Пока ты спишь

Следующая ночь прошла без происшествий. Удивленный, что его разбудил звук будильника, а не прикосновение чужих рук, Курамочи сразу же взглянул на койку под своей, но Савамура был на месте, спал глубоко и безнадежно, роняя слюни на подушку. Шорт-стоп снова лег в кровати, уставившись в потолок и пытаясь дать название чувству, которое только что в нем зародилось. Это было что-то среднее между недовольством и завистью, но он не знал, ни кому завидует, ни из-за чего расстроен. На самом же деле этому чувству давно было дано название. Звалось оно разочарование, и нетрудно догадаться, по какой причине оно пришло к номеру шесть. Еще две ночи ситуация повторялась, и Курамочи медленно приходил к выводу, что ночные вылазки Савамуры закончились раз и навсегда. Осознавал он это с некой грустью и даже горечью, но на открытый разговор с Эйджуном так и не вышел — для Йоичи давно стало ясно, что Савамура никогда не воспримет его всерьез. И в очередной вечер, когда Курамочи собрался подняться по лестнице к себе наверх с мыслями о том, что и эту ночь он проведет без гостей, уже час спящий питчер схватил его за запястье, притянув к себе. — Мама, останься со мной, я боюсь, — жалобным голосом промямлил Эйджун. Йоичи окаменел, лишь высоко вскинув брови, а потом прикрыл рот рукой, чтобы не рассмеяться в голос. Присел на колени рядом с кроватью первогодки и, поглаживая его руку, спросил: — Чего ты боишься? — Монстров под кроватью, — ответил Савамура. Курамочи улыбался, глядя на это спящее лицо, и вдруг словил себя на мысли, что любуется им: выступающими из футболки ключицами, родинкой на шее, потрескавшимися от недостатка влаги губами, ровным рядом коричневых ресниц, спадающими на лоб непослушными волосами. Он не мог перестать улыбаться, но в его взгляде становилось все больше боли — он чувствовал себя человеком, идущим на дно, тонущим, но не способным найти выход из болота. — Монстров нет, они уехали на каникулы, — ответил Йоичи таким ласковым голосом, о существовании которого даже не подозревал. — И вернутся только зимой. — Точно? — с недоверием переспросил Эйджун. — Точно, — усмехнулся шорт-стоп, после чего накрыл соседа одеялом, поцеловал в лоб и заботливо прошептал: — Спокойной ночи. Он и не знал, что эта ночь совсем не будет спокойной. * До половины третьего шел дождь, мелко накрапывая на тонкий навес и скатываясь с него тонкими струйками. Курамочи снился летний день, дождливый, но такой душный, что невозможно было вдохнуть и насладиться достаточным количеством воздуха. Влага неизменно давила на грудь, и с каждым вдохом все тяжелее было воспринимать окружающий мир, который становился все более размытым, крутился перед глазами сошедшим с ума маяком, будто утверждал с надменной улыбкой: «Тебе здесь не место». Эти слова отдалились неразборчивым эхом, превратились в холодящий душу шепот и растворились в последних каплях, упавших с навеса на землю. Курамочи раскрыл глаза так широко, насколько это было возможно, и подумал: «Черт!» Это была единственная мысль, на которую он оказался способен в ту ночь. Резко привстав на локтях, он поднял уголок одеяла и сразу опустил его обратно, лег на спину, судорожно сглотнув и пытаясь сообразить, что делать дальше, но в действительности ничего не желая делать. С каждым новым движением Савамуры он мог думать только: «Черт! Черт, черт. О, черт…» Его язык, его теплые руки, прикасающиеся к внутренней стороне бедра щека и мочка уха сводили с ума, заставляли шорт-стопа признавать в Эйджуне лучшего из ныне живущих, преклоняться и раболепствовать перед ним, дрожать от восторга и лишь судорожно вдыхать воздух, не в силах пошевелить ни мышцей, кроме как вцепиться деревянными пальцами в хлопковую простынь — он закрыл глаза, чтобы не слышать голоса разума. Этот Савамура был другой. К нему хотелось прикасаться, его хотелось обнять, прижать к себе, чувствовать привкус его кожи, его он признавал без боя, без испытаний, верил без слов только потому, что знал, что он исчезнет на утро невидимым призраком. Нет, это был тот же Савамура Эйджун, самонадеянный, громкий идиот, но Курамочи было наплевать на это. Единственное, чего ему сейчас хотелось, чтобы Эйджун не останавливался, все равно он никогда об этом не узнает, никогда даже не вспомнит, что сам хотел этого и делал все по собственной воле. Никогда не узнает, как Курамочи ненавидит его за это и как сильно любит. Все забудется, сотрется, когда уйдет ночь, и с новой ночью не вернется — Курамочи обещал себе это, прекрасно понимая, что не в силах это обещание исполнить, и из-за этого ему все больше нравился этот ночной призрак. Но чем больше он любил ночного Савамуру, тем больше ненавидел Савамуру утреннего, беззаботно встающего, чтобы отправиться на пробежку. Курамочи не хотел видеть этого. Но он отчетливо чувствовал, как гладит Эйджуна по волосам, как доходит рукой до затылка, прикасается к горячей шее, нежно обхватывает ее ладонью, чуть подталкивая голову питчера вперед, и думал: «Черт». Становится слишком жарко, и он откидывает одеяло в сторону, но от этого прохладнее не становится. Дышит прерывисто, будто только что пробежал целый марафон, мнет пальцами подушку под своей головой, и думает: «Черт». Из последних сил отодвигает от себя Савамуру, глубоко вдыхает, давясь этим воздухом, как ядовитым газом, прямо в тот момент, когда по всему телу проносится невыносимо приятная судорога, сковывающая и одновременно раскрепощающая каждую клеточку. Целую минуту Курамочи ни о чем не думает. Он приходит в себя, только когда чувствует, как Савамура трется о его бок, целует под ухом, явно возбужденный и требующий разрядки. И Курамочи снова думает: «Черт». Он понимает, что ничем не может помочь ему, потому что Эйджун уж точно проснется от такой вещи, как оргазм. Поэтому, извиняясь, он целует его с той страстью, на которую только способен, и отправляет питчера спать, искренне надеясь, что тот со временем успокоится. Савамура возвращается в успевшую остыть за это время постель, накрывается прохладным одеялом, вдруг неожиданно широко раскрывает веки и думает: «Черт!» Резко встает на кровати, но подумав, медленно опускается назад и лежит так, пока в посветлевшей комнате не звенит будильник. * С этого утра Савамура начал смотреть на Курамочи другими глазами. Во-первых, в них бушевало негодование. Вы только посмотрите на него! Весь веселый такой и беззаботный спрыгивает со своей койки с выражением лица «Сегодня отличный денек, парень!» И как только он не замечал этого раньше, думается Эйджуну. Во-вторых, в его глазах горела злость. Ему хотелось прибить эту сволочь, обвинить во всех грехах и совершить самосуд, но он только сильнее хмурился, внимательным взглядом следя за каждым движением шорт-стопа. В-третьих, в его глазах таилась обида. «Ведь я тебе доверял!» — хотелось крикнуть Савамуре, обливаясь скупыми ручьями мужских слез, но он продолжал молчать и буравить взглядом пол. Наконец Курамочи заметил, что с самого утра первогодка не произнес ни слова, и заволновался. — Доброе утро, что ли? — обыденно произнес он, бросив взгляд на Эйджуна. — Доброе, — чеканя каждую букву, ответил тот, после чего резко встал и вышел из комнаты. Шорт-стоп дернул плечом, отпугивая плохие мысли. Он долго смотрел в зеркало, не видя в нем себя, потом прислонился лбом к его холодной поверхности и прикрыл глаза, молясь лишь о том, чтобы его догадки не оказались правдивыми. — «Доброе утро, что ли?» — тем временем Савамура сидел на скамейке у автоматов и занимался копированием других людей. Он вздохнул, совсем погрустневшим лицом уставившись в стену напротив. Никакие умозаключения не могли дать ему ответы на возникшие вопросы. Зато он точно знал, кто может. Однако обращаться к этому человеку Эйджун не собирался, уж лучше не узнать всей правды до конца, чем увидеть лицо Курамочи, когда он поймет, что Савамура все знает. Никому в жизни не захочется такого унижения. Эйджун пнул оставленную кем-то у ножки скамейки жестяную банку, скрестил руки на груди и надулся. Банка остановилась на середине дороги. Полутеплые лучи утреннего солнца отражались на ее боку солнечными зайчиками. Больше всего ему хотелось узнать почему. Почему Курамочи так поступает с ним? За что наказывает? За что так ненавидит? Да даже если бы Савамура сделал что-то непростительное, разве было бы справедливо так ему мстить? — Ты чего ревешь с утра пораньше? — нога в спортивном темно-сером кроссовке с белыми линиями раздавила банку, почти ничего от нее не оставив. — Конечно, ты не можешь подать внутрь, но ведь все не настолько плохо. То ли из-за ночного предательства номера шесть, то ли по другим причинам, но Эйджуну показалось, что Миюки сегодня слишком мягкий. Он поднял банку и бросил в мусорку, после чего подошел к автомату. — Это не из-за бейсбола, — буркнул питчер, отвернувшись в сторону. — Э? — искренне удивился капитан. — Неужели тебя отвергли в такое время? Еще ведь и шести утра нет! — и он рассмеялся. Савамура подумал, что насчет мягкости ему показалось. — Да нет же! — обиженно воскликнул он. — И вообще, … — он хотел сказать «Меня ни разу не отвергали!», но потом вспомнил, что ни разу никому не признавался. Миюки достал из автомата банку кофе. — И вообще, — продолжил он за Эйджуна, — разве в твоей голове может быть что-то, кроме бейсбола и седзе-манги? — и повеселевший, он ушел прочь. — Миюки-сволочь! — успел бросить ему вслед Савамура. Но это была злость повседневная и мимолетная, обида, о которой он забыл через минуту. Ведь в Миюки он был уверен — Миюки всегда готовил ему подлянки. Однако произошедшее с Курамочи его шокировало.