Те двое — это мы

      Незадолго до рассвета, в четыре или пять утра — трудно ориентироваться, когда стоящий на тумбочке будильник показывает стрелки, вечно обращенные на север, в сторону двенадцати — Есения Андреевна чувствует, как что-то или кто-то непроизвольно сжимает ей горло. Становится тяжело дышать, и она понимает, что даже пискнуть, не то, что крикнуть, больше не сможет. Распахнув глаза и судорожно, со всхлипами, заглатывая воздух, она, сев на кровати, оборачивается на мужчину, который лежит совсем рядом. Его веки плотно прикрыты, руки лежат по швам, а сам он то ли делает вид, что спит, то ли дремлет, не обращая внимания на Стеклову, более того, не имея никакого отношения к ее беспокойному пробуждению.       В темноте ощупав шею, девушка, не зажигая свет, спешно покидает постель, набрасывая на плечи валяющуюся на полу меглинскую рубашку и, спустившись вниз, заглядывает в ванную комнату. Взглянув в зеркало и не найдя ни следа от мужских пальцев на тонкой коже, Стеклова, облегченно выдохнув, отмечает, что нервы ее не к черту. Зачем, в самом деле, Меглину понадобилось бы ее душить? Он, бесспорно, бывал с ней груб, но только тогда, когда того требовали весомые обстоятельства: когда она не слушалась его, он должен был преподать ей закономерный, суровый урок, показать, в конце концов, кто главный, а кто ведомый, кто ферзь, а кто пешка, которой можно легко пожертвовать. Смог бы он ею пожертвовать? Вот в чем вопрос.       На учиненном допросе Есения Андреевна держалась поначалу апатично, а впоследствии, когда напряжение возросло, когда она ощутила, что ее всякий раз пытаются уличить во лжи, принялась юлить, недоговаривать, сыпать намеками и откровенно насмехаться над своими недалекими — как Стеклова считала — уполномоченными экзекуторами, которые, надо признаться, говорили о весьма верных вещах. Меглин подставлял ее на каждом шагу — так они утверждали — а она искренне полагала, что именно так и никак иначе он пытается научить ее плавать в море обмана и видеть в темноте, как хищная, зоркая птица свою добычу.       Зачем скрупулезно расследовать одно за другим дела Меглина, если виновник торжества, из-за которого было инициировано служебное расследование, на том свете? Зачем задавать ей неудобные вопросы? Про Ольгу Берестову? Они же все знали, знали с самого начала! И про него, и про мать, и про отца, и даже про нее саму, родимую. Шито все белыми нитками, впрочем, немудрено: за три месяца до камского дела, Стеклова, приехав в главное управление к Седому — ее ныне непосредственному начальнику — получила первое и последнее предупреждение.       - Шеф у себя? — по сложившемуся за почти пять лет в профессии опыту она входила в контору чуть ли не с ноги, полагая, что протекция высокоуважаемых товарищей Седого и Худого, в особенности последнего, открывает все двери.       - Еся, ты разве не получила мое сообщение? — получила, только твои сопливо-заветные баллады читать не захотелось, — промелькнуло в голове, когда она услышала, пройдя мимо и вовсе на него не глядя, как за ее спиной в полный рост вырос презентабельный на вид, слегка небритый мужчина, лет сорока — сорока пяти в чуть ли ненакрахмаленной рубашке и синем галстуке, выдающим в нем черствого, но темпераментного мужика, которому вот уже год не дает жена и вечно брюзжит из-за того, что он задерживается на работе, инстинктивно догадываясь, что остается благоверный не с бумагами поработать, а оприходовать новую секретаршу с таким приятным голосом и таким в наше время редким именем Люба.       Есения Андреевна пристально взглянула на Худого, похлопав подведенными глазками – все, как ты любишь — и взмахнув подкрученными ресницами. В главк она всегда являлась похожей на ту Есению Стеклову, которая в льняном пиджачке решилась испросить Меглина о маленькой услуге: «Стажером возьмете?» Ну как тут можно было отказать, тем более что у него были свои причины, о которых начальство было осведомлено заранее. Кодовое слово: «Берестова», повторяю: «Ольга Берестова».       - Давно ты меня так не называл, — кажется, с той последней ночи, когда его жена уехала отдыхать вместе с детьми на осенние каникулы. В таких делах память ее еще ни разу не подводила. Худой был ее третьим официальным любовником, а также осведомителем: все, что проходило через него, молниеносно попадало в руки ей. За это стоило попотеть, ведь на кону материалы, доступ к которым бывает закрыт даже у нее, а самое главное — непоймашка — она могла добраться до него после стольких лет неудач и сотни его звонков. Ее телефонный маньяк всплывал то в одном деле, то в другом, он, как паук, плел свои сети, находясь в центре гигантской паутины и дергая за тысячи тончайших ниточек. Человек колоссального ума и сноровки, нигде не проколовшийся, не оставивший ни зацепок, ни улик. Ей даже казалось, что эта их игра, где цена — чья-то жизнь, разыгрывается специально для нее, а может быть даже всегда разыгрывалась. На одном из сотен других выпускных — разминка, прелюдия к активной, начинающейся серии, на ее собственном — начало первого акта, так называемый пролог.       - Хороший же музыкант сначала отрепетирует, — так ведь говорил Меглин.       - Соскучился что ли? Ты извини, я сегодня не в настроении.       - Пойдем-ка, — взяв Стеклову под руку, мужчина без стука раскрывает массивную дверь, немного скрипящую оттого, что ее вовремя не смазывают. Худой заводит Есению в кабинет, где Седой, не поднимая головы, изучает отчеты и должностные документы.       - А, Есения Андреевна, вот и Вы, – шеф, продолжая просматривать бумаги, говорит тихо, проникновенно, будто подбирая правильные слова. - Вы, наверное, пришли из-за обыска? — Седой с придыханием, чуть сжимая губы, что делает наличие на его лице усов еще более заметным, задает пространный вопрос, который обескураживает Стеклову и ставит в откровенный тупик. Какой к чертям обыск? Когда? — По-видимому, Вы не в курсе. Ваш отец, — усатый оговаривается, памятуя о том, что они все-таки на работе, а Есения Андреевна любит называть и людей, и вещи, и события своими именами, без прикрас, — простите, старший советник Стеклов сделал запрос на обыск местопребывания Стекловой Есении Андреевны, то есть Вас. Нам ничего не оставалось, как посодействовать. Вам не могли дозвониться все выходные, где Вы были?       - У Захаровых, на даче, — что уж отпираться, — думает Есения Андреевна, — меня пригласили.       - В ходе обыска на старом заброшенном заводе в одной из комнат был обнаружен складной нож. Что скажете? — Седой трясет у нее перед носом полиэтиленовым пакетом, в котором лежит тот самый меглинский ножичек.       - Это не мое, — пожимая плечами, с отсутствующим взглядом выдает Стеклова, пытаясь на собственной мордашке изобразить удивление вперемешку с разочарованием. Да как они могли ворваться к ней без ее на то ведома?       - Конечно, не Ваше, он принадлежал покойному Родиону Викторовичу Меглину. С помощью этого вещественного доказательства Меглин заколол себя в состоянии, близком к кататоническому ступору, вызванному лекарствами, в психиатрической больнице, куда был помещен на принудительное лечение. Правильно?       - Все так.       - Как к Вам попал нож, Есения Андреевна? — спрашивает Седой, откидывая ручку, доставая зажигалку и поджигая сигарету. Помнится, когда-то он уже задавал ей подобный вопрос: «Как к Меглину попал нож?», а она со скорбью, слезами и срывающимся голосом отвечала: «Не знаю». Оба надзирателя ей не верили, но продолжали разыгрывать комедию, чтобы в итоге предложить занять его место. Кто-то же должен выполнять грязную работу, когда остальные боятся запачкать руки.       - Мне его подложили, летом еще.       - И Вы решили его оставить? Такой своеобразный ностальгический фетиш? — Худой, оживившись и нетривиально напомнив о своем присутствии, переключается на знакомую обвиняющую манеру давления.       - Я хотела его вернуть, но как-то все забывала. Знаете, как это бывает?       - Не заговаривайте нам зубы, Есения Андреевна. Мы знаем, что пять лет назад вы нашли не того и что Вы поддерживаете связь с маньяком, который говорит о себе: «Ты меня не поймаешь», — Есеня не подтверждает и не опровергает слова Худого, лишь, молча, соглашается. Зачем скрывать правду, если папочки догадались, кто съел варенье? Стеклова старается перевести разговор и заставить извиняться уже их.       - Пока я была в двухнедельном отпуске, — как бы, между прочим, начинает она, — мои дела странным образом оказались закрыты. Господа, ответьте на два вопроса: как это возможно в столь короткий срок и почему меня не предупредили?       - Это сейчас не самое главное, Есения Андреевна, Вы, видимо, не понимаете своего шаткого положения, — вот уж это-то она прекрасно понимает. — Мы решили по возможности избавить Вас от текучки, дело «не поймаешь» приоритетнее.       - А куда делись преступники? Я хочу обратно доступ ко всем моим делам, находящимся в разработке.       - Мы решили эту проблему, — нагловато сообщает ей Худой, забывая, наверное, о том, что и он не пай-мальчик и на него компромат имеется.       - Вот как, ну конечно, я же забыла, нет человека, простите, — Стеклова ставит руки перед грудью, морально обороняясь, — маньяка — нет проблемы. Хваленые, легендарные методы Меглина, которые все одобряют.       - Вы сами работаете по его методике, — справедливо замечает Седой и его вроде бы не в чем упрекнуть.       - По методике, но не по методу, — гордо заявляет Есеня, словно в этом есть какой-то скрытый, потаенный смысл, отличие, которое не все видят.       - Какая разница? — раздраженно спрашивает мужчина и, помедлив, продолжает: — Есения Андреевна, Ваша задача на сегодняшний день такова: Вы ловите опасного преступника, мы в свою очередь закрываем глаза на Ваши методы, методики, принципы, называйте, как хотите. Чтобы Вам было проще сориентироваться, мы предоставим помощника. Капитан Осмысловский, — Седой бегло проглядывает папку с его делом и бросает на стол, — подойдет по всем параметрам.       - Кто? Вы, наверное, шутите? Когда начинать смеяться? — Стеклова захлебывается собственными словами. Ей и, правда, до колик смешно: Осмысловского в напарники? — Я почти посадила его, — почти — ключевое слово, да и разве генерал не уберег бы своего сына, как отец когда-то пытался найти способ выгородить мать?       - Он – тот, кто Вам нужен. Был внутри, возможно, что-то знает.       - Он ничего не скажет, потому что ничего не знает. Непоймашка не оставляет следов, а Женя, капитан Осмысловский, баловался тогда кокаином. За дозу он бы и черту позвонил, не то что мне, — в итоге звонить пришлось ей, и вовсе не Жене.       - Саш, привет, есть минутка, — начала Есеня, с характерным хлопком закрывая двери начальственного кабинета. Написать очередной рапорт об отставке ей бы все равно не позволили, как бы она не выражала свое неудовольствие сложившейся ситуацией. Все слишком далеко зашло, соскочить не получится.       - Если ты уедешь, то можешь не возвращаться, — кричала в трубку, как оказалось, немного истеричная супруга Тихонова, Лена, как будто он громогласно признался ей, что собирается согрешить с первой и последней университетской любовью. Стеклова, наблюдая за всем скандалом в реальном времени, порой отводила телефон от уха, чтобы поберечь слух и, заботясь о том, чтобы не узнать о себе много нового, закатывая глаза всякий раз, когда слышала звук разбивающейся вдребезги посуды. И как ты с ней живешь, Сашечка? — думала Есения Андреевна, надеясь, что друг ответит на ее предложение согласием.       - Ты же знаешь это дело, помоги мне его поймать.       - Еду, — на том конце провода, судорожно собирая сумку, решительно шептал Александр, попутно объясняя жене, что это всего лишь выездная командировка по старому делу, которое он вел лет сто назад, когда еще небо было голубое, а трава зеленая. Лена же, выхватывая из его рук мобильник, голосила, что, дескать, овца, оставь моего мужа в покое. Есения Андреевна, поморщившись и не найдясь, что ответить на несправедливые обвинения, нажала на отбой и еще две недели после — после всех событий предшествовавших появлению Тихонова в Москве — не звонила отцу в наказание за вмешательство в личное пространство лофта. Как водится, теперь эти треволнения делали Стеклову и вовсе индифферентной: ей было гораздо интереснее узнать, что будет, когда она вернется наверх.       Умывшись холодной водой, Есения тихой поступью проследовала на чердак. В ее отсутствие Меглин, по-видимому, выкурил сигарету, потому что горький запах табака пропитал не только воздух, но и подушки. В пепельнице догорал полуистлевший бычок, а сам Родион Викторович, откинув одеяло, молча, наблюдал за тем, как тени скачут по потолку. Есения Андреевна, с минуту робко пожавшись в дверях, подходит к постели, скидывает рубашку и, взяв его протянутую ей руку, оказывается лежащей на точеной мужской груди. Она слушает мерное постукивание его сердца, которое бьется по-прежнему задорно и бойко, чуть сбиваясь, когда он без зазрения совести гладит ее своей шершавой, натруженной, сильной рукой.       - Помнишь, я говорила про ночь, когда ты привязал меня к себе? Не в больнице, а в день рождение, — начинает, было, Стеклова, утыкаясь ему в грудь и пряча усталые глаза и румяные от его прикосновений щеки.       - Я понял, — простодушно отвечает Меглин, до дрожи, до мурашек обследуя каждый клочок ее обнаженного тела.       - Ты снова это сделал, — Есения Андреевна, останавливая его ладонь, заглядывает мужчине в глаза, темные и хитрые одновременно, понимая, что он пользуется их общей слабостью — невозможностью насытиться друг другом. Так долго она его ждала. Но еще дольше ждал он: из года в год, видя ее заходящей к отцу, из года в год, наблюдая за тем, как девочка превращается в девушку, в красивую женщину, которой он мог бы обладать, если бы только захотел, если бы только не был так дотошен, так педантичен в собственном стремлении контролировать все и вся, не боясь потонуть только оттого, что нашел ее и дождался.       - Ты не сопротивлялась, — усмехнувшись про себя, Меглин думает, что перед ним, таким харизматичным, интересным мужчиной «немного» за сорок, никто бы не устоял. Впрочем, он набивает себе цену. Как бы он не создавал видимость опустившегося бомжа без регистрации, внутреннее ощущение Есению Андреевну никогда не подводило: дорогие кожаные ботинки, неизменный, всегда чистый, хоть и дырявый, плащ, обилие свежих рубашечек, галстуков, бабочек — даже меглинская кепка лишь подчеркивала двойственность его насмешливой натуры. Хотите маньяка? Будет вам маньяк! Хотите следователя, крепкого мужика, героя-любовника и далее по списку? Будет вам! Впрочем, с последним перебор, а ведь так хочется хоть раз в жизни поступить, как в кино, прижать ее к стенке и ахать до потери пульса, потому что ты еще можешь, и не просто можешь, но еще и хочешь.       - Ты с ней спал? — ему не нужно переспрашивать, чтобы понять, о ком талдычит Стеклова. Конечно же, об Оле.       - Нет, — чуть приподнявшись, она пристально смотрит ему в глаза, пытаясь угадать, лжет он ей или говорит правду. Он же в ту минуту полагает, что, видимо, должен объяснить, что, зачем и почему, иначе девочка не успокоится, будет переживать, себя накручивать, а, как следствие, трепать ему нервы и, аки трепетная лань, заламывать руки, кусая губы от тотальной несправедливости.       - Но ты ведь хотел, правда? — а потом мужчина, на миг расслабившись, думает: «Кого он хочет обмануть? Себя? Ее? Да и зачем ворошить прошлое?» Прошлое лучше не помнить, будущее лучше не знать. Тем не менее, что его ждет, ему известно не хуже ее самой: завтра ночью он посадит ее на последнюю, полупустую, уходящую в сторону Москвы электричку. На прощание он поднимет вверх руку, а она будет сидеть, сдерживая слезы, с влажными глазами и смотреть, как Родион Викторович превращается в маленькую черную точку, единственную застрявшую на платформе. Есеня вернется домой, и покатятся ее дни, как и прежде, пустые и одинокие. — Ты ему хорошо отомстил за нее. Ты так смотрел на него на кладбище после той ночи, — не знала, что ты можешь быть настолько жестоким, — хотела, было, сказать Стеклова, понимая всю бредовую сущность данной фразы, но вовремя передумала. Она и не знала? Еще как знала! Ведь Меглин из той породы людей, которая никогда ничего не забывает и не прощает, ни долги, ни старые обиды. Он поворачивается на бок, отпуская ее руку и давая больше свободы. Сквозь накатывающуюся дрему он еле слышно выговаривает:       - Спи, Есеня, утром поговорим, — но сон не идет, и Стеклова размышляет над вопросами, на которые не получила ответа и едва ли получит.       За окном злобно воет ветер, кружатся маленькие снежинки, пересыпанные крупными белыми хлопьями, напоминающими мух, что, несомненно, предвещает скорую бурю. За мыслями о переменчивости погоды Есения Андреевна незаметно для себя засыпает.