — Эйджун стукнул себя ладонью по лбу, будто к нему пришло озарение, но потом резко потемнел, снова посмотрел на Коминато и заговорщически продолжил: — Надо это проверить. Харуичи это предложение не понравилось. * — И почему это должен быть я?! — продолжал возмущаться Коминато, когда после уроков Савамура потащил его в книжный магазин неподалеку. — Ну, потому что у тебя розовые волосы, и еще, в футболке Харуно-чан никто и не подумает, что ты… Харуичи схватил бы сейчас биту, но, к сожалению, не взял ее с собой. — Давай, продолжай, — „подбодрил“ он неожиданно запнувшегося Эйджуна. — Никто и не подумает, что ты мой самый лучший друг, который решил меня выручить, — он сложил вместе ладони и посмотрел на Коминато щенячьими глазками. Харуичи, конечно же, знал, что еще никому не удавалось сбежать от Савамуры Эйджуна, когда тому что-нибудь нужно, поэтому долго сопротивляться не стал. Лучше уж постоять, покраснеть перед кассиром две минуты, чем час слушать просьбы, и мольбы, и обещания Эйджуна. — Вот! — красный, как рак, бэттер протянул ему пакет с мангой весьма экстравагантного содержания. — Большое спасибо за оказанную помощь, — серьезно поблагодарил Савамура, поклонившись чуть ли не до самой земли. А потом совершенно беззаботный потащил его в общежитие. * Уже на следующее утро, на уроке физики, Савамура углубился в основы жизни молодой и неопытной фудзеси, ничего не знающей о прекрасном мире однополой любви. Конечно, он знал, что существует такая категория манги, но никогда не думал, что там есть то, что там есть. Сформулировать словами Савамура это не мог. Это мог бы сделать Курамочи, часто матерящийся по-черному, но Савамура такие слова не использовал. Однако постепенно в нем утихал шок и просыпалось любопытство, и когда Харуичи пришел, чтобы позвать его на обед, он как раз дочитывал томик, который оказался весьма сносным. И весь обед пересказывал бэттеру понравившуюся историю, уже и забыв о шоке первопроходца и о психическом здоровье своего друга явно не волнуясь. — Ты ведь не будешь читать такое каждый день? — измученно поинтересовался Коминато, когда Савамура наконец заткнулся. Питчер ничего не ответил, жуя рис и одновременно что-то напевая себе под нос. Харуичи задумался, с чего вообще все это началось, и, вспомнив, неуверенно спросил: — Так, получается, тебе нравятся парни? Савамура тоже вспомнил о цели своего исследования, но лишь пожал плечами. — Без понятия. Вернувшись домой, он достал тот сносный томик манги, завернул в обложку из-под седзе и начал перечитывать, время от времени задумываясь над простым вопросом: что бы он чувствовал, оказавшись на месте главного героя. Самый главный вывод, к которому пришел Савамура — в этого Минори Дайчи (второй главный герой) невозможно не влюбиться. Эйджун уже любовался им просто так и успел внести в топ мужских персонажей за сентябрь, но потом занялся другим делом. Начал представлять вместо него Курамочи. Никогда он еще не перечитывал мангу с таким безудержным интересом, не двигаясь и почти не дыша. Временами он краснел, отодвигая от себя страницы, задерживался на одном кадре целыми минутами, подносил раскрытый томик к носу, чувствуя свежий запах чернил, и прикрывал глаза, погрузившись в фантазии. В конце концов он бросил мангу под кровать и вышел прогуляться, подумав, что неплохо было бы пробежаться, пока еще не стемнело. Но даже после пробежки он не смог очистить мысли. Новые, совершенно неподходящие вопросы залезали к нему в голову, и тревожным воспоминанием крутился недавний сон. Ему снилось, что они вдвоем попали под ливень и спрятались у угла какого-то дома, но все равно успели промокнуть до нитки. За этим домом не было ничего, кроме бесконечно зеленого поля, и перед ним тоже. Где-то на горизонте выходило из-за облаков солнце, придавая сочной траве еще более яркий цвет, но там, где они находились, все еще шел дождь. Оказалось, что у Курамочи есть челка, весьма забавно спадающая на лоб. Савамура прокомментировал это, не сдержавшись, и тут же приготовился быть скрученным, но Йоичи ничего не предпринял. Он лишь смотрел на него и улыбался. Эйджун застыл, совершенно пораженный неожиданно пришедшей к нему мыслью. Он смотрел на него сквозь прилипшую к телу мокрую одежду, сквозь горячую влажную кожу, сквозь колотящиеся от бегущей крови внутренности, смотрел куда-то в самую глубину и вдруг понял, что любит его. И поцеловал. Это был глупый сон, бессмысленный, один из тех, что снятся по сто раз на дню, но ничего не значат, но Савамура не мог выкинуть его из головы по одной простой причине. На утро, когда ему это приснилось, Курамочи сказал: „Все сны ты пробуешь на мне“.