Эпилог Часть I
Проходит лето, сменяясь долгой и теплой осенью. Бонд хоть и ушел в отставку, но появляется в МИ-6 не реже, чем прежде: берется за проекты и обучающие семинары, откровенно наслаждаясь тем, как он до смерти пугает новобранцев одним только взглядом. Кью утверждает, что это жестоко, но никак не останавливает его. Он даже позволяет Бонду время от времени опробовать новые экземпляры оборудования. Самое яркое проявление его теплых чувств случается, когда он дает Бонду ключи от нового Бугатти, и они вдвоем едут на выходные загород: гонять на машине и пускать снаряды по случайным целям. — А я-то думал в отставке будет скучно, — замечает Бонд, когда они как-то вечером собираются в театр. Манипенни нашла для них билеты на крайне популярную постановку и вручила их Бонду с хитрой улыбкой. — Думаешь, я бы позволил тебе заскучать? — спрашивает Кью, хмурясь в зеркало своему отражению в попытке завязать бабочку. — Все равно что самому себе яму вырыть. — Ты так и не сделал для меня взрывающуюся ручку, — замечает Бонд, поправляя галстук Кью. — Ты никогда не перестанешь о ней напоминать, верно? — вздыхает тот. Бонд вместо ответа целует Кью и поторапливает его со сборами, чтобы они успели поймать такси. Места оказались отличными, а постановка — гораздо более увлекательной, чем Бонд ожидал (возможно, не в последнюю очередь потому, что Кью остался весьма доволен вечером). Они пропускают фуршет после представления и торопятся домой, где они избавляются от одежды и отправляются в постель. Цветок на боку Кью ярко выделяется на бледной коже, но теперь к нему добавились шрамы: длинная полоска на запястье, витиеватая отметина на левом плече, глубоко иссеченный лоскут кожи на правом колене. Бонд целует каждый из них, как будто одного только касания его губ хватит, чтобы стереть их с кожи Кью. Хотя он полностью восстановился, Бонд все еще очень осторожен, как будто тот может сломаться, если сжать чуть сильнее. Но Кью тянет его за волосы, вцепляется в плечи до ярких отметин и буквально умоляет его не нежничать, так что Бонд подчиняется. Переведя дух, они лежат в темноте и дышат в унисон, прислушиваясь к ритму вечернего Лондона. Бонд обнимает Кью за талию, прижавшись к его спине, и думает, что они едва ли могли бы стать еще ближе, чем сейчас. Он закрывает глаза и вспоминает строки о том, что все люди были были единым целым, пока Зевс не разделил их надвое, и что каждый человек — половина одного целого. Кью накрывает его руку своей, как будто чувствуя, о чем размышляет Бонд. — Как думаешь, что изменилось? — спрашивает Бонд. — Не знаю, — признается Кью. Бонд не перестает удивляться, как Кью всегда понимает, что имеет в виду Бонд, даже без намека на контекст. — Что нас ждет теперь? — Даже не представляю. Бонд зарывается носом в непослушную копну волос. — Но я думаю, что все будет в порядке. — Да? — Да, — шепчет Кью, переплетая их пальцы. Бонд не помнит, как проваливается в сон, но впервые за долгое время он просыпается отдохнувшим и умиротворенным. Он ощущает запах свежесваренного кофе и лосьона после бритья, слышит, как на кухне тихо бормочет телевизор и кипит чайник. Тихий семейный уют должен был бы прикончить Бонда, но сейчас он ни за что бы не променял его на свою прежнюю шпионскую жизнь. Он зевает, проводя рукой по волосам, и с удивлением смотрит на свой безымянный палец. — С добрым утром. Бонд поднимает взгляд и видит стоящего в дверях Кью: в домашней одежде и после душа. Тот с улыбкой смотрит на него и серебристый ободок кольца на его руке. — Что это? — спрашивает Бонд, поднимая ладонь. — Похоже на кольцо, — отвечает Кью, стараясь сдержать улыбку. — Это я и сам вижу, — говорит Бонд, широко улыбаясь. — Что скажешь? — интересуется Кью, забираясь на кровать. — Ты не задал главный вопрос, — отвечает Бонд, пока Кью седлает его бедра. Он по-прежнему весь острые углы и прямые линии, но все они прекрасны и принадлежат Бонду. — Не хотел давать тебе шанс сказать «нет», — говорит Кью, обнимая его за плечи. — Думаешь, я бы смог? — Не знаю, — просто отвечает Кью, искренне улыбаясь. В его глазах плещется яркая зелень. — Теперь все иначе. — Не до такой же степени, — говорит Бонд и целует Кью, секундой позже вспоминая, что не чистил зубы, но Кью не отстраняется. — Значит, ты согласен? — уточняет Кью, когда они наконец отрываются друг от друга. — Да, — говорит Бонд. — Да сейчас, и потом, и ещё раз, а потом ещё разок. — А как насчет пятого раза? — М-м-м… не уверен. Времена меняются, сам понимаешь, так что давай сойдемся на «может быть». Кью игриво толкает его на спину. — Что ж, может быть, ты передумаешь, если заглянешь под подушку. Кью многозначительно поднимает брови. Бонд скользит рукой под подушку и достает конверт с двумя билетами на поезд до Парижа. — Так что ты скажешь теперь? — спрашивает Кью, прижимаясь к Бонду и окутывая его ароматом бергамота. Бонд крепко сжимает его в объятиях. — Да, — шепчет Бонд в непослушные кудри. — Да, сейчас и навсегда. — Ловлю тебя на слове, — предостерегает его Кью. — По рукам.Эпилог Часть II
Кью со вздохом откидывается на подушки и улыбается так радостно, что Бонду кажется, будто его улыбка озаряет всю комнату. Он следует его примеру, растягиваясь на шелковистых простынях рядом с Кью. Они в Париже в рождественский Сочельник; из окна их номера виднеется Эйфелева башня, ярко искрящаяся вдалеке. В канун праздника жизнь в городе бьет ключом в ожидании новых начал, нового года, и Бонд чувствует этот пульс города вокруг них. Кью переплетает их ноги и, всем телом перегнувшись через Бонда, тянется за шампанским. — Что изменилось? — спрашивает Бонд. — Определенно, последняя поза; я не знал, что у меня такая хорошая растяжка, — отвечает Кью, протягивая ему бокал, который тот едва не опрокидывает на постель. — Видимо, это все йога, которой я занимался во время реабилитации. Бонд смеется, и Кью смеется вместе с ним. — Ты понял, о чем я, — говорит Бонд, когда смех затихает. — Само собой, — откликается Кью. Он ставит пустой бокал на тумбочку и ложится Бонду на грудь. — Так что думаешь? — снова спрашивает Бонд, тоже убирая бокал. Он поглаживает волосы Кью, пока тот водит кончиками пальцев по его ключице и отметине на груди. Теплый ободок кольца Кью касается его кожи, и Бонд берет его ладонь в свою, переплетая пальцы, целует безымянный. — Есть одна мысль, — говорит Кью. — М-м? — Думаю, мы нарушили паттерн. — Что ты имеешь в виду? — Обычно все было так: мы встречались, а потом в течение года ты умирал, — объясняет Кью и на мгновение в его взгляде мелькает грусть. — Но сейчас после нашей встречи в течение года умер я. Бонд проводит пальцами по особенно упрямому локону в волосах Кью, вспоминая, как близок он был к тому, чтобы потерять Кью несколько месяцев назад. — Врач сказал, что я перенес клиническую смерть, — продолжает Кью. — Да, — откликается Бонд, — я это почувствовал. — Что? — Я почувствовал ее. Какое-то время они лежат в тишине. — Ты уверен? — робко спрашивает Кью. — Как-то раз ты сказал, что эта боль такая сильная, будто… будто тебя разрывают на части. Я думал, что умираю, — отвечает Бонд. — Да, — мягко говорит Кью, — именно так оно и ощущается. — Поэтому раз твое сердце остановилось раньше моего… все может быть в порядке. — Может быть. Кью вздыхает. — Значит, вот каково оно? — спрашивает он. — Что именно? — спрашивает Бонд. — Не знать, — объясняет Кью. — Да, — отвечает он. Кью долго молчит. — Это пугает. — Знаю, — говорит ему Бонд, — но ты не один. — Да, теперь не один. Их дыхание смешивается, а сердца бьются в унисон, как будто они единое целое, а не два разных человека. Где-то вдалеке часы бьют полночь, и за окном вспыхивают разноцветные фейерверки. Белые, розовые, алые и фиолетовые всполохи напоминают Бонду об амарантах и о том, что они означают: бессмертие и неувядаемая любовь, верность и привязанность. Вечность. Это вовсе не тюрьма, понимает Бонд: вечность станет тем, чем ее наполнят. За окном люди радостно приветствуют Новый год, а Бонд медленно, глубоко целует Кью и всей душой надеется, что они встретят вместе еще много грядущих лет.