Те двое — это мы

      Есения Андреевна ненавидит будильники, мобильные телефоны и резкие, раздражающие звуки. Если ей удается приехать с работы рано вечером, она спешит выключить все жужжаще-звонящие устройства и вздремнуть, потому что ночью, часов этак в три, в четыре, она непременно проснется от звучащих рядом голосов, которых в действительности нет. Лишь плод ее воображения, воспаленного сознания, бреда. Стеклова не знает точно, как объяснить свое состояние. Да и любой психиатр выдаст на это одну простую, неумолимую истину, заключающуюся в том, что самоанализ, как самобичевание и самоедство, — риск, с шизофренией-то не шутят.       Иногда ей кажется, что снаружи, за железной дверью в меглинскую каморку, кто-то снует туда-сюда, заглядывает в окна, и, пока она спит, светит на нее фонариком, чтобы напугать. Просыпаясь в горячем поту, Стеклова замечает на небосклоне лишь маркую, ярко-белую луну, горящую, как флуоресцентная лампочка в морге, и неприятно ослепляющую глаза своим холодным свечением. Есения Андреевна включает телефон, чтобы осветить непроглядную темноту лофта и изгнать притаившихся во мраке демонов, спрятавшихся под столом, под кроватью и за ширмой. Минута, другая и неожиданная, противная вибрация докатывается до ее слуха. Дважды по привычке нажав на отбой, на третий она, не глядя, спешит ответить. Вдруг что-то серьезное?       - Стеклова, — собрав волосы карандашом, девушка слышит на том конце немного взвинченный, но знакомый голос.       - Это я. Спишь?       - Уже нет. Ты где?       - На нашем месте. Заберешь меня?       - Буду через пятнадцать минут, — положив в карман мобильник, не включая свет, Есения глядит на себя в зеркало и, увидев чужое лицо, будто сама Ольга Берестова смотрит на нее из зазеркалья, отворачивается, с минуту держа глаза закрытыми. Какой-то инстинктивный страх прокатывается у нее внутри и, словно вода из доверху наполненного стакана, выплескивается наружу, что хочется кричать от ужаса, доказывая, что я — это я. Включив свет, Есения Андреевна обнаруживает всего лишь опухшие ото сна и принимаемых лекарств веки и прячется за темными очками, хотя на улице если не глубокая ночь, то вполне поздний вечер. Где-то заунывно воют бездомные собаки, а проходящие рядом поезда и электрички стучат по рельсам.       Покинув свое убежище и убедившись в том, что никого поблизости не наблюдается, Стеклова, заперев на три оборота дверь, кидается к машине, заводит мотор и отправляется в московские сумерки. Вечерний воздух приятно холодит кожу, расслабляет и остужает зной душного летнего дня. Впереди два выходных, а значит, она смело может вплотную заняться делом непоймашки, который в последние несколько месяцев, после полной реабилитации Осмысловского, снова активизировался.       Добравшись до назначенного места, притормозив у обочины и выйдя из мерседеса, Есения Андреевна замечает вдалеке искомого персонажа, облаченного в толстовку и нахлобучившего капюшон на самые глаза. Девушка неслышно, как можно тише устремляется к хрупкой, неподвижной фигурке, а подойдя ближе и дотронувшись до плеча, еще и не забывает испугать бедняжку до полусмерти.       - Вызывали? — басит Стеклова, пока не слышит короткий писк отчаяния, вырывающийся из груди рыжеволосой. — Ну что ты орешь-то? Я это, я, — обняв страдалицу, Есеня принимается за расспросы. — Что ты здесь делаешь? — а глядя на часы и перемещая очки на голову, устало добавляет: — Почти полночь. С матерью поругалась? Опять? Чай, кофе, потанцуем? — вызвав проблески улыбки на лице Веснушки, Есения тянет ее за собой, в сторону круглосуточного букмекер паба, где они два года назад условились изредка встречаться в любой час или время суток, в любой момент, когда захочется или наступит острая необходимость. Выходящие из паба как-то подозрительно-опасливо косятся на Стеклову, но после двух принятых таблеток ее мало это волнует. — Проходите мимо, товарищи, — слегка пошатываясь, заявляет Есения Андреевна, — не нервируйте дамочку.       - Все в порядке? Видок у тебя, прямо скажем, не айс, — вялые кивки не успокаивают Захарову, и она, между прочим, оглядывая с ног до головы утомленную, но не обескураженную Стеклову, почему-то констатирует: — Ты в халате, Есень.       - Бергич перфеназин прописал для профилактики, — запахивая халат поплотнее, Есения Андреевна продвигается к черному выходу, где девушек, здороваясь, уже встречают сотрудники.       - Что это?       - Погугли, узнаешь, — слегка улыбаясь, отвечает Стеклова девушке. — А Гриша сегодня работает? — спрашивает она у двух бывалых охранников, и, завидев старого знакомого, вскидывает вверх руку в качестве приветствия.       - Классные пижамные штаны, — добавляет рыжеволосая, на что, подмигнув Захаровой, Есения лишь ухмыляется, заходя внутрь.       - Игромания — это болезнь, тебе говорили, Володь? — отчетливо-громко выпаливает Есеня так, чтобы ее расслышали у барной стойки. По счастью, слышит ее именно тот, к кому она обращается: директор этой милой богадельни, немного заикающийся, странноватый тип с дергающимся глазом, несмотря ни на что не теряющий чувства юмора и самообладания. Лечение у Вадима Михайловича, кажется, пошло ему на пользу и, думает Есеня, никто не в накладе и всем хорошо: нашим, ей и, по меньшей мере, человечеству.       - П-поэтому я сделал из нее бизнес, п-привет. Я так п-понимаю вам п-пообщаться? — Стеклова коротко кивает, переглядываясь с Захаровой, и, пройдя вслед за Гришей, уже через минуту девушки, скрывшись от посторонних глаз за бело-матовой, стеклянной перегородкой, усаживаются на высокие стулья.       - Что-нибудь выпьете? — учтиво-вежливо спрашивает Григорий, частенько обслуживающий эту странную парочку, причинам и появлению которой он никогда не удивляется. Мало ли, какие клиенты приходят к Владимиру Ивановичу, а работу в нынешней экономической ситуации ему терять вовсе не хочется.       - Не, выпить это для праздников, да, Катюш? Шампанское там, вино, да? Водки нам, — как-то категорично вскидывая брови, чеканит Стеклова, и Гриша, привыкший не задавать лишних вопросов, решает не спрашивать и в этот раз. — А ребенку мороженого.       - Что-нибудь еще? — невозмутимо докладывает Григорий, будто цитирует наизусть «Преступление и наказание». Сцену с топориком.       - Гриш, — Стеклова качает головой в сторону Захаровой, — ей шестнадцать. Совет на будущее: паспорт спрашивай, а то ведь загремишь ненароком, — кивая головой в знак согласия, Григорий, не зная, куда деться, спешит удалиться, но, будучи застигнутым врасплох, остается, чтобы все-таки записать в блокнотик настоящий заказ. — Чай черный, очень крепкий в чайнике, две чашки и пирожных каких-нибудь. Всё, — сложив руки домиком и испытывая на себе взгляд Веснушки, как бы говорящий: «Ну что ты к людям цепляешься?», Стеклова выжидающе молчит, разглядывая девушку и отмечая про себя поразительное сходство с Анюлей. Время летит быстро: пять лет, как неделя, одна жизнь за плечами и полчаса впереди*. - Что? — спрашивает Есения Андреевна, глазами отвечая примерно следующее: «Не понимают они моего скабрезного юмора, что поделать?»       - Ничего, — Катя мотает головой из стороны в сторону и шарит по карманам в поисках сигареты, которую, не успев поднести к губам, у нее выхватывает Есеня, зажимает в зубах и, щелкнув меглинской зажигалкой, прикуривает, пуская дым, разлетающийся по кабинке. Стеклова за последние годы научилась виртуозному трюку, которым, похоже, в совершенстве владел и ее учитель: проникать в мысли людей и, как заядлый экстрасенс со стажем, понимать, что на уме у шестнадцатилетней девчонки, только вступающей в эту ужасную жизнь со всеми ее провалами, бурными потоками, порогами и рифами. Сама была такой: наивной, романтичной и до боли пустоголовой.       - Вот и скажи мне: как с вами бросить курить? — Захарова насуплено глядит на Стеклову, не зная, что ей ответить. — Даже спрашивать не хочу, — Есения Андреевна, молча, протягивает руку, и Катя, уже наученная горьким опытом от общения со своей великовозрастной подружкой, местами заменяющей ей старшую сестру, кладет на ее ладонь почти полную пачку сигарет, купленную предприимчивыми друзьями. — А давай я сама, а? — когда девушкам приносят чайник, Есения Андреевна принимается уговаривать Захарову съесть хоть одно пирожное, пока разливает чай по чашкам, и, заметно оживившись, начинает, как на духу, пародировать Катюшкину мать с ее каждодневными причитаниями о грядущей нелегкой судьбе младшей дочери, которая изо дня в день порывается повторить «триумф» старшей. — На кой черт тебе сдалась эта академия? Ты посмотри на меня. Хочешь стать такой же, как я? — глаза рыжей загораются теплым огоньком, и Стеклова нарочно полагает, что пример выбрала неудачный.       - Стать как ты, капитаном? Дела расследовать? — Захарова закатывает рукава толстовки и, будто прибывшая с голодного поля, набрасывается на сладкое, глуша на своем пути эклеры и бизе. Есения Андреевна уже не в первый раз задумывается про себя над тем: «А кормят ли ее дома вообще или фигуру бережет?» Похоже, что нет.       - Пить таблетки, тусоваться с маньяками, попадать под пули, заметь, без бронежилета, лежать по месяцу в больнице и расстраивать папочку, — опухшие глаза, хождение в халате по улицам, аки Илья Ильич Обломов только что с дивана, отсутствие личной жизни — это еще не весь перечень того, чем может похвастаться Стеклова в свои неполные двадцать семь.       - Романтика, — очарованно выдает Катя, явно не понимая масштаба постигшей Есеню трагедии.       - Только меня уже тошнит от этой романтики, — и каждое утро она просыпается с мыслью: «Поймаю его и завязываю, поймаю, и моя миссия выполнена», а он как нарочно тянет время и не ошибается, гад, ни разу.       - Проверялась?       - Что? — ну не дура ли, — задается вопросом Стеклова, ловя ее лукавый, еще детский взгляд, на что-то глубокомысленно намекая.       - Тошнит. Проверялась? — переспрашивает Захарова, стараясь казаться взрослой, прожженной, опытной. Только это при всем огромном желании невозможно: девочка же.       - Редиска, — шепчет Есеня, туша окурок в пепельнице, спохватываясь, удерживаясь от слов покрепче, к которым уже привыкла, и так сложно отвыкнуть. Когда ловишь чокнутых ублюдков, сам становишься чуточку монстром, вопреки своим нежеланиям и опасениям отца, вечно твердящим одно и то же:       - Надо было тебя послать не в новосибирский убойный, а на Камчатку.       - Ага, в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов**.       - Меня мать, кстати, на медицинский отправляет, — откусив еще кусочек пирожного, Катюша решает начать издалека, чтобы, заговорив Есению Андреевну и отвлекши ее внимание, попросить замолвить за нее словечко в академии. — Он тебе звонит? — Стеклова же про себя думает, что Веснушка еще не умеет притворяться и вряд ли научится такими темпами, потому как заговаривать зубы — искусство, которое, нужно, не доводя до кипения, уметь разогреть и красиво подать. Впрочем, полагает Есеня, останавливать девчонку пока рано, наоборот, следует поощрять здоровую дотошность ее характера.       - Раз в полгода. Проверяет, исследует, почву зондирует. Сейчас звонки участились.       - Почему? — она бы и сама хотела знать «почему?», да, к сожалению, риторические вопросы всегда остаются без ответа.       - Он же у нас массовик-затейник. Летнее обострение? — Стеклова пьет чай без сахара, ложечкой размешивая заварку, пытаясь занять руки. — Чем тебе медицинский-то не угодил? Мама хочет на стоматолога, да? Будешь деньги лопатой грести. Или нет, на патологоанатома. Курить по-настоящему научишься.       - Почему? — снова вопрошает Катюша, и Есения Андреевна решает ответить в свойственной ей саркастичной форме.       - Да потому что нормальный человек не может столько высидеть в морге, если он не некрофил. Хотя? — Стеклова задумывается, и на ее лбу появляется складочка. — Есть у меня один знакомый Палыч… Или нет… лучше на психиатра иди. Там мы с тобой точно пересечемся.       - Есень, мне не до шуток, — какие уж тут шутки, — думает Есения Андреевна, прекрасно понимая, к чему клонит девушка. - Я должна его найти, в память об Анюле.       - Мстить собираешься?       - Это не месть, это…       - Правосудие? — Стеклова, усмехнувшись, качает головой. — Не поверишь, я то же самое, слово в слово отцу доказывала. И где я сейчас, а? Посмотри на меня, во что я превратилась. Иногда лучше не знать правду, а просто жить. Я ведь нашла убийцу матери, Катюш, — Захарова поднимает на Есеню глаза, вся обращаясь в слух.       - Он еще жив?       - Нет, — на миг ее очи застит пелена, и они заметно влажнеют. Стеклова до сих пор не научилась говорить о его смерти и каждый раз при упоминании об инциденте в больнице, ей отчего-то трудно держать себя в руках и заставить голос не дрожать, а слезы не капать, потому что девушка как наяву видит его лицо, слышит себя, зовет его, а он, такой беспомощный, тихий, слабый не откликается, словно его уже и нет. Тело есть, а дух отлетел куда-то высоко-высоко. Всякий раз она надеется, что так и есть, что он в лучшем мире, не то, что она. Убийца.       - Ты так говоришь, будто сожалеешь…       - Сожалею, мне его смерть не принесла ни облегчения, ни радости, так что иди-ка ты в мед, я тебя благословляю, и хватит по ночам всякой хе…хиромантией заниматься, — Катя, внимательно слушая Есеню, все ждет крепкого словца, но не дождется: Стеклова прекрасно держит себя в руках и при детях демонстративно не ругается. — Вот послушала бы я отца, была бы сейчас переводчиком, а не с этими душегубами проклятыми.       - Ты ведь поймаешь его, обещаешь? — во время вчерашнего перерыва в академии Есеня услышала разгоревшийся между студентами спор, то ли Филипп, то ли Никита, то ли новоприбывший Вадим говорили о том, что ничем клясться нельзя, что это противоречит христианским догмам, даже если ты атеист и в это не веришь. Есения Андреевна беззвучно про себя проговаривает слова клятвы, которую дала маленькой рыжеволосой девочке на могиле ее старшей сестры.       - Обещаю. Не знаю, как, но я его поймаю, вот увидишь, — подозвав официанта и расплатившись по счету, девушки выходят на свежий воздух и, неспешно бредя под ручку к машине, Есеня подмечает: — Катюш, ты сережки-то береги. Мне не жалко, носи на здоровье, но вдруг какой-нибудь нарик к тебе привяжется или еще какая шелупонь. Будь осторожней, — Стеклова открывает машину, и пока Захарова, томно зевнув, устраивается на месте «второго пилота», Есения Андреевна решает отвезти ее к себе, тем более что уже час ночи и ее родители, наверное, видят седьмой сон.       - Надо матери позвонить, она же не знает, где я, — сквозь полусон заявляет Катя, сладко потягиваясь.       - Я ей уже позвонила, — Захарова обиженно распахивает глаза, но Стекловой не перечит. - Ты, значит, будешь по ночам гулять, а мать знать не будет, где ты, нет уж, дорогая моя, так дело не пойдет. И вообще за кого ты меня принимаешь? — этот вопрос остается без ответа потому, что Катюшка благоговейно дремлет, тем самым не мешая Есении Андреевне наслаждаться тишиной опустевшего ночного города, тускло-мерцающих вдалеке фонарей и редких проезжающих машин.       Когда Стеклова въезжает в ворота, останавливается около меглинского ангара и выходит из мерседеса, ее сердце отчего-то начинает биться сильнее, как от дурного предчувствия или худого предзнаменования. Она не будит Катю, а оставляет девушку в салоне, пока не проверит все ли в порядке.       Есения Андреевна двигается по направлению к железной двери мелкими перебежками и понимает, что за те несколько часов, что она отсутствовала, кое-что изменилось: в дверную щель что-то наспех всунули. Поднявшись по лестнице и развернув маленький сверток, Стеклова видит нож с засохшей на лезвии кровью, когда-то принадлежавший Меглину. Тот самый, перочинный, нож-воспоминание, который ему подарил его отец.       - Есеня, все в порядке? — отшатываясь, Стеклова оборачивается и видит Захарову, наблюдающую за ней. — Почему ты меня не разбудила?       - Посиди в машине, — нервно отвечает Есения, в голове перебирая различные варианты. Как он сюда попал? Кто его подложил? Неужели он был здесь?       - Что?       - В машине посиди пять минут, — Захарова непонимающе глядит на Есеню, но возвращается к машине, только тогда Стеклова обследовав нож и сверток еще раз, находит пугающую надпись на оберточной бумаге: «Узнаешь?»       - Признайся, ты его убила, — слышит Есения Андреевна, когда в очередной раз отвечает на звонок. — Убила этим самым ножом. Убила, убила, я знаю.       - Никто не застрахован от форс-мажора, — неприятный смех колет, как иголкой, а она стоит, оцепеневшая, зная, что он где-то рядом и ничего не может сделать. Может у нее выработался комплекс жертвы, и если он нападет, то поделом?       - Ты так хотела спасти его, так хотела ему помочь, избавить от мучений. Что ты почувствовала?       - Ничего, это, как почистить зубы или расчесать волосы. Естественный процесс, — Стеклова замолкает и слышит его учащенное дыхание. — Ты пугаешь, а мне не страшно, что делать? — она давно хотела спросить, почему он продолжает ей звонить, раз Меглина давно нет. Он делает ей одолжение, ее презирает или ею восхищается? По-моему, все вместе, но ближе последнее.       - Не пугаю, наоборот, хвалю. Жди звонка.       - Как тебя найти?       - Ты меня не поймаешь, — старая песня, пластинку заело. Есении Андреевне осточертели игры, всё, что она хочет: найти засранца и посадить.       - Как тебя найти? — снова спрашивает она и получает не вполне конкретный ответ.       - В свое время узнаешь, — отвечает ей неуловимый маньяк, и связь прерывается. Она еще долго стоит у двери, затем бежит проверять Катю и сосущее под ложечкой чувство, что ничто никогда не кончится, начинает посещать ее все чаще и чаще.       Даже сейчас, просыпаясь от кошмара в его постели, ее колотит озноб, будто она все еще держит в руках нож с его запекшейся кровью, садится на кровати и долго вглядывается во мрак, нависший над домом.       Родион Викторович от такого маневра просыпается почти мгновенно и, пошарив рукой по прохладной простыни и не найдя ее, открывает глаза. Сперва он лежит, никак себя не выдавая, напротив, делая вид, что все так же безмятежно спит, уткнувшись в подушку, но проходит десять минут, пятнадцать и он решает спросить, в чем дело, слегка касаясь ее ровной, оголенной спины. Есеня, чувствуя прикосновение, рефлекторно поворачивается, разрывая контакт.       - Я тебя утомил? Решила от меня сбежать? — чуть хрипловато шепчет Меглин, чуть прищуривая глаза и улыбаясь, когда она снова ложится рядом с ним, и он может, как мальчишка, играть с ее волосами, целовать руки, гладить бедра.       - С чего ты взял? Это же ты на крючке, — Родион Викторович, нависая над девушкой, принимается целовать ее грудь, в полутьме различая все шрамы, оставленные то от ножа в области сердца, почти как у него, то следы от дроби на руке, то мелкий, почти незаметный рубец на запястье.       - Именно. Кстати, когда я говорил про то, что это твой дом, я не шутил. Останешься? — Меглин спрашивает то ли с надеждой, то ли с подстраховкой на будущее, чтобы ее не обидеть. Стеклова не может решить.       - В постели ты всегда другой, — она провела с ним только одну ночь, но помнит, что он говорил ей тогда: что изменится и будет ее слушаться. Наверное, он сделал это, чтобы ее не огорчать, потому что после их разговора в ту ночь она еще долго стояла у окна и только когда слезы закончились, вернулась в кровать, где он и попытался ее утешить, как мог: словами, поцелуями, сексом. Секс — вообще хорошее лекарство в борьбе с хандрой, главное не переборщить с дозировкой.       - Какой же?       - Нежный, ласковый, родной.       - Ты тоже другая, — Стеклова непонимающе хлопает глазами, пытаясь определить, что же это может быть: страстная, игривая, может, ко всему готовая? — Взрослая, — попросту отвечает Родион Викторович, закатывая глаза, ложась на спину и сажая ее верхом, — вот ведь сволочь, — думает Есения Андреевна и начинает медленно раскачиваться то вперед, то назад, как на качелях, призывая своего учителя к активным действиям.       - Знаешь, что я говорю в таких случаях своим студентам?       - У тебя есть студенты? Я много пропустил? — подложив под голову руку, спрашивает Меглин, а когда Стеклова ему довольно кивает, не спуская темп, продолжает: — Не знаю.       - Я называю это «легкой педофилией», — опрокидывая ее на спину, подминая под себя и продолжая целовать, он до разрядки успевает сказать лишь:       - Легкой? Не то слово, — видя, как Есеня с непривычки до крови кусает себе губы, он подсказывает: — Кричи, не сдерживайся, — лежать в его постели тепло и уютно и ей кажется, что по собственной воле она ни за что ее не покинет, и его слова про то, что она может остаться, приобретают свежий оттенок новизны, поэтому Стеклова впервые за долгое время засыпает без кошмаров в его крепких объятиях.