Когда кому-либо, будь он любитель юношей или всякий другой, посчастливится встретить свою половину, то обоих охватывает такое чувство привязанности, близости и любви, что они не хотят разлучаться даже на мгновение. «Пир» Платон
Часть II, Акт I
Это самое долгое подобие отношений, которые случаются с Бондом. Он понимает это спустя пару месяцев, когда все еще не может устоять перед Кью: его глазами, губами, постелью. Между ними нет ничего, кроме секса: они не проводят время в МИ-6, не показываются вместе на людях, не ходят на свидания или что-то отдаленно их напоминающее. Они работают так же, как и прежде, и обмениваются колкостями, как в последний раз, но при этом могут забыть обо всем мире и провести в постели весь день напролет. Это не всегда похоже на их первый раз: иногда секс быстрый, жесткий, почти отчаянный, порой — медленный и нежный. Каждый раз Бонд порывается уйти, но Кью просит его остаться, и Бонд подчиняется этим мягким, вкрадчивым ноткам в его голосе. Кью никогда не просит ни о чем другом, и Бонд решает, что выполнить эту простую просьбу — меньшее, что он может сделать для Кью. Бонд не замечает, когда Кью перестает просить, и он все равно остается на ночь. Бонд открывает для себя, что тепло тела рядом с ним действует умиротворяюще. Ему нравятся запахи лосьона после бритья, мятного шампуня, кондиционера для белья, и, лежа в теплой постели, Бонд вдыхает Кью, как будто никогда не дышал в полную силу. Он сомневается, что сближался с кем-то больше, чем с ним. У каждого из них все еще есть свои секреты. Бонд пьет больше, чем следует, хотя он определенно стал пить меньше с появлением квартирмейстера, который заполнил собой пустоту в его жизни. Кью все еще загадочно улыбается время от времени, но он определенно стал более искренним: пару недель назад Бонд даже смог рассмешить его до настоящего, звонкого смеха. Бонд был так обескуражен этим зрелищем, что выкроил время как-то утром и щекотал Кью до тех пор, пока тот не начал задыхаться от приступов хохота. Бонд не замечает, что их связь переросла во что-то значимое, пока не ловит себя на мысли, сидя на веранде кафе в Мадриде. Ему вдруг хочется, чтобы Кью оказался здесь: не из-за того, что Бонд заскучал или хочет секса, а просто потому, что было бы здорово разделить это мгновение друг с другом — насладиться красивым видом, вкусной едой, ритмом пульсирующего города. Эта мысль пугает его, потому что вопреки всем усилиям, Бонд чувствует что-то большее к Кью. Он размышляет о вещах, которые любит Кью, и о том, как его порадовать или рассмешить. Бонду больше не хочется улизнуть из постели под покровом ночи, совсем наоборот: он хочет просыпаться в обнимку с Кью и видеть его искреннюю улыбку, принимать вместе душ, завтракать вдвоем. Бонд твердит себе, что это не любовь, потому что любовь — для малолетних глупцов и тех, кто не знает боли. И хотя Бонд не может припомнить, когда он был счастливее, чем сейчас, он решает, что пора закончить эту интрижку. Но в тот момент, когда его его нога снова ступает на английскую землю, и он видит Кью, — его серо-зеленые глаза, нежные губы, взлохмаченную копну волос — с губ срывается нечто совсем иное: — Давай поужинаем? Тот удивленно поднимает на Бонда взгляд и даже прикрывает дверь кабинета, чтобы разговор остался между ними. — Ты уверен? — спрашивает Кью, как будто он знает правила игры и боится их нарушить. Это ранит Бонда больше, чем любое мыслимое оружие. Он подходит ближе и целует квартирмейстера, обхватывая его лицо ладонями, потому что это кажется правильным. — Да, — совершенно искренне отвечает Бонд. Улыбка Кью озаряет комнату: — Сейчас захвачу пальто.Часть II, Акт II
Все начинается в Индии. Бонд размышляет, понравится ли Кью сувенир, который он купил для него, когда раненое Патрисом плечо вдруг разрывает от боли. Шрам побаливал и раньше, и Бонд привык к этой ноющей, но вполне терпимой боли. Сейчас она острая, жгущая. «Что-то новенькое», — потирает плечо Бонд, пока продирается через вечерние пробки Лакхнау. Следующий час Бонд старается выбросить это из головы, но боль только усиливается: он отстает и теряет свою цель из виду. Он чертыхается, касаясь рукой ключицы: на руке остаются следы крови. Долгие годы службы учат быть сдержанным, но Бонд отрывает солнцезащитный козырек с корнем, чтобы осмотреть плечо: прямо на месте старого шрама рубашка пропиталась кровью насквозь. Едва не сбивая пешеходов, Бонд расстегивает рубашку и видит месиво свежей и запекшейся крови вокруг шрама. Он снова чертыхается, кое-как запахивает рубашку и держит ладонь над раной, чтобы остановить кровотечение. Он не успевает нагнать свою цель, но квартирмейстер Р сообщает, что завтра они получат новую наводку, и велит дождаться следующего ее звонка. Бонд не просит соединить его с Кью: знает, что у того забот полон рот с заполнением бюджетов и, положа руку на сердце, Бонд не знает, что мог бы сказать ему. Поэтому он возвращается в отель, снимает пиджак и рубашку и идет в ванную. Он промывает рану, пока не приводит ее в приемлемый вид, смыв большую часть крови. Бонд не может разобрать, что видит: рана похожа на множество маленьких порезов, которые соединяются в линии. Порезы сочатся кровью, поэтому он обрабатывает их антисептиком, чтобы не допустить заражения. На самый глубокий из них кладет найденную в аптечке первой помощи МИ-6 марлю и делает повязку на всё плечо и верхнюю часть груди. Бонд запивает обезболивающее чем-то крепким из мини-бара, стараясь не думать, откуда взялись порезы. Но сколько бы он ни пил, боль только усиливается, становясь похожей на боль от ожога не ниже второй степени. Когда он дотрагивается до повязки, боль становится невыносимой: будто его режут ножом наживую. Бонд жалеет, что Кью сейчас на другом конце земного шара. Боль такая сильная, что Бонд косится на пистолет на тумбочке. В ванной горит свет, но ему совсем не до этого. Плечо ноет и горит, а алкоголь вот-вот запросится наружу. Его лихорадит, когда он прикрывает глаза и представляет, будто вернулся в Лондон и лежит в постели Кью: с улицы доносится шум машин и мерный стук капель дождя по стеклу, рука Кью лежит на его бедре, а копна непослушных волос щекочет подбородок. Он не знает, снится ему это или нет: Кью со вздохом потягивается, открывает глаза, в которых плещется зелень. Бонд чувствует себя дома. Кью беспечно улыбается, и все как будто становится на свои места.Часть II, Акт III
Бонд просыпается наутро, дрожа и обливаясь потом. Обрывки сна ускользают, когда он пытается вспомнить, что ему снилось. В голове мелькает что-то про вечность, но когда он старается ухватиться за суть, слова утекают, как песок сквозь пальцы. Постепенно Бонд успокаивается. Пот высыхает, а в голове пусто, как будто он забыл что-то очень важное, но не может понять, что именно. Слабость и похмелье накатывают одновременно: он идет в ванную, его тошнит, а потом он плещет водой в лицо до тех пор, пока не приходит в себя. Он смотрит на свое отражение: щетина, покрасневшие глаза, темные круги под ними. Выглядит так, будто он вернулся с войны на щите. Он раздраженно снимает повязку с груди. На удивление, рана затянулась, а линии стали достаточно четкими, чтобы Бонд смог разобрать рисунок на поврежденной коже. Он пристально смотрит на отражение, и не верит своим глазам, потому что такого просто не может быть, ему мерещится, он накачан наркотой или все еще спит: На его груди алеет точно такой же цветок, что и на бедре Кью. Тот же самый, что Бонд трепетно трогает и целует при случае. Этому нет никакого объяснения, и это пугает. Бонд привык сражаться с монстрами: у них есть телесная форма, понятное обличие, их можно ранить и уничтожить. А это нечто совершенно противоположное и потрясает до глубины души. Он не находит объяснения — не может даже представить, как это произошло. А если и есть на свете что-то, что Бонд ненавидит всей душой, так это незнание. Но прямо сейчас у него есть задание и нет времени думать о чем-то помимо него. Он одевается, дрожа, и пьет ровно столько, чтобы собраться с силами, связывается с МИ-6. Он делает свою работу с минимум вреда для себя и гражданских и первым же самолетом возвращается в Лондон. Весь полет он потирает шрам и задумчиво смотрит из окна на просторы суши и воды, простирающиеся под ним. Неожиданно для себя он злится. Он думал, что будет сбит с толку, возможно, немного напуган и совсем не ожидает злости на Кью. Но первый же взгляд, брошенный на него, заставляет Бонда хлопнуть дверью в кабинет Кью со всей силы. Кью встает и подходит к нему, но Бонд бесцеремонно толкает его к стене и не отпускает, даже когда Кью вскрикивает от боли. Бонд старается взять себя в руки, потому что все идет наперекосяк, но ярость кипит, и он рявкает: — Что ты со мной сделал? Кью озадаченно смотрит на него, и Бонд встряхивает его — так, что наверняка останутся синяки, — но не отпускает и пристально смотрит в серо-зеленые глубины его глаз. — О чем ты?.. — спрашивает Кью, и впервые за все время с их первой встречи Бонд видит тень лжи в его глазах. В этот момент Бонд точно знает, что никогда прежде Кью не лгал ему. — Что ты натворил? — шепчет Бонд, распахивая рубашку и обнажая свежую рану. Кью опускает взгляд на алый цветок посреди его груди и вздыхает так тихо, что Бонд скорее чувствует этот вздох, нежели слышит. Лицо Кью проясняется. — О, Джеймс, — еле слышно говорит он и тянется кончиками пальцев к рисунку. Бонд шипит от прикосновения. Кью отдергивает ладонь и спокойно говорит: — Думаю, нам стоит поговорить. — Так говори. — Давай вернемся в кабинет, — предлагает он, но Бонд не ослабляет хватку. — Будем говорить прямо здесь. — Я думаю, что это не… — Будем говорить прямо здесь, — повторяет Бонд, и Кью нервно сглатывает от его тона. — Раз так, может, отпустишь меня? Чтобы мы поговорили, как нормальные люди? — интересуется Кью. — Это ненормальная ситуация, — парирует Бонд, но все же отпускает его. Кью неоправданно долго поправляет кардиган, и Бонд ждет, считая секунды, которые перерастают в минуты. Он теряет терпение. Кью на секунду встречается с ним взглядом и снова переводит его на цветок. — Когда это началось? — совершенно будничным тоном осведомляется Кью. — Вчера после обеда. — Как именно? — Неожиданно и резко, — голос Бонда звучит грубее, чем он намеревался, и Кью вздрагивает, как от удара. — О чем ты думал в это время? — О своей цели, о чем еще я мог думать? — О чем-то помимо нее. Бонд в упор смотрит на Кью, а потом роется в сумке, которую бросил у входа. Он вручает Кью небольшой бумажный сверток: — Открой. Кью достает маленькую копию Тадж Махала: — Ты привез мне сувенир? — У тебя скучный стол. — Ты привез мне безвкусный сувенир, — ухмыляется Кью, и разрази Бонда гром, если у него не перехватывает дыхание от одного вида этой улыбки. Он старается умерить неуместную радость и концентрируется на ноющей боли в груди. Кью замечает это, и улыбка медленно сходит с его лица. Он ставит статуэтку в самый центр стола и оборачивается к Бонду. — Ты думал обо мне, — утвердительно говорит Кью, и Бонд кивает. Кью жестом приглашает его сесть. Он не сопротивляется, замечая, что гнев уступил место усталости. — Что происходит, Кью? По лицу Кью пробегает тень. Он подходит вплотную к Бонду, медленно расстегивает кардиган, выпускает рубашку из брюк и поднимает ее так, чтобы показать татуировку. Бонд смотрит на точную копию цветка на своей груди. — Моя появилась, когда мне стукнуло тринадцать, — тихо говорит Кью. — Это было больно: как будто тебя режут и жгут одновременно… Родители решили, что я порезал себя сам из-за каких-то психических проблем. Меня отвели к врачу, а потом к другому врачу, который специализировался на подростках с отклонениями. В тот год я был у четырех психиатров, и ни один не смог поставить мне диагноз. Я был психически здоров, у меня не было депрессии или суицидальных наклонностей. Они никак не могли объяснить это, как и я сам. Он опускает рубашку и выглядит потерянным в эту секунду: как и сам Бонд, когда увидел отметины на своей груди. Он не сомневается, что сейчас Кью говорит правду. — Мне стали сниться сны… Вернее, не совсем сны, но тогда я этого не знал. Скорее воспоминания. — Воспоминания, — переспрашивает Бонд. Кью вздыхает и запускает пальцы в волосы: — Это самая трудная часть… — бормочет он. Затем выпрямляется и смотрит Бонду прямо в глаза. — Воспоминания из прошлых жизней. Наших прошлых жизней, если точнее. Мы… мы встречались прежде, много раз. Наши судьбы всегда были соединены. Бонд таращится, пялится на него, потому что слова не обретают смысл, как бы он ни старался их понять. У Бонда пересыхает во рту: — Что ты имеешь в виду? Кью наклоняется к нему и касается его плеча. В глазах плещется серое море. — Мы, за неимением лучшего определения… родственные души. Две половинки.Часть II, Акт IV
Бонд пропадает на неделю. Он запирается в своей квартире: пьет, прислушивается к машинам за окном и не может думать ни о чем, ни о ком, кроме Кью. Слова квартирмейстера до сих пор звучат в голове, — Бонд презрительно смеется и пьет до тех пор, пока не осознает, что пора остановиться. Он идет в душ и лежит на кровати, глядя в потолок. Ему никак не уснуть, потому что он привык к квартире Кью: ее потолку и окнам на запад. Ему не хватает дыхания Кью подле него, и от тишины в квартире хочется залезть на стену. Он хочет Кью даже сейчас, и это чистой воды безумие, это неправильно, потому что в этом нет никакого смысла. Когда он не пьет, он игнорирует звонки мобильного, расхаживает по квартире и мучает себя вопросами, на которые нет ответов. Отметины на груди заживают с каждым днем. Когда засыхает последняя корочка запекшейся крови, Бонд может рассмотреть рисунок целиком во всей красе. Он определенно лучше смотрится на Кью, но Бонд останавливает эти мысли, потому что не хочет представлять узкие бедра и соблазнительный изгиб ягодиц квартирмейстера. Он боится, что больше никогда не дотронется до Кью. От этого он пьет больше, чем следовало бы, и снова попадает в порочный круг выпитого алкоголя и недостатка сна. Спроси его кто-нибудь, зачем он это делает, у Бонда не нашлось бы ответа. Они вместе меньше четырех месяцев, это совершенно точно не любовь, и все же он влюблен в Кью до безумия. Может, поэтому Бонд и готов поверить во все безумные россказни, пусть его рациональная часть и кричит о том, что это ошибка. Может, это из-за того, как Кью смотрел на него, и Бонд понял, что квартирмейстер не лжет ему. Он приходит к Кью под утро: без пальто, в рубашке нараспашку, со щетиной и запахом алкоголя. Бонд забывает обо всем этом, когда Кью, усталый и осунувшийся, открывает ему дверь. — Скажи, что ты шутишь. Кью опирается на дверь и изможденно улыбается: — Если бы. Бонд позволяет Кью отвести себя в квартиру. Он как в тумане наблюдает, как Кью набирает для него ванную: комнату наполняет пар, становится тепло и сонно. Глаза Бонда слипаются против его воли. Осторожные пальцы раздевают его и помогают улечься в воду. Кью садится на пол на расстоянии вытянутой руки. — Как ощущения? — спрашивает Кью, и Бонду нужно несколько секунд, чтобы сообразить, что речь об отметине на груди. — Больше не болит, — тянется Бонд к Кью. Тот переплетает их пальцы и целует костяшки. — Хорошо, — откликается он и не отпускает руку. Кью выключает воду, и остается только тишина, их мерное дыхание, звук капель, мерно бьющихся о раковину. — Половинки, — говорит Бонд. — Да, — Кью целует его запястье. — Две части одного целого. — Я в это не верю, — он и правда считает это невозможным безумием. — Я знаю, — отвечает Кью, и в его глазах та же неутомимая буря, что и в день их первой встречи. Это самое красивое, что видел Бонд в своей жизни. Может, это все-таки что-то большее, чем просто влюбленность.Часть II, Акт V
Кью не идет на работу на следующий день. Бонд благодарен за это, потому что он может проснуться в комнате с окнами на запад и рукой Кью на его животе. Ему нравится слышать дыхание Кью: лежать рядом с тем, кому доверяешь, оказывается на удивление приятно и спокойно. Бонд просыпается на рассвете, и просто лежит: слишком расслабленный, чтобы уйти из постели, но уже слишком бодрый, чтобы уснуть. Спустя почти час Бонд замечает, что они дышат в унисон: как будто их разум повелевает легким работать в идеальной синхронности. Он берет Кью за запястье, считает его пульс и сравнивает со своим: они совпадают почти идеально. Две части одного целого. Слабый луч утреннего солнца падает на постель, и Кью сонно ворчит. Бонд беззастенчиво любуется им. Кью возится под одеялом, прижимается к нему и сонно шепчет ему в шею: — С добрым утром. Бонда вполне устроило бы просыпаться так до конца своей жизни. Они неторопливо просыпаются, отвлекаясь на поцелуи, но Бонд твердо намерен расставить все точки над «и», поэтому не дает волю рукам. Они приводят себя в порядок: Кью выдает ему зубную щетку и бритву. После душа Бонд находит в шкафу кое-что из своих вещей, которые осели там между его заданиями. Не проронив ни слова, они идут на завтрак. Хотя Бонд не любитель публичных проявлений чувств, они держатся за руки, пока идут до небольшого кафе в паре улиц от дома. Первые волны посетителей уже сошли, но время обеда еще не наступило. Осеннее солнце еще достаточно ласковое, поэтому они садятся на террасе. Бонд садится так, чтобы видеть улицу позади Кью: вопреки всем правилам, он не сдал свой Вальтер после задания в Индии, но воспользуется им без промедления, возникни необходимость. — Не волнуйся, — выглядывая из-за меню, говорит Кью. — В этом районе не происходит ровным счетом ничего примечательного, кроме дорожных работ. — Лучше перестраховаться, — отвечает Бонд. — Что ж, пожалуй так, — соглашается Кью и нарушает тишину, только когда официант принимает у них заказ. — Тебе нужно доложить о миссии, — говорит Кью, когда официант уходит. — Всему свое время. Начнем по порядку. — Стало быть, с завтрака? — спрашивает Кью так беспечно, что Бонд не может возразить ему. В тишине они пьют чай и кофе, едят омлет. Расплатившись, они выходят из кафе. Кью держит Бонда за руку и ведет за собой до тех пор, пока тротуар не сменяется гравийными дорожками в небольшом парке. Глаз отдыхает при виде зелени, и Бонд вздыхает полной грудью. — Расскажи мне, — просит Бонд. — С чего начать? — спрашивает Кью. — С самого начала, — говорит Бонд, на что Кью смеется. — Все началось очень много лет назад. — Когда? — В Древней Греции. В четырехсотом году до нашей эры. Бонд вопросительно оборачивается: — До нашей эры? — Да, — с легкой грустью отвечает тот. Улыбка Кью всегда так загадочна, будто он весь соткан из тайн. — И ты все помнишь? — Да, всегда. Кью идет, и Бонд следует за ним. Какое-то время проходит в тишине, и Бонд знает: Кью пытается подобрать слова. — Мы встретились в Афинах, — начинает рассказ Кью. — Я изучал математику, ты был драматургом. Мы встретились случайно… Наверное. Я уже не верю в совпадения, — Кью с иронией улыбается. Бонд хочет поцеловать его, но не уверен, что это уместно. — Мы влюбились почти сразу. Нам не было нужды скрываться в те времена. Думаю, это была одна из самых счастливых наших жизней, — Кью останавливается. Они подходят к перилам пешеходного мостика, Кью смотрит на воду под ним. — Что насчет остальных? — Не пойми неправильно, они тоже были по-своему счастливыми, но времена… менялись. Были войны, голод, эпидемии. Не самые лучшие времена для всех. Чаще всего мы рождались мужчинами, поэтому должны были держать все в тайне. Скрываться было непросто… Нас не должны были видеть вместе или заподозрить в том, что мы проводим слишком много времени вдвоем, — объясняет Кью и со вздохом прижимается к Бонду. Он кажется таким хрупким, что Бонд обвивает его обеими руками. — Как ты все это помнишь? — удивляется Бонд. — Не знаю, — отвечает он, прижимаясь лбом к груди Бонда. — Большая часть мне приснилась. Я не забывал воспоминания, когда просыпался. И постепенно они копились: разные имена и лица, но это были всегда мы. — Почему я ничего не помню? — спрашивает Бонд. — Иногда помнишь кое-что, — рассказывает Кью. — Небольшие детали, обрывки. Но по большей части ты забываешь все. Поэтому… так трудно убедить тебя. — А цветок? — Сначала он появляется у меня, обычно в юности, до моего пятнадцатилетия, не позже. Твой проявляется только после нашей и встречи и… когда ты признаешь, что ты испытываешь ко мне сильные чувства. — Сильные чувства? — Не обязательно интимного характера, — говорит Кью, и кончики его ушей краснеют от смущения. — Мы прожили несколько жизней как близкие друзья. — Только друзья? — Ты был женат, довольно счастливо. Мое место было занято. — Но разве мы не должны… — Родственные души не обязательно должны быть парой. Это человек, который… дополняет тебя. — Но разве тебе не было одиноко? — Разумеется, было, — и от этих слов у Бонда что-то сжимается в горле. — Но если я и понял что-то из всех воспоминаний, то это как быть одному. Может быть, Бонд не может до конца поверить в идею о судьбе и родственных душах, но он чувствует некую силу, которой не может дать объяснения. В Кью и том, как Бонд чувствует себя рядом с ним есть что-то правильное. Кью не прячет взгляд, и Бонд не может не поверить ему. Он сжимает Кью в объятиях и целует его в висок: — Ты больше не один, — говорит он. Кью наклоняет голову и легко трется носом о подбородок Бонда. — Если бы ты знал, как долго я ждал этих слов.