Любовью называется жажда целостности и стремление к ней.
Платон, «Пир»
Часть IV, Акт I
Все случается в понедельник. Бонд просыпается оттого, что Кью тихо отвечает на звонок телефона и осторожно отстраняется от него. Бонд тянется, чтобы удержать его рядом, на что тот смеется, целует Бонда в макушку и говорит, что ему пора в офис. Бонд знает, что как бы он ни желал, чтобы Кью остался, у них обоих есть дела и работа, поэтому отпускает Кью. Он слышит, как тот возится в ванной, спешно одевается, забирает мелочи с прикроватного столика. Потом до него доносятся звуки кипящего чайника и тихое бормотание утренних новостей. Бонд слышит шаги Кью, и тот заходит в спальню с чашкой кофе, которую оставляет на тумбочке, наклоняясь к нему. — До скорого, — говорит Кью и целует Бонда, ничуть не смущаясь его утреннего дыхания. Сам Кью на вкус как чай и зубная паста. — Люблю тебя. С этими словами Кью уходит. В воздухе витает запах его лосьона для бритья и запах самого Кью. Бонд перебирается на другую сторону кровати, еще согретую его теплом, и решает, что никогда не был так счастлив. Пожалуйста, просит он, пусть это продлится. Пусть он больше не страдает, я так хочу выполнить свое обещание. Дай нам состариться вместе, встретить вместе старость еще сотню, тысячу раз. Какое-то время Бонд лежит в тишине, изо всех сил желая, чтобы его мольбы и желания были услышаны, и у них с Кью был шанс. Он напоминает себе, что это все ребячество (равно как и лениться в постели весь день), так что он отправляется в душ. Одевшись, он возвращается в спальню за остывшим кофе. Бонд собирается разогреть его, как вдруг острая боль пронзает его грудь: обжигающая, ослепляющая и такая резкая, что Бонд теряет равновесие и выпускает кружку из рук. Боль не поддается описанию, ничего похожего он прежде не испытывал: ни когда получил пулю, стоя на движущемся поезде, ни когда пролетел сотню метров вниз и упал в шумно бурлящую воду. Ему не вздохнуть, перед глазами темно, будто в комнате разом выключили свет. Он смутно осознает, что упал и лежит на полу, но раздирающая его боль так сильна, что он не чувствует, как осколки кружки врезались в колени. Еще одна волна боли захлестывает его: она идет от самого сердца, как взрыв, ударная волна от которого расходится по всей грудной клетке. Бонд мнет в ладони рубашку и гадает, закончится ли для него все именно так? Бесславной смертью от сердечного приступа на его собственной кухне, а не от рук террористов или на худой конец шальной пули. Ещё одна вспышка пронзает его грудь, а потом боль разом утихает. Бонд чувствует бешеное биение сердца, пульсирующий шум крови в ушах. В груди все еще ноет, но он снова может видеть и дышать. Он слабо отмечает, что кожу коленей саднит, а во рту явственно ощущается привкус крови. Брюки насквозь промокли от пролитого кофе, а его самого бьет крупная дрожь, как будто после вспышки адреналина. Бонд знает, что адреналин не при чем: дело было в животном страхе и невыносимой боли. Он растирает грудь, размышляя, почему ему кажется, будто его сердце разорвало на мелкие клочки. Бонд с трудом поднимается и убирает беспорядок, снимает испачканную одежду и идет в ванную, чтобы вытащить осколки кружки из ладоней и ног. Грудь все еще ноет, и Бонд раздумывает, не заглянуть ли ему в медчасть на осмотр. Он натягивает чистые брюки, когда раздается звонок. — Доброе утро, мисс Манипенни, — говорит он. — Бонд, — произносит она, и ее голос дрожит так, что мороз идет по коже. — Что случилось? — спрашивает он, торопливо надевая рубашку. Манипенни нехарактерно молчалива, и Бонд чувствует, как холодный ужас поднимается по позвоночнику. — Ив? — Дело в том, что… Кью… — выдавливает она, стараясь не расплакаться, и Бонд замирает (он готов поклясться, что весь мир вокруг него замирает). Она судорожно вздыхает, и Бонд вцепляется в телефон изо всех сил, боясь, что может его сломать. — Что случилось? — повторяет он осипшим голосом, чувствуя охватывающее его отчаяние. — Он попал в аварию. Машина вылетела на обочину и… — остаток фразы Бонд не слышит. Он оглядывается вокруг себя и видит Кью повсюду: его кружка на кухонном столе, его ботинки у входной двери, недочитанная книга на журнальном столике. Бонд думает, что это невозможно, потому что у них должно было быть больше времени. — Нет, — произносит Бонд. Не прошло и двадцати минут, как Кью ушел: поцеловал его на прощание и признался в любви, этого просто не может быть. Бонд не осознает, что плачет, пока не всхлипывает, судорожно хватая ртом воздух. Кью только что был с ним, и Бонд отпустил его, даже не взглянув на него. — Нет, нет, нет… — Бонд, послушай, — прерывает его Ив, ее голос звучит тверже. Бонд цепляется за этот голос, как за соломинку. — Он в Бартсе, его оперируют. — Оперируют, — повторяет Бонд. В груди теплится робкая надежда: это значит, что Кью жив, но может и значить, что пока жив. — Он сильно пострадал, — мягко говорит Ив, и Бонд слышит, как она нервно сглатывает, давая себе время совладать с чувствами, — но они делают все, что могут. — Мне нужно… пожалуйста, ты бы не могла… — начинает Бонд, неуверенный, понимает ли его Ив, но она развеивает все его сомнения. — Я все улажу, — говорит она. — Иди к нему. И он идет.Часть IV, Акт II
Время медленно тянется, пока Бонд ждет в крохотной комнатке, пропитавшейся запахом антисептика. Он меряет ее шагами, запуская руки в волосы и молясь всем богам сразу о том, чтобы Кью выжил, чтобы им даровали еще немного времени, но не получает ответа на свои мольбы. Он сидит в неудобном пластиковом кресле, едва дыша. Только к полудню в комнату ожидания заглядывают и называют имя Кью, которое доносится до Бонда словно издалека. Его отводят в реанимацию, где Кью подключен к такому количеству аппаратов, что не разобрать, где начинается он, а где заканчиваются провода. Пульс на мониторе ровный, но дышит Кью через трубку. Он весь в повязках, а на его левой руке бандаж, который удерживает плечо на месте. Доктор говорит, но Бонд едва ли слышит его слова, после «реанимировали несколько раз». Он не может оторвать глаз от Кью, не может отделаться от мысли, что это он, Бонд, должен был быть на его месте. — Ему будет больно, если я дотронусь? — спрашивает Бонд, едва врач делает паузу. — Нет, он в медикаментозном сне, — отвечает тот, и Бонд сразу же берет Кью за руку. Его ладонь холодная и слабая, из вен тянутся иголки и трубки. — Он очнется? — спрашивает Бонд. Повисшая тишина оглушает его. — Да, но это займет время. У нас нет ничего, кроме времени.Часть IV, Акт III
Несколько дней Кью проводит в реанимации, а после его переводят в палату интенсивной терапии. В ней тише и уютнее, но все ещё так же безрадостно, как и этажом выше. Бонд наблюдает, как одни аппараты, к которым подключен Кью, сменяются другими. Постепенно повязки снимают, но Кью все еще под наркозом, даже когда синяки начинают сходить, а ссадины затягиваться. Бонд редко покидает палату, и никто не настаивает на этом. Он отлучается не дольше, чем на час: этого времени хватает на дорогу домой, быстрый душ и обратный путь в Бартс. Бонд почти не ест: еда потеряла вкус, и ему кажется, что он жует бумагу. Медсестры и персонал бросают на него обеспокоенные взгляды, иногда заговаривают с ним: заверяют его, что Кью очень сильный, что его состояние улучшается с каждым днем, но чаще всего они стараются поспешно уйти без лишних разговоров. Бонд представляет, как он выглядит со стороны, и понимает их желание убраться подальше как можно быстрее. Он всю неделю не отвечает на телефон: не поводит и бровью, когда раздается очередной звонок мобильного, меньше всего беспокоясь о том, какие меры предпримет МИ-6 на его счет. В один из дней заглядывает Манипенни с букетом цветов, но при виде Кью на ее лице застывает такой ужас, что Бонд просит ее уйти: ему невыносимо видеть ее выражение лица, потому что оно напоминает ему обо всем, что он не готов принять. После ее визита звонки прекращаются, и Бонд остается наедине с мерным сигналом кардиомонитора и тихим шелестом дождя за окном. Он пробует заговорить с Кью, но слова не идут. Вместо этого Бонд держит его за руку, стремясь показать, что он здесь, он рядом, потому что они состарятся вместе. — Вам стоит почитать ему. Снова зарядил дождь, и Бонд дремлет на неудобном стуле подле кровати Кью. Он просыпается от этих слов и видит одну из медсестер — рыжеволосую улыбчивую болтушку по имени Холли. — Что? — хрипло переспрашивает он. — Почитайте ему вслух, — отвечает она, вешая новый пакетик физраствора. — Иногда это помогает. К тому же ему будет приятно услышать ваш голос. — Ладно, попробую, — отвечает он. В этот день Кью переводят в общую палату на одного неподалеку от крыла интенсивной терапии: на случай, если ему понадобится помощь. В ней есть окно, и Бонд открывает его каждый день вопреки правилам, зная, как сильно Кью любит запах дождя. Бонд надеется, что тот может насладиться им и сейчас. Бонд приносит из дома томик «Пира» и читает его Кью каждый день. Он начинает с самого утра и к вечеру дочитывает книгу до конца, даже если останавливается на тех отрывках, которые Кью любит больше остальных. Он читает до тех пор, пока в горле не пересыхает и не начинает саднить, а когда текст подходит к к концу, он опускает голову на постель рядом с ладонью Кью и просит его проснуться. Через две недели после аварии Кью приходит в себя. Бонд замечает, как вздрагивают его ресницы, и на мгновение думает, что это всего лишь игра воображения, но затем Кью открывает глаза, а сигнал кардиомонитора звучит чаще. Бонд вскакивает со стула и нажимает на кнопку вызова персонала, наклоняется к Кью так, чтобы оказаться прямо в поле его зрения. У того полопались сосуды в глазах, а серая радужка глаз темная, как мутная, застоявшаяся вода. Бонд не уверен, что Кью его видит, потому что тот закашливается из-за трубки в горле, слабо шевелится и хватается за шею здоровой рукой. Со всей возможной осторожностью Бонд удерживает его запястье, чтобы Кью не навредил себе. Он хочет сказать ему, что все в порядке, но две медсестры оттесняют его, прежде чем он успевает вымолвить хоть слово. Они выпроваживают Бонда за дверь, оставляя его мерить шагами коридор. Время тянется вечность. Когда ему снова разрешают войти, Кью в сознании и дышит без трубки. Он выглядит бледным и изможденным, на его лице застыла гримаса боли, но при виде Бонда улыбка озаряет все его лицо. В эту секунду Бонд верит, что у них есть шанс.Часть IV, Акт IV
Следующие недели едва ли можно назвать легкими. Кью переносит операцию на правой ноге, и после нее у него два штифта в колене, а его самого мутит еще несколько дней. На той же неделе ему снижают дозировку обезболивающего, и Бонд видит в его глазах совершенно несчастное выражение, которое тот упорно старается скрыть. Кью почти не ест из-за боли: дают знать о себе прооперированная нога и вывихнутое плечо. Бонд отвлекает его книгами и дурацкими телешоу, но они едва ли могут облегчить недомогание. Он помалкивает, пока Кью чертыхается, на чем свет стоит, и держит его за руку, даже когда тот гонит Бонда прочь, не желая, чтобы его видели в момент слабости. — Я говорил всерьез, Кью, — говорит Бонд. — Ты больше не один. Ладонь Кью в его руке такая слабая, но все же она в ней, и после этих слов Кью сжимает его руку крепче и больше не отпускает.Часть IV, Акт V
— Ненавижу чертову трость, — спустя пару месяцев бормочет под нос Кью. — Это ненадолго, — заверяет его Бонд. — Я едва поспеваю за тобой, — жалуется Кью, и Бонд замедляет шаг второй раз за прогулку. Ходьба очевидно дается Кью с трудом, и Бонд готов в ту же секунду покончить с этим и просто отнести его домой, но врач сказал, что для полного выздоровления ему нужны физические нагрузки. Бонд знает по себе: первые пару недель физиотерапии самые неприятные, но Кью неплохо справляется и не сидит на месте скорее от скуки, нежели от необходимости упражняться. Быть прикованным к постели на несколько недель для кого-то, как Кью или Бонд — сущая пытка, и любая активность — спасение, даже если сопровождается физическим дискомфортом. — Так лучше? Кью с облегчением вздыхает и идет короткими, менее напряженными шагами. — Прости, — извиняется он. — Теперь прогулка займет вечность. — Ничего не имею против, — совершенно искренне отвечает Бонд. Кью улыбается ему и берет за локоть, прихрамывая рядом. — Может, я немного улучшу трость. Разрисую ее языками пламени, чтобы казалось, будто я иду быстрее. Бонд хохочет. — Просто обзаведись реактивным рюкзаком, и дело в шляпе. — Ты смеешься, но у меня полно свободного времени и достаточно ресурсов, чтобы сделать реактивный рюкзак. — Постарайся хотя бы держать его в лаборатории; ты знаешь, во что ракетное топливо превратит ковер. — Берегись, Джеймс, ты только что выдал в себе домоседа, — дразнит его Кью, и Бонд наклоняется, целуя его в висок. — Есть вещи и похуже, — парирует он. В их доме по-прежнему нет календарей или часов: слишком занятые другими вещами, они не говорили о предначертанном им судьбой. Никто из них не хочет подсчитывать время, и когда Кью идет на поправку, а сезоны сменяют друг друга, Бонд просто рад тому, что они оба живы. Кью вскоре возвращается к работе, но он ещё долго не может ходить без трости, а возвращение к танцам длится и того дольше. Бонд не решается вернуться к полевым миссиям даже после того, как Кью почти полностью восстановился после аварии. — Тебе это по душе, — говорит Кью. — Не сильнее, чем ты, — отвечает Бонд. Кью с улыбкой дотрагивается до его щеки: — Я никогда не ставил тебя перед выбором. Тебе не нужно останавливаться на чем-то одном. — Я могу не вернуться, — отвечает Бонд, опуская голову на плечо Кью. — Ты останешься один. — А еще тебя может сбить машина по пути в магазин прямо здесь, в Лондоне, — с усмешкой в голосе отвечает Кью, обнимая Бонда за шею. — Все уже предрешено, и нам не изменить то, что не в наших силах. — Ты прав, — соглашается Бонд. В тот же день он подает заявление об отставке. — Но почему ты?.. — спрашивает Кью тем вечером, когда Бонд возвращается домой. Дело идет к лету, но по ночам еще прохладно. Невзирая на это, Бонд открыл окна настежь и поставил пластинку с музыкой о любви. Он пересекает комнату и глубоко целует Кью. — Потому что если бы мне остался один последний день на земле, я бы хотел провести его с тобой. Кью улыбается ему, и в этой улыбки нет никакой тайны, горечи или боли. Он обнимает Бонда за шею и едва сдерживает смех: — И ты утверждал, что это я романтик.