Те двое — это мы

      Порывистый ветер бьет в открытое окно и треплет занавески, которые она недавно повесила, чтобы отгородиться от серого, пасмурного неба и полуразрушенных зданий завода, где живет уже почти пять лет. Она не заметила ни начавшегося, моросящего дождя, лишь удивилась образовавшейся на полу луже, будто труба лопнула, ни стуку капель по проржавевшему остову крыши, словно кто-то робкий и нерешительный барабанит костяшками пальцев по железной двери внизу. Наверное, отец. Стеклов до сих пор так и не смирился с ее добровольным изгнанничеством, он же не понимает, глупый, что окружающие — бледные тени, а она — та, кто их отбрасывает. Сотни теней, может, тысячи. Все они проходят через нее, наполняя до краев, впитываясь в кожу, проникая через глаза в мозг, запечатленные и нетленные, не приданные распаду, смешиваются с ее кровью, воздухом, которым она дышит, прахом, что остается на подошве ее лакированных туфель. «Мама, мама, видела бы ты меня», — думает Есения Андреевна, перелистывая уже кое-где затертые страницы уголовного дела. Своеобразный ритуал, который Стеклова проделывает из года в год, чтобы не забыть кто она и откуда.       — Есеня, ты дома? — слышит девушка нервные нотки в голосе Андрея Сергеевича и бесшумно подкрадывается к двери, чтобы так же тихо провернуть три раза ключ в замке. Она резко толкает дверь от себя, оказываясь в широком проеме, чем позволяет отцу заглянуть внутрь, а потом и зайти в комнату. Стеклов мнется на одном месте, оглядывая Есеню с ног до головы, взглядом останавливается на ее прическе — собранных карандашом волосах — густо подведенных глазах, потрескавшихся губах и распечатанной банке безалкогольного пива, стоящей на этажерке рядом с кактусами. Мужчина перемещается в середину комнаты, чтобы поставить корзину с фруктами на стол. На глаза ему попадается дело Оли, на что он решает до поры до времени не реагировать и дать Есене возможность самой объясниться, если она захочет. — С днем рождения, дочь! — Есения, чуть улыбнувшись, принимает из рук отца не пойми откуда взявшийся пакетик, где наверняка найдет какую-нибудь никчемную тряпку, духи или сережки и вынуждена будет изображать радость от получения роскошной безделушки. Впрочем, ей же грех жаловаться, скажут ведь, зажралась Стеклова и не давится, падла. — Я завтра поеду к маме, не хочешь со мной?       — Дай-ка подумать, — Есения Андреевна бросает пакет на кровать и спешит коротко ответить «нет», не объясняя ни причин, ни следствий. Она давно поняла, что есть двери, которые не следует открывать, люди, к которым не стоит возвращаться, и поступки, которые нельзя оправдать.       Когда Стеклов уходит, даже не хлопнув дверью, Есеня от усталости и злости падает на постель. В ее мыслях крутится вопрос, который отец никогда не осмелится задать, потому что правда слишком страшна, чтобы в нее поверить:       — Что произошло в тот вечер в больнице?       — Ты никогда об этом не узнаешь, — Стеклова громко, взахлеб рыдает. Слезы текут по ее щекам: соленые, горькие, сладкие. — Никогда не узнаешь, — говорит она самой себе и, вытащив из ящика ножницы, кромсает волосы, укорачивая их вполовину.       Говорят, что чтобы у женщины началась новая жизнь, достаточно сделать новую стрижку, только все забывают о том, что воспоминания, как и прошлое, нельзя отрезать, как никчемные прядки.       Тогда она, утерев слезы, пытается дозвониться Бергичу, но по телефону сообщают, что он делает обход. Есения Андреевна же никогда не любила больницы, а после поездок в компании Меглина и подавно. Пациенты лечебницы, как ей всегда казалось, несчастные, отвергнутые обществом и часто преследуемые законом не могли не вызывать жалость и собственную беспомощность от бессилия. В самом деле, помочь им нельзя — психические заболевания не лечатся, а если и лечатся, то радикально, потому что признанный невменяемым, горстями принимающий седативы, напичканный транквилизаторами человек уже неспособен стать здоровым. Лекарства тормозят болезнь и разрушают память, и чем быстрее к ним привыкаешь, тем раз от раза доза становится больше, тем скорее превращаешься в овощ, в растение, не способное ни говорить, ни воспринимать окружающую действительность.       Заходя всякий раз в кабинет главврача и по настоянию Вадима Михайловича расположившись на кушетке, Есеня принимается в подробностях рассказывать ему о своих наблюдениях, да на что жалуется или, справедливости ради, терпит, как Меглин.       — Мне нужно, чтобы Вы помогли мне остановить его, — вертя в руках носовой платок, шепчет Стеклова. Ее взгляд бегает со стены на Бергича и обратно. — Непоймашку, — уточняет она, сжимая платок.       — И ты не знаешь, кто это? — удивляется Вадим Михайлович, вскидывая брови так, будто он готов назвать все явки, пароли и имена.       — Ну, давайте, просветите меня, добрый доктор Айболит, кто же это? — раздражаясь, с вызовом спрашивает Есеня.       — Ты знаешь, что такое une folie à deux?       — Я учила в школе французский, — а если еще бы и слушалась папу, была бы сейчас неплохой синхронисткой, — думает Есения Андреевна, садясь на кушетке. — Одно безумие на двоих.       — Это психическое расстройство, при котором один душевнобольной передает бред другому, создавая совместный психоз сильнее, чем если бы он был у одного человека. Второй может довести первого до точки, когда возможен психотический срыв, — объясняет Вадим Михайлович, прохаживаясь по кабинету.       — Что Вы хотите этим сказать?       — Я хочу сказать, — Бергич останавливается на полуслове, размышляя, о чем можно поведать Стекловой, а что лучше опустить, — не позволяй ему морочить тебе голову, девочка.       Есения Андреевна все так же крутит в руках ножницы, но уже ничего не боится и ничего не хочет. Только правды, какой бы пугающе жуткой она ни была. Впрочем, сердце девушки — Бермуды: никогда не знаешь, на какую чудинку и диковинку нарвешься, потому что некоторые секреты нужно уметь вовремя запереть на замок, а ключ выбросить, чтобы не было соблазна вернуться к началу. Но не стоит забывать, что соблазн есть всегда, когда остаются незавершенные дела. Дело непоймашки тому пример. Сегодня она устроит ему очную ставку, так сказать поднимет карты рубашками вверх. Только отчего-то ей неспокойно, кошки скребут на душе, оттого-то и дрожат ее руки и сердце уходит в пятки, когда за окном, собираясь на операцию, она слышит протяжное завывание вьюги и подозрительные шорохи и скрипы по снегу. Меглинские графские развалины хоть и построены монументально, но с годами становятся все менее романтичными, поэтому все, о чем она мечтает теперь, — добротный дом с камином, перед которым можно лежать на ковре или заниматься любовью с любимым мужчиной с сединой в волосах и колючей, кустистой, окладистой бороде.       Загоняя пустые мечты подальше, чтобы они не отвлекали ее от реальности, не отравляли своим сладким ядом, Стеклова добегает до машины и, заводя мотор, трогаясь с места, двигается по направлению к возможному месту преступления.       — Все готовы? — спрашивает она, полчаса спустя шумно отворяя дверцу служебного фургона, замаскированного под службу Мосгаза. В машине девушку встречает группа захвата во главе с Александром Тихоновым, как раз в это время следящим за мониторами, передающими картинку из клуба, где по предварительным данным с минуты на минуту может появиться тот самый маньяк, которого и командированный из Питера Тихонов, и остроязычный Осмысловский, и сама незабвенная Есения Стеклова пытаются поймать вот уже пять лет: отдать нерукотворный долг Анюле Захаровой, чтобы, наконец, могла успокоиться ее мать, чтобы не болело сердце у ее отца и чтобы Катюша ни за что, никогда, нигде не искала убийцу сестры, подвергая свою собственную жизнь опасности.       — Всё под контролем, Есения Андреевна, — басит незнакомый мужчина в бронежилете, равно как и остальные товарищи оглядывающий уложенные в прическу волосы девушки и уже ставший притчей во языцех неизменный, заточенный карандаш, распахнутое черное пальто с поднятым воротником, а под ним едва прячущееся маленькое, увы, не черное, но красное платье, темные чулки на тридцать ден и утопающие в снегу сапоги на тонкой, острой, высокой шпильке.       — Есеня… — оторвавшись от экранов, слащаво произносит Саша, но принимая серьезный вид, чай не приватная беседа, оговаривается: — Есения Андреевна.       — Ох ты, Тихонов, как официально, — щебечет Стеклова, цепляясь за Сашину руку, забираясь в фургон и устраиваясь напротив мониторов. — Что тут у нас?       — Пока все чисто, наблюдаем.       — А где Женя? — Тихонов, пожимая плечами, откликается на набившую еще со студенческих времен оскомину мелодию телефонного звонка: «Если будем с тобою вместе…» — она-то точно с тобой будет, даже не сомневайся, еще не всю твою кровушку выпила, зараза, — думает Есения Андреевна, слушая сюси-муси-пуси хорошего мальчика-подкаблучника.       — Лена, я занят, — недовольно восклицает Саша, отворачиваясь от рослых мужиков в форме и закрывая рукой трубку. — Что значит, ты уезжаешь? Леночка! Да…, но это же не повод… Ленусик… я буду позже, наверное, — и так далее, и тому подобное, и что и требовалось доказать. Стекловой порядком надоедает наблюдение за то сто раз на дню ругающейся парочкой, за то столько же раз мирящейся, причем, видимо, бурно и со скрипом, как полагается в современных семьях, только отчего-то Есения брезгует фантазировать на эту тему более пяти секунд. Мало ли куда ее унесет богатое воображение и недостаток, которым время от времени попрекает ее Осмысловский. Кстати, о нем.       — Ты куда пропал? — Есения Андреевна набирает мужчине сама и после коротких гудков он как ни в чем не бывало отвечает:       — Уже соскучилась, любимая? — томно шепчет Евгений, добавляя нотку драматизма на последнем слове. Где-то отдаленно слышится музыка, значит Женя уже внутри.       — Держи карман шире, — бегу и падаю, волосы назад, — размышляет Стеклова над тем, что пора бы ребячество прекращать, как и взаимные попреки и грубости. — Ты на месте?       — Готовлю тебе маленький сюрприз, принцесса, — нажимая на отбой, Есения Андреевна про себя думает, что когда все закончится — когда-нибудь вопреки меглинской фразовой эпичности все должно закончиться, потому что ничего вечного, как известно, не бывает, даже как бы это ни звучало вульгарно-пошло, любви — когда все закончится, она на веки вечные расстанется с дорогим другом, уйдет с работы и посвятит себя написанию бестселлеров-мемуаров. Хотя кого она обманывает? Если воскресший Родион Меглин сменит гнев на милость, вернется из добровольной ссылки и перестанет строить из себя дачника на пенсии, никуда она от него не денется, или он от нее, еще толком не решила.       Потянув дверь в сторону, выбираясь из машины и краем глаза замечая оживленную группу студентов, столпившихся у входа в клуб, Стеклова по снегу семенит к ним.       — Почему не заходим, привлекаем к себе лишнее внимание? — вместо приветствия задается вопросом Есения Андреевна, подходя к ребятам. — Оценка два.       — Есения Андреевна, мы Вас ждали, — звонким голосом Марии Скворцовой отвечает какая-то брюнетка в меховой горжетке, — на что только не пойдешь ради операции? — радуется Стеклова, признавая в темненькой бойкую студентку, уже мало похожую на простую дилетантку.       — А где мы должны были встретиться? — Никита Васильев неуверенно показывает рукой на вход. — То-то же. Ну, так какого рожна? — Есения Андреевна демонстративно, не дожидаясь объяснений и ответов, проходит в холл, снимая пальто и вешая его на вешалку в специальной комнате. Если бы она вдруг захотела познакомить своих неотесанных студентов с ничего не подозревающим Меглиным, выглядело бы это примерно так: — Меглин — двоечники. Двоечники — Меглин, — они бы смотрели друг на друга во все глаза, одни с показным восхищением, а другой, как ужасный мизантроп, и, что удивительно, он бы точно все понял, не переспрашивая, потому что «полузеленые» студенты движутся за ней так, как будто никуда дальше библиотеки и университета в своей жизни не хаживали. — Надеюсь, больше с вами приключений не предвидится сегодня? — кривится Есения Андреевна, осматривая каждого студентика с головы до ног, а когда они еле заметно кивают, повторяет структуру плана, чтобы никто ничего не забыл. — Если заметите что-то странное, увидите подозрительного человека, сразу же сообщайте на главный пульт капитану Тихонову. Зря рациями не светите, иначе спугнете преступника. И главное, — Стеклова останавливается перед Вадиком, поправляя ему галстук и затягивая его потуже, — ни при каких обстоятельствах не оставайтесь одни. Разбейтесь по двое, по трое. Ведите себя естественно и будьте у меня на глазах, так спокойнее, — просит девушка, поправляя волосы. — Остальное вы знаете. Все понятно? Тогда с богом, — Есения Андреевна первой покидает гардероб и устало планирует к барной стойке, только чтобы на секунду-другую почувствовать легкость в ногах, выдохнуть и при случае двинуть по кумполу где-то праздношатающемуся Евгению Осмысловскому. — Налейте что ли что-нибудь старушке, — обращается к бармену Стеклова, давно вышедшая из того прекрасного возраста когда хождение по клубам считалось событием.       — Такой красивой девушке все, что пожелаете, — встряхивая шейкер, расплывается в полуулыбке бармен.       — Вина белого, сухого, пожалуйста.       — Запиши на мой счет, командир, — на соседний стул подсаживается грузный, холеный, лысый мужик, доставая из пиджака бумажник и нагло разглядывая показывающийся из-под ее платья край чулка. — Профессионалка? — спрашивает он, наклоняясь к Стекловой поближе.       — В каком смысле? — непонимающе хлопает глазами Есения Андреевна, поворачиваясь в сторону мужчины.       — Ну что ты ломаешься, как девочка? Работаешь? — Стеклова, решаясь промариновать лысого, замечает идущего к ней Женю.       — Какие-то проблемы, милейший? — подошедший Евгений обхватывает девушку за талию, целуя в шею, и, обращаясь к дядечке, невзначай дергает пиджак, обнажая кобуру пистолета.       — Мужик, — округляя глаза и вскидывая руки вверх, лысый подскакивает на стуле, — базара нет, — оставляет приличные чаевые бармену и тут же ретируется, чуть не забыв бумажник.       — Обращайся, — кричит вдогонку Осмысловский, но толстяк как-то уж больно стремительно скрывается из поля зрения. — И не благодари, — Евгений опустошает бокал Есени и после чего добавляет: — Обязательно было одеваться, как проститутка? — больно, до синяков обхватывает мужчина руку Стекловой.       — Обязательно, если мы хотим его поймать, а ты что, ревнуешь что ли?       — Есть такая категория женщин, которые надевают платье с открытой спиной и прячут на бедре револьвер, — хотя револьвера никакого у Есении Андреевны отродясь не бывало, пистолет, запрятанный в чулок, ее не раз выручал.       — А, — со знанием дела кивает Стеклова, — Яна Флеминга* цитируешь? — на секунду девушка задерживает взгляд на верхней площадке, откуда на нее взирает пара глаз, ярко поблескивающих и даже будто потрескивающих, как угольки в темноте. В следующую секунду глаза испаряются, скрываясь за тяжелой портьерой, и Есения Андреевна решает, что ей как всегда от волнения почудилось, померещилось, показалось. Может, в самом деле, в таких заведениях что-то в коктейль добавляют, а?       — Почти, — улыбается в ответ Осмысловский. — «Скайфолл», — объясняет он.       — Девушка, я извиняюсь… — начинает, было, вернувшийся с каким-то кудрявым мужичком лысый.       — Ты чего-то не понял, дядя? — осаждает его Евгений, распаляясь.       — Мы работаем в агентстве по подбору актеров, сериалы, кино там, — разъясняет кудрявый. — Ваше лицо показалось нам очень фактурным, может, согласитесь прийти на кастинг? — Есения Андреевна прячет лицо в ладонях и, что-то про себя решая, соглашается:       — Хрен с ним, пиши телефон. Попрут из органов, в актрисы пойду. Пиши, пиши, — говорит она озадаченному агенту, мало разбирающемуся в органах и иже с ними. Когда же мужчины уходят, Есеня думает: «А что, я еще и петь могу, и вышивать, и на машинке крестиком». — Это и был мой сюрприз? — обращается Стеклова к Осмысловскому.       Электронная музыка отбивает бит. В клубе царит неподдельное веселье, как на балу у Воланда**, рекой льется выпивка и даже забитые до отказа чиллауты еле-еле вмещают всех желающих: идеальная возможность совершить маленькое преступление и, сделав свое грязное дело, смешаться с толпой.       — Угадала. Потанцуем? — Есеня качает головой из стороны в сторону и, разворачивая Женю спиной к себе, отсылает его прочесывать территорию. В сумке девушки вибрирует телефон, а на экране всплывает надпись: «отец».       — Пап, я не могу сейчас говорить, я на задании, — принимая звонок, отвечает Есения.       — Я только хочу спросить: ты действительно думаешь, что я позволю тебе себя поймать в этом клубе? — вскакивая со стула и подбирая сумку, Стеклова разглядывает танцующих и идет в толпу, высматривая тех, кто говорит по телефону. Девушка хватает то одного, то другого парня за руки, отбирая мобильники и смартфоны, но услышав на том конце провода голоса, извиняется. — Я же говорил: ты меня не поймаешь.       — Ты меня видишь?       — Я на тебя смотрю, — Есения Андреевна оглядывается, но никто хоть мало-мальски подозрительный не попадает в поле ее зрения.       — Что тебе нужно от меня? — шепчет Стеклова, замечая маняще поблескивающие в ушах бриллиантовые сережки и рыжую макушку и узнавая в голубеньком платьице Катюшу Захарову — младшую сестру Анюли. — Чего ты хочешь?       — Тебя. Ты знаешь, где меня искать, — звонок прерывается. Стеклова, прорываясь через толпу, бежит навстречу Катюше и передает ее с рук на руки Жене.       — Немедленно уведи ее отсюда и ребят уводи, — беспокойно причитает Есения, соединяя руки Захаровой и Осмысловского, чтобы первая не потерялась.       — Что? — Евгений непонимающе хлопает глазами, но тут же догадывается, что произошло что-то из ряда вон.       — Уведи их отсюда на хрен, уходи! — Женя собирает всех и движется к выходу, держа за руку Захарову. На полпути в гардероб и обратно, на ходу натягивая пальто, Есения Андреевна слышит, как из динамиков вместо музыки льется сирена и требовательный, бестелесный голос говорит:       — Сработала пожарная сигнализация. Просьба всем покинуть… — через распахнутые двери народ валом валит из клуба, в панике покидая помещение. Сидящий все это время с группой в засаде Александр Тихонов снимает наушники, плохо понимая, что случилось. Видит только рассыпающихся, как горох, молодых людей, в том числе и Женю, и рыжую сестричку Анюли, волею судеб оказавшуюся в этом клубе, хотя ей всего шестнадцать и путь в такие учреждения ей пока заказан, и всех до одного Есениных студентов, впопыхах застегивающих куртки и пальто на все пуговицы, потому что еще зима и адски холодно. Только Есении Андреевны не видать, как и синего мерседеса, который мчится туда, откуда все началось. В обитель Меглина, куда с самого начала всеми правдами и неправдами так тянет непоймашку.       Доехав до места назначения, притормозив и припарковавшись на обочине, Стеклова замечает блики, разливающиеся от зажженных буржуек в меглинском лофте. Открыв бардачок, достав заряженный пистолет, который она всегда для острастки возит с собой, и сняв с предохранителя, девушка засовывает его за резинку чулок, выбирается из машины и идет к лестнице по направлению к дому. Сперва она не замечает в темноте, отделяющуюся от стены фигуру незнакомого мужчины, держащего наготове оружие, но зайдя в настежь распахнутую входную дверь, Есения Андреевна понимает, что за ее спиной кто-то есть. И этот кто-то пришел вовсе не с благими намерениями.       — Руки, — кричит незнакомец, отрезая девушке путь к отступлению. Из открытого проема, в обычное время спрятанного за картиной над комодом-лесенкой, выходит Родион Викторович собственной персоной.       — Ты? — ошарашено-оторопело спрашивает Есеня, разглядывая выходящего из архива Меглина.       — Я.       — Руки, дамочка, оружие на пол, — наставляя пистолет на Стеклову, произносит неизвестный. Поворачиваясь в его сторону, Есения Андреевна смутно начинает припоминать, что же перед ней за фрукт.       — Я Вас знаю, Вы Максим Огнарев, верно? — мужчина не реагирует на замечание, лишь продолжает твердить одно и то же:       — Оружие на пол!       — У меня его нет, можете проверить, — отвечает Стеклова, уже устав держать руки поднятыми.       — Снимай платье, чтобы я видел, что у тебя ничего нет.       — Платье? — Есения опускает руки, игриво замечая: — Зачем же сразу платье? Давай начнем с чулок, что скажешь? — приближаясь к мужчине на небезопасное расстояние и до предела сокращая дистанцию, Стеклова медленно подступает к Огнареву.       — Стой на месте! — кричит он. — Руки, держи руки, — Есения подходит все ближе и мужчина спускает курок, чем провоцирует девушку к ответным действиям: выхватив спрятанный пистолет, Есения Андреевна наставляет его на противника и оглушает им Огнарева по голове. Мужчина, теряя координацию, заваливается на бок, чем позволяет себя разоружить. Стеклова вертит в руках его оружие и, усмехаясь, произносит:       — И кого ты хотел напугать этой зажигалкой? — крутя у него перед носом игрушкой, спрашивает Есеня. — Ну, сейчас я тебя напугаю, — спокойно говорит Стеклова, вырубая лежащего Огнарева. — Поговорим? — Есения Андреевна, щурясь, переступает через бывшего оперативника, кладет на стол зажигалку и поворачивается к стоящему в сторонке любопытно поглядывающему на нее Меглину, но к мужчине не идет, не бросается ему на шею, впрочем, как и не удивляется его наличию в лофте.       — Поговорим.       — Что ты здесь делаешь?       — Я здесь живу, — отвечает Родион Викторович, блистая остатками остроумия.       — Помнится, уже нет, — Есеня подходит чуть ближе, держа в руках пистолет и отнюдь не думая его опускать. — Кого мы обманываем, Родион? — осведомляется девушка. — Где отец?       — А ты вот у этого дурика спроси, — показывая головой на мужчину, заявляет Меглин. — Что, не говорит? Молчит, партизан на допросе? — распластавшийся на полу Огнарев лежит в отключке и точно в ближайшие несколько минут, а то может и часов, ничего не скажет.       — Повторяю еще раз: где отец, Родион?       — В безопасном месте, — снисходительно откликается мужчина, пряча в бороде хитрую улыбку. — С ним ничего не случится, обещаю, — Стеклова на секунду прикрывает глаза, осознавая произошедшее, и то, что только может случиться.       — Погибли люди. Много людей.       — Кто бы мог подумать? — обычно спокойный, не теряющий самообладания, выверяющий каждый шаг Родион Викторович, повышая голос, подходит вплотную к Стекловой.       — Выдержки совсем не стало, стареешь, — замечает Есения Андреевна, настороженно уворачиваясь от мужчины и чутко следя за его действиями. — Неужели ты думал, что я поверю во всю эту чушь, Меглин?       — Я никогда не причиню тебе вреда, — Родион пристально глядит на Стеклову, выворачивая карманы и снимая новый плащ, намеренно показывая, что не вооружен, а значит, и не опасен. Как посмотреть, — думает Стеклова, не подпуская мужчину к себе. Он же, подняв руки вверх, отходит к столу, на котором помимо огнаревской игрушки-зажигалки лежит футляр для очков. Повертев его в руках, Меглин достает их и нацепляет на нос. — Я все думаю, зачем тебе очки? У тебя же зрение — единица. Хочешь уйти от закономерных сравнений? — сглатывая подступающий к горлу ком, Есеня вздыхает:       — Тебе ведь никого не жаль, так? Только самого себя.       — А я оборотень в погонах, — скорее, упырь, — раздумывает Есения Андреевна.       — Ты меня использовал…       — Как и любой мужик старше пятнадцати. Можешь меня убить, — Меглин, снимая очки, подходит к Стекловой, держащей в руках пистолет, и направляет его себе в грудь, добавляя: — Снова.       — Я бы не смогла сделать это дважды… кем бы ты ни был, — шепчет девушка ему на ухо и зажмуривается. Родион Викторович, воспользовавшись замешательством, разоружает ее, как когда-то очень давно, когда справедливо пытался доказать, что Есеня и пистолет суть вещи несовместимые. Оружие выпадает из рук девушки и оглушительно ухает на бетонный пол. Стеклова обмякает в тугих мужских объятиях и Меглину волей-неволей приходится усадить ее на стул. — Почему? — душа слезы, еле слышно проговаривает Есеня.       — Почему? Ты спрашиваешь: почему? — садясь на корточки перед Стекловой, Меглин с минуту смотрит на нее и ничего не говорит. Подыскивает слова, а потом решает: какая теперь разница? — Ну, слушай, — вставая, Родион подходит к холодильнику, но не обнаружив там ни грамма спиртного — и правда что ли сестра-трезвенница? — лезет в шкаф с обрушенными полками за заначкой. Находит бутылку разведенного спирта пятилетней выдержки и, отвинтив крышечку, из горла делает один глоток по старой памяти. Как известно, горбатого исправит только — правильно — могила. — Расскажу маленькую сказку. Ты же любишь сказочки, Есенечка? В детстве любила, — не глядя на нее, мужчина продолжает: — Жили-были три друга. И однажды, совсем случайно, в отдел, где они все вместе работали, пришла на стажировку очень красивая женщина, ну, не переживай, ты тоже ничего… — смахивая с глаз невидимые слезы, Есения Андреевна, скалясь, растягивает губы до едкой улыбки. — Психолог. Двое друзей влюбились в нее до беспамятства, а третий, так, за компанию. Смотрел издалека, чем дело кончится. Жить стало, знаешь ли, интереснее, кино, вино, домино. Прогулки в парке, — Меглин делает еще глоток, акцентируя внимание на последней фразе. — В общем, женщина вышла замуж, за того, первого, а второй был на свадьбе свидетелем. И как-то все забылось сразу, поутихло, никто друг другу морду не бил, в капусту не резал, без обид. Ну, выбрала первого и выбрала. А привычка разгуливать по паркам после работы осталась. Весна была поганая, промозглая, дождь, грязь, сама понимаешь, март на дворе, темнотища. Женщина с мужем договорились встретиться, она же еще не знала тогда, что он всегда работу на первое место будет ставить, а семья так, по боку. Он не приехал, а в девяностые мобильная связь работала плоховато, — Стеклова отворачивается, думая: «Ну что он несет? Ее и в помине не было».       — Тебе бы книжки писать. А женщину изнасиловал сотрудник органов? — устав молчать, хрипит Есения Андреевна. Меглин ставит бутылку на стол и закуривает, предлагает Есене, но та отмахивается, мол, не до того.       — Я тебе больше скажу: их двое было. Искали долго, не нашли. Папочка с ног сбился: наказать преступников, к стенке поставить, расстрелять. Плохо искали. Она нашла. Убивала медленно, ты знаешь, два дня, пока муж в служебной командировке. Позвонила мне: «Что делать с телом, Родион?» — спрашивает, — горько усмехается Меглин, пуская колечками клубы сизого дыма. — Я ее стеклянные глаза никогда не забуду.       — Какое это имеет отношение к непоймашке, Родион? — Есения Андреевна встает со стула и принимается расхаживать по комнате.       — Самое прямое, Есенечка. Это же он, — Меглин показывает на не приходящего в себя Огнарева, — он — тот второй, кто над ней надругался. Он твой отец, Есеня.       — Чего? — несколько минут Стеклова переваривает услышанную информацию, а потом разражается безудержным хохотом, граничащим с истерикой. — Что за бред ты несешь? Я похожа на папу…       — Чем, широким лбом? — когда-то при личной встрече Софья Зиновьевна сказала тоже самое о Родионе. — Ты родилась в клинике ровно через девять месяцев после нападения. Андрюша вел дело, добился принудительного лечения у Бергича. Была ремиссия, но в течение двух лет Оля провела в больнице. Вышла в девяноста четвертом и все по новой. Я сначала понять не мог: в чем дело? Зачем она его вилкой ткнула? — Меглин с размаху бьет Огнарева ногой в бок. — Потом дошло.       — Зачем ты мне все это рассказываешь?       — Я хотел показать…       — Как жалок и беспомощен мир, в котором я живу? — Есения Андреевна заканчивает за Родиона предложение и сама себе удивляется: как ты, родная, можешь во все это верить?       — Что тебе все лгут, Есеня, лгут и не краснеют. А я говорю правду, правда горше да лучше.       — Ты мне, значит, в Тихвине, реконструкцию событий показывал, так да? — Стеклова упирает руки в боки, из стороны в сторону качая головой. — И Огнарева вы подставили: мама была убита из его табельного. Он вел ее дело, а когда понял что к чему, смылся, — жестокость порождает еще большую жестокость. Закон джунглей. Все правильно. — Почему ты мстишь отцу?       — Если бы он тогда приехал за ней, ничего бы не случилось.       — Нет, если бы она была с тобой, ничего бы не случилось. Ты ведь за это так его ненавидишь, за то, что она выбрала его, а не тебя.       — Он сначала отнял у меня Олю, и я тогда поклялся, что никогда больше он никого у меня не отнимет… — Меглин докуривает сигарету, туша ее в пустом блюдечке, — хотел отнять тебя.       — Что с тобой случилось, Родион? — касаясь его руки, спрашивает Стеклова.       — Я очень долго тебя ждал, Есеня. Но просто так подойти не мог: ты же умная девочка, быстро все схватываешь, папа научил с незнакомыми не разговаривать. Это как зуд, щекотка. А как с щекоткой спать? Переживал, наблюдал, а потом понял: ты сама должна ко мне прийти. И пришла.       — Ты зачем мою подругу убил?       — Я не убивал.       — Ну конечно, был же Праздничный, Женя, теперь вот Огнарев с промытыми мозгами.       — Он давно начал выходить из-под контроля, неуправляемый псих.       — А ты все не едешь и не едешь, — замечает Стеклова, поводя бровью.       — Я решу эту проблему.       — Папа инициировал служебное расследование, в это время произошла трагедия в школе, — рассуждает Есеня. — Ты уже не мог остановиться, верно? Понял, что Глухой что-то узнал и поскорее решил убрать его с помощью Пиночета и того санитара из больницы. Сколько же людей участвовало в твоих замыслах?       — Говорил же: на городок наберется.       — Ты мне его подарил, — отмечает Стеклова. — У тебя оставалось мало времени: нужно было закончить все дела.       — Я знал, что ты постараешься меня убить, примешь мой образ жизни, войдешь во вкус. Мне нужно было отойти в сторону, чтобы дать тебе возможность вздохнуть полной грудью. Я понимал, что тебя надо будет чем-то занять, а дело непоймашки было самым лучшим моим проектом. Тебе нужен был стимул, чтобы ты не резала себе вены, не прыгала с моста раньше времени. Мотивация, понимаешь? Я дал тебе ее. Еще вопросы будут? — Меглин хватает за руки бессознательного Огнарева и начинает, как мешок, набитый картошкой, оттаскивать его к выходу.       — Что ты…?       — Это твой вопрос?       — Нет, у меня остался всего один, — Родион отвлекается, ища на полу упавший пистолет. Огнарев же начинает шевелиться. — Почему ты убил ее на следующий день после моего дня рождения? — это не могло быть случайностью. В нашей жизни вообще нет ничего случайного, а это-то тем более. — Она хоть немного любила меня?       — Очень любила. Больше всего на свете, — останавливая свои поиски, отвечает Родион.       — Хороша любовь.       — Другой она не знала.       В это же самое время, сверкая фарами, Саша и Женя проезжают КПП старого завода, где давным-давно живет себе, поживает Есения Стеклова. В ее окнах горит свет, но мужчины не спешат зайти внутрь. Они, покинув машину, идут на чей-то то ли крик, то ли стон.       — Есеня? — достав из кобуры пистолет, Саша заходит в одно из полуразрушенных помещений, где сыпется штукатурка, а в грязных окнах стоят кое-где целые, кое-где разбитые стекла. Женя проходит следом, но сворачивает направо.       — Пойду, проверю.       — Да-да, иди, — Тихонов, заглядывая в комнату, сначала не верит своим глазам, а потом, присмотревшись, признает в привязанном к стулу мужчине с чуть съехавшем на подбородок кляпом Есениного отца. — Андрей Сергеевич? Женя? — зовет Александр напарника, но тот слишком далеко ушел. — Андрей Сергеевич, сейчас я Вас развяжу, — снимая со Стеклова веревку и окончательно вынимая кляп, Тихонов узнает, что некто Максим Огнарев, возможно, удерживает сейчас его дочь и нужно торопиться.       — Саша, ты понял? Его зовут Максим Огнарев.       — Андрей Сергеевич, сознание не теряйте, надо дождаться врачей. Женя, твою мать, где тебя носит? — поднимая Стеклова и помогая ему опереться на руку, кричит Саша.       — Сань, прикинь, у Есеньки комната оборудована видеонаблюдением. За моей квартирой в том числе. Статья 137 УК РФ до двух лет, — показываясь в проеме, рапортует Осмысловский, вдруг вспомнивший весь уголовный кодекс разом. — Ну ни фига себе, я отошел.       — Помоги довести до машины, — Тихонов и Осмысловский с двух сторон поддерживают Андрея Сергеевича. Выйдя из здания, они, как и договаривались, двигаются к машине и вызывают скорую.       — Стоп, а она что здесь делает?       — Лена…       — Своего муженька-недотепу выслеживаю, — объясняет Елена Аркадьевна в нужное время, в нужном месте оказавшаяся. — Кто должен был взять меня на операцию?       — Очаровательно. А Вы что, тоже из наших? — удивляется Женя, заряжая барабан.       — А как же, из наших, из ваших? Я вашего жаргона московского не знаю. Из прокуратуры я питерской, между прочим. География вашего преступника, — Елена Аркадьевна жирно подчеркивает слово «вашего», — слишком обширна, — ага, а фамилия моя, фамилия моя слишком известна, чтобы я ее называл***.       — Очаровательно. Ребят, с вами так хорошо, вот по-семейному, правда, — Женя кладет руку на грудь и, хлопая Сашу по плечу, предлагает: — Может, мы уже пойдем Есеню спасать, а?       — Группу вызови! — просит Тихонов, стоящую около машины Елену.       — Саша!       — Лена…       Из входной двери доносятся крики и шум борьбы.       — Остановись, ну пожалуйста, — умоляет кого-то Есеня. — Остановись, — шепчет девушка, стоя на коленях на том самом месте, где двадцать лет назад была в упор застрелена ее мать, — я же так тебя люблю.       — Дуреха, — вторит ей какой-то баритон. — Ты все еще думаешь, что это я?       Женя слышит выстрел и первым вбегает в комнату, где его оглушает уже второй выстрел в плечо. Падая на спину, он замечает, как закрывая собой Стеклову, на руках девушки лежит окровавленный, но поразительно для мертвеца еще — или уже? — живой Меглин.       Третий выстрел — от Саши — попадает аккурат в грудь нападавшего. За окном гудят, воют, звенят на все лады сирены скорой помощи и полиции.       — Кто это? — запыхавшийся Тихонов проверяет пульс у убитого им только что Огнарева. Как говорится, когда заканчивается горячее, в ход идет огнестрельное, а когда заканчивается огнестрельное, в ход идет деревянное — речь о карандашах, если, конечно, кто-то сомневается в формулировке.       — Настоящий убийца моей матери. Ты меня не поймаешь, — отвечает Стеклова, и, то ли от непрекращающихся в сердце молоточков, отстукивающих победный марш, то ли от подступающей к горлу тошноты, теряет сознание.       Когда врачи заходят в комнату, чтобы отвезти раненых в больницу, руки Есении Андреевны и Родиона Викторовича оказываются сцепленными в замок, а между их ладошек тусклым светом посверкивает старая, маленькая иконка. То ли знак, то ли символ их крепкой, нерушимой связи, заключенной по всем правилам, не на земле, а на небесах.