Те двое — это мы

      Стуча каблучками по паркету, Есения Андреевна с ослепительной улыбкой от уха до уха выходит из кабинета генерала Осмысловского, только что пообещавшего поспособствовать ей на высшем уровне в поимке непоймашки. Этим действом Стеклова убивала как минимум двух зайцев одновременно: во-первых, утирала нос сопляку Евгению, во-вторых, получала материалы и протекцию от его отца, такого же падкого до женских сердец, как и его сердобольный сынок. Отличие состояло лишь в том, что первый не распускал руки, потому что искренне боялся лишиться насиженного тепленького местечка.       — Заходите почаще, Есения Андреевна, скрасите серые трудовые будни старого вояки, — генерал Осмысловский, как истинный джентльмен, прикоснувшись на прощание к девичьей руке, поцеловал ее, и, расплывшись в улыбке, пожелал их скорейшей встречи. — Передавайте привет Андрею Сергеевичу, впрочем, я сегодня его сам увижу.       — А Вы все трудитесь, аки пчела, аки пчела, обязательно передам. До свидания! — все-таки что-то было в этих Осмысловских такое, что пленяло всех без исключения: природное обаяние, харизма, а может, внутреннее осознание собственного превосходства? Стеклова не знала, как описать это ощущение, хотя нет, знала, будто падаешь, как муха в мед или варенье и уже готовишься отдать швартовы, оттого что тонешь и оттого что не хочешь выбираться наружу потому, что тебе очень хорошо и все тебя любят. Вот такое чувство производили Осмысловские на людей, видимо, поэтому ни у отца, ни у сына никогда не было отбоя у женщин и всегда они могли рассчитывать на самое лучшее, потому что все лучшее уже плыло им в руки, само собой.       Есения Андреевна прошла почти до середины коридора, как неожиданно кто-то нагнал ее и грубо схватил за руку, припечатав к стенке, рядом с массивным шкафом.       — Что ты делала у отца в кабинете? Теперь его окучиваешь? — грубияном, как водится, оказался сынок генерала, Евгений-не-хочу-быть-страусом-Осмысловский.       — Но-но-но, попрошу без рук, — высвободившись из захвата, Есения продолжила: — Он, что клумба, чтобы его окучивать? Буду иметь в виду. А что ты испугался-то? Или у вас вся семейка соответствующая? — лучшая защита — нападение, это Есения Андреевна усвоила еще задолго до Меглина, он лишь подтвердил непримиримую истину: «Бей в спину, это же преимущество».       — Сказал бы я тебе, а впрочем: что скрывать-то? — наверное, в тот момент Евгений вспомнил про то, что соответствующей семейкой могла бы похвастаться и сама Стеклова, но смолчал, памятуя о том, что связываться с ней себе дороже. — Женщин не бью.       — Какой молодец, получи конфетку, — отвлекшись на секунду, заметя Андрея Сергеевича, Есеня и сама не поняла, как это получилось, как она снова могла позволить ему приблизиться к ней так близко.       — Смотри, твой отец, — показал Осмысловский в сторону поднимающегося по лестнице Стеклова-старшего и, скрутив руки и удерживая их за ее спиной, впился в напомаженные губы раздирающим до крови поцелуем. Есения от такой неслыханной наглости и, не рассчитав силу удара, хлопнула парню острой шпилькой по ноге. — Блять, Стеклова, — цедя сквозь зубы неслышные проклятья и прихрамывая на одну ногу, Евгений гордо, как мог только контуженный, удалился с места происшествия. Наблюдавшие эту ребяческую картину Стеклов и Осмысловский-старший, слегка, до слез, посмеиваясь над своими непутевыми детишками, выдали в один голос:       — Клоуны, — и отправились по делам на заседание глав отделов.       Работать с Евгением Стекловой хоть и не нравилось, но она всегда могла припомнить ему, что может оставить его инвалидом, если что-то пойдет не так, и Осмысловский, как по волшебству, вновь становился паинькой, серьезным, компетентным и даже подающим надежды следаком. Саша же, выписанный из Петербурга, подтянулся буквально через три дня после звонка Есени, прихватив с собой и жену Лену. Ее голубые глаза, агрессивно подведенные стрелками, крашеные рыжие кудри, собранные в хвост, и пухлые алые губы отдавали последним авантажным шансом, коим для нее являлся Александр Тихонов — скромный, умный, послушный мальчик-отличник с красным дипломом, которого можно держать на поводке, в хорошей упряжке. Было странным видеть такую несуразную, с виду, пару: простого парня в простом костюме и девочку, получившую от жизни на текущий момент, если не все, то приличное количество полагающегося. Есения Андреевна не на шутку считала, что как любой пресловутый брак — этот скорее был карикатурным подавлением воли.       — Есеня, а это моя жена Лена, — чету Тихоновых Стеклова встречала в аэропорту Внуково. Судя по всему, Елена была не из тех, кто будет трястись восемь часов в поезде, несмотря на то, что Саша был не в восторге от полетов. Эту фобию она считала непростительной слабостью, недостойной мужчины.       — Очень приятно, — Есения Андреевна, улыбнувшись, подала девушке руку, но та с завидным упрямством ее проигнорировала. Пока Тихонов спешил за багажом, Стеклова постаралась растопить лед, но не тут-то было, Лена, по-видимому, была баба-кремень и на уловки не поддавалась. — Были когда-нибудь в Москве, Елена? — Есеня решила начать с какой-нибудь нейтральной темы.       — Да, — последовал короткий, неразвернутый ответ. — У Вас есть муж, Есения? — похлопав длинными ресницами, спросила Лена.       — Нет.       — Я так и думала, — Лена, хмыкнув, улыбнулась, и, достав зеркало и помаду, начала прихорашиваться. — Саша рассказывал мне о Вас. Вы же были его первой любовью? Можете не отвечать, — внезапно Есении захотелось принять участие в наведении марафета и помочь ей размазать помаду не только по губам, но и по остальным частям тела. — Я, кстати, читала Ваши статьи…       — В самом деле?       — Да, там была Ваша фотография. В жизни Вы намного неприятнее, — подошедший Саша испортил всю картинку, которая почти сложилась у Есени в голове: подбитый глаз Лены и разодранные колготки как нельзя лучше гармонировали бы с ее неприкрытой ревностью. Подумать только, какими женщины могут быть мерзкими, когда дело касается их любимых мужчин!       Итак, время шло, начальство снова давило, а дело так и не двигалось с мертвой точки. Непоймашка как в воду канул и носу не показывал. Женя же, напротив, звонил все чаще.       — Иди в жопу, — Есения Андреевна догадывалась, что на сей раз звонит вовсе не ее персональный телефонный маньяк, но уж очень хотелось приструнить Осмысловского, вечно меняющего номера.       — Я еще ничего не сказал, — попытался оправдаться Евгений.       — У меня твой номер не определился, снова за старое? — Есеня посмотрела на экран: действительно, телефон был ей не известен.       — Мечтай! Это новый номер, пришлось сменить.       — Поменьше трепа. Что ты хочешь? — распахнув тяжелую дверь, Есения Андреевна вошла в здание следственного комитета и прямиком направилась к начальству, которое вызвало ее по новому громкому делу, готовому переплюнуть даже дело Ты-меня-не поймаешь.       — Хотел тебе маякнуть: мы с Саней в тупике, обшарили все, что можно, сплошное зеро, Есенька, а жена у него, что надо, да? — Осмысловский умеючи перескакивал с темы на тему со скоростью света.       — Уже успел оценить ее прелести?       — Грубо, Есения Андреевна, грубо. За что ты так с Еленой Аркадьевной? — в Женином голосе сквозил неподдельный интерес, поэтому Есеня отчего-то растаяла.       — Редкостная сука его жена. У тебя случайно не громкая связь? — спохватившись, Есения раскусила подлеца, но было поздно.       — Подожди, я в другую комнату перейду.       — Сволочь.       — Если она назвала тебя страшненькой, это еще не повод срываться.       — О, я должна радоваться, что меня оценил хренов неудавшийся маньячила? Спасибо тебе.       — Признайся, у тебя просто давно не было мужика, вот ты и срываешься на всех кого ни попадя. У тебя же на лбу написано: «Не подходи, убьет!». Крупными такими буквами, — не преминув послать его куда подальше, Есеня поймала себя на мысли, что вот оно, то, чего он добивался: указать ей на ее слабости, на то, что она одна, что у нее нет защитника, который мог бы за нее постоять, только, вероятно, Евгений забыл, что Есения вполне может защитить себя сама. — Может, переспим? — поперхнувшись от недовольства, Есения Андреевна доходит до нужного кабинета и, не ответив на показушный вопрос, отчитывает Осмысловского в коридорную пустоту.       — Вечно мне всякие мудаки попадаются, — выходящий из кабинета Седой нервно подергивает усами, — это я не Вам, — извиняющимся тоном проговаривает Есеня. Надо ли уточнять, что ее настроение испорчено на целый день?       Впрочем, этим ясным утром ничто не должно ее расстроить, ведь, несмотря на непроглядную ночь и усилившийся снегопад, кто-то словно сдул непогоду мощным вентилятором. Стеклова распахивает глаза, чтобы поскорее очнуться от повторяющегося кошмара: вот она бежит от одного дома до другого, мелкими шажками одолевая шуточное расстояние, подобное спринтерской гонке на выживание. За ней гонится тот, кто давно хочет поквитаться. Маньяк, скрывающий свое лицо, вылетает из-за угла, настигает ее, валит на голую, холодную осеннюю землю, уже тронутую заморозками, но Есении каким-то образом удается сорвать страшную маску, под которой она видит искаженное от злобы лицо матери, нависшее над ней с острым ножом.       — Посмотри, что они со мной сделали, — кричит Берестова с обезумевшим взглядом, заставляя Стеклову поежиться и от бессилия обмякнуть под ее весом. Есении Андреевне кажется, будто ей семь лет и не хватит сил, чтобы справиться, потому что Ольга, подкрепляя свои слова делом, ранит девушку в руку, разрезая кожаную куртку и оставляя кровавый след на коже. — Они и с тобой это сделали, — мать замахивается еще и еще для последнего удара, но, изловчившись, Есеня ловит ее руку, отводя обнаженное лезвие от себя, и направляет ей в грудь. Нож входит в плоть по самую рукоятку, и Стеклова начинает ощущать во рту металлический привкус свежей крови.       Девушка просыпается без криков, шума или слез: такие сны давно не редкость и кажутся ей привычными. Сев на постели, она прячет глаза в ладони. Прокушенная щека кровоточит, и слюна наверняка становится багряно-алой. Есения Андреевна не знает точно, потому что не видит зеркала, где могла бы проверить свою догадку.       Натянув найденную на полу одежду, раскиданную еще вечером, Есеня, не умываясь, спешит вниз. Заслышав шевеление на кухне и шкварчание масла на сковородке, она останавливается в дверях, чтобы немного полюбоваться тем, как ее любимый мужчина самостоятельно, без посторонней помощи, справляется с жарящейся на плите яичницей с беконом. Подойдя к нему, как можно неслышно, Есения Андреевна обхватывает его со спины, заключая в объятия.       — Доброе утро, — шепчет девушка на ухо Меглину, но тот молчит то ли обидевшись на что-то, то ли пребывая в дурном расположении духа, к которому она едва ли причастна. Стеклова садится за стол, смиренно ожидая завтрака, пока Родион Викторович вываливает на тарелку яичницу, наливает в ее стакан немного сока из пачки, проделывает все в том же порядке и для себя и садится, не глядя на Есеню и вообще всячески игнорируя ее присутствие.       Стеклова решает выждать время, но гнетущее молчание затягивается: слышен лишь звон столовых приборов да включенное фоном радио.       — Что-то не так? — Есеня первой разрывает тишину, понижая голос до шепота. Меглин тотчас выуживает из кармана джинсов маленький листок, а Стеклова, заведомо предполагая подобное развитие событий, все-таки решает уточнить: — Что это?       — Я купил тебе билет, — Меглин сует листок ей в руки и добавляет: — На этой станции нет касс.       — Спасибо, сэкономил мне время, — Есения вертит в руках билетик, кладя его на стол.       — Я так понимаю, оставаться ты не собираешься? — Меглин задает ей этот вопрос на всякий случай, уже зная ответ: она ни за что и никогда здесь не останется. Вся ее жизнь сосредоточена там, очертя голову погрязшей в расследованиях и убийствах, в будущем, которое он сотворил из прошлого для нее. Не стоит упрекать ее, она просто выполняет его работу, ту, от которой ему было так нелегко отказаться.       — А ты?       — Я остаюсь, Есеня, — она бы хотела, чтобы он вернулся в свой кактусовый рай, но Меглин упрямец, а упрямцы редко идут на поводу, даже у своих любимых.       Поздно ночью он посадит ее на последнюю электричку и, как карусельные лошадки, вагоны поскачут в сторону первопрестольной. За окном будет еще темно, хоть и близится рассвет, который не принесет ничего кроме пасмурного, тяжелого неба над головой и серых туч. Опустевшие ночные улицы столицы засветят яркими огнями, заманивая усталых посетителей пестрыми вывесками и шумом города, который никогда не спит, даже несмотря на столь ранний час и февральский холод, окутывающий Москву, точно пуховое одеяло.       От Казанского вокзала такси понесется в сторону заброшенного завода на окраине, а девушка, сидящая в салоне и погруженная в свои мысли настолько, что не слышит дотошного водителя в кепке и кожаных перчатках с драными пальцами, пытающегося выпытать, что такая красавица забыла в глухомани, старается свыкнуться с неизбежным. Ночь скоро пройдет, и все, что с ней произошло за последние два дня, растворится в дымке морозного зимнего утра.       — На остановке, пожалуйста, — твердо решает Стеклова, тряхнув головой, будто смахивая ненужные воспоминания о теплых объятиях, вкусном ужине и шепоте, который предназначался только ей и ему. Притормозив, машина останавливается, и, расплатившись, Есения Андреевна спешит перейти дорогу, пройти старый КПП и очутиться дома. По крайней мере, в том месте, которое она привыкла называть своим домом.       Дойдя до ржавых ворот и преодолев метров сто, девушка замечает одинокую, припаркованную рядом с меглинской, отцовскую машину. Спустившись по лестнице вниз и запихнув походную сумку под крыльцо, чтобы не давать повода для лишних расспросов, Есения резко дергает дверь на себя, зная, что та не заперта. Огонь в буржуйках давно погас, судя по тлеющим углям, и весь лофт погружен во мрак.       Андрей Сергеевич сидит спиной к входу, положив руки на стол и опустив голову. Есеня догадывается, что отец приехал недавно, иначе бы он просто не выдержал неудобной позы, отдающей болью в затекшей шее и скособоченной спине. Стеклова тихонько трогает отца за плечи, заставляя пробудиться, и он поначалу лишь удивленно хлопает глазами, не понимая, почему дочь будит его ни свет ни заря.       — Я чайник поставлю, — говорит Есения Андреевна устало и понуро одновременно, а Андрей Сергеевич не находит слов, чтобы казаться дружелюбным, поэтому долгое время молчит, подыскивая слова, которые могли бы объяснить его беспокойства и волнения. Есеня засыпает заварку в чайник и заливает ее кипятком, украдкой поглядывая на отца и пытаясь оценить ситуацию, найти отговорки, которые бы оправдали ее отсутствие, но таковых не находится, да и лгать она тоже не хочет, и если он спросит, то ответит она, как на духу: — Да, папа, я была с ним. С Меглиным. Мы занимались любовью, и я была очень счастлива, а теперь прости, мне нужно собираться на гребаную работу, — но ты ведь этого никогда не скажешь, правда? — думает Стеклова, а-то у отца будет разрыв сердца.       — Где ты была? — вдруг спрашивает Андрей Сергеевич так, как будто она ответит. Знает же, что не скажет и все равно спрашивает. — Я звонил вчера весь день, ты не брала трубку, боялся, что что-нибудь случилось. Приехал, открыл дверь, нашел телефон, а иконы нет, — иконку, которая досталась ей от матери, Есения Андреевна всегда брала с собой по заведенному когда-то обычаю. Так ей было спокойнее, зная, что та ее охраняет. Впрочем, теперь оберегать ей надлежало другого человека, что находится в двухсот километрах от юго-востока Москвы по железной дороге.       — Тебе правду сказать? — разливая чай по чашкам, Есения ловит его недовольный, выжидающий взгляд, который так ненавидит, и решает: пропади оно все пропадом. — Надо было проверить один адрес. Ничего существенного.       — Почему машину не взяла? — отец делает глоток, отхлебывая немного, и морщится оттого, что чай крепкий да горячий, то, что надо, чтобы прийти в себя. — Это как-то связано с Меглиным? — вопрос так точно ставит ее на колени, как это только возможно, перекрывает кислород, и ей приходится задержать дыхание, чтобы не подать виду, что он попал в самую точку. Стеклова опускает глаза и, зажмурившись, с минуту молчит, переваривая услышанное. — Будь осторожна, дочка.       — Знаю, прости. Я постараюсь не вляпаться, — отвечает Есеня, садясь напротив отца, уверенно заглядывая ему в глаза и кладя свою руку на его.       — Ты уже давно вляпалась. Прешь в дерьмо со страшной силой, но мне уже отчего-то кажется, что я не смогу помочь, как прежде, — выговаривает ей Стеклов с болью в голосе.       — Почему?       — Потому что ты сама хочешь оказаться за чертой. Я опоздал. Не надо было разрешать тебе идти в академию, — с этим она не может не согласиться, но что бы он смог сделать с ее необузданным характером? Если она сказала, что поступит, значит, поступит, будет служить, войдет в клетку с хищным зверем, одолеет всех монстров и вернется сильной и непобедимой.       Запреты лишь усиливали желание. Отец был настроен против Меглина, она это чувствовала и назло ему погружалась все ниже и ниже, позволяя затянуть себя все глубже туда, откуда уже не выплыть, ведь Родион мог помочь ей найти убийцу матери. Она благодарила: на глазах у отца целовала Меглина в щеку, будто не понимая, что так только стравливает одного с другим. Но, в самом деле, кто же знал, что она влюбится, как девчонка, по-настоящему? Даже она не знала поначалу. Родион Викторович казался ей неотесанным мужланом с ужасными манерами, да и вдобавок алкоголиком со стажем. Она только потом поняла: так он ее проверяет. Хочет понять: убежит она, испугается или стойко будет выносить его отточенные методы? Впрочем, человек привыкает ко всему: и к хорошему, и к плохому, различие составляет лишь время, затраченное на адаптацию и приспособление.       Стеклов, убедившись в том, что с его дочерью все более или менее в порядке, собирается в путь-дорогу. Есения же Андреевна, старательно выпроводив отца и наскоро приняв душ, толком не отдохнув за ночь и не сомкнув глаз, вынуждена, как и в любой другой понедельник, одеться и отправиться на работу. Как обычно, проверив заднее сидение, чтобы, не дай бог, там не оказался кто-то посторонний — вот говорили же ей: не смотри в выходные с утра до ночи телевизор, ты и так нервная, хоть святых выноси — как в той городской легенде про маньяка, притаившегося в машине, Стеклова заводит мотор и движется по направлению к академии.       Приехав раньше времени, она слышит затейливый разговор своих горе-студентов, который наводит на нее то ли тоску, то ли скуку, то ли неполадки с вестибулярным аппаратом, прослеживающиеся в ярко выраженной утренней тошноте и рвоте — рефлексы, которыми снабдила ее жизнь потому, что слушать все эти слухи, сплетни и иже с ними без стакана крайне проблематично.       — Он разве не ее отец? — задает вопрос какой-то знакомый мужской голос.       — Ну да, Меглин — папа, а Стеклов — мама. Филипп, ты себя вообще слышишь? — Маша Скворцова явно берет парня на арапа своей неприкрытой дерзостью и каким-то особым знанием. И откуда они все знают?       — А что такого? Разве ее мать не могла замутить с Меглиным? Они же, кажется, одного все возраста были.       — Может и могла, но они же не настолько сумасшедшие, чтобы… нет, психи, конечно, но не настолько, — вклинивается в разговор Алена Загорская, у которой от сути оного мурашки бегут по телу, как ей немыслимо думать о том, о чем говорит Соболев.       — В смысле? Для чего? Я не понял.       — У тебя все дома, нет? Соболев, они спали вместе, понятно? Или ты на инцест намекаешь?       — Окстись, ни на что я такое не намекаю. Ты только посмотри, как она на нее похожа.       — Похожа на кого? — Есении Андреевне порядком надоедает стоять за углом, да и подслушивать как-то не комильфо: она же приличная девушка все-таки.       — На Боярскую, — выпаливает Скворцова, пытаясь спасти положение и рядового Соболева заодно. — Снялась всего ничего, а уже увела маститого…       — Мне это неинтересно, девочки, я не смотрю телевизор, — во все глаза нагло врет Стеклова только затем, чтобы избавить своих студентов от глубины той ямы, которую они все себе сейчас роют. Можно не продолжать. — А где все остальные?       — Так в аудитории, Есения Андреевна, ждем только Вас, — Филипп захлопывает папку с взбудоражившим его сознание делом и вместе с ним и сомнительные фотографии. Стеклова, нацепив на нос очки, заходит в кабинет, здоровается со студентами, и практический семинар начинается.       — Насколько я помню вам было задано что?       — Нужно было покопаться в архиве и найти какого-нибудь опасного преступника из XX века, — Филипп победно помахивает папкой с делом, и Стеклова как раз решает начать экзекуцию с него.       — Про кого ты хочешь рассказать? — спрашивает Есения Андреевна, вставая за кафедру.       — Вообще-то про Ольгу Берестову, — Стеклова недоверчиво вскидывает брови.       — Почему такой выбор?       — Ну, это дело вел Ваш отец, и я запомнил имя, помните, — да, она помнила, ведь с этого началось ее знакомство с этим курсом два года назад. Больше так ошибаться не будет.       — Ясно, мочи, — и Соболев принимается рассказывать то, что она знает, как свои пять пальцев, даже лучше.       — Тридцать лет назад сотрудник органов изнасиловал эту женщину. На почве ПТСР* у нее развилась тяга к мести: она нашла своего насильника и убивала его два дня, затем убила второго, пятого, десятого. Жертв было реально много, ей дали высшую меру. Была произведена повторная экспертиза и ее признали невменяемой. Только странно это… — Филипп останавливается.       — Что странно?       — Ей приписали убийства в Красноярске, сорок две жертвы, но она же жила в Москве, как это возможно?       — Хороший из тебя выйдет следователь, Филипп, — замечает Есения Андреевна и улыбается его прозорливости и догадливости.       — Почему?       — Ты заметил, а они нет.       — Это подлог?       — Я бы не была такой голословной, впрочем, кто их разберет, этих следователей? — Стеклова снимает очки, поднимая их на макушку, поддерживая голову рукой и все еще улыбаясь, становится предательски похожей на нее. На Ольгу Берестову. С тем же взглядом, что и на фотографии, которую ребята передают по рядам, а Есения Андреевна делает для себя мысленную заметку на будущее: узнать у Елены Васильевны, почему шестикурсникам выдают закрытые материалы, которые были в разработке у Меглина.